Текст книги "Високосный год: Повести"

Автор книги: Евгений Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Глава пятая

1

Лисицыну приснилось, будто он влез на крышу конторы, стал около печной трубы и, привязавшись к ней веревкой, чтобы не упасть, поднял руки и принялся размахивать ими, стремясь разогнать «несельскохозяйственные» облака. Он делал это молча и сосредоточенно, с упорством человека, одержимого навязчивой идеей. Рядом на тесовую крышу соседнего дома вскарабкался Новинцев и занимался тем же, только махал он не пустыми руками, а чем-то белым, похожим на простыню или широкое банное полотенце. Поодаль на плоской крыше сарая стояла Яшина и размахивала своей косынкой столь энергично, что едва удерживала равновесие. Еще дальше на крыше маячил Ступников. Он изо всей силы бил в деревянную колотушку, радостно приплясывал и кричал Степану Артемьевичу: «Они уже расходятся! Уже расходятся!»

Степан Артемьевич вдруг увидел, что веревка, которой он был привязан, перетерлась об острый угол кирпичной трубы, оборвалась, и он полетел вниз, крича: «А-а-а!»

…Жена проснулась от этого всполошного утробного крика и стала трясти его за плечо:

– Степа! Да проснись же!

Он открыл глаза, бессмысленно и ошалело огляделся и, придя наконец в себя, облегченно улыбнулся. Лизе эта улыбка показалась какой-то блаженной, и она поглядела на него со страхом и состраданием.

– Ты так сильно кричал!

– Разве?

– Я очень испугалась.

– Это я полетел с крыши.

– Зачем ты влез на нее?

– Разгонять облака.

– Ка-ак? – на лице жены появилось величайшее изумление.

– А вот так, – он сел в постели, поднял руки и энергично заработал ими. Лиза пришла в ужас:

– Что с тобой? Ты нездоров?

– Я вполне здоров. А облака посоветовал мне разгонять таким способом один руководящий товарищ.

Степан Артемьевич подмигнул жене, и она недоверчиво покосилась на него. Тут зазвенел будильник, оба вздрогнули от неожиданности, рассмеялись. Лиза соскользнула с кровати и, накинув халатик, босиком подошла к окну, раздвинула штору и сказала нараспев:

– Это непостижимо-о-о! Солнце! Не зря ты старался там на крыше. Небо совсем-совсем чистое.

– Правда? – Степан Артемьевич, выглянув в окно, почти бегом направился к умывальнику. Наскоро перекусив, пошел в контору и стал звонить управляющим отделениями, чтобы не упустили хорошей погоды и вывели всю технику на луга.

День был выходной, субботний. Но, как известно, на селе в погожие дни выходных не бывает. Чтобы убедиться в том, что его распоряжение выполнено, Степан Артемьевич сел в машину и до обеда колесил из бригады в бригаду. Всюду работали, ворошили сено, стрекотали тракторные косилки, тарахтели силосоуборочные комбайны. Удовлетворенный этим, Лисицын вернулся в Борок и пошел обедать.

Необыкновенно ясный день привел его в уравновешенное, более того, в умиротворенное состояние. Степан Артемьевич подобрел, стал более улыбчив. Если вёдро постоит хотя бы с недельку, на зиму скот будет с кормом.

Было даже жарко, и ребятня, в том числе и Яшины-Челпановы огольцы, бегала по деревне в одних трусиках, а на задворках кое-где загорали приезжие люди, растянувшись на травке. Все блаженствовали. Кое-кто ковырялся в грядках на огородах. Это – «наследные принцы», приехавшие вечером на «Ракете».

За невысокой оградкой, среди картофельной ботвы, тронутой недавним заморозком, он приметил упитанное полуголое существо в сиреневом купальнике. Он шел по мосточкам, и женщина, услышав шаги, подняла голову. Степан Артемьевич узнал Розу Васильеву, о которой рассказывал ему на скамейке Чикин. Роза, застеснявшись, накинула на плечи газовый шарфик и, стянув на груди пухлыми пальцами эту чисто символическую накидку, сказала:

– Здравствуйте, товарищ директор!

Степан Артемьевич подошел к оградке и, взявшись руками за штакетины, ответил:

– Здравствуйте. Загораете?

