Текст книги "И пусть их будет много"

Автор книги: Ева Наду

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

   – В моем доме вчера не было посторонних.

   Мориньер изогнул бровь, кивнул довольно.

   – Вот как? Прекрасно! Кто же был?

   – Как всегда. Кроме нас с женой – две наши дочери с мужьями, внуки. Говорю вам, только свои.

   – Угу, – кивнул Мориньер. – И тем не менее письмо появилось в вашей комнате... Расскажите мне о ваших зятьях. Кто они? Откуда? Давно с вами породнились?

   Заметил, как посерело лицо старика.

   – Этого не может быть. Никто из них не мог...

   – Не мог – что? Положить письмо вам на стол? Почему же?

   Старик молчал. Ловил ртом воздух.

   – Это Ипполито. Негодяй! Я чувствовал, что ему нельзя доверять!

   – Вы счастливец! – усмехнулся Мориньер. – По крайней мере, интуиция вас не подвела. Кто такой Ипполито?

   Арматор почувствовал замешанную на скрытом укоре иронию. Покраснел. Ответил, запинаясь:

   – Муж младшей дочери. Сын крупного венецианского купца – прохвост и наглец.

   – Опять Венеция? Вот вам и связь, дорогой Легюэ. Поговорите с вашим зятем. Он может рассказать вам много интересного.

   Поднялся.

   – Вы... Вы уходите, господин Мориньер? – пролепетал старик.

   – Да. Благодарю вас за угощение – оно было восхитительно.

   Сделал шаг к двери. Обернулся.

   – Меня мучают сомнения... Через какие каналы вы, дорогой мой Легюэ, провели эти ваши ошеломительные богатства?

   Увидев реакцию, кивнул:

   – Я так и подумал. Прощайте, Легюэ. И прислушайтесь к своей интуиции еще раз. Уезжайте.

   Они вышли из дома в молчании.

   Наконец, Жак Обрэ спросил:

   – Что это за люди – что убили друга вашего арматора и его людей? как вы думаете, монсеньор?

   – Шайка каких-то венецианских разбойников – не слишком успешных и не слишком умных, судя по всему. А эти три ящика – предел их мечтаний и удачливости. Нам придется задержаться здесь, Жак. – Продолжил спустя некоторое время. – Жадность этого глупца создала нам некоторые проблемы, решать которые придется сейчас.

   Известие об убийстве старого арматора застало их в таверне, когда они доедали аппетитного, жирного каплуна. Собирались на очередную встречу.

   Услышав вопли:

   – Зарезали! Легюэ зарезали!! – Жак посмотрел на Мориньера.

   Тот глотнул вина, поставил кружку на стол.

   – Вы ведь знали, что так будет? – спросил Жак.

   – Знал, – ответил спокойно Мориньер. – Доедайте, друг мой. Нам пора.

   *

   Наконец, – заканчивалась третья неделя их пребывания в Марселе, – они завершили все дела в городе. Обсудили все детали и обговорили самые незначительные мелочи.

   Судно, предназначенное для Жака Обрэ, было готово и спущено на воду. Команда набрана. Оставалось дождаться прихода в Марсель двух, принадлежащих Обрэ, фелук****.

   – Еще раз подумайте, насколько вы можете доверять каждому из членов вашей небольшой флотилии, – сказал Мориньер, стоя на капитанском мостике только что спущенного на воду судна. – Пока будет время, присмотритесь к вашей новой команде. При малейшем подозрении – избавляйтесь от неподходящих людей. Лучше сделать это здесь, на берегу. Пока вы не оказались поставлены перед выбором – сначала повесить человека или выбросить его за борт живьем. Этот выбор – не из приятных. А ошибки в таком деле часто слишком дорого обходятся.

   Посмотрел на Жака. Тот понял. Вспомнил. Кивнул.

   – Я знаю, – ответил.

   Он, в самом деле, знал.

   Но был благодарен за это напоминание. И за участие в его судьбе.

   Обрэ казалось иногда, что он понимает Мориньера, как никто другой. Но, понимая, никогда не решался задавать ему вопросы. Не имел права.

   Вот и в этот раз, когда они остановились на развилке попрощаться, он хотел было спросить... Но не смог. Сказал только:

   – Все будет в порядке, монсеньор. Не беспокойтесь. Я прослежу.

