Текст книги "И пусть их будет много"

Автор книги: Ева Наду

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

   Однажды, когда Клементина уже чувствовала себя достаточно сносно, если не считать ужасной слабости, которая по-прежнему не позволяла ей отходить далеко от постели, Жиббо пришла к ней возбужденная и решительная.

   – Все, детка, довольно лежать. Идем со мной.

   Клементина послушно поднялась. Приказала принести ей платье для прогулки. С трудом одевшись, почувствовала, что уже изнемогает от усталости.

   – Я не могу, Жиббо, – жалобно взглянула на старуху. – Я не могу.

   – Идем, – та была неумолима. – Ты рискуешь проспать все самое важное.

   Клементина с трудом спустилась по ступеням, показавшимся вдруг ей такими высокими. Опираясь на руку де Бриссака, вышла во двор.

   Он проводил их в беседку, расположенную в глубине заросшего сада. Усадил на скамью, укрыл колени Клементины прихваченным из дома меховым одеялом.

   – Я приду за вами через полчаса-час, – сказал.

   Клементина кивнула. Закрыла глаза. Вслушалась, вдохнула воздуха. Заплакала тихо:

   – Как давно я не слышала, как поют птицы!

   Старуха смотрела на нее. Молчала. Ждала, пока Клементина успокоится.

   Та, в самом деле, затихла очень быстро. Сидела, сжав тонкими пальцами край одеяла, смотрела перед собой, по сторонам.

   Запрокинула голову, поглядела вверх. Там, через запыленные, тронутые медью, листья, проглядывало ярко-синее небо.

   – Осень скоро, – произнесла тихо.

   – Скоро, – эхом откликнулась старуха.

   Где-то в кустах засвистела, залилась трелью птица. Вдруг вспорхнула, слетела к самым ногам Клементины.

   Клементина замерла. Смотрела на птичку, не шевелясь. Любовалась великолепным сочетанием ярко-желтого с бархатно-черным. Птица то и дело всплескивала черными крыльями, раскрывала хвост, будто собиралась взлететь. Потом передумывала. Принималась крутить желтой головой, делала вид, будто выискивает корм на земле. Всем своим видом выражала безразличие к неподвижным человеческим фигурам в беседке.

   Потом сделала несколько неуклюжих подскоков, стремительно взлетев, блеснула на солнце золотым оперением и скрылась в густой еще листве высокого кустарника. Через некоторое время, в течение которого Клементина пребывала в состоянии романтического анабиоза, из листвы вновь раздались чарующие звуки, приведшие молодую женщину в восторг.

   – Жиббо, как прелестно она поет! – ее глаза радостно заблестели.

   Старуха усмехнулась.

   – Если бы ты слышала, какие отвратительные звуки в иное время может издавать эта крошка, ты удивилась бы еще больше и не стала бы меня благодарить за полученное удовольствие. Впрочем, я привела тебя сюда не затем, чтобы говорить о птицах. Скажи-ка мне, детка, как ты себя чувствуешь? – Жиббо пристально посмотрела на Клементину.

   – Ты ведь знаешь... – начала.

   Поймав внимательный взгляд Жиббо, занервничала.

   – Что ты имеешь в виду?

   Старуха помолчала некоторое время.

   – Ты, оказывается, глупа, как гусыня. Или это болезнь убила в тебе наблюдательность, которой я всегда так гордилась?

   – Перестань говорить загадками! – рассердилась Клементина.

   – Успокойся, – Жиббо миролюбиво махнула рукой, – раз ты не видишь сама, я тебе скажу, потому что тебе пора начинать думать не только о себе.

   – О ком еще я должна думать? Что ты мелешь?

   – Судя по любезности тона, ты и сама начала догадываться, – съязвила старуха.

   Клементина лишь покачала головой.

   Жиббо развела руками:

   – Люди – самое неудачное творение Господа. Каждое животное, едва наступает время, без подсказок знает, что делать. Для этого ему дан инстинкт. Человек же глуп и самоуверен. И всегда самое важное в своей жизни он упускает из вида.

   Она помолчала еще немного, поцокала языком, недовольно покачала головой. Израсходовав все известные ей формы проявления неодобрения, наконец, произнесла:

   – Ты беременна, детка. В тебе уже почти три месяца живет дитя.

