Текст книги "И пусть их будет много"

Автор книги: Ева Наду

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

   Клементина же выделялась из всего этого сообщества женщин тем, что не боялась, не желала его особенного внимания и была при этом исключительно заметна.

   Она пришла довольно быстро. Замерла на мгновение в дверном проеме, шагнула в кабинет, не обернулась, когда за ней тихо затворились двери. Опустилась, склонилась в реверансе. Когда он подал ей руку, легко поднялась, взглянула ему в глаза.

   Одетая в легкий, воздушный пеньюар, пеной выглядывающий то тут, то там, из-под длинного халата с кистями, она выглядела необычайно соблазнительно.

   Людовик оглядел ее, обошел вокруг, встал за спиной.

   Она не шевельнулась.

   – Ваше величество желали меня видеть? – спросила спустя минуту-другую.

   Он повернул ее лицом к себе.

   – Да, – сказал. – Вы понимаете что-нибудь в эскизах и чертежах?

   Казалось, она не была удивлена ни в малейшей степени.

   – Нет, сир.

   – Ну, так все равно. Смотрите.

   Он подвел ее поближе к выставленной на всеобщее обозрение уменьшенной модели Лувра.

   – Это Лево, – сказал.

   Потом пригласил к столу, на котором были разложены чертежи – многочисленные варианты перестройки Лувра. На днях над ними до хрипоты спорили собранные Кольбером лучшие архитекторы Парижа. Кольбер предложил каждому из них сделать чертежи фасада, обещая исполнить тот, который более всего придется по вкусу его величеству. Архитекторы вдохновились. И теперь результаты неудержимой работы их воображения покрывали всю поверхность длинного стола.

   – А вот это... Смотрите! Этот вариант предложил Мансар... Этот – Уден... Маро и Коттар. Это Лемерсье. Лебрен. Дюбуа. Смотрите! Что из этого нравится вам более всего?

   Король быстро передвигал по столу эскизы. Клал перед ней. Убирал. Клал следующий. Начал горячиться, вспоминая бесполезные, так утомившие его споры.

   Клементина удержала руку короля, готового, кажется, смахнуть со стола все чертежи разом.

   – Ваше величество спросили моего мнения. Мне хотелось бы успеть его составить.

   Она серьезно разглядывала эскизы, морщила лоб, кусала губы.

   Склонилась над столом. Смотрела. Долго.

   Людовик наблюдал за ней с любопытством. Вот она нахмурилась, наклонила голову, стараясь вникнуть в рисунок, изогнула в удивлении бровь. Он уже готов был прервать ее размышления, когда она заговорила:

   – Вы, ваше величество, сказали – Уден? Правильно ли понимаю я, что господин Уден предлагает снести Сен-Жермен-л'Оксерруа? И все близлежащие кварталы?

   Он был изумлен. Не то, чтобы он полагал ее неспособной разглядеть в представленных эскизах знакомые очертания, но, учитывая количество одновременно поданной информации...

   – У вас хваткий ум, графиня, – сказал.

   – Надеюсь, ваше величество не считает это слишком крупным недостатком? – улыбнулась.

   Снова вернулась к эскизам.

   Спустя минуту произнесла:

   – Лево, ваше величество. Я выбрала бы проект Лево. Но, если мне будет позволено...

   Он подошел очень близко. Так близко, что, когда она снова заговорила, он почувствовал движение потревоженного словами воздуха.

   – Лувр, несомненно, великолепен, – сказала она, – и он достоин вашего величества, но мне... мне более по сердцу сады Версаля. Там, сир, есть все, чтобы представить всему миру несравненное величие вашего царствования.

   Не в силах больше удерживаться, он схватил ее за плечи, обнял, притянул к себе.

   Она, ему казалось, не сопротивлялась. Только произнесла в самые его губы:

   – Я замужем, ваше величество. За преданнейшим из ваших слуг.

   И он опять, в который раз, повел себя как дитя.

   Спросил:

   – А если бы вы не были замужем?

   – А если бы вы, ваше величество, не были величайшим из королей? – спросила в ответ.

   Он замер на мгновение.

   – Если бы я не был величайшим из королей? – переспросил.