   – Я не сомневаюсь, – спокойно ответил Мориньер. – Я буду ждать вас в Париже. Когда вы явитесь туда, все необходимые бумаги будут готовы.

   Глава 26. Обрэ

   Когда прошли десять обещанных Мориньером дней, Клементина начала ждать. Считала дни. Одиннадцатый. Двенадцатый. Добавила еще три дня – на всякие непредвиденные задержки.

   Начала считать снова с шестнадцатого. К двадцатому дню стала перебирать дни вслух. Просыпалась с утра, встречала Пюльшери вопросом:

   – Ну, как? Не приехали?

   Нянюшка качала головой:

   – Нет, детка. Как только приедут, я тебе сразу скажу. Не беспокойся. Дорога теперь непростая – зима. А они, ты же видела, мужчины сильные. Ничего с ними не случится.

   – Я не беспокоюсь, – отвечала. – Я не беспокоюсь... Просто после отъезда Лароша с Бриссаком...

   Встретилась взглядом с Пюльшери.

   – Это все беременность, – потупилась.

   – Конечно, милая. Конечно.

   Отъезд Лароша и Бриссака, вне всякого сомнения, пошел Клементине на пользу. Это было понятно всем.

   Она стала спокойнее, увереннее в себе. По утрам кораблем выплывала из своей комнаты, спускалась вниз, сидела у камина. Снова вернулась к хозяйственным делам. Вспоминала сердитое мориньеровское: "Мне странно видеть, что хозяева в вашем замке – слуги". Краснела.

   Она, правда, выказала тогда непростительную слабость. Теперь компенсировала упущенное: ходила по комнатам, раздавала служанкам указания, проверяла их выполнение. Следовало признать, что девушки работали усердно и добросовестно. Можно было и не контролировать.

   Впрочем, Клементина делала это для своего успокоения и из не осознанного, кажется, до конца желания доказать этому гордецу Мориньеру, что она по-прежнему сильна и готова к испытаниям.

   Представляла себе, как они будут сидеть вечером за ужином, вести долгую светскую беседу. Как она хорошо, уверенно будет говорить. Она утрет нос этому несносному задавале.

   Что ж... если некоторые не могут обойтись без иронии, она накормит их ею до отвала. С какой стати этот несносный граф считает, что она не в состоянии дать ему отпор?! Он просил "прежнюю Клементину"? Он ее получит!

   Так, в подготовке к этой необъявленной и отложенной ею же битве Клементина проводила дни. Она впервые с нетерпением ждала приезда Мориньера, а с ним – и его друга Обрэ. Готовилась встретить их во всеоружии.

   Именно поэтому, когда за окном раздался шум, свидетельствующий о том, что гости, наконец, пожаловали, она встрепенулась, поднялась. Вышла на террасу, позабыв набросить на плечи подбитый мехом плащ, без которого теперь, зимой, вне стен замка нечего было и делать.

   Коснулась рукой перил, замерла в недоумении. Во двор въезжал только один всадник.

   «Что-то случилось! – запаниковала вдруг. – Он не приехал, потому что что-то случилось!»

   Кивнула, едва дыша, приветствовавшему ее гостю. Произнесла обязательное:

   – Я рада вас видеть, господин Обрэ.

   Проследила взглядом, как Пьер принял коня, повел его в конюшню. Сделала приглашающий жест: "входите!"

   Провела в зал, усадила в кресло у камина. Приказала подать вина и чего-нибудь перекусить, пока будет готовиться ужин. Ждала подходящего момента, чтобы задать волнующий ее вопрос...

   Сидя напротив Обрэ, вдруг почувствовала себя странно неловко.

   "Просто я его почти не знаю, – сказала себе мысленно. – С Мориньером бы такого не было..."

   За последние недели она заметно поправилась, отяжелела. "Я стала такой неуклюжей", – подумала смущенно.

   Обрэ же смотрел на нее: на ее припухшие веки, на ставший очень заметным живот, на осторожные движения, – как будто, прежде чем двинуться, она продумывала каждый свой жест, каждый поворот... Смотрел и чувствовал внутри себя удивлявшую его нежность.