   Клементина открыла рот, чтобы возразить, машинально положила руку на еще плоский живот.

   – Что ты говоришь?

   – А разве я ошибаюсь? – старуха улыбнулась. – Я вижу его. И не понимаю, как этого не чувствуешь ты?

   Клементина застыла, осознавая услышанное. Наконец, выдавила:

   – Что мне делать, Жиббо?

   – Не думала я, что ты задашь мне этот вопрос.

   – Много месяцев я ждала, когда Господь даст нам с мужем ребенка. Я надеялась, что, когда он родится, наши отношения станут другими. Я просила у Бога дитя, надеясь, что тот сделает нас ближе. Но ничего не получалось. Ты слышишь?

   Жиббо молчала.

   – Я помню, – горестно продолжила Клементина. – Ты говорила, что Филипп напрасно ждет... но... как? как я смогу показать чужое дитя мужу?

   – Ты хочешь просить меня избавить тебя от ребенка?

   Клементина вздрогнула. Покачала головой:

   – Нет.

   – Вот и хорошо. Девочка, что родится у тебя, изменит твою жизнь. Она – твоя надежда, твоя судьба, гарантия твоей новой жизни.

   – Девочка? Ты сказала "девочка"? Откуда ты знаешь?

   – А откуда ты знаешь, что скоро наступит осень? Что пойдут дожди? А за осенью – придет зима?

   – Хорошо. Пусть так. Но как мне защитить ребенка? Как спасти его от гнева Филиппа?

   – Отец твой так сильно любил тебя. Он дал тебе ангела-хранителя, детка. Странно, что ты не чувствуешь его присутствия.

   Помолчала, потом продолжила:

   – В случае опасности я буду рядом. Но выбирать свой путь тебе придется самой.

   Глава 22. Дени

   Мориньер сидел в кресле у огня, держал на коленях книгу. Не читал, впрочем. Отдыхал. Думал. Завтра предстоял непростой день. Завтра их, его и маленького Дени, ждал король.

   Когда его величество спросил его пару недель назад, что за золотоволосый ангелочек живет в его доме, Мориньер улыбнулся незаметно: он ждал этого вопроса уже несколько дней.

   Вспоминал округлившиеся глаза маркизы де Монтеспан, когда, проезжая мимо его дома в карете своего братца, герцога де Вивонна, та увидела, как Дени, ухватившись обеими руками за его, Мориньера, руку, совершал обезьяний прыжок через лужу.

   Они с Дени возвращались от шевалье де Боне. Только вышли из кареты.

   Дени, возбужденный донельзя, всю дорогу не закрывал рта – хвалился, давал обещания, мечтал.

   Продолжал говорить и на улице – те несколько шагов от кареты до ступеней, до самой входной двери. Вцепился в руку Мориньера, забывал глядеть под ноги, пытался поймать взгляд Мориньера. От каждого "да" становился все более счастливым.

   Мориньер слушал его вполуха. Заметив в окне сильно замедлившей ход кареты маркизу де Монтеспан, склонил голову в знак приветствия. Маркиза улыбнулась ему широко, помахала рукой. Он был уверен, она продолжала смотреть им вслед до тех пор, пока за ними не закрылась дверь дома.

   Тот день был необычайно теплым. И Мориньер решил совместить одно полезное с другим – отправился на встречу с шевалье де Боне, – месье Жераром, как называли его ученики, – чтобы обсудить кое-какие их общие дела и заодно показать тому своего питомца.

   Уже три дня Дени таскал по всему дому новенькую рапиру, заказанную Мориньером для него, и донимал воспитателя просьбами показать ему, наконец, как ею пользоваться. И Мориньер решил, что откладывать незачем.

   Месье Жерар, внимательно осмотрев и одобрив рапиру, попросил Дени сделать несколько выпадов, подставил под удар Дени свой клинок. После нескольких минут таких упражнений вынес вердикт – урокам быть.

   – У мальчика гибкая кисть и необычно твердая для его возраста рука, – сказал.

   Дени надулся от удовольствия. И позже, когда они ехали домой, только и говорил о том, как он будет стараться и каким непревзойденным мастером клинка станет, когда вырастет.

