Текст книги "Високосный год: Повести"

Автор книги: Евгений Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Софья на суд не пошла, не хотела видеть Спицына, да и была уверена, что там вспомнят о их связи. Откуда знать людям, что эта связь порвана? Знали, да не все.

Суд вынес Спицыну общественное порицание, предложил незамедлительно вернуть сплавной конторе украденные бревна, благо старушка, купившая их, не успела те бревна пустить в дело. Пятьдесят рублей Трофим должен был ей также вернуть.

И еще на суде вынесли порицание разнорабочему сельпо Порову за то, что пьет и является сообщником Спицына. Председателю сельпо рекомендовали наказать Порова по служебной линии.

«Придется доставлять плавник обратным ходом, – подумал Трофим после суда. – А как? Далеко не просто. Ну дела!»

После работы он поймал возле конюшни Порова и долго упрашивал его помочь в таком нелегком и щекотливом деле. Крючок сначала ломался, важничал:

– Связался с тобой, воришкой! Сам сраму натерпелся, стыдно людям в глаза смотреть! Отстань.

– Помоги, я заплачу.

– Не нужно мне никакой платы. Отвяжись.

Поров чистил коня. Получалось это у него ловко и даже красиво. Он любовно оглаживал бока мерина сперва скребницей, затем щеткой, будто мосластый ломовик был первостатейным рысаком. Он похлопывал коня по холке, по крупу широкой темной ладонью и снова принимался обхаживать его шею, бока, грудь, ноги до самых бабок. Уже и шерсть на мерине лоснилась, как шелковая, и весь он словно помолодел, даже стал шустрее размахивать длинным хвостом. О Трофиме Крючок будто забыл, а тот стоял перед ним и уже заискивающе повторял:

– Я тебе поллитровку поставлю, только помоги!

– Нынче я не пью. Завязал.

– Неужто?

– Председатель сельпо на ковер вызывал, воткнул выговорешник, опять премии лишил… И женка меня бросила. Вот сколько бед от нее, проклятущей!

– Кончай ублажать мерина. Пойдем, последний раз поднимем по чарочке и вместе завяжем. Ну, Вася, помоги. Неужто в тебе нет товарищеской спайки?

– Была. – Поров неожиданно захохотал. – Была, только не спайка, а спойка. Это верно. Ну, ладно, надо, пожалуй, тебе подмогнуть. Только когда стемнеет, чтобы людей на улице меньше было. Ведь стыдно.

– Дак уж стыда и так натерпелись. Теперь все равно. До потемок откладывать нельзя. Сейчас бы, сразу.

Поров махнул рукой и стал запрягать коня в передок.

– Сколько их там, бревешек? – спросил он.

– Десяток. Пустяк.

– Ладно, поехали. Вот ты, помимо платы, завтра еще вечерком мне мерина вычистишь.

– Вычищу, – согласился Спицын.

…Старуха, заметив их в окошко, тотчас вышла на покосившееся крылечко и молча воззрилась на Трофима.

– Такое дело, бабуся, – заговорил он ласково. – Попался я с этими бревнами…

– Да знаю, была, чай, на суде-то. И с Васильевым, следователем, беседу вела. Думаешь, мне приятно? И что за народ пошел!

– Не говори, матушка! Несознательный народ. За такую пустяковину взыскивают, будто никто никогда плавника не имал.

– Да я не о том народе, а о тебе. Ты вот украл, а я не знала. За свои-то денежки столько нервенного расстройства! Ты чего пришел-то? Бревна забирать? Не отдам.

– Что ты, бабуся, мне велено их обратно в Двину сплавить. Я тебе деньги-то верну. – Спицын достал из кармана замусоленные кредитки и протянул старухе: – Вот.

Старуха, помедлив, взяла деньги, пересчитала.

– Э, так не пойдет! Давай в троекратном размере. За срам, который я приняла на старости лет.

– Как так? – удивился Трофим. – Ты что, бабуся, того? – он покрутил пальцем у виска. – Тронулась? Почему в троекратном?

Поров, стоя возле мерина на дороге, все слышал и хохотал, держась за живот.

– Только в троекратном, Иначе не отдам. Пойду к директору Лисицыну жаловаться. Он тебя прищучит! Ишь, воришка, сбыл краденое, да еще и ломается? Каков, а? Нашел дурочку! – Старуха села на штабелек и поджала губы.