   Приник к ее рту, поцеловал одновременно нежно и властно. Потом отодвинул ее от себя, спросил сухо:

   – Я ответил на ваш вопрос, сударыня?

   – Да, сир! – она смотрела ему в глаза и улыбалась – тепло и бесхитростно. – И я вечно буду жалеть об этих "если бы".

   Это воспоминание – единственная яркая точка в бесконечной череде то скучных, то яростных обсуждений и споров.

   Людовику вообще неинтересен Лувр. Лувр тяготит его. Он не чувствует себя здесь дома.

   Людовик устал от разговоров о необходимости коренной перестройки всего комплекса зданий, устал от угрюмого упрямства Кольбера, с настойчивостью дятла пытающегося ему внушить, что "ничто лучше не выражает величие духа королей, чем то, что ими построено".

   Кольбер твердит бесконечно: "Все потомки мерят величие это по великолепным замкам, воздвигнутым в их царствование".

   Людовик согласен с этим. Но он не хочет, не желает заниматься Лувром. Гораздо больше его увлекает мысль выстроить великолепную королевскую резиденцию в Версале. Чудесную резиденцию. Восхитительную.

   Он сердится на Кольбера, вздыхает, вспоминая последний спор с упрямым министром. Тот никак не оставляет его в покое.

   – Постройка Лувра, – говорит Кольбер, – имеет общенациональное значение. А пятнадцать тысяч ливров, истраченных за два последних года на Версаль, дом, который служит больше удовольствиям и развлечениям Вашего Величества, чем приумножению славы, являются непомерными и необоснованными тратами.

   А Людовик представляет себе, каким будет Версаль. И одни мечты о нем в миллион раз более радуют его, чем все связанные с перестройкой Лувра эскизы и расчеты.

   И ему приятно, – почему же ему приятно? – что эта странная женщина с ним согласна.

   *

   Людовик внимательно смотрит, как Кольбер раскладывает на столе документы.

   В одну стопку – прошения. Король является высшим судьей. И любой из подданных имеет право просить справедливого королевского суда.

   В другую стопку – подготовленные министрами доклады.

   В третью – документы, которые еще подлежат уточнению и доработке. Среди них грамоты об основании академий и музеев, патенты и привилегии.

   Людовик не забывает о своем предназначении ни днем, ни ночью. Он мечтает еще более возвеличить Францию. И всегда жалеет, что на многое не достает сил и времени. И еще ему категорически не хватает тех, на кого он мог бы положиться, как на себя самого.

   Кто у него есть? Этот доблестный служака Филипп? Хитрец Мориньер? Вечно страдающая о своей загубленной душе Луиза? Все они, разумеется, верны ему сейчас, но будет ли так всегда? И совершенно ли, в самом деле, преданы они ему? Может ли король вообще рассчитывать на безусловную преданность? Людовик совсем не был в этом уверен. И это временами чрезвычайно огорчало его.

   *

   Каждый королевский день расписан по минутам, и обычно Людовик легко переносит этот жесткий режим, но сегодня...

   Сегодня королевский Совет Финансов закончился поздно. Если бы не месса, на которой обязаны быть все члены королевской семьи и на которой, как правило, присутствует весь двор, заседание могло бы продлиться еще бог знает сколько времени.

   Он выслушал столько разных мнений. Он устал.

   Людовик встает из-за стола, бросает перо.

   – Оставьте все, как есть. Я просмотрю это позже.

   Он выходит из кабинета. Толпа придворных, как всегда, ожидает его у дверей.

   Он мило улыбается маркизе де Шамле, ласково треплет по плечу юного поэта Мишеля – среднего сына маркиза д'Юмьер, на мгновение останавливается около Лавальер. Затем продолжает свое движение в одиночестве. Король не предложил ей руку! – придворные замирают в недоумении.

   А Людовик проходит через залы крыла Лемерсье, выходит к Павильону с часами, идет вдоль колоннады. И думает о Клементине – об этой непонятной женщине с непокорным взглядом. "Хорошо, – думает, – если бы она теперь была здесь".