– Да так, немножко, – сверкнула молодыми, живыми глазами Васильева, посмотрев на него искоса. При взгляде искоса, она это знала, глаза становятся выразительнее, ярче и чище сверкают белки. – Что делать? На юга дикарями нам ехать не по карману, а путевок нет. Погреться хоть здесь…

– Ну-ну, – обронил Лисицын и хотел было идти, но тут ему в голову пришла мысль, и он ей посоветовал: – Загорать надо в движении, равномерно. Если бы с грабельками на покосе!.. Поворошить бы хотя сено. Загар был бы более ровным и красивым…

Роза прищурилась и расхохоталась:

– Вон куда клоните! У вас что, работать некому?

– Почему? Работать есть кому. Это я между прочим.

Роза, ничего больше не сказав, опять растянулась на траве, на подостланной простынке, а он пошел дальше.

Но уже теперь ей спокойно не лежалось. Подняв голову, она поглядела вслед Лисицыну, и ей стало неловко. «Все работают, а я лежу. Ладно ли? Люди идут мимо, смотрят…»

Она поднялась, подхватила простынку и неохотно пошла в избу, оглядываясь.

В избе все оставалось в таком виде, как было, когда она, окончив школу, укатила в город. В кухне – стол, лавки, шкаф с посудой, никелированный самовар, ухваты у печи, ведра для воды в углу на приступке – все на месте. В горнице, просторной и прохладной, оклеенной полосатыми обоями, – широкая родительская кровать с металлическими завитушками, аккуратно застланная тканым покрывалом. На ней – гора подушек. На стене круглые заводные часы, картинки из журналов. Дом словно ждал, когда в нем хозяева снова поселятся постоянно и прочно.

Только цветы на подоконниках посохли – ухаживать за ними было некому, и у печи-голландки образовалась на боровке под потолком трещина от сырости. Печь протапливали изредка только летом или осенью. Зимой Роза сюда не заглядывала.

Натянув платье на упругое, согретое солнцем тело, Роза приготовила яичницу, вскипятила чай, поела. Потом села и задумалась. Муж обещал приехать рано утром, но, видимо, подвернулась срочная работа. Он в поселке лесозавода был участковым райотдела милиции. «Обедал, наверное, в столовой, – подумала Роза. – Приедет ли вечерним рейсом?»

В городе они жили в тесной комнате деревянного дома в рабочем поселке. В сравнении с просторной отцовской избой городское жилье выглядело клетушкой. Все в одной комнате – и столовая, и спальня, и детская… Не повернешься. Кухня общая на трех хозяек. Очередь на новую квартиру подойдет не скоро. Пройдет лет пять, а то и больше.

«Не перебраться ли сюда, в Борок? – подумала Роза. – Вон какая еще крепкая у нас изба! Я бы работала на ферме либо в полеводстве. Борис и здесь мог бы устроиться участковым. Вроде Анискина… Избу бы починили, огород есть, двор для скотины. Корову бы завели, овец, поросят. В городе-то все покупное, все втридорога. Вся зарплата уходит на хлеб насущный, и приодеться получше не на что. А тут харч был бы свой, денежки оставались. Завели бы машину или катер. Сыну Лешке тут раздолье – река рядом, лес, грибы, ягоды, рыбалка…»

Роза встала, подошла к комоду, зачем-то передвинула с места на место высокую узкогорлую вазу с прошлогодними цветками трясункой с мелкими золотистыми сердцевидными колосками. Над комодом висели в большой раме под стеклом карточки. Среди них – с открытку величиной – отцовская, фронтовая. Молодой, улыбающийся, в шинели, подпоясанной брезентовым ремнем, и в пилотке, с автоматом на груди, он стоял у стены кирпичного дома.

Он вернулся с фронта в сорок пятом, в апреле, после тяжелого ранения. Долго болел и дотянул только до весны сорок девятого… Мать одна поднимала Розу и братишку. Он теперь служит в Мурманске, на флоте, и Роза не виделась с ним давно.

Все тут, в этой избе, все воспоминания. Мать не любила сниматься, сохранилась лишь одна фотография: в цветастом платье, с косынкой на плечах, полная, темноглазая, на щеках ямочки. Улыбается. «Это в праздник снималась, Первого мая, – вспомнила Роза. – Тогда из города фотограф приезжал». В уголке рамы она увидела и себя, большеглазую, с челкой на лбу, как у лошадки… В восьмом классе тогда училась.