   Мориньер был уверен, что сплетню о существовании у него незаконнорожденного сына принесла ко двору маркиза де Монтеспан. С некоторых пор она так загадочно улыбалась при встрече с ним, так живо интересовалась его настроением, что сомневаться можно было только ради стремления к абсолютной справедливости.

   – Дитя – ваш сын, граф? – король смотрел на него с игривостью.

   – Нет, сир, мальчик – мой воспитанник.

   – С некоторых пор имя ваше не сходит с уст главных шептунов нашего двора, – улыбнулся Людовик.

   Мориньер развел руками. "То ли еще будет!" – подумал.

   – Эти бездельники будут огорчены, – засмеялся Людовик. – Вы опять лишаете их возможности судачить на ваш счет.

   – Мне очень жаль, сир, – склонил голову Мориньер. – Впрочем, разве воображение придворных вашего величества так скудно? Уверен, они найдут возможность развлечься.

   Людовик кивнул – пожалуй. Посмотрел на Мориньера с интересом.

   – Я бы хотел взглянуть на вашего воспитанника. Говорят, он прехорошенький?

   – Не обращал внимания, ваше величество. Но то, что он неглуп – правда.

   – Тем лучше! – воскликнул Людовик. – "Неглуп"... Хм... В ваших устах – это большой комплимент.

   Мориньер поклонился.

   – Тогда, как только он поправится, ваше величество...

   – Он болен?

   – Ничего опасного, сир. Ушиб ногу, упав с лошади. Мальчик так резв, что не все учителя за ним поспевают, – улыбнулся. – Впрочем, если вы прикажете...

   – Нет-нет. Никакой спешки. Любопытство вашего короля подчиняется ему, как и все вокруг.

   Мориньер был рад подаренной королем паузе. Дени надо было подготовить ко встрече с его величеством. И самому подготовиться к возможным осложнениям. А они, несомненно, могли случиться.

   Ребенок, хотя и обрел за несколько месяцев пребывания в Париже определенную внутреннюю уверенность, все же то и дело проявлял горячность, временами бывал строптив и необуздан. Учителя метались от крайнего восхищения мальчиком и его способностями до непреодолимого неприятия. Дени все схватывал на лету, но при этом мог быть невнимателен и нетерпелив. А еще он совершенно не желал подчиняться.

   Вот и в тот раз, внеся ребенка в дом и положив его на кушетку, шевалье де Ней, занимающийся с Дени верховой ездой, разразился гневной тирадой. Говорил о том, что не может отвечать за мальчика, который не готов беспрекословно выполнять его требования.

   – Вы ослушались господина де Нейя? – спросил Мориньер, когда шевалье, дождавшись прихода лекаря и успокоившись, что нога его ученика не сломана, ушел.

   – Мне не хотелось ждать. Господин де Ней задерживался. И я...

   – Вам не терпелось, я понимаю.

   Мориньер не смотрел на Дени. Стоял к нему спиной, глядел в окно. Там падал снег – первый, мягкий, пушистый. И он, Мориньер, чувствовал себя странно – как мог бы чувствовать себя художник, вдруг обнаруживший, что мир, который он полжизни изображал черно-белым, на самом деле, ярок и многоцветен.

   Он смотрел на белые хлопья, покрывающие жухлые, не успевшие осыпаться, листья на деревьях. И именно теперь, когда природа, казалось, решила, разозлившись на человеческую непроницательность, оставить только два цвета, белый и черный... именно теперь Мориньер понял, что это – иллюзия. На самом деле, там, под слоем белого, – копни только, – обнаружится Цвет, придающий всей этой жизни смысл.

   – Вы должны понять, Дени... – проговорил мягко. – Послушание, которого требуют от вас учителя – не есть унижение вашего достоинства. Оно – только способ ускорить ваше взросление. Желательно без травм. Другими словами, вы должны слушать то, что говорят вам ваши учителя и стараться выполнять все, что они просят.

   – А если я не буду? Вы вернете меня в приют?

   – Вы этого по-прежнему боитесь?

   – Я не боюсь!