   – Я очень благодарен вам, графиня, за ваше гостеприимство, – сказал, чтобы как-то рассеять, разуплотнить ставшую труднопереносимой тишину, – Я должен сказать вам... Господин Мориньер просил передать вам свое сожаление, мадам. Только недостаток времени не позволил ему посетить ваш замок на обратном из Марселя пути.

   Выдохнула облегченно: "Ах, вот чем дело! Слава Богу!"

   – Вы задержались в пути, господин Обрэ... Ваше путешествие оказалось успешным? – спросила.

   – Были некоторые сложности, – ответил, замявшись. – Но, в конце концов, да – нашу поездку можно назвать удачной.

   Она улыбнулась.

   – Я счастлива это слышать. Откровенно говоря, я беспокоилась, – зачем-то добавила.

   Он кивнул – понимаю. Без лишних слов, без привычной всякому светскому человеку многозначительности.

   Клементине хотелось быть искренней и открытой. И ей казалось, что с этим человеком она может себе это позволить.

   За короткое время Обрэ занял в доме положение устойчивое и одновременно двойственное. С одной стороны, он продолжал оставаться гостем – не докучливым и приятным. С другой, как-то незаметно для окружающих стал своим без оговорок. Очень скоро обнаружилось к тому же, что он совершенно незаменим.

   Обрэ первым встречал Клементину, когда та выходила из спальни и спускалась в зал. Стоило ей появиться на верхней ступени лестницы, он делал несколько шагов вперед, протягивал ей руку, помогая сойти вниз. Непринужденно поддерживал беседу за столом. Сразу после легкого завтрака выходил с Клементиной – пройтись.

   Так складывалось, что она не находила слов для отказа. Едва они заканчивали завтракать, начинал собирать ее на прогулку.

   Звал Терезу – та откликалась мгновенно. Приносила все, что было необходимо.

   Обрэ забирал из рук горничной обувь, опускался на колено, быстро, привычно вдевал отекшие ноги Клементины в меховые ботинки. Подавал ей руку. Когда та вставала, накидывал ей на плечи теплый плащ.

   Улыбался тепло, оглядывая ее:

   – Вы чудесно выглядите, графиня.

   Во время обеда развлекал ее байками. После, если ей приходило желание почитать вслух, – внимательно слушал.

   Обрэ был безупречно предупредителен и внимателен.

   Стоило Клементине подумать – он отвечал, стоило пожелать – он исполнял. Будто читал ее мысли. При этом, – Клементину это даже пугало, – предупредительность, обходительность, любезность его были насквозь пронизаны какой-то щемящей, непереносимой искренностью. Она не хотела сравнивать, и все-таки каждый раз, опираясь на его руку, принимая знаки его внимания, она вспоминала Филиппа. Да и как она могла не вспоминать?

   Вспоминая, едва удерживала слезы.

   Он замечал, начинал что-то рассказывать: смешное, дурашливое, нелепое.

   Она смеялась. Однажды, прервав его на середине фразы, коснулась руки, сказала тихо:

   – Будьте мне другом, Жак.

   – Я давно ваш друг. С тех пор, как увидел вас в первый раз, я понял, что могу быть вам только другом.

   Клементина взглянула на него изумленно. Поняв, что он не заметил двусмысленности, улыбнулась – он был так прост и открыт.

   Подошла к нему совсем близко, прислонилась лбом к его груди. Потом подняла на Обрэ взгляд:

   – Я так рада, что вы в эти дни здесь, со мной.

   – Я тоже очень рад, графиня, – ответил серьезно.

   Однажды им пришлось все-таки отказаться от традиционной прогулки. Еще накануне Клементина чувствовала себя не слишком хорошо. После завтрака же, когда Обрэ взялся ее обувать, обнаружилось, что у нее очень сильно отекли ноги – она просто не смогла влезть в ботинки.

   Обрэ покачал головой:

   – Вам надо прилечь, госпожа.

   Клементина не сопротивлялась. Поднялась, сопровождаемая Жаком, к себе в комнату. Позвала Терезу раз, другой! – та не появилась.

   – Наверное, на кухню убежала, – пожал плечами. – Позвольте, я помогу вам, графиня.

   Уложил ее на кровать, подложил под ноги валик.

   – Подать вам книгу, мадам?

   – Да, – она протянула руку, – вон ту. Почитайте мне ее, Жак.

   Он взглянул на корешок, раскрыл произвольно.

   – Я не знаю греческого, графиня.