Роза вздохнула, прошлась по избе, выглянула в окно. Потом отправилась на поветь, нашла там старые запылившиеся грабли, они стояли в углу рядом с косой. Взяла грабли и, заперев избу, пошла на двинской луг, поворошить сено, тряхнуть стариной…

Там, на излучине, где свободно гулял ветер, пестрели ситцевые кофты и косынки и слышалась бойкая речь. Почти все население Борка пришло сюда: пенсионеры, учителя, подростки, сельсоветские служащие, доярки с ближней фермы. Растянувшись цепочкой по рядкам скошенного сена, ворошили его граблями, растряхивали. Сено уже потемнело, было неважнецкое, но при нужде зимой годное в корм. Тут Роза увидела и директора совхоза, он старательно переворачивал свой рядок. А рядом неумело действовала грабельками и его жена Елизавета, высокая, прямоногая, пригожая. Роза подошла к свободному рядку и тоже стала работать. Чикин, растряхивая поблизости сено концом граблевища, поглядел на нее и сказал:

– Ну вот, и городские пришли.

Роза ничего не ответила, даже не посмотрела в его сторону. Чикина она недолюбливала.

Вдали, у самого берега, работал трактор «Беларусь» с навесной косилкой. Он докашивал луг.

Лисицын снял рубашку, оставшись в майке. Руки у него были сильные, мускулистые, но, как у всякого интеллигента, мышцы заплыли жирком. Лиза потуже затянула косынку. Она присматривалась к работе других, стараясь приноровиться. Вскоре обогнала супруга, и он похвалил ее снисходительно, как школьницу:

– Ты у меня молодец!

– Еще бы, – отозвалась Лиза. – Лицо у нее порозовело от солнца.

Чикин крикнул командным баском:

– Эй, бабы, запевай!

– Ишь, покрикивает, как старшина на солдат! – отозвалась Софья Прихожаева. – Сам бы и запел, а мы бы подхватили! – Она одета была в мужские брюки и кирзовые сапоги, оставшиеся от беглеца мужа, плечи у нее покраснели от загара, глаза улыбались весело, открыто. Софья запела:

 
Меня милый изменил,
Пересел к товарочке,
А я еле усидела
На тесовой лавочке.
 

Ее звонкий голос разнесся по всему двинскому лугу. Бросив в него частушку, Софья смолкла, ожидая ответа. Он сразу последовал издали, от реки:

 
Подружка отлет
О залетке ревет,
Не реви, вертоголовая,
Никто не отберет.
 

– Гармонь бы, – с сожалением сказал Чикин. – Да где там! Повывелись ныне гармонисты, только магнитные фоны и слышно!

– Ничего и без гармоники, – отозвалась одна из подруг Софьи по ферме, выпрямилась и тоже запела:

 
Что ты, милка, окосела —
Не на те колени села!
Я совсем не окосела —
Куда надо, туда села.
 

Над лугом покатился веселый смех.

Чикин посмотрел на Софью со снисходительной усмешкой. От нее так и веяло здоровьем, молодой силой, задором. Плечи у нее горели жарко, пунцовели – перегрелась «Эх, солнышко, солнышко! – подумал Чикин. – Редко ты радуешь нас теплом!»

Степан Артемьевич, опершись на грабли, слушал: не запоют ли еще. Ему нравились эти минутки неожиданно радостного настроения людей, и хотелось, чтобы они продолжались. Но больше никто не запел, и он снова принялся за прерванную работу.

2

К вечеру почти весь двинской луг убрали, осталась сохнуть в рядках только свежескошенная трава. Сено, спрессованное в тюки подборщиком, свезли под навес.

Софья с луга пошла еще доить коров и вернулась домой уже в сумерках, усталая, но довольная собой. Хорошо чувствовать себя членом большой и дружной семьи, знать, что ты не лишняя спица в колеснице и твои умение и руки пригодились.

Во всем теле ощущалась расслабленность, приятная истома, как бывает после напряженного физического труда не только по необходимости, а и в охотку. Только вот немного перегрелась на солнце, кожа на плечах чуть саднила. Но это ничего, пройдет. Софья надела ситцевый домашний халатик, и ей стало приятно от прикосновения прохладной мягкой ткани.