   – Нет, Дени. О приюте можете забыть. Но довольно скоро вам предстоит поступить в колледж. И я должен быть уверен, что вы справитесь с этим испытанием.

   Он услышал, что мальчик завозился на кушетке. Обернулся. Дени спустил ноги на пол, пытался подняться.

   – Не вставайте, Дени.

   – Я справлюсь, сударь! Я со всем справлюсь! Только не отдавайте меня никуда!

   Мориньер подошел, присел рядом.

   – Из мальчика не получится настоящего мужчины, если он всю жизнь станет проводить в тепле и довольстве. Вам придется в жизни преодолевать много трудностей. Но одно я могу обещать вам: вы никогда больше не будете одиноки.

   *

   Они прошли по анфиладе залов, сопровождаемые любопытными взглядами придворных – оба в черном: мужчина и маленький мальчик.

   Мориньер старался идти не слишком быстро, приноравливался к шагам ребенка. Дени благодаря этому имел возможность выступать величественно и даже с некоторой заносчивостью. Она, впрочем, была исключительно внешней. Дени, выслушавший за несколько минут до этого последние наставления, старался за высокомерностью скрыть растерянность. Боялся забыть то, чему учили его в последние две недели.

   Лучше всего помнил сказанное Мориньером перед самым выходом из кареты: "Следите за мной и не будьте многословны". Дени следил. Пытался держаться так же, как и его наставник.

   Перебирал мысленно:

   "Спина прямая, плечи расправлены, руки свободны. Походка должна быть уверенной, слегка пружинистой. И обязательно естественной".

   Это, последнее, давалось Дени труднее всего. На занятиях он возмущался: «Как можно держать в голове столько правил и при этом выглядеть естественно?»

   Услышав однажды его вопль, Мориньер засмеялся:

   – Это главная трудность, мой дорогой! И главный закон. При дворе и на поле боя, на балу и в спальне, вы всегда будете ограничены правилами. Успех же придет к вам только тогда, когда вы научитесь при всем этом нагромождении порядков и законов быть свободным.

   Дени очень старался не ударить лицом в грязь.

   Думал о спине, руках, походке. Последняя требовала особого внимания. Не до конца зажившая нога при всяком неловком движении напоминала о себе. Дени старался не морщиться и не хромать.

   Чувствовал на себе любопытные взгляды. Боялся оступиться.

   У самого входа в святая святых замешкался на мгновение, охватил взглядом столпившихся у дверей. Заметил, что его наставник приветствовал кивком головы немолодую темноволосую женщину с горделивой осанкой. Сделал то же самое. Женщина рассмеялась.

   Больше ничего понять и разглядеть не успел. Двери распахнулись, и они вошли в большую, светлую и очень холодную комнату.

   Дени, остановившийся позади Мориньера, незаметно огляделся.

   Окна в комнате были распахнуты настежь. Ветер шевелил портьеры и играл локонами дам, безмолвной группой стоявших справа от короля. Чуть поодаль расположились и кавалеры – несколько человек, показавшихся Дени на одно лицо. Все они стояли неподвижно, благоговейно наблюдали за тем, как его величество кормил своих спаниелей.

   Брал медленно с подноса, который держал высокий, худой мальчик годами чуть старше Дени, печенье, подавал его собакам. Спаниели взвизгивали от нетерпения, кружили вокруг. Виляли хвостами с таким энтузиазмом, что, казалось, те сейчас отвалятся. Когда его величество опускал руку с печеньем, налетали, наскакивали на руку. Получив угощение, отпрыгивали в сторону, проглатывали его в мгновение ока и снова возвращались за подачкой.

   Увидев вошедших, король молча взял из рук мальчика салфетку, вытер руки. Поднялся со стула.

   Мориньер сделал пару шагов вперед, склонился в приветствии. Его примеру последовал и Дени. Выпрямляясь, едва не потерял равновесие.

   – Так вот каков он – этот ваш маленький белокурый ангел, о котором только и говорят в последнее время во дворце!

   Услышав мягкий королевский голос, Дени очень удивился. Поднял глаза. И удивился еще больше. Монарх улыбался.