   Глава 14. И он пришел

   В мае Лагарне вновь явился в замок Грасьен. Склонился перед Клементиной в глубочайшем поклоне, дождался приглашения присесть и долго рассказывал ей о том, что творится в провинции и вокруг. На чем свет стоит ругал Одижо. Говорил о том, что провинция устала воевать, что скоро, вот-вот уже, восстание пойдет на убыль – надо только изловить, наконец, проклятого бунтовщика, который совсем потерял страх и, как загнанный зверь, теперь опасен более чем прежде.

   Говорил об опасности, угрожающей ей, о своей ответственности, о готовности быть ей защитником, о бессовестных еретиках, поддерживающих по своей бесконечной подлости всякий бунт, о своих солдатах, готовых и днем, и ночью противостоять беспорядкам. Он хотел выглядеть лучше, хотел заставить ее забыть тот нелепый случай со смазливыми девицами.

   Бог знает, почему эта история так запала ему в память! Может, дело в презрительном взгляде, брошенном тогда на него, верного солдата короля, красавицей-графиней. Взгляд этот говорил будто: "Что с вас взять, с солдафонов?"

   И ему очень хотелось дать почувствовать высокомерной гордячке, что он и его солдаты достойны уважения.

   А Клементина напряженно слушала гостя и размышляла о том, что ей следовало раньше сослаться на нездоровье. А теперь приходилось сидеть и делать вид, что разговор этот чрезвычайно ее занимает.

   Когда Лагарне, поднимаясь, наконец, проговорил что-то вроде: "...в любой момент готов прийти на помощь", – она кивнула, изобразила приязнь.

   – Благодарю вас, месье, – сказала, взглянув на него, ему показалось, гораздо более благосклонно. – Теперь, несомненно, я буду чувствовать себя намного спокойнее.

   Он откланялся, довольный.

   А Клементине, уповавшей на то, что все это как-то минует ее крестьян и ее саму, уже спустя несколько дней пришлось признать, что надеждам ее сбыться не суждено.

   О появлении Одижо вблизи земель Грасьен Клементина узнала от своего конюха. Поль появился однажды вечером в нижней зале с горящими от возбуждения глазами.

   – О, госпожа, что это за человек! – выпалил с восхищением. – За его голову назначена большая награда. Он вынужден скрываться, но ему все нипочем. Если бы вы только его услышали, госпожа! Как хорошо он говорит!! Крестьяне вашего соседа, барона де Журниака, готовы подняться вместе с ним. Да и сам барон – тоже!

   Клементина не перебивала стоявшего перед ней. Смотрела на вдохновленное лицо обычно сдержанного, даже нелюдимого Поля, и чувствовала, как от страха сжимается сердце. Как побороть ей этого Одижо? Как справиться с ним – сумевшим поднять на дыбы полстраны?

   О том, чтобы присоединиться к нему – не могло быть и речи.

   Вчера она разговаривала с молодой матерью, крестьянкой, неделю назад родившей двух детишек-близнецов, чудесных маленьких карапузиков. Разве может она допустить, чтобы этих детей с их матерью, совсем еще юной Анной-Марией, выгнали из их дома? Разве может допустить, чтобы их земля, земля предков ее мужа, полыхала огнем, чтобы на ней хозяйничала солдатня? А так и случится, если она позволит этому Одижо убедить ее вилланов подняться и пойти за ним.

   В отчаянии она бросилась к Жиббо.

   – Что мне делать?

   Та взглянула на нее недоуменно.

   – Что тебя тревожит, малышка?

   – Как мне справиться с ним? Как?

   Старуха обернулась, прервав на мгновение свое занятие – разбор собранных поутру кореньев и трав.

   – Это простое испытание. Неужели ты думаешь, что такая красивая и сильная женщина, как ты, не сладит с одиноким мужчиной? А он мужчина в полном смысле этого слова. Мужчина и дворянин. – Жиббо закивала головой, усмехнулась. – Тебе не о чем беспокоиться.

   – Ты говоришь глупости, – раздраженно дернула плечом Клементина. – Я не красива. У меня слишком узкий нос и тонкие губы. И что, скажи мне... что я могу противопоставить его умению убеждать?