С улицы донесся стук калитки. Она выглянула в окно: по двору неспешно шел Трофим. Она метнулась к двери и закрыла ее на запор. «Заметил ли он меня в окно?»

Решила не открывать ему, села на лавку в простенке и прислушалась. Трофим пошарил рукой по двери, подергал за скобу, потом осторожно постучал. Она молчала. Еще постучал, громче и требовательней, и притих, видимо, тоже прислушивался. Опять раздался стук в дверь. Трофим что-то проговорил там, что именно, она не разобрала. И затем послышались удаляющиеся шаги. Он постоял на крыльце, спустился на мостки, и она вздрогнула от резкого стука в окно, но с места не двинулась.

– Соня, спишь, что ли? – донеслось с улицы.

Наконец он ушел, Софья облегченно вздохнула. Она одержала победу над собой, не открыла. А то бы он уселся тут с водкой да с разговорами. Ей это теперь вовсе не нужно.

Сгустились сумерки, но она огня не зажигала, опасалась, что Трофим может вернуться. Он наверняка под хмельком, выпил для храбрости. Софья включила телевизор и стала смотреть кино. То ли от усталости, то ли передача не была интересной, она задремала. Очнулась, выключила телевизор и улеглась в постель. Но сон будто кто вспугнул: ей не спалось, и она стала думать опять о Трофиме, о том, правильно ли теперь поступает.

Вспоминала встречи с ним, жаркие хмельные объятия в угарной духоте ночной избы. Как это назвать? Любовью? Нет, просто блуд. Иначе не назовешь. Сошлась с ним от одиночества, от тоски злодейки, когда уехал муж. А теперь вот прозрела и поняла, что большого, настоящего чувства нет и не может быть. Но Трофим ведь с этим не смирится. Известное дело – повадился медведь на малину…

А может, он ее любит? Он никогда не говорил об этом. Если и любит – что из того? Чувство ведь должно быть взаимным, обоюдным.

Он все затуманил своим винишком и ласковыми уговорами и обещаниями. А в последнее время стал и нагловат, командует, будто она ему жена, будто он – хозяин в ее доме. «Все. Кончено!» – решила Софья. Сон наконец одолел ее.

На другой день она решила объясниться с Трофимом окончательно. Удобным предлогом для того, чтобы пойти к нему, оказалось ведерко, в котором она принесла тогда рыбу. Вымытое, оно было опрокинуто на лавке вверх дном и ждало своего часа.

…Софья быстро шла по тропинке на угоре. Вечернее низкое солнце просекло лучами тучи у горизонта. Эти косые, длинные лучи, вырвавшись на свободу, коснулись реки, и она заиграла, заискрилась будто живая. Скамья Чикина была пуста. Софья села на нее подумать, как и что сказать Трофиму. Поставив ведерко на землю, стала смотреть вдаль, на реку, где поблескивали под солнцем, будто чешуйки, мелкие волны и гулял ветер.

Она так ушла в свои размышления, что не заметила появления Чикина. Он подошел к ней, посмотрел, подозрительно повел носом: «Кажись, тверезая».

– Пустое ведро – худая примета, – сказал он и сел рядом. – О чем задумалась красотка?

– Красотка? – удивилась она, покачав головой. – Неужто?

– Ну, я говорю – значит, так, – спокойно ответил старик, застегивая пуговку на ватнике. – Вчера было жарко, сегодня – холодно. Север, Север-батюшко.

– Будет ли еще тепло? Вы знаете приметы…

– Должно быть, – неуверенно отозвался Чикин.

– Ну, мне надо идти. Прощевайте, – тихо сказала Софья и пошла вниз по склону.

Чикин смотрел ей вслед и думал: «К хахалю своему потопала. К Спицыну… Эх, бабы, бабы!»

Трофим пилил дрова бензопилой во дворе. Пес у будки взлаял и умолк, узнав Софью. Спицын выключил мотор, тот хлопнул и выпустил облачко вонючего дыма. Внешне спокойный, медлительный, как всегда, Трофим смерил Софью взглядом:

– Долго же ты дулась. Характер выдерживала?

– Вот ведерко принесла. Спасибо, – сказала она холодно.

– Пройдем в избу. Чайком побалуемся. Вино есть сладкое, портвейн.