   Дени почему-то был уверен, что король – суров, даже угрюм. От изумления Дени забыл о приличиях. Улыбнулся в ответ. Потом, увидев, что его наставник поблагодарил его величество поклоном, покраснел, закусил губу, склонился еще раз.

   Людовик коснулся плеча мальчика:

   – Кто вы, юноша?

   – Я – Дени, ваше величество. Сын графа де Брассер.

   Король бросил короткий взгляд на Мориньера. Кивнул. Сделал знак придворным – убирайтесь!

   Те вереницей потянулись к выходу.

   Король сцепил руки в замок.

   – Что случилось с вашими родителями, Дени, сын графа де Брассер? – спросил буднично.

   – Они умерли, сир.

   – Давно?

   – Больше года, ваше величество.

   Людовик перевел взгляд на Мориньера.

   – Граф де Брассер бывал при дворе?

   Если бы Мориньер не знал короля, он мог бы подумать, что этим вопросом Людовик предваряет сакраментальное: "Я его не помню".

   Просители, услышавшие однажды из уст монарха холодное "не помню!", могли быть уверены, что получили окончательный, бесповоротный отказ.

   Но Мориньер знал Людовика. Он понял, что король все очень даже хорошо помнит. И знает – даже то, чего мог бы и не знать.

   Ответил спокойно:

   – Конечно, ваше величество. Пока позволяло здоровье. Граф в последнее время тяжело болел. Подагра.

   – Подагра? Неприятная болезнь. – Поманил Мориньера рукой. – Идите за мной, граф. А вы, Дени, покормите пока моих собак.

   Король прошел через комнату к столу, на котором были разложены бумаги. Одной рукой пошевелил стопку, другую. Извлек, наконец, то, что искал. Положил перед Мориньером.

   – Это – о нем?

   Мориньер пробежал глазами лист. Нашел имя. Прочел пару абзацев, касающихся графа де Брассер и его семьи. Кивнул.

   – Да, ваше величество. Это о нем.

   – То, что написано в этом письме – ложь?

   – Нет, сир. Но и не правда. Новый интендант заблуждается. Граф де Брассер преданно служил вашему величеству, когда был молод и полон сил. Он был верен вам и тогда, когда стал стар и немощен.

   – Тогда как вы объясните это?

   – Для вас, сир, не является секретом, что доблестные солдаты вашего величества – люди жесткие. Порой грубые. Воюя большую часть своей жизни, они иногда перестают различать границу между своими и чужими. Как мне рассказывали, между драгунами и графом де Брассер возникла ссора. Солдаты были... ммм... неучтивы с графиней де Брассер. Завязалась драка. В результате... – он развел руками.

   Король слушал молча. Смотрел на стоявшего перед ним Мориньера. Дослушав до конца, спросил:

   – Вы ведь были в Ажене осенью? В прошлом году?

   – Да, сир.

   – Совмещали государственное с личным?

   – Нет, сир. Мальчика я забрал из приюта этим летом.

   Король помолчал.

   – Граф де Брассер был вашим другом?

   – Нет, ваше величество. Но я его должник. И Дени – мой долг чести.

   Пауза была долгой. Людовик взял письмо интенданта, прочел его еще раз, вернул бумагу на стол. Вздохнул.

   – Как вам это удается, Жосс, служа вашему королю и Франции, то и дело вступать в приязненные отношения с людьми, чья верность так просто может быть поставлена под сомнение?

   – Ваше величество сомневается в моей преданности?

   – Нет. Будь так, вы бы, граф, передо мной сейчас не стояли.

   Мориньер склонил голову.

   – Так что – вы говорите, ваш воспитанник умен? Смел? На что он годен?

   – Из него выйдет хороший воин, ваше величество. У него крепкая рука и хваткий ум.

   – Может быть, мальчик предпочел бы карьеру придворного?

   – Я не уверен, сир.

   Людовик взглянул на Мориньера насмешливо.

   – Не переносите ли вы, граф, вашу уверенность в бессмысленности придворной жизни и острую к ней нелюбовь на вашего подопечного? Быть может, мальчик рассудит иначе?

   Мориньер развел руками.

   Король усмехнулся:

   – Ладно. Идем. Ваш долг чести уже скормил спаниелям все печенье. И, кажется, подружился с моим Миту.