   – Совсем?

   – Совсем.

   – Латынь?

   Улыбнулся мягко:

   – Нет. Почти совсем нет. Боюсь, мадам, я должен признаться, что недостаточно образован.

   Клементина смутилась:

   – Простите, я не хотела принуждать вас к такому признанию. Мне просто хотелось узнать о вас побольше... Расскажите мне о себе, господин Обрэ.

   Она вдруг поняла, что за все то время, что он провел в ее доме, она ни разу не поинтересовалась его жизнью. А он – ни разу не коснулся этой темы в разговорах с ней. Как это получилось – она теперь не могла понять.

   – Что бы вы хотели узнать, сударыня?

   – Все, что вам угодно было бы мне рассказать... Мы ведь друзья? А я о вас почти ничего не знаю. Чем, например, вы занимаетесь в то время, когда не возитесь с беременными женщинами?

   Он засмеялся:

   – Боюсь, правдивый ответ на этот вопрос лишит меня статуса вашего друга, графиня.

   – Почему вы так думаете?

   Обрэ положил книгу на край кровати. Отступил на шаг, выпрямился.

   – Я капер, мадам.

   Клементина откинулась на подушки.

   – Это неожиданно, признаюсь... А что – господин де Мориньер... Он – тоже этим... ммм... увлекается?

   – Каперством? Нет, что вы, графиня, – рассмеялся. – Господин де Мориньер – птица совсем другого полета.

   – Присядьте, господин Обрэ, – Клементина указала на стоящее у кровати кресло. – Похоже, сегодня день взаимных признаний. Я должна вам сказать, что тоже навряд ли могу считать себя безупречной женщиной. У этого, впрочем, есть свои преимущества. В частности, меня мало что может шокировать по-настоящему. Во всяком случае, даже и не рассчитывайте, что я откажусь от вашей дружбы. Садитесь, – она снова взмахнула рукой в направлении кресла, – и расскажите мне все, что сочтете возможным.

   Он сел, заговорил.

   Клементина разглядывала его, не скрываясь. Смотрела на его рубленые черты лица, на мощные плечи, на крупные, крепкие кисти рук. Глядела на смоляные волосы, в которых, кажется, навсегда запутался ветер, на бронзовую от загара кожу. Думала, вот откуда в самый первый день их знакомства родился этот ее странный вопрос о море! Это казалось теперь настолько очевидно. Просто тогда интуиция ее сработала быстрее сознания. На каких-то пару месяцев быстрее, – усмехнулась.

   Обрэ говорил об отце-рыбаке, о брате и сестрах. Говорил о том, что отец все свои сбережения отдавал, чтобы выучить его, Жака, – старшего мальчика в семье. Говорил: «Знания – вот что делают человека сильным и успешным».

   Научил всему, на что хватило сил и денег: читать, писать. Считать. Научил управляться с лодкой и снастями. Научил чувствовать море и быть готовым ко всему... Обрэ дошел до знакомства с Мориньером – тут приостановился.

   Обрэ продолжил говорить медленно. Отсеивал то, что стоит говорить, от того, о чем упоминать не надо бы.

   Краем глаза наблюдал за полулежащей на кровати женщиной. Что-то в ее лице беспокоило его. Несомненно, она слушала его и наблюдала за ним. То улыбалась, то хмурилась. Но было что-то еще... какое-то внутреннее напряжение, которого не было еще вчера. И, – он перевел взгляд на ее руки, – ее пальцы...

   Замолчал. Подошел к Клементине, взял ее за запястье.

   – Сожмите руку в кулак, сударыня.

   Она попыталась.

   – Пальцы тоже отекли, Жак, – улыбнулась Клементина виновато.

   – Как вы себя чувствуете? – спросил строго. – Вы обещали мне, что не будете скрывать, если почувствуете себя нехорошо.

   – Все в порядке, не волнуйтесь. Рассказывайте, я слушаю вас со вниманием.

   – У вас ничего не болит?

   – Самую малость.

   – Что?

   – Боже мой, – вскипела Клементина, – ну, какая вам разница, дорогой мой Жак? Разве вы лекарь? Да и не происходит пока ничего такого, из-за чего стоило бы беспокоиться!