– Мне некогда.

– Что так? Уж, поди, на ферме отработала!

Она чуть-чуть замялась и наконец сказала прямо и решительно:

– Вот что, Трофим, ты не приходи больше ко мне. Пожалуйста.

Он посмотрел на нее с недоумением:

– Почему так? Вроде я тебя не обижал.

– Не обижал. Но встречаться нам не надо. Я не хочу. Хватит.

– Значит, возьми свои тряпки, верни мне моих кукол, я с тобой больше не играю? Так, что ли?

– Суди как хошь.

Трофим надулся и стал, волнуясь, закуривать. Чиркнул спичку – погасла, чиркнул другую – сломалась, обжег пальцы, поморщился. Наконец прикурил.

– Значит, любовь побоку?

– Какая любовь? – тихо отозвалась она. – Ее не было. Так только…

– Погоди, брось шутить! – Трофим догнал ее, когда она уже вышла за калитку. – Может, я на тебя вид имею. Может, я собираюсь тебе сделать предложение. А ты… Давай обговорим все по-хорошему.

– Замуж я не собираюсь. За привет и ласку спасибо, а теперь прощай! – Она почти побежала по тропке.

– Нового хахаля завела? – крикнул он вдогонку. – Кто? Я ему бока намну!..

Софья даже не обернулась. Будто не слышала.

Он долго стоял возле калитки с растерянным видом и жалко улыбался. Потом вернулся во двор и включил пилу. Стиснув зубы, сердито вонзил режущую цепь в толстый обрубок. Пила загремела, задрожала в руках, вгрызаясь в дерево.

– Э, наплевать! – пробормотал он. – Подумаешь – цаца…

Но на душе у него было все же скверно. Злость на Софью уступила место сожалению и тягучей тоске. Софья ему все же нравилась.

3

В субботу Степан Артемьевич с женой отправился в город. Сергей привез их на пристань в конце дня. Лисицын отпустил шофера, и он умчался столь быстро, что Лисицын подумал: «Обрадовался, что меня не будет до понедельника и ехать ему никуда не придется».

Теплоход запаздывал. Начальник пристани, живший с женой все лето тут же на дебаркадере, пожилой, плотный мужичок в тельняшке, черных брюках и резиновых сапогах, подметал сухой метлой палубу, поднимая тучи пыли. Из конторки выглянула кассирша, его жена, и стала браниться:

– Да полил бы хоть, неумеха! Эвон какая пылища!

Начальник, видимо, привык к сварливым замечаниям супруги. Он молча взял ведерко и начал поливать палубу. Степан Артемьевич и Лиза посторонились и стали смотреть на реку.

«Ракеты» все не было. На Двине стояла настороженная тишина, только у смоленых бортов дебаркадера плескались мелкие шустрые волны. Северная сторона неба сияла голубизной, а с юга наползала темная, вязкая туча. Стало душно, Лиза пожаловалась на головную боль.

Туча вскоре плотно закрыла солнце, и там блеснула молния, пока еще далекая, красноватая. Вскоре опять сверкнуло, но уже в другом месте. Поднялся ветер, он все крепчал, и вот уже превратился в шквал. Лиза, наклонясь, обеими руками придерживала подол юбки, которую бесцеремонно трепал ветер.

– Пойдем в ожидалку, – предложила она.

– Ты беги, а я тут побуду, – сказал Степан Артемьевич.

Лиза ушла в ожидалку – небольшое помещение для пассажиров, а Степан Артемьевич стал смотреть, как начинается гроза.

Туча плотно обложила все небо, ветер кидал в лицо мелкие песчинки с пылью. Начался дождик, он шумел все сильнее, все ближе, ближе. Вода в реке отозвалась на шум дождя и забулькала, словно в нее с высоты сыпали мелкую гальку.

Дождь уже стоял сплошной стеной. С крыши пристани лились потоки воды. На лице Лисицына оседала мелкая водяная пыль, его сразу охватило холодом, сыростью и вместе с тем освежило. Голова посветлела, мысли стали яснее. Сквозь шум грозы он услышал, как о борт дебаркадера стукалась причаленная лодка, увидел, как по палубе покатилась какая-то жестянка, из нее что-то вывалилось и поползло в разные стороны. «Да это же червяки, – догадался Лисицын. – Начальник пристани заядлый рыболов». В ту же минуту банку вихрем вынесло за борт. Ветер из-за угла надстройки стремительно налетел на Лисицына, плеснул в лицо дождем, захватило дух. Но Степан Артемьевич в ожидалку все не уходил.