   Жиббо вернулась к своим кореньям. Проговорила, стоя спиной к Клементине:

   – Свою индивидуальность, малышка. И не думай об этом больше. Ты заставляешь меня говорить то, что не имеет никакого значения. Важно другое... Ты не должна бояться встречи с ним. Ты сможешь победить его только лицом к лицу.

   *

   И он пришел.

   Однажды утром, шнуруя на хозяйке корсет, Тереза выдохнула испуганно то самое «он пришел». И Клементина не спросила – кто.

   С тех пор, как Клементина побывала у Жиббо, она, кажется, только и ждала этого дня.

   – Я слышала, госпожа, – продолжила Тереза, – что деревенские сегодня собираются на встречу с этим дьяволом.

   – Что ты выдумываешь? Какой еще дьявол? – рассердилась Клементина.

   – Он весь черный и одет в черное, – убежденно продолжила Тереза. – А еще у него черные, как уголь, глаза. Если не дьявол, то, уж точно, испанец.

   Клементина мысленно улыбнулась незатейливой логике служанки.

   – Он француз, – меж тем произнесла сухо. – Так что ты хотела рассказать?

   – Говорят, сегодня на закате он будет у римских развалин.

   – Кто говорит?

   – Я не могу сказать, – опустила глаза служанка.

   Эту тайну выдали ей подруги. Они рассказали Терезе об Одижо из боязни, как бы мужья их не наделали глупостей. Они надеялись, что госпожа, узнав о предстоящей встрече, непременно что-нибудь придумает, отведет от них беду. Но сами они ни за что не признались бы в этом своим мужчинам, потому что знали, что те никогда не простят им такого рода вмешательства.

   – Хорошо. Так чего они хотят – твои безымянные информаторы?

   – Они... Не сердитесь, госпожа! – Тереза стиснула руки. – Они боятся. Боятся этого Одижо. Боятся солдат. Боятся за своих детей.

   Клементина поняла. Какая, в самом деле, разница, как их зовут?! К ней взывали жены, матери и дети. Она не могла отступить.

   Весь день Клементина старалась не думать о предстоящей встрече, – все равно ничего нельзя было предугадать заранее. Пыталась хоть чем-то себя занять. Несколько раз бралась читать Эда де Мезре «Историю Франции», и столько же раз оставляла книгу раскрытой на той же странице, что и прежде. Она бродила из комнаты в комнату, то присаживалась к камину, то вскакивала и поднималась в спальню, где подолгу стояла перед большим зеркалом. Искала в своем лице решимость. Находила тревогу.

   С облегчением вздохнула, когда солнце, опустившись, залило теплым вечерним светом комнату. Клементина подошла к окну. Там, за стенами замка, посреди леса, у тех самых римских развалин... – Господи, ну, почему именно там? – сегодня произойдет нечто, что может изменить судьбу этого края. И ее собственную судьбу.

   Клементина сжала в волнении руки.

   "Что, если я не справлюсь?" – запаниковала снова.

   Что, если завтра крестьяне, ее крестьяне, вослед другим поднимутся, возьмут в руки топоры и вилы? И здесь, на ее земле, тоже начнется бессмысленная, беспощадная бойня. Она знает уже, как это бывает. Там, в Новой Франции, все было так же. Возбужденные битвой, алчущие побед, требующие все новой и новой крови индейцы и белые воевали, не щадя ни женщин, ни детей. Неужели все это повторится тут?

   Она надела костюм, отбросила в сторону шляпку:

   – Она будет мне мешать.

   Вышла из комнаты, позабыв у зеркала перчатки.

   Клементина позвала с собой Бриссака. В сущности, в этом не было особого смысла. Она понимала: если что-то пойдет не так, разъяренная толпа с легкостью разорвет и ее, и любого из ее провожатых. Но Клементине в трудную минуту хотелось иметь рядом с собой хотя бы одного друга.

   Ах, если бы здесь был Филипп! Он бы справился с этим. И ей не пришлось бы ехать теперь к этим развалинам, не пришлось смотреть в черные, как утверждают, глаза этого мятежника.

   *

   Они двигались по уже знакомому Клементине пути.