   – В самом деле? В самом деле – ничего? – его ничуть не смутила эта вспышка. – Я не лекарь, мадам. Но я иду за ним – и не вздумайте меня останавливать!

   – За кем это вы идете?? – она попыталась сесть.

   И скривилась от боли в спине.

   – За вашей Жиббо, конечно, – улыбнулся.

   Присел на край кровати, взял обе руки Клементины в свои руки. Прижал их к губам.

   – Ради Бога, полежите спокойно, моя госпожа. Я приведу к вам эту вашу бабку-повитуху. Пусть она будет рядом. Мне так будет спокойнее.

   Клементина смотрела на него в изумлении. Не отнимала рук.

   – Объясните мне, Жак... Что вам за радость возиться со мной? И с какой целью на самом деле оставил вас Мориньер в моем доме?

   Обрэ улыбнулся лукаво:

   – Вы все-таки решили отказать мне в дружбе?

   – Конечно, нет! – воскликнула Клементина, – но...

   Он поднялся.

   – Тогда я отправляюсь, графиня. А вам сюда сейчас пришлю эту негодницу Терезу – чтобы вы не скучали до нашего с Жиббо возвращения.

   – Попросите Перье – он проводит вас...

   – Я знаю, где она живет, – ответил, исчезая за дверями.

   *

   Клементина, в самом деле, чувствовала себя не слишком хорошо. Все началось несколько дней назад. Все это время у нее болела спина, тянуло поясницу, мутило. Несколько раз отвратительный комок подкатывал к самому горлу. Она замирала, сталась не шевелиться, не дышать. Не показывала вида.

   – Когда начнутся схватки – тогда и скажу, – думала.

   Сегодня, когда она обнаружила, как сильно отекли у нее ноги и руки, забеспокоилась. Такого в прошлый раз с ней не было. Впрочем, эта беременность вообще давалась ей тяжелее.

   Свою старшую дочь, Вик, она носила легко.

   Клементина улыбнулась, сообразив, уже сейчас уверена в том, что у нее – две дочери: старшая, обитавшая теперь в замке своего отца, и младшая – та, что бойко стучалась изнутри, сообщая, что с ней все в порядке.

   Стучалась... Клементина вдруг испугалась, побледнела, прижала ладонь к животу. Подай знак, дорогая! Пожалуйста, отзовись!

   Почувствовала шевеление, выдохнула.

   – Слава Богу! С тобой, милая, у меня, правда, совсем не так все просто, как с Вик, – сообщила она своему дитя. – Но если б ты знала, как я тебя люблю!

   Вошедшая в комнату Жиббо застала такую картину: Клементина полулежала на кровати и тихо говорила что-то, поглаживая себя по животу. Старуха улыбнулась:

   – Дождаться не можешь, когда получишь возможность поговорить со своей девочкой?

   Подошла ближе. Взглянула в глаза, коснулась кончиками пальцев нижних век Клементины, взяла женщину за руку.

   Повернулась к Жаку Обрэ, стоявшему в изножье.

   – Ты хорошо сделал, что позвал меня. Можно было сделать это и несколько дней назад.

   – Что? – испугалась Клементина. – Что-то не так, Жиббо? Что не так?

   – Успокойся, – проворчала старуха. – Приготовься, сейчас будешь рожать. А ты иди, – строго сказала Жаку Обрэ. – Ступай. Мужчинам тут сейчас не место. Иди и позови сюда Терезу. Или еще кого-нибудь – кто готов помогать.

   Жак кивнул. Вышел. Отправив наверх горничную Клементины, набросил на себя плащ и вышел во двор.

   Глава 27. Огорчения Дени

   С тех пор, как в январе умерла Анна Австрийская, Людовик, оставив Лувр, переехал в Сен-Жермен.

   Многие говорили – бежал. В этом была доля истины. Король, и прежде недолюбливавший Лувр, после смерти матери не желал оставаться в нем ни одного лишнего дня.

   Выслушав в очередной раз недовольные речи Кольбера, противящегося всякий раз перемене мест, он остался непреклонен.

   – Через неделю, – отрезал. – А если вас беспокоят возможные задержки в рассмотрении дел, займитесь организацией переезда и перевозки документов уже сегодня.

   Вместе с королевским двором в Сен-Жермен перебрались мертвенные холод и печаль. Король скорбел. В эти дни он чувствовал себя особенно одиноким. А потому он ни за что не желал отпускать от себя самых дорогих ему людей.