Завеса дождя была столь плотной, что и небо, и река, казалось, слились в одно целое. Будто вода струями поднималась от реки в небо, опадала оттуда в реку, снова поднималась от нее вверх. И тут грохнул такой гром, что Лисицын отпрянул к стене надстройки, а Лиза, выглянув из помещения, крикнула:

– Да иди же сюда! – и опять скрылась за дверью.

Степан Артемьевич не трогался с места, ему было интересно.

Ливень, сделав свое черное дело, – опять вымочил скошенное и неубранное сено, удалился к северу. Он будто повернулся к Лисицыну спиной с полным пренебрежением к его совхозным заботам. Выглянуло и ослепительно засияло солнце.

К пристани быстро подходила «Ракета». Моторы работали напряженно, и за кормой в кильватере оставался широкий пенный след. Теплоход, словно оправдываясь перед пассажирами за опоздание, лихо подвалил к дебаркадеру белым боком. Начальник пристани принял причальный конец, закрепил его за тумбу. Он сразу стал проворно подавать трап, Лисицын помог ему. По трапу сошли прибывшие пассажиры, затем на борт поднялись Степан Артемьевич и Лиза. Больше пассажиров не было, и теплоход помчался дальше.

Учительница Анна Павловна Вешнякова всю жизнь отдала детям, воспитывая и наставляя их на путь истинный. И еще она жила и трудилась ради дочери, была для нее самым близким другом и единственным родным человеком. Когда Лиза приехала в городскую квартиру и оказалась в мире привычных вещей и предметов, все опять напомнило ей о матери. Казалось, она ненадолго вышла, скоро вернется и надо только немного подождать.

Но она больше не придет. Никогда Лиза не услышит ее мягкий, негромкий голос, не увидит доброе лицо, не обнимет мать. Мать не может ни облегчить ее страдания, ни порадоваться в счастливые мгновения.

Бывают потери восполнимые, их можно заменить кем-то или чем-то. Потеря родителей невосполнима, она – как брешь, как пролом в жизни человека, и этот пролом ничем невозможно заделать…

– Ах, если бы родители никогда не умирали! – с грустью вымолвила Лиза. – Пусть бы жили до глубокой старости… Моя мама так много трудилась, так заботилась обо мне! А я… я никогда не задумывалась об этом, как будто все блага приходили сами собой. Она тащила на себе весь груз забот, тратила на меня почти целиком скромный заработок… Новое платье или туфли к празднику, поездка на юг к морю, аккуратные, из месяца в месяц, денежные переводы, когда я училась в институте. Ведь, если вдуматься, она жила только для меня, отказывая себе в самом необходимом…

Лиза медленно ходила по комнате, и глаза ее были мокры от слез. Степан Артемьевич молча сидел на диване, откинувшись на спинку и полуприкрыв глаза, и сочувственно вздыхал. Он тоже вспомнил в эти минуты о своей матери, живущей у его старшей сестры в Ярославле, и подумал, что не виделся с нею вот уже два года. «Надо непременно навестить маму, – решил он. – Вместе с Лизой съездим». Он вздохнул, взял со стола газету и развернул ее, но опустил, не читая, на колени.

– Ты права, Лиза, – заговорил он. – Я тоже вспомнил о своей маме. Неблагодарный сын! Надо будет навестить ее. – Он помолчал, положил газету обратно на стол. – Жаль, очень жаль Анну Павловну. Но что поделать? Жизнь состоит из приобретений и потерь. Последних бывает, кажется, не меньше, а больше…

Лиза, мельком глянув на него, утерла слезы и рассеянно поправила скатерть на столе. В эти минуты она вспомнила и об отце, которого никогда не видела и, наверное, не увидит… Он ни разу не появился и не давал о себе знать. Мать избегала говорить о нем.

На другой день рано утром они пошли на кладбище. Там было тихо и мрачновато. На высоких, пышно разросшихся деревьях кричали галки. В маленькую церквушку семенили благообразные старухи в черных платках, тоже похожие на галок. Редкие посетители пробирались по узким тропкам к оградам с памятниками и обелисками.