   "Придет время, и вы с признательностью вспомните нашу прогулку..." Кажется, что-то вроде этого сказал когда-то ей несносный Мориньер. Да, она сегодня была ему благодарна. По крайней мере, она знала землю, на которой теперь ей предстояло сразиться с врагом.

   Скоро, уже скоро они будут на месте.

   Клементина остановила лошадь, прижала палец к губам.

   – Помогите мне, – прошептала.

   Де Бриссак подхватил ее, когда она спрыгивала на землю.

   – Привяжите лошадей здесь.

   – Но лошади могут нам понадобиться, – нерешительно возразил он.

   – Здесь уже недалеко, – махнула она рукой.

   И, действительно, уже не нужно было прислушиваться, чтобы услышать гул голосов. На поляне, окруженной со всех сторон лесом, к которой они теперь направлялись, собрались крестьяне – ее крестьяне.

   Пахло дымом – кто-то разжег костры. То ли грелись, то ли напитывались от огня энергией.

   Они тихо подошли к возбужденной толпе людей, среди которых Клементина к своей радости увидела несколько женщин.

   Одна из них, Барба, была даже с маленьким ребенком на руках. Она прижимала к себе годовалого сынишку и сама так же испуганно, как и малыш, жалась к своему мужу – мельнику Корбо.

   "Слава Богу, – подумала Клементина, – что сегодня на этой поляне есть женщины. Слава Богу! Они скорее услышат то, что я хочу им сказать. Они быстрее поймут. Между любовью и ненавистью женщины всегда выберут любовь".

   Тут она, наконец, обратила внимание на оратора. Он стоял на возвышении, попирая ногами древние развалины. Эта импровизированная трибуна делала его выше остальных. Она давала оратору преимущество, позволяла ему выглядеть недосягаемым и величественным.

   Одижо казался продолжением этих выдержавших натиск времени каменных стен. Он был высок, как и говорили. Жесткие черты его лица словно бы высечены были из того же камня. И готовящееся закатиться за край неба солнце, будто бы подыгрывая бунтовщику, напоследок выгодно освещало его, создавая вокруг него сияющий ореол.

   Клементина внимательно вглядывалась в тех, кто слушал сейчас пламенную речь Одижо. Радовалась тому, что на нее никто не обращает внимания – это давало ей время оценить собственные силы и подготовиться к предстоящему поединку.

   Все складывалось пока не так плохо. Она знала почти всех, кто находился теперь на этой поляне. Большинство из них было людьми семейными. У многих имелись дети.

   Но каждый из них, она видела, находился сейчас под влиянием этого уверенного, выразительного голоса. Крестьяне слушали внимательно, кивали, время от времени выкрикивали слова поддержки.

   – Что вы собираетесь делать? – в самое ухо шепнул ей де Бриссак.

   Клементина отмахнулась. Что она собирается делать? Что может она сделать еще, кроме как попытаться противопоставить силе его воздействия свою собственную силу, свою способность убеждать?

   Хотя, видит Бог, она совершенно не уверена в этих своих способностях!

   Она слушала Одижо очень внимательно. Ах, как здорово он говорит! Как складно соединяет вместе совершенно несоединимые вещи, как легко подтасовывает факты, поворачивая их то одним, то другим нужным ему боком.

   Одижо говорил о непомерных налогах, которыми душат народ король и его вассалы – хозяева земель, о роскоши одних и нищете других, о вороватости чиновников и бесчестности управляющих поместьями.

   – Пока знать держится близ короля, пока она разучивает роли в спектаклях и фигуры в танцах, забывая о своих обязанностях перед своей землей, управляющие поместьями обворовывают вас. После них вас обкрадывают сборщики налогов, чиновники, сам король, в конце концов. То, что вы зарабатываете потом и кровью, тратится королем на праздники и захватнические войны, в которых, в конечном итоге, погибают ваши же братья, мужья, отцы. Пока знать ест из золотой посуды и танцует на балах в Париже, армия отбирает у вас весь урожай. Вы должны всем – Королю, Церкви, вашим господам, даже ростовщикам, у которых вы занимаете, чтобы расплатиться с предыдущими долгами. Вы всем должны! А кто должен вам?