   Он приблизил к себе Луизу де Лавальер. Заставил ее выстаивать мессу рядом с королевой. Слышал, как шептались за спиной придворные. Супил брови. И не позволял Луизе ни на шаг отступить от ее королевского величества. Будто доказывал кому-то: "Это – две мои женщины. Одну я уважаю и ценю, другую – люблю. И не вам меня осуждать!"

   Не отпускал от себя Мориньера и Филиппа. Призывал их по вечерам, когда приходила пора укладываться спать. Говорил с ними. Звал их с собой на прогулки. Бродя по аллеям сада, доведенным Ленотром до совершенства, иногда обращался к ним с вопросами – пустыми, несущественными. Больше молчал. С ними ему молчалось легко.

   Зато, ревнуя к памяти матери, в это же самое время отдалил от себя своего брата – Филиппа. При жизни матушки он с трудом, но терпел то предпочтение, которое королева-мать оказывала своему младшему сыну, герцогу Орлеанскому. Уговаривал себя тем, что тот – слаб и женственен. И кому, как не Филиппу, служить больной женщине утешением.

   Потом, отдалившись, не находил в себе сил прийти к матери, как прежде, с открытым сердцем. В последние месяцы являлся к ней не как сын. Как король.

   Целовал руку, с трудом удерживая непринужденную улыбку на лице – очень неприятно пахло от больной матери. Рана после неудачной операции загнивала, источая непереносимое зловоние. Духи, которыми придворные дамы, ухаживающие за Анной Австрийской, поливали ее одежды и постель, смешиваясь с запахом страшной болезни, вызывали у него рвотные позывы. Чтобы не показать, как трудно он переносит этот дух, Людовик старался не задерживаться в покоях королевы-матери более, чем того требовала вежливость.

   Теперь, когда матушки не стало, черствость, которую он проявлял в последнее время, мучила его. И брат был постоянным о ней напоминанием.

   И в этот день, собравшись на прогулку, Людовик пригласил с собой только Мориньера и Филиппа – тем, кому он доверял.

   Шел медленно. Думал.

   Друзья двигались чуть позади. Молчали.

   Обернувшись, король поманил вдруг Мориньера пальцем.

   Сказал:

   – Подойдите.

   Когда тот приблизился, заговорил негромко:

   – Вас очень любила и ценила моя мать. Вы единственный из придворных, кто не брезговал до последнего дня целовать ей руку. Вы один говорили с ней столько, сколько ей было надо. Расскажите, о чем вы говорили? Что беспокоило матушку в самые последние ее дни?

   Мориньер понял. Он ждал этого вопроса давно – невозможно носить в себе такую тяжесть бесконечно. Проговорил:

   – Королева-мать говорила, что безмерно гордится вами, ваше величество. Она говорила, что управлять государством – тяжкий труд. Кто не правил – тому не понять.

   Король взглянул на него пристально:

   – В самом деле?

   – Да, ваше величество, – не моргнув глазом, ответил Мориньер.

   Это была неправда.

   Королева-мать очень огорчалась тем, что отношения со старшим сыном в последние месяцы так переменились.

   – Он стал высокомерен и спесив, – сетовала она, сжимая пальцы Мориньера. – Я чувствую в этом и свою вину. Я недодала ему любви, не научила быть снисходительным. Я хотела, чтобы он был набожен и благочестив, но и в этом не преуспела. Я знаю, вы любите вашего короля. Вы любили его и тогда, когда он был мальчиком. Не оставьте его и теперь.

   Он обещал.

   И сейчас, когда он отвечал на вопрос Людовика, он был уверен, что солгав, поступает правильно. Все надо делать вовремя: быть рядом, уважать, любить. Корить себя за то, что изменить нельзя – бессмысленно. А в некоторых случаях – даже вредно.

   Мориньеру показалось, что слова его возымели действие. Во всяком случае, Людовик как будто обмяк, оттаял. Сказал вдруг:

   – Я знаю, вы давно не были дома. Поезжайте. И возвращайтесь через пару дней.

   Разрешение короля оказалось очень кстати. Скоро, думал Мориньер, ему придется покинуть Париж. И надолго, похоже.

   Так что теперь было самое время заняться устройством Дени в колледж иезуитов.