Лиза долго сидела над могилой матери. Степан Артемьевич стоял рядом молча. Потом они ушли, оставив у пирамидки цветы в стеклянной банке с водой.

Лиза сказала:

– Не знаю, долго ли простоят наши цветы… Говорят-говорят, их воруют и снова продают…

– Какое кощунство! – возмутился Степан Артемьевич. – Неужели в наше время есть кладбищенские воришки?

– Вероятно, есть, раз говорят…

Потом был поминальный ужин, а когда приглашенные разошлись, Лиза стала прибираться в квартире.

Снова, медленно передвигаясь по опустевшей комнате, Лиза рассматривала, будто впервые, разные безделушки, коробочки, статуэтки на этажерке, на туалетном столике перед трюмо, платья в шкафу. Наконец она подошла к стеллажам с книгами. На них все было аккуратно расставлено по алфавиту – Гете, Достоевский, Лермонтов, Мопассан, Олдридж, Пушкин, Рабле, Сервантес, Хемингуэй… Мать любила порядок. На отдельной полке над письменным столом – учебники, литература по педагогике. Тут Анна Павловна прежде готовилась к урокам.

Лиза взяла с полки томик, раскрыла на той странице, куда мать вложила закладку из пожелтевшей полоски бумаги, и стала негромко читать:

 
Ребенок сказал: «Что такое трава?» – и принес мне полные горсти травы.
Что мог я ответить ребенку? Я знаю не больше его, что такое трава.
Может быть, это флаг моих чувств, сотканный из зеленой материи цвета надежды?..
 

Лиза дочитала стихотворение до конца, Степан Артемьевич спросил:

– Чьи это стихи?

– Уолта Уитмена.

– Не читал. Слышал о поэте, но читать не доводилось.

– Возьмем книгу с собой. Дома прочтешь, – Лиза отложила томик в сторону. – Книги, как люди, живут дружно, рядом. Для меня они – как живые…

Она подошла к столу, села и задумалась. На стене перед ней висел отрывной календарь, на нем было число – 5 июля, день смерти матери. Предыдущий листок Анна Павловна сорвала накануне, а утром пятого уже встать не могла, и Лиза вызвала «скорую».

Она сорвала листок, чтобы его сохранить, и принялась осматривать ящики письменного стола. Их было три. В нижнем хранились писчая бумага, тетради, флаконы с чернилами, в среднем – папки с учебными планами, конспектами уроков, и еще какие-то деловые бумаги. В верхнем – старенький картонный бювар с документами, метриками, облигациями займов, ордером на квартиру, сберкнижкой и лотерейными билетами. Лиза аккуратно сложила все обратно в бювар. Выдвинув ящик побольше, она увидела конверт. На нем было написано: «Моей дочери Елизавете Михайловне Вешняковой». Лиза стала читать письмо.

Мать высказывала тревогу: у нее в последнее время появились нехорошие предчувствия, как перед серьезной болезнью или несчастьем. Поэтому она решила оставить «на всякий случай» эту записку, если вдруг что-нибудь с нею случится. Она сообщала, что, кроме дочери, наследников у нее нет, поэтому Лиза может распоряжаться имуществом и вкладом на сберегательной книжке по своему усмотрению. Дальше она писала следующее:

«Теперь об отце. Его имя – Михаил Борисович Романенко. – Четкий, каллиграфический почерк Анны Павловны стал неровным, торопливым. – Он – военный моряк, лейтенант. Я познакомилась с ним в интерклубе, и случилось так, что он ночевал у меня. А через два дня уехал, оставив свой адрес. Но я ни разу не написала ему и даже на его письма не ответила и не сообщила о твоем рождении, хотя знала, что он неженат. Он, конечно, не знал, что у меня от него ребенок, а я не хотела ему навязываться…

Видимо, я сделала ошибку. Прости меня, Лиза. Я была тогда молода, неопытна, быть может, даже и легкомысленна. Возможно, когда-нибудь он появится, так можешь показать ему это письмо. Впрочем, решай сама, как поступить.