   Когда они подошли, Дени вытянулся, выпустил из рук спаниеля, так и норовившего облизать ему лицо.

   – Вам нравятся собаки, Дени? – спросил король.

   – Очень, ваше величество. В нашем замке было много собак.

   Король обернулся к Мориньеру.

   – Ах, да. Что с замком графа де Брассер?

   – Отчужден по решению судебной палаты, сир.

   Монарх и слуга долго смотрели друг на друга.

   – Я верну часть вашего долга, граф. А вы найдите хорошего управляющего. Земли и дом должны быть под присмотром, пока хозяин их готовится к службе Короне. Король не отнимает имущества у детей, несправедливо лишенных родителей.

   Мориньер склонился.

   – Благодарю вас, ваше величество.

   – Ну, могли бы уж что-нибудь добавить про то, что милость королевская не знает границ, и нет короля справедливее и великодушнее, – проворчал Людовик.

   Мориньер улыбнулся:

   – Я всегда ношу это в своем сердце, сир.

   Король кивнул, вздохнул нарочито громко:

   – Иногда ваш король рад был бы слышать это не только из уст льстецов.

   Обернулся к Дени, смотревшему на них с изумлением и восторгом.

   – Подойдите ко мне, маленький граф. Скажите мне, желали ли бы вы остаться при дворе? Или предпочли бы учиться военному делу и воевать?

   – Я мечтаю, ваше величество, стать лучшим из воинов. Лучшим из тех, что у вас есть. Я желаю этого, чтобы каждый день, всю свою жизнь служить вашему величеству.

   – Я говорил, ваше величество, – усмехнулся Мориньер. – Мальчик быстро учится.

   И Дени не понял, была ли это хвала или упрек.

   *

   В карете Мориньер молчал. Сидел напротив, прикрыв глаза. Не шевелился. Дени, которого от холода и пережитого волнения била дрожь, не отрывал от своего наставника взгляда.

   – Что вы так смотрите на меня, Дени? – проговорил вдруг Мориньер.

   – Вы на меня сердитесь?

   – Сержусь? – открыл глаза. – Почему вы так решили?

   – Я... я не знаю. Я плохо говорил?

   Мориньер улыбнулся:

   – Я доволен вами, Дени. Вы говорили хорошо. Вы переменили мнение о вашем короле?

   – Да, сударь. Он мне понравился!

   – Я рад. Но даже если бы король вам не понравился, вам следовало бы говорить то же самое.

   – Но тогда я должен был бы солгать?

   – Только быть вежливым.

   – Могу я спросить, сударь?

   Мориньер кивнул.

   – Вы говорите – вежливость, а его величество... он говорил сегодня о льстецах...

   Мориньер постарался не выдать удивления.

   – Вы внимательно слушали, Дени! – произнес одобрительно. – Вы не находите разницы?

   – Пока... не очень.

   – Это ничего. Со временем вы ее почувствуете. Вежливость – признак силы, льстивость – слабости. Хотите, чтобы вас считали сильным – будьте неизменно вежливы: с друзьями и врагами, с мужчинами и женщинами, с теми, кто выше вас и непременно с теми, кто ниже. Когда вы вежливы – победа уже наполовину у вас в кармане. Льстить же – не только дурно, но и бессмысленно. Умный распознает лесть с первого вашего слова, а глупый – не поймет ее.

   Посмотрел внимательно на мальчика.

   – Вы замерзли?

   – Да. Во дворце очень холодно.

   – Возьмите под скамьей меховое одеяло, укройтесь.

   Тот послушно сполз с сиденья, достал сверток.

   Укутываясь, спросил:

   – А вы, сударь? Разве вы – не замерзли?

   – Я привык к холоду.

   – Я тоже привыкну, – ответил, стуча зубами, мальчик.

   Глава 23. Снова он

   Несколько следующих после разговора с Жиббо недель Клементина металась в сомнениях. От любви к ненависти, от счастья к бесконечному, сжирающему все ее силы, страху. Не раз засыпала, уткнувшись лицом в мокрую от пролитых слез подушку. Не раз мечтала о том, чтобы случилось нечто, – она боялась давать этому «нечто» название, – что освободило бы ее от ребенка, что рос в ней.