   Он говорил о справедливости. Обвинял короля в праздности и мотовстве.

   Если бы она не знала того, о чем с таким жаром вещал этот человек, если бы не видела собственными глазами ту целеустремленность, ту страсть, с которой Людовик проводил в жизнь свою политику, главной целью которой было величие Франции, она могла бы поверить ему.

   Одижо замолчал, обвел победным взглядом притихшую толпу. Он выглядел довольным.

   Он, впрочем, и не ждал другого. Ему нечего было терять и некуда отступать. Теперь, хочет он или нет, он должен идти до конца.

   И хотя дела его сейчас идут не так хорошо, как прежде, он никому не позволит понять этого, никому не покажет своей слабости. Он знает, что силы его сторонников иссякают, что их убежденность кажется незыблемой тогда лишь, когда он, Бернар Одижо, находится рядом с ними. Но когда он рядом, они готовы идти с ним в огонь и в воду. Тогда он чувствует себя Богом!

   – Итак, друзья мои, я верю! Нам надо сплотиться и идти вперед. Мы докажем королю и вашим господам, что мы есть, что с нами следует считаться! Они поймут, что мы, народ Франции, – великая сила. Я верю в вас!

   Толпа забурлила, зашевелилась, потемнела, как океан перед штормом. Агрессия плотным, тяжелым облаком накрыла собравшихся на поляне людей. Они переговаривались, потрясали кулаками, восторженно глядели на гордую черную фигуру на возвышении. Они готовы были идти за ним.

   Клементина сделала шаг вперед, испугавшись, что еще немного – и будет поздно, что ей не удастся привлечь к себе внимание этих людей так же, как только что это сделал Одижо. Она шагнула вперед от неуверенности и с ужасом поняла, что люди, обернувшись и узнав ее, начинают расступаться и пропускать ее вперед. Они давали ей дорогу. И она пошла по ней.

   Она приблизилась к каменной кладке. Сапоги Одижо оказались на уровне ее глаз.

   – Подайте мне руку, сударь! – велела.

   Он легко втащил Клементину наверх, поставил рядом с собой, поглядел на нее с удивлением и насмешкой.

   – Кто вы такая?

   – Я?.. – она усмехнулась, подумав, что в последнее время ей то и дело приходится представляться разным грубиянам. – Я графиня де Грасьен, хозяйка этих земель. Полагаю, то, что вы говорите моим крестьянам, – она кивнула в сторону вновь замершей толпы, – касается и меня?

   Клементина взглянула на него холодно, перевела взгляд на слушателей.

   – Я не стану, сударь, опровергать ваши слова, хотя, видит Бог, половина из них – ложь.

   Одижо изумленно смотрел на нее, такую хрупкую и такую решительную. Молчал, не двигался. Лишь при слове "ложь" его передернуло:

   – Я дворянин, сударыня, и ваши слова оскорбительны.

   Она повернулась к нему, испепеляя его взглядом.

   – Мы обсудим это позже, если у вас возникнет желание, господин Одижо. А пока я буду говорить с моими крестьянами, я хочу увидеть их глаза, коль скоро они все собрались здесь.

   Клементина еще раз обвела гневным взглядом толпу.

   – Я слышала сейчас, что вы возмущаетесь непомерными налогами, которые вас заставляют платить ваши господа?

   Она видела, как многие опустили головы, словно рассматривая что-то лежащее на земле.

   – Вы! Я прошу вас, – тех, кто платил налоги вашему господину хоть раз за последние пять лет... Я прошу вас, выйдите вперед и посмотрите мне в глаза!

   Она почувствовала, как все внутри закипает от гнева.

   – Никто не готов сделать это?

   Она обернулась к Одижо.

   – Как видите, сударь, по поводу налогов вам следовало обращаться ко мне.

   Она негодовала.