О случившемся я не сожалею – ведь у меня есть любимая, славная доченька. Жила я только для тебя, Лиза, и ради тебя…»

– Что ты там притихла? Что читаешь? – спросил муж. Лиза, волнуясь, свернула письмо, спрятала его на прежнее место.

– Да так… Мамино старое письмо. Наверное, от подруги, – ответила она.

Степан Артемьевич, не заметив ее волнения, продолжал просматривать журнал, а Лиза стала машинально переставлять на полке книги. Она решила ничего не говорить мужу, ни об этом письме, ни об отце: «Зачем ему знать?»

Степан Артемьевич положил журнал и, встав с дивана, пошел на кухню поставить чайник.

– Попьем чайку, поужинаем, – сказал он Лизе.

Весь вечер она была молчалива, грустна, и Степан Артемьевич, понимая ее состояние, тоже молчал и был ласков и предупредителен.

Утром, когда они стали собираться в путь, кто-то позвонил в квартиру. Степан Артемьевич пошел открывать и увидел на лестничной площадке пожилого военного моряка в звании капитана второго ранга. В руках моряк держал шинель и дорожный портфель.

«Должно быть, позвонил по ошибке», – подумал Степан Артемьевич, вопросительно глянув на гостя. А тот сказал:

– Прошу прощения. Это квартира Анны Павловны Вешняковой?

– Да, – ответил Лисицын.

– Она дома?

– Нет. Видите ли… Анна Павловна недавно… скончалась

– Что вы говорите?! – растерянно отозвался гость. – Жаль. Очень жаль. Простите, я не знал. – Он постоял, медленно повернулся к лестнице и хотел уходить, но Степан Артемьевич поспешно сказал:

– Вам, наверное, хотелось узнать что-нибудь подробнее? Здесь есть дочь Анны Павловны. Зайдите в квартиру.

– Спасибо, – ответил моряк.

В квартиру он входил нерешительно и осторожно, словно опасаясь что-нибудь нечаянно задеть и уронить. Лиза, стоявшая посреди комнаты, посмотрела на гостя удивленно. Моряк, смутившись, представился:

– Романенко Михаил Борисович…

Лиза почувствовала, что теряет опору, медленно отступила назад к столу, нащупала его за спиной и оперлась руками о столешницу.

– Лисицын, – сказал Степан Артемьевич, пожав руку гостя. – А это дочь Анны Павловны, моя жена Елизавета.

Лиза молчала, сильно побледнев, Степан Артемьевич несколько суетливо подвинул гостю стул:

– Садитесь, пожалуйста.

«Как он узнал о смерти мамы? – металось в голове Лизы. – И вообще, почему он здесь?»

Романенко сел, положил фуражку на колени и объяснил свое появление:

– Видите ли… Я прежде был довольно близко знаком с Анной Павловной. Правда, давно… Лет двадцать пять тому назад. Я приезжал сюда по делам службы, и мы познакомились. И пробыли вместе три дня. А потом мне надо было уезжать в Ленинград.

– Вы с ней не переписывались? – наконец спросила Лиза глуховатым, не своим голосом.

– Я ей оставил свой адрес, написал два письма, она не ответила. Я жалел, что так оборвалось знакомство. Потом Дальний Восток, семья. Жизнь завертела, заботы, годы ушли… И вот, приехав в командировку, решил ее отыскать, повидаться… И вот беда… Старый ее дом теперь снесен, этот адрес я узнал через бюро справок.

«Показать ему письмо? – думала Лиза. – А зачем? Нет, не надо». Она посмотрела на мужа, который стоял в выжидательной позе. Лиза выпрямилась, отошла от стола, став возле окна, лицом к Романенко и мужу. «Пусть все остается по-старому. Бог с ним… Зачем мне теперь отец, который не знает, не догадывается о существовании дочери? Зачем это позднее обретение?.. Но ведь он не виноват. Но и я не виновата в том, что мы не знаем друг друга. У него своя жизнь, у меня – своя…»

– Ну, мне пора в аэропорт, – сказал Романенко. – Поверьте, я вам искренне соболезную. Аня была славная девушка – ведь я помню ее совсем-совсем молоденькой… Виноват, что не навестил ее раньше. Причиной было то, что вскоре после нашей встречи меня перевели служить на Тихий океан и я провел во Владивостоке восемь лет. Там я женился, и, как вы понимаете, все стало забываться… Извините. Прощайте.