   Жиббо качала укоризненно головой. Отец Жозеф временами брал ее за руку, приводил в часовню. Она молилась истово, до изнеможения.

   Ничто не приносило ей успокоения.

   Днями она держалась. Выступала горделиво, держала голову высоко, говорила немного, но значительно. Старалась выглядеть спокойной.

   Во второй половине дня уходила из замка. Шла к Жиббо. Пробиралась по мерзлым тропинкам, открывала скрипучую дверь, усаживалась посреди дома на покрытую волчьей шкурой деревянную колоду. Если хозяйки не было – ждала. Та приходила, готовила отвары, поила ими Клементину. Выслушивала ее. Не прерывала, когда, не выдерживая внутреннего напряжения, Клементина возвышала голос.

   И в тот день, измученная, Клементина не удержала слез.

   – Как ты не понимаешь?! – кричала она Жиббо. – Как не понимаешь?! Как жить мне теперь с чувством вины! Как вынести то, что мой ребенок из-за меня станет изгоем! Будет бесконечно подвергаться незаслуженным унижениям! Он...

   – Она.

   – Что?

   – Не он – она, – повторила Жиббо, наливая в кружку очередную порцию успокаивающего отвара. – Пей.

   – Какая разница? – устало качнула головой Клементина. – Он... Она... должна была быть счастлива, любима, окружена любимыми людьми. А вместо этого...

   – Почему ты думаешь, что будет по-другому?

   Клементина замерла, обхватив ладонями кружку. Грела руки. Собиралась с силами.

   – Ты не понимаешь... – обреченно прошептала.

   – Это ты не понимаешь, детка. Чья любовь нужна ребенку больше, чем любовь матери? Не будешь любить ее ты – не будет любить никто. Сумеешь найти в себе силы – все сложится как надо.

   Жиббо говорила и видела, что речи ее не доходят до разума молодой женщины. Понимала, но продолжала говорить. Надеялась, что прорастут, когда придет время, слова, дадут нужные всходы.

   Так и случилось.

   Однажды, спускаясь поутру в нижний зал, как на стену, натолкнулась Клементина на стыдливо-презрительный взгляд, которым окинул де Ларош ее растущий живот. Не сумел скрыть, не успел опустить глаза.

   Ни увещевания отца Жозефа, ни успокоительные отвары Жиббо, ни спокойная деловитость Терезы, ни нежность Пюльшери не оказывали на нее такого воздействия, как этот, брошенный вскользь, взгляд.

   Гнев, родившийся в этот момент в ее душе, стал тем самым противовесом, которого не хватало Клементине, чтобы почувствовать свою силу. Гнев и презрение – за ханжеское малодушие, проявленное молодым мужчиной.

   Вот тут и всплыло откуда-то из глубин, растеклось по ее сердцу, затопило всю ее целиком горячее чувство любви к маленькому, растущему в ней, с каждым днем толкающемуся все сильнее, комочку.

   "Не будешь любить ее ты – не будет любить никто", – услышала снова.

   "Кто, кроме меня?.." – подумала.

   С этого момента все переменилось. Страхи еще, случалось, терзали ее по ночам. Но она больше не сомневалась, что будет любить девочку сильнее, чем все прочие матери на свете – за себя, за несуществующего отца, за всех тех, кто, как и Ансельм де Ларош, будут считать ее незаконнорожденную дочь недостойной любви и сочувствия.

   Жестокие сны по-прежнему являли ей то образ смуглолицего мужчины, с нежностью и желанием глядящего на нее, то суровое, отчужденное лицо мужа. Она просыпалась, плакала тихо, вспоминая уютные объятия, в которых ей было так тепло и спокойно.

   "Нет ничего глупее этих воспоминаний, – думала Клементина днями, когда восставшее из-за горизонта солнце прогоняло ночные кошмары. – Нельзя награждать людей вымышленными добродетелями".

   Но с некоторых пор она стала признавать, что в большинстве случаев предпочла бы холодной учтивости Филиппа необузданную страстность и резкость Одижо. Все, что угодно, только не упрятанное за вежливость безразличие.

   Клементина готовилась к приезду мужа. Боялась. Говорила себе, что этого не избежать, и все равно боялась. Успокаивалась сказанным когда-то Филиппом: «Наш брак – фикция».

   Он был так сердит в тот раз.

   – Оставьте меня, сударыня! – кричал. – Оставьте! И не смейте меня упрекать. У вас нет на это права. Наш брак – фикция. Вы желали вернуться во Францию – я дал вам такую возможность. Все прочие мои дела вас не касаются.

   Клементина приняла это к сведению и никогда больше не упрекала Филиппа за разгульную жизнь. Нельзя, впрочем, сказать, чтобы он злоупотреблял ее терпением. Две-три короткие интрижки, о которых она знала, не слишком отягощали ее сердце.

   – Считайте наш брак деловым соглашением, – сказал тогда Филипп.

   С того дня она старалась думать об их супружестве именно так.

   И теперь, вспоминая об этом, надеялась, что все так или иначе обойдется.

   Когда за окном раздался шум, и Клементина подошла к окну, она готова была увидеть Филиппа.

   Взглянула вниз. Почувствовала, как отхлынувшая было от сердца кровь, вдруг вскипела, потекла по венам с бешеной скоростью, застучала в висках. У нее запылали уши.

   Первую фигуру она узнала сразу. Второй всадник показался ей знакомым, но кто он и где она могла его видеть – Клементина припомнить не могла. Да и не старалась особенно.

   Обретя способность дышать, отошла от окна, села на краешек кровати, закрыла лицо ладонями.

   Она не может... не хочет его видеть.

   Разве не достаточно ей отчужденной вежливости двух ее несменяемых охранителей – де Лароша и де Бриссака? Однажды, несколько месяцев назад, они оба, будто сговорившись, словно надоевшее платье, сменили свою пылкую влюбленность на безупречную вежливость – самую совершенную из форм пренебрежения. Для Клементины эти перемены оказались мучительны. И она, не имея возможности окончательно оградить себя от ставшего неприятным для обеих сторон общения, свела его к минимуму. Выходила из комнаты только тогда, когда это было необходимо. Заговаривала с ними только в том случае, если обойтись без этого не могла.

   Но что может заставить ее сейчас встретиться еще и с этим человеком? Что может заставить ее терпеть еще и его презрение?

   Клементина вспомнила его улыбку, взгляд, насмешливый излом бровей. Замотала головой, когда Тереза только вошла в комнату.

   – Нет, я не хочу его видеть.

   – Госпожа, – Тереза подошла к ней близко, присела, заглянула в лицо. – Госпожа, господин Мориньер просит вас принять его. Говорит, что привез вам письмо от графа де Грасьен. И там еще какой-то господин... Вам нужно выйти к гостям.

   Клементина схватила Терезу за руку, хотела как будто что-то сказать. Потом выпустила руку, поднялась.

   – Хорошо. Подай мне накидку.

   Та, подумала она, хоть немного скроет ее полноту.

   Набросила на плечи. Потом дернула плечом, зло сбросила накидку на пол.

   Она пойдет так. Незачем стыдливо прикрывать то, что все равно не окажется незамеченным.

   Взглянула на себя в зеркало. Лицо ее пылало. Она попыталась улыбнуться, хоть как-то смягчить выражение глаз. Ничего не получалось. Прекратив бесплодные попытки, Клементина вышла из своей комнаты.

   Внизу, в зале, собрались почти все обитатели замка. Даже Аннет с Бертиль примчались с кухни, чтобы поздороваться с гостями. Нечего говорить, что и Пюльшери, которая передвигалась все с большим трудом, тоже вышла, покряхтывая, в зал, и теперь с любовью и нежностью вглядывалась в лицо Мориньера – из худощавого, бедового мальчишки превратившегося в такого большого и сильного мужчину.

   Спускаясь, Клементина слышала, как Пюльшери жаловалась на промозглую, неустойчивую погоду, из-за которой ее старые кости болят пуще прежнего. А Мориньер, она видела, держал старуху за руку, слегка поглаживая морщинистые, искривленные болезнью пальцы.

   Когда Клементина вошла в зал, Мориньер с гостем шагнули в ее сторону, готовясь приветствовать ее поклоном.