   – Посмотрите на меня! Вы, сильные, здоровые мужчины! Как легко вы соглашаетесь взять в руки топоры! Как легко идете на поводу пустословов и лжецов! Вы живете со своими семьями на этой земле много лет. Здесь жили ваши предки, здесь будут жить ваши потомки. Вас кормит эта земля. Она – ваша жизнь и ваше счастье. И ради удовольствия побряцать оружием, ради сомнительного удовольствия показать свою силу, вы готовы предать эту землю. Вы согласны отдать ее на поругание солдатам. Вы согласны, чтобы по ней прошли полчища драгун, чтобы они жгли ваши дома, чтобы они безнаказанно насиловали ваших жен и дочерей! Безнаказанно – ибо вы будете преступниками в глазах короля и Бога.

   Одижо сделал попытку ее прервать, но она холодно взглянула на него.

   – Помолчите, сударь! Я дала вам высказаться до конца. Позвольте и вы мне сказать все то, что я имею. К тому же у меня есть, что сказать и вам. Вы, дворянин, поднимаете людей на восстание, вы даете им в руки оружие, зная бессмысленность этого бунта, понимая, какой конец ожидает всех их вскоре. Ради чего вы это делаете? Ради короткого удовольствия почувствовать свою значимость? Доказать себе? им? как многого вы стоите? Уверены ли вы в том, что делаете? И не кажется ли вам, что цена ваших амбиций слишком высока?

   Она как будто физически ощутила, что попала в цель. И вдруг поняла, что он молод. Возможно, он даже моложе ее.

   – Радуйтесь, вы, один вы, ответственны за то, что вся провинция пылает в огне пожарищ. Вы один в ответе за то, что многие семьи лишились кормильцев, что женщины, которых кто-то любит, подверглись насилию. Думали ли вы когда-нибудь, что среди них может оказаться та, которую любите вы?

   Он вздрогнул, будто от пощечины. Не отвел взгляда. Не шевельнулся. Стоял высеченной из скалы статуей. Только остро вырезанные ноздри его тонкого, с горбинкой, носа раздувались от гнева и унижения.

   Он чувствовал, что проиграл – оттого только, что не мог, не умел заставить ее замолчать, видя даже, насколько действенны ее слова.

   Он стоял рядом с ней. Ни одно движение не выдавало его чувств. Но он знал, чувствовал, что проиграл не только спор на этой поляне, не только среди этой кучки вилланов, которые теперь стояли понурые, не осмеливающиеся даже потихоньку разойтись.

   Он осознал вдруг, что проиграл целиком всю битву, которую вел уже почти два года. Давно уже судьба подло подставляла ему подножки. Он кидался то туда, то сюда, своими силами и убежденностью латая дыры неуверенности и слабости. И с каждым разом это удавалось ему все с большим и большим трудом. Сегодня он почувствовал, что борьба проиграна.

   – Что ж, сударыня... Что ж...

   Она посмотрела ему в глаза и увидела в них горечь поражения.

   – Возможно, когда-нибудь я воспользуюсь вашим приглашением и явлюсь к вам, чтобы разрешить этот спор до конца.

   Что было в этих словах? Угроза?

   Одижо ловко спрыгнул на землю. Взглянул на нее снизу.

   – Вам помочь, сударыня?

   Клементина покачала головой. Она повернулась к нему спиной и медленно пошла куда-то в темноту развалин.

   Обошла нагромождение заросших мхом камней, опустилась на какой-то каменный выступ, закрыла лицо руками. Она слышала, как потихоньку стали разбредаться крестьяне, как захныкал маленький Корбо, как вдали раздалось ржание их лошадей. Знала, что где-то там, за этими камнями, ее ждет де Бриссак.

   Ей хотелось плакать – от пережитого волнения, от одиночества, от горького вкуса этой ее странной победы.

   Темнота уже спустилась на развалины, когда Клементина встала и вышла из-за скрывавшей ее прежде от любопытных глаз груды камней.

   Де Бриссак стоял у самого подножия стены, словно изваяние, и терпеливо дожидался графини. Ни тени неудовольствия или досады не было заметно на его лице. Он простоял так все то время, пока она приходила в себя, и готов был стоять еще столько, сколько потребуется. Клементина благодарно улыбнулась.

   – Идите сюда, госпожа, – он протянул ей обе руки.

   – Я так признательна вам, господин де Бриссак, – ей до смерти захотелось прижаться к сильному мужскому плечу.

   Ах, где же ты, Филипп?