   *

   Дени встретил Мориньера воплями радости. Скатился по лестнице, обхватил вошедшего судорожно, уткнулся носом. Мориньер едва успел прикрыть ладонью эфес шпаги, уберегая ребенка от травмы.

   – Тише, тише, мой дорогой! Что за крики? – улыбнулся.

   Дени поднял голову, поймал взгляд. Ничего не говорил. Молчал и смотрел.

   И Мориньер – молчал. Глядел в распахнутые глаза ребенка. Держал руку на его голове. Медленно водил ладонью по кудрям.

   Вдруг почувствовал, как стало стесненным дыхание. Он отдал плащ и шпагу встретившему его дворецкому, присел на корточки. Прижал ребенка к себе.

   Потом они ужинали. Сидели друг напротив друга. Дени глядел во все глаза. Не сводил взгляда. Не улыбался. Будто насматривался впрок.

   – Как вы тут жили, Дени, все это время? Как вы занимались? Довольны ли вами учителя?

   – Не очень, – опустил глаза мальчик. – Завтра вам, думаю, все расскажут.

   Вздохнул обреченно.

   Мориньер не удержал улыбки.

   – Может быть, вы меня сегодня как-то... ммм... подготовите? Расскажете сами?

   – Мне кажется, не стоит, монсеньор, – произнес осторожно.

   – Надеетесь, что завтра всплывет не все?

   Дени заулыбался шкодливо. Кивнул.

   – Ладно, – Мориньер поднялся из-за стола. – Подождем до завтра.

   Мориньер думал о том, что собирался рассказать Клементине о ее брате и не сделал этого. Понял, что ей в ближайшее время достанет хлопот и без этой новости. Отложил сообщение на потом.

   Отослав Дени спать, отправился в кабинет. Сидел, смотрел на бушующее в камине пламя. Думал: два дня – это так мало!

   Чувствовал себя без кожи – непривычно уязвимым. Будь у него возможность, думал, он ни за что не возвращался бы теперь ко двору. Поселился бы в этом доме или уехал прочь, в провинцию. Женился бы. Растил детей. И ни одного чужака близко не подпустил бы к себе и своей семье.

   Сидел. Думал.

   Знал: это пройдет.

   Когда за его спиной скрипнула дверь, не обернулся. Подождал мгновение. Потом произнес тихо:

   – Не стойте в дверях. Заходите.

   Ступая на цыпочках по каменному полу, к нему медленно приблизился Дени. Одетый в ночную рубашку, с дурацким белым колпаком на голове он выглядел так забавно, что Мориньер не удержался – стянул с головы ребенка колпак, бросил его в кресло напротив, протянул руки. Дени вскарабкался ему на колени, прижался всем телом, обхватил Мориньера руками. Замер.

   Мориньер ухватил ладонью ступни ребенка, пощупал, покачал головой.

   – Не бродили бы вы по дому босиком, Дени.

   Кивнул молоденькой няне, с облегчением обнаружившей своего питомца в кабинете хозяина:

   – Пусть посидит. Принесите только что-нибудь укрыть его.

   *

   Следующее утро началось для Дени с неприятностей.

   Мориньер вызвал его к себе. Сказал:

   – Побудьте, пожалуйста, со мной, Дени. Сейчас мне предстоит разговор с вашими учителями. И мне хотелось бы, чтобы вы слышали все, что они будут говорить. Я желаю, чтобы, в случае, если слова их покажутся вам несправедливыми, вы имели возможность возразить.

   И он вынужден был стоять и слушать все, что говорили вызванные опекуном учителя. Они входили один за другим, останавливались посредине комнаты. Оглядывались на Дени с удивлением – слишком неожиданно было для них присутствие в кабинете ребенка.

   Говорили. Вначале осторожно. Потом распалялись. Мешали сообщения о том, что они успели преподать мальчику, с его прегрешениями. Самыми малыми. Самыми незначительными.

   Перемежали обычные слова со словами, начинающимися с бесконечных "не": "невнимательный", "несдержанный", "неусидчивый".

   Ни один не забыл о его проступках. Ни один не умолчал.

   Говорили. А Дени слушал. Все ниже и ниже опускал голову. Но молчал. Не выдержал только, когда вошедший последним отец Берие вдруг, колыхнув четками, проговорил