Трофим стал ее уговаривать. Заспорили, возбужденные голоса слышны были далеко. В окна соседних домов выглядывали люди, дивовались, Наконец Трофим уломал старуху и крикнул Порову:

– Давай сюда!

Крючок подвел коня с одрами к штабельку бревен, аккуратно уложенному у крыльца.

– Много ли дал? В троекратном? – спросил он, посмеиваясь.

– Нашла дурака, – буркнул Трофим. – Однако трешку пришлось положить сверх пятидесяти, чтобы не шумела…

– Вот старухи нынче пошли! Своего не упустят, еще и чужого прихватят.

– Давай будем нагружать. Раза три придется обернуться.

Обернуться им пришлось четырежды – бревна были довольно объемистые, а дорога неровная. С последним возом пришлось повозиться. Прибыли к речке уже в сумерках и пошли подкрепиться в избу. Плотно поели и вышли на берег. Пока Трофим связывал бревна веревкой в два пучка, Поров отвел мерина на конюшню и задал ему овса. Потом вернулся к Спицыну.

Они баграми долго отпихивались с мелководья. Наконец завели мотор и отбуксировали первый пучок бревен в Двину. Вбили в дно кол, привязали к нему плотик и вернулись за вторым. Когда закончили работу, было уже за полночь.

– Ну вот, отмучились, слава богу, – Трофим устало сел на банку. – Давай-ко примем по чарочке для бодрости.

Поров положил багор и примостился рядом. Спицын достал из мешка водку, хлеб, консервы, сало. Возвращались в Борок уже совсем пьяные. Трофим еле-еле завел мотор. Поров, покачиваясь, сидел на банке и орал частушки. Его дикое, нескладное пение вспугнуло чаек, и они заметались с криками над водой. На востоке уже заалела заря, прижатая облаками к самому горизонту. Ветер зашумел в камышах, по воде пошла рябь.

Протоку прошли благополучно, но у выхода в Лайму мотор заглох. Трофим долго дергал заводной ремень, но безуспешно. Он прикрикнул на Порова:

– Хватит тебе орать! Из-за тебя мотор не заводится…

Поров выпучил на него глаза:

– Из-за меня? Из-за меня не заводится? Ты чего это говоришь-то? Чего говоришь? – Он вскочил и с маху треснул приятеля в ухо.

Удар был силен, в глазах Трофима брызнули искры, в голове зазвенело. Оправившись, он зловеще сказал:

– Ах, вот как ты! – и дал сплеча в скулу Крючку. Оба сцепились, рыча и беспорядочно награждая друг друга тычками. От такой баталии катер накренился, и приятели свалились за борт. К счастью, в том месте было неглубоко, по пояс. Вынырнули, стали друг перед другом, отфыркиваясь и бранясь. Холодная вода их слегка отрезвила. Помогая друг другу, с трудом великим и пыхтеньем забрались на катер.

– Хорошо, что мелко, – сказал Трофим. – А то бы…

– П-п-поплавали м-м-маленько, – зубы у Крючка выговаривали чечетку.

Домой добирались уже молча, дрожа от стужи: «Скорее бы в тепло».

Утром из совхозной конторы по телефону сообщили на запань, где находятся бревна, и оттуда вышел катер, чтобы забрать их.

3

В деревне трудно что-то утаить. Даже то, что было совершено, кажется, в глубокой тайне, под покровом ночи, все равно вылезало наружу. Пьяные приключения Спицына и Порова на реке дошли до дирекции совхоза. Лисицын снова вызвал Спицына, решив дать ему нагоняй. В конце концов, сколько еще возиться с этим суковатым мужиком.

– Опять дел натворили! – такими словами встретил он Трофима. – И что за человек! Только что дали вам поблажку, не довели дела до нарсуда, а вы напились и подрались с Поровым, и оба чуть не утонули.

У Трофима с похмелья голова раскалывалась, глаза бегали по сторонам. Он был зол и мрачен и посматривал на Лисицына не по-доброму.

– Ну и что?

– Как – что! – опешил Лисицын. – Совесть-то вас не мучает?

– А почему она должна меня мучить? Чего такого я натворил?

– Как чего? Напились, подрались…

– Кто вам натрепал? Почему вы собираете сплетни, разную ерунду? Где я пил, сколько и на что – это мое дело. Выпил в нерабочее время, выполняя ваше с Чикиным указание, на свои кровные… И если бы не эти проклятые бревна, может быть, ничего и не случилось бы. Каторжная работа! – Спицын хотел в сердцах сплюнуть, но, увидев под ногами ковровую дорожку, сдержался.

– Почему вы говорите со мной таким тоном? – повысил голос Степан Артемьевич. – Выходит, для вас не существует никаких норм поведения?

Директор сесть не предложил. Спицын, глянув на длинный ряд стульев у стены, сел без приглашения.

– Я их разве нарушил, эти самые нормы? Подводите под моральный кодекс? То под уголовный, то под моральный… Веселая жизнь!

– Ни с какими кодексами вы не считаетесь, – жестко продолжал Лисицын. – Все люди как люди, механизаторы вон с утра до позднего вечера в поле, трудятся для общей пользы. А вы для чего живете?

– Для себя, – отрезал Спицын. – Кто обо мне позаботится? Вот для себя и живу.

– Оно и видно. Случай с бревнами об этом говорит.

Спицын криво усмехнулся:

– Всегда было так: подбирали аварийные бревешки. Так же пропадут, затолкает в берег, затянет илом… Или весной со льдом в море утащит. Кому польза?

– Но ведь вы-то взяли тепленькие, из плота! Не бросовые балансы, не дрова, а пиловочник! И еще рассуждаете о кодексах, – Лисицын не сдержался, повысил голос. Спицын его уже порядком взвинтил.

– Это не я рассуждаю о кодексах, а вы. Вам бы все под них подогнать, подвести человека под монастырь, – Трофим достал из кармана платок, шумно высморкался. – А кто дал право? Я родился и вырос в Борке, а вы без году неделю как приехали и учите нас, как жить! Что можно, чего нельзя…

Лисицына взорвало:

– Это уже… Это уже другой разговор. Да вы знаете, меня сюда назначили работать! Меня Советская власть поставила! А вы еще упрекать вздумали. Вот что, Спицын, больше я вас защищать не буду – вижу, бесполезно. Предупреждаю последний раз. Если еще провинитесь – урежем приусадебный участок.

– От вас всего можно ожидать.

– Урежем, если не будете как следует трудиться в совхозе. А если и дальше станете пить, отправим на принудительное лечение. Все. Идите!

Трофим выскочил из кабинета, не попрощавшись.

«Вон как за меня взялись! – металось у него в голове. – Вон как вцепились! Теперь уж будут следить. Да что, в самом-то деле! Где справедливость? – Трофиму стало жаль себя, и он разозлился на всех – и на Лисицына, и на Чикина, на Софью, на Крючка, на весь белый свет. – Все против меня, будто сговорились!»

Директор грозится урезать усадьбу. Это крепко ударило бы по карману. Трофим не скупился на удобрения, получал большие урожаи картофеля, овощей, продавал их на рынке. «Нет, усадьбу надо сохранить, придется смириться», – решил он.

Когда Спицын вышел, Лисицын подумал: «Не круто ли я взял? Да нет, не круто. Мужик он упрямый и добра не ценит. Надо его хорошенько приструнить». Он взволнованно закурил и долго сидел молча, поглядывая на дверь. Ему казалось, что Спицын вернется, извинится. Но Трофим не вернулся.

Однако директорская угроза возымела действие. Трофим стал аккуратно выходить на работу в мастерские и как будто забыл о рыбалке, охоте и прочих занятиях…

4

Лиза больше не напоминала о переселении в город, но Степан Артемьевич, чувствуя, что такой разговор может в любую минуту возобновиться, стал принимать своего рода контрмеры. Он пригласил жену осмотреть строящийся коттедж.

Английское название «коттедж», пожалуй, не вполне подходило этому русскому теремку. На окраине Борка, на пологом склоне холма совхозные плотники уже заканчивали работы. Строился дом по чертежам. Невысокий, с широкими окнами, с двумя верандами и островерхой крышей с прорезными подзорами, он стоял посреди уютной лужайки. Выше по склону рос молодой березняк, внизу струилась в зарослях ивняка речка Лайма. Дом делился на две половины, в двух квартирах имелось, кроме кухонь, по три разных размеров комнаты. Поодаль сделаны сараи для дров и брусковые хлевы для скотины. У берега Лисицын намеревался устроить причал для катеров, У будущих соседей Яшиных-Челпановых имелся катер, и он хотел приобрести такой же для себя.

Когда он привел Лизу, плотники заканчивали настилать шиферную крышу. Оставалось остеклить рамы и провести в дом водяное отопление.

– Видишь, какие славные хоромы! Лучших и желать не надо, – сказал он жене и повел ее внутрь дома. – Вот здесь, в маленькой комнатке окнами на юг, будет детская. А в двух смежных – столовая и спальня.

– Да, пожалуй, – ответила Лиза. По ее глазам он видел, что новый дом ей понравился.

– А теперь вернемся на улицу. – Когда вышли из дома, он продолжал: – В палисаднике разведем малину, смородину, крыжовник. Устроим цветник. Грядки вскопаем под овощи. А по периметру участок обсадим березками или черемухами. Лучше березками, от их белых стволов больше света.

– Это и будет тот самый шалаш, в котором с милым рай? – улыбнулась жена.

– Точно! – обрадованно подхватил он. – На задах в хлевушке можно держать поросенка. Я помогу тебе ухаживать за ним,

– Ну, зачем нам поросенок?

– На мясо.

– Ты и так сумеешь обеспечить семью продуктами. Тебе не к лицу возиться с поросенком.

– Очень даже к лицу. Впрочем, не хочешь – не надо. А жить здесь будет лучше, чем в нынешней квартире.

– Ты бы такие дома строил для своих рабочих, – сказала Лиза.

– И для рабочих построим. Непременно!

– Тогда ладно. А то как-то неловко занимать такой особняк…

Лиза стала расспрашивать его, двойной ли сделали пол, хорошо ли проконопачены пазы в стенах, чем засыпают потолок – песком или опилками. Степан Артемьевич удивился такой ее осведомленности.

– Все сделаем как положено, – успокоил он жену.

Потом он решил, что надо поближе познакомить Лизу с рабочими совхоза.

– Я давно не был в твоей библиотеке, – признался он. – Сколько у тебя читателей?

– Двести тридцать один.

– Маловато. И ты, значит, сидишь и ждешь, когда они к тебе придут?

– Не мне же идти к ним.

– А если в дальних деревнях люди работают допоздна, им некогда заглянуть в библиотеку? Хочешь, по субботам я буду давать тебе свою машину?

– Зачем, Степа?

– Ты берешь в библиотеке книги, на газике едешь в отдаленную бригаду, раздаешь их там рабочим, а потом через недельку или две приезжаешь с другими книгами для обмена. Ведь просто? Можешь подключить к этому делу и комсомол, Возьми Фиму, нормировщицу, или кадровичку Клаву. Они часто бывают в бригадах, по пути и книги раздадут.

– Признаться, такое мне и в голову не приходило. Пожалуй, пока я буду ездить сама.

– Вот и хорошо. Пока сама, а потом поручим кому-либо. Заодно ближе познакомишься с людьми. Они очень интересные.

– Такие, как сельповский Крючок или этот, ну… которого недавно судили. Спицын, что ли?

– Таких немного. Коллектив у нас дружный.

Лиза довольно охотно последовала совету мужа.

В очередное воскресенье Степан Артемьевич с женой поехал по ягоды. Сергей привез их к опушке сухого и чистого сосняка, обласканного утренним августовским солнцем. Было свежо, с трав на полусонную с ночи землю стекала роса. В хвое сосен шумел ветер. На опушке в мелколесье щебетали птицы.

– Тут и соловьи есть? – спросила Лиза.

– Нет. Это – певчий дрозд, – ответил Сергей. – Соловей – птица теплых краев.

Лиза тихо шла по траве, искала ягоды.

– Рано ищете, – заметил Сергей. – Еще не пришли на место.

Сквозь подрост выбрались на небольшую гладкую полянку, усыпанную пунцово-красной брусникой. Спелая, вкусная, она тяжелыми крупными кистями лежала на кочках. Лиза пришла в восторг:

– Ой, сколько брусники!

Набрав по корзине, они стали выходить из леса. Лиза все любовалась высокими соснами. Ей нравилось ступать по опавшим иголкам, которые похрустывали под ногами, прислушиваться к пению птиц.

Уже в машине она спросила:

– Степа, почему ты раньше не возил меня в лес? Такая прелесть!

– Ты не изъявляла желания. Да и мне все было некогда. – Он положил руку на ее теплое и мягкое плечо. – Теперь будем ездить или лучше ходить по возможности чаще.

Дома за обедом Лиза все посматривала на него, а потом сказала поощрительно:

– Ты теперь вырос в моих глазах, Лисицын! Стал бо-о-ольшим психологом.

– В каком смысле?

– В том смысле, что наловчился руководить не только механизаторами и доярками, но и управлять собственной женой.

– Ты так думаешь? – нерешительно спросил он, не зная, принимать ли это всерьез.

– Признайся, ты прежде считал меня неуправляемой? – Лиза весело, заразительно рассмеялась, сверкая необыкновенно живыми, влажными глазами, и он любовался ею, более того – был прямо-таки без ума от нее.

А она меж тем продолжала:

– Ловко меня обрабатываешь: коттедж, машина для поездок в народ… Потом эта прогулка в лес за ягодами. Росистые травы, пенье дрозда… Ты гений, Степа!

– Я рад, что ты входишь во вкус сельской жизни.

– А все-таки, – она потупилась, погасила улыбку. – Нельзя ли нам оставить за собой квартиру в городе? На случай отступления.

– Отступления не будет, – твердо ответил он. – Впрочем, можно и похлопотать. Только что это тебе даст? Ведь если бы довелось жить и работать в городе, нам бы дали хорошее жилье. Какой смысл держать за собой эту квартирешку?

Лиза долго молчала, видимо хорошенько обдумывая все это.

– Здесь неплохо, – наконец сказала она с явным огорчением. – Но ты не способен понять, что мне надо, чем я жила прежде. Я совсем прекратила научную работу. А ведь так важно собирать нужный материал, обдумывать его, находить зерна истины и, если хочешь, открывать не открытое другими! Без такой каждодневной работы нормальная жизнь невозможна…

Степан Артемьевич озадаченно молчал, не зная, что сказать на этот раз. Он невольно вспомнил главного инженера Челпанова, который тогда сетовал: «Образованная жена, синий чулок, для нашего брата чистая погибель».

В мрачноватом юморке Челпанова была, как ему казалось теперь, доля истины.

– Видимо, придется тебя время от времени отпускать в город рыться в архивах и книгохранилищах, – сказал Степан Артемьевич жене.

– Время от времени? Это все, что ты мог предложить?

– Пока – да, – ответил он уныло.

И все-таки «неопознанный» отец нет-нет да и вспоминался Лизе. Однажды она увидела его во сне. Будто бы они стояли на вокзале, на перроне. Он что-то говорил ей, а она не понимала, хотя была рядом, и досадовала. Потом он удалился, уплыл куда-то в сторону, и оказался в тамбуре вагона. Он махал ей рукой, сняв свою морскую фуражку. Стояла зима, и шел крупный и мягкий снег, как перед Новым годом. Она хотела крикнуть Романенко, чтобы он надел фуражку, а то простудится. Но он сразу скрылся в вагоне, и поезд ушел…

Не изведав ни в детстве, ни в более зрелом возрасте отцовской ласки, как она, бывало, тосковала по ней!

Когда Лиза училась в школе и родителей приглашали на собрания, у нее приходила только мать. Лиза при этом чувствовала себя неловко. Мать, понимая все, старалась восполнить отсутствие отца усиленной заботой о дочери.

Что ярче всего отложилось в памяти Лизы? Ласковое прикосновение материнской руки к ее голове, когда она болела корью или скарлатиной. Пора самого раннего детства. Чай с медом, сушеной малиной. Выздоровление, неуверенные шаги по комнате, солнечный свет в окне, желание поскорее выбежать на улицу.

Каждодневные проводы в детский сад. Крепко держа дочь за руку, мать торопливо переходит улицу в самом бойком месте. Машины угрожающе гудят, пролетают мимо, обдавая их бензиновой гарью… И в конце дня мать прибегала в садик, запыхавшись, помогала Лизе одеться, вела ее домой, и опять тот же опасный переход и надежная рука матери.

Первый новогодний бал в школе. Мать смастерила ей карнавальный костюм – длинное платье из черной ткани, усыпанное звездами из блестящей фольги. Первый танец с парнем, волнение, боязнь сбиться с такта, подкачать.

Выпускной вечер, когда Лиза получила аттестат зрелости. Десятиклассники веселились, танцевали, а родители скромно сидели у стен зала на стульях. Там же сидела и Анна Павловна и бережно прижимала к груди аттестат дочери, а та поглядывала на нее издали и улыбалась. Мать отвечала ей застенчивой улыбкой, будто сама получила аттестат. Как она была похожа тогда на школьницу!

Когда Лиза училась в институте, Анна Павловна, если позволяло время, приезжала к ней, спала в общежитии с нею на одной койке, оставляла дочери денег и продуктов и возвращалась домой очень грустная. Конечно же беспокоилась за дочь и тосковала о ней.

Все годы – от младенчества до замужества – без отца…

Так придется жить и дальше. Сближение невозможно.

5

Чикин вошел в кабинет, осторожно притворив за собой дверь. В руках у него была бумага, свернутая в трубочку.

Лисицын сидел в задумчивости, нахмурясь и положив на стол руки, сжатые в кулаки. Причиной плохого настроения был недавний телефонный разговор с начальником сельхозуправления, который сделал ему выговор за то, что в «Борке» из-за разгильдяйства и халатности работников гибнут лучшие высокоудойные животные». Он имел в виду недавнее происшествие с коровой, которую пришлось прирезать из-за пресловутого сельповского гвоздика… Лисицын не оправдывался, зная, что это еще больше разозлит начальника, а тот в довершение всего заявил, что стал сомневаться в способности Лисицына руководить хозяйством.

Степан Артемьевич удивился: «Откуда в управлении стало известно об этой буренке? Неужели там каждая корова на счету?»

Намек на служебное несоответствие Лисицына больно задел его, и категорический тон начальника посеял в его душе тревогу. «Неужели там, в Чеканове, нее обо мне плохо думают? Корову они заметили, а наше решение освоить Залесье и расширить ферму до сих пор не одобрено, – подумал Степан Артемьевич. – Поздняков обещал разобраться, да так это обещание и осталось в невесомости. Начнешь делать пристройку, а вдруг заставят строить комплекс… Надо ехать в Чеканово и все выяснить», – решил Лисицын и вопросительно поглядел на Чикина.

Еремей Кузьмич снял с лысой головы кепку и, пройдя по ковровой дорожке к столу, положил перед директором аккуратно отпечатанный на машинке протокол заседания товарищеского суда:

– Вот, ознакомьтесь, пожалуйста.

Лисицын хотел было отмахнуться: не до протоколов, но все же взял его, прочитал.

– Все как положено. Только подписей нет, – сказал он.

– Подписи поставим. – Чикин взял бумажки, скрепленные канцелярской скрепкой, и, свернув их снова трубочкой, спросил: – Степан Артемьевич, вы ездили в Залесье?

– Ездил.

– И что решили?

– Залежи разработать, дорогу наладить. Корма будем вывозить в Прохоровку, а там расширим ферму.

– Так, так… Только, Степан Артемьевич, когда там начнут пахать, накажите трактористам, чтобы плуги пускали неглубоко, иначе все пойдет насмарку – выворотят с-под-низу песок да глину, загубят землю.

Лисицын уже более внимательно посмотрел на ветерана и согласно кивнул. Ему пришлось по душе, что старику до всего есть дело. Но тот не уходил.

– А как у вас с туристской поездкой? Оформились?

Лисицын отрицательно помотал головой и поморщился.

– Зря упустили такую возможность. Думаете, без вас здесь не обойтись! Хотите все время быть нянькой? Надо приучать людей к самостоятельности…

– Ну, это уже мое дело, – сухо ответил Лисицын.

Чикин, поняв, что директор не в духе, попрощался и вышел. Лисицын подумал: «Это он зашел меня уму-разуму учить. Протокол – только предлог. Хитер старина».

Степан Артемьевич на другой день опять поехал в Залесье – еще раз удостовериться в целесообразности его возрождения. «Ведь почему-то земли там запустили! – думал он. – Может, распахивать их не имеет смысла, они истощены до предела?»

Эта перепроверка вызывалась не только практической необходимостью, но и неуверенностью Лисицына в себе, которая появилась у него после прозрачного намека начальника на его деловые качества… Как много значит неосторожно и запальчиво брошенное вскользь едкое замечание вышестоящего начальника, когда подчиненный принимает это близко к сердцу.

Шофер Сергей работал на грузовике, возил с поля выкопанную картошку, и Степан Артемьевич сам вел машину.

Опять та же картина: за лугами, обкошенными прохоровскими косарями, начиналась залежь. Трава в пояс, везде кудрявятся ольшаник, ивняк. На ольхе побурели и растопорщились мелкие шишечки с семенами, на ивах зажелтела листва. Кустов было много, в низинах они стояли шпалерами. Поле превратилось в целину…

Дороги уже не было заметно, поехал прямиком, огибая островки мелколесья, заросли иван-чая, осота, багульника. Причудливая смесь разных трав в самом диком состоянии: гусиный лук, ветреница, мятлик, трясунка, лисохвост, журавельник. Почти все травы отцвели, только журавельник еще радовал глаз синенькими, в пять лепестков цветками и сочными листьями, похожими на листки купальницы.

«Поле, поле! – подобно былинному витязю подумал Степан Артемьевич. – Сколько труда надо вложить, чтобы заново все это освоить! Но какова тут все-таки почва?» Он остановил машину, достал лопату, с помощью которой Сергей иногда выручал свой газик на бездорожье. Копнул поглубже, вместе с дерном выворотил красноватую глину. «Плодородный слой тонок, – заключил он. – Раньше пахали конными плугами, неглубоко. А если пустить тракторные – вывернет с-поднизу всю глину с песком. А может, применить безотвальную вспашку? Надо посоветоваться с агрономами. И все равно придется сюда возить торф, минералкой тут не обойдешься. Заново придется создавать пахотный слой…»

Озабоченный, он поехал дальше, вдоль узенькой речушки, похожей на ручей. «Как она называется? Кажется, Говоруха. Почему так? Не потому ли, что по веснам журчит резво по камушкам? А летом мелеет. Она, кажется, впадает в Лайму».

Наткнулся на старую, с прохудившейся крышей избенку и заглянул в нее. Два оконца, нары, на них остатки слежавшегося сена, очаг из камней. Наверное, сенокосная избушка.

Отъехав подальше, копнул снова. Тут земля оказалась жирнее, подпочвенный слой лежал глубже. Какие были поля, что на них сеяли – для него сейчас было не столь важно. Главное – земля не должна больше пустовать, он со своими рабочими обязан вдохнуть в нее жизнь.

И тут без помощи мелиоративной станции с ее мошной техникой не обойтись. Он сунул лопату на место, постоял возле машины. Холодный ветер тормошил кусты, трепал метелки одичавших трав. По-прежнему низкие, серые, с бахромой по кромке облака неторопливо плыли над землей. Вдали в них появился просвет, и лучи солнца уперлись в синеватый ельник. Там высветились желтеющие листья берез, карминовый осинник. Осины пунцовеют раньше других деревьев. Теплые тона напомнили о близкой осени. «Вот и проходит лето, странное, скупое на тепло, с перемежающимися дождями. Про него уж никак не скажешь: лето красное…»

Машина чуть покачнулась, будто осела задом в мягкую, вязкую почву. Или это Лисицыну показалось? Он быстро полез в кабину, завел мотор, дал скорость. «Может, на кротовую нору наехал?» – подумал он.

Уезжать отсюда не хотелось. Странное дело: эти запущенные поля с кустами под низким сереньким небом очаровали его своей первозданной красотой. Хотелось стоять и бел конца глядеть в холодные, прозрачные дали, слушать тихий шелест листьев, дышать запахами трав и цветов…

Но красота красотой, а дело делом. Степан Артемьевич, хоть и поздновато – раньше до него не дошло, – принял еще одно решение: «Надо послать сюда косцов из отделения Сибирцева и взять эту траву. Всю, до единой травинки. Зимой все сгодится. Они тут косили, да мало».

В Прохоровке он остановился возле фермы. В скотном дворе было пусто, коровы находились на пастбище. В кормозапарочной у отопительной системы стукал-брякал гаечными ключами механик. Лисицын поинтересовался, что он тут делает.

– Готовимся к зиме, – ответил механик. – Надо на стыках труб сменить прокладки, болты подтянуть. Котлы заработают, так чтоб было все исправно.

– Есть тут кто-нибудь из животноводов?

– Только дежурные. Две доярки.

Степан Артемьевич прошел по вычищенной бетонной дорожке между стайками и разыскал доярок в молокоприемной. Они мыли под кранами молочные фляги, слышались плеск воды, звонкие голоса.

Визит директора явился для женщин неожиданностью, и они посмотрели на него с любопытством, чуть настороженно.

– Вот уж не ожидали вас, Степан Артемьевич. Правду говорят, вы всегда появляетесь, когда вас не ждут…

– Надо ждать, – в лад шутливому тону доярки ответил Лисицын, взял вымытую флягу и опрокинул ее, как положено, на стеллаж у стены.

Доярки одобрительно переглянулись. Лисицын вспомнил их фамилии: «Та, что повыше, чернявая, строгая с виду – Пискунова, а маленькая, полная, как кубышка, и голубоглазая – Рудакова».

Пискунова вытерла досуха руки полотенцем и повесила его на деревянный штырек, вбитый в стену.

– Как тут у вас дела? – спросил Лисицын.

– На душе спокойно, работа спорится. Дома порядок. Мужики трезвехоньки. Не пьют, не дерутся, – затараторила Рудакова.

– А что, разве дрались?

– Пусть-ко попробуют! Мы сами отделаем их под первый номер, как лен на мялке.

– Кстати, в прежние годы здесь сеяли лен? – спросил он.

– А как же, – сдержанно улыбнулась Пискунова одними глазами, черными, как угольки, в узких щелках век.

– И хорошие были урожаи?

– Были. В единоличном хозяйстве, на палах.

– На палах?

– Ну, сожгут лес и сеют по золе лен. Высокий родился.

– А в колхозах?

– И в колхозах сеяли. Небольшие площади.

– А что, хотите завести посевы льна? – спросила Рудакова.

– Пока не знаю. Для нас главное – молочко, – ответил Лисицын. – А где ваша третья подружка. – Попова?

– Сегодня она отдыхает. Только на дойку приходит.

– Полотенца вам дают?

– Дают, Степан Артемьевич. У нас управляющий – исправный парень. Как сказали – сделал.

– Ничего себе парень, – рассмеялась Пискунова. – Ему уж под шестьдесят.

– А все – парень. Волосики кудрявятся, бегает шустро, – расхваливала Сибирцева Рудакова. – Мы его любим еще с колхоза. Был председателем, так не сидел на месте, бегал как живчик. И, глядя на него, все шевелились…

– Шевелились? – улыбнулся в свою очередь Лисицын.

– Дела шли живым порядком.

– А теперь?

– Тоже шевелимся.

– Ох, бабоньки, шустры на язык! Вкручиваете мне мозги. У вас ведь и так бывает: рюмку на стол – и ферму побоку.

Женщины чуточку смутились. Паскунова с преувеличенным старанием принялась вытирать блестящий бок оцинкованной фляги, а Рудакова сказала:

– Это вы про тот случай с Софронием? Кто старое вспомянет, тому глаз вон!

– Знаю эту поговорочку, – ответил Лисицын. – Но почему вы избрали такую форму протеста? Почему не обратились в дирекцию?

– Да не было никакого протеста! Подвернулся праздник, выпили по рюмочке. Теперь каемся, да уж поздно. Парторг нас на собрании прорабатывал. Задал перцу. Серьезный мужик, – продолжала Рудакова.

– Вы не считайте, товарищ директор, что мы уж вовсе несознательные. Ну, случилось так. Конь о четырех ногах, да и то спотыкается, – лицо Пискуновой было серьезным, а в уголках глаз таилась смешинка.

– Ну ладно. Чтоб такое было в первый и последний раз. Премии лишать вовсе будем, – строго сказал Лисицын.

– Вам строгость не идет, – рассмеялась Рудакова. – Вы у нас вежливый, культурный директор…

– Спасибо и на том. Покажите мне ваш красный уголок.

В красном уголке стоял длинный стол, покрытый полотняной скатертью, на нем стеклянная банка с полевыми цветами. С ромашек на скатерть опало несколько белых лепестков. Поздние цветы. Лисицын посмотрел на них, на полочку с брошюрками, на Почетную грамоту в рамке, на телевизор в простенке на тумбочке.