   Клементина плохо спала ночью. В возбужденном ее сознании то и дело вспыхивали и гасли ужасные картины. Кровь и насилие. Казалось, этому не будет конца. Она просыпалась, некоторое время лежала, старалась справиться с выпрыгивающим из груди сердцем. Смотрела на круглую луну, которая заглядывала в комнату, освещая ее бледным призрачным светом. И вновь впадала в забытье, чтобы через какое-то время снова очнуться, зажимая ладонью рот.

   Ей снились виселицы. На одной из них она видела своего отца. Его тело раскачивалось на ветру, а лицо было искривлено последней неудавшейся улыбкой.

   Наконец, вконец измученная, она уснула по-настоящему, когда птицы уже начали весело щебетать, встречая поднимающееся над лесом солнце.

   А на кухне в это время слуги, собравшись в круг, обсуждали вчерашнюю ее победу. Бриссак, рассказавший этим пустомелям, кажется, все до мелочей, до самого последнего, произнесенного госпожой, слова, теперь сидел в сторонке. Молчал. Он и так превзошел самого себя, столь многословно делясь с ними своими знаниями и испытанной накануне гордостью за госпожу.

   Остальные ахали, охали, кивали, соглашаясь с тем, что лучше их госпожи – нет и быть не может.

   – Пусть поспит, горемычная, – качала головой Пюльшери. – Намаялась она. Мыслимое ли это дело, женщине выступить против самого Одижо! А говорили, что он силен, как бык, и непобедим.

   – Непобедим!.. Это пока с нашей госпожой не встретился!

   – Ха! Да кто ж тут устоит, коли наша госпожа хоть раз посмотрит на него своим гневным взглядом? Вы видели? когда госпожа рассержена, ее глаза мечут такие молнии, что не увернешься – не скроешься.

   – Да. И это в делах житейских. А тут уж... Дело жизни и смерти касалось.

   – Вот и я говорю.

   Глава 15. Атенаис

   Атенаис де Монтеспан была в бешенстве. Сначала служанка ее умудрилась подготовить к утреннему выходу платье, в котором Атенаис была пару дней назад. Разумеется, нельзя сказать, что гардероб ее богат, но все же она не какая-нибудь провинциалка, чтобы появляться в течение недели в одном и том же платье перед королевой и двором. Она придворная дама ее величества Марии-Терезии, дочь герцога де Мортемара и жена маркиза де Монтеспана, родовитого гордеца. Да, она жена этого олуха! Атенаис топнула ножкой. Ревнивого, безмозглого, невыдержанного олуха. Подумать только, он ревнует! И к кому? – к какому-то мелкому дворянчику, признавшемуся ей в любви! Вот невидаль! Стоило из-за этого на глазах всего двора влеплять ей пощечину! Посмотрим, что еще он скажет, когда она, Атенаис, завладеет самим королем!!

   Вот тут, вспомнив, что было дальше, Атенаис рассвирепела еще больше. Именно в тот момент, когда она, едва сдерживая слезы ярости, потирала разгоревшуюся щеку, а окружающие с любопытством наблюдали за нелепой семейной сценой, она услышала сказанное Людовиком Луизе шепотом, достаточно, впрочем, громким:

   – И вы думаете, я могу полюбить женщину, которую супруг ее прилюдно бьет по лицу? Несомненно, она очень бы этого хотела. Но я – не желаю!

   Он не желает!!!

   Атенаис сбросила со стола коробочку со шпильками и искусственными цветами, которые служанка готовилась вплести ей в волосы.

   Служанка, молоденькая Жаннет, кинулась собирать рассыпанное. А Атенаис, не в силах больше оставаться на месте, вскочила, бросилась прочь из комнаты.

   Она ничего не видела от гнева. Она вылетела из своей каморки, – слишком маленькой и слишком темной, – в растрепанных чувствах и с распущенными по плечам волосами. Раскрасневшаяся, сердитая, она была очень хороша. Если б она еще знала, куда дальше направить свои стопы! А она понятия не имела, конечно. Поэтому встречу, случившуюся у самых дверей ее комнаты, Атенаис сочла Божьим промыслом. А как же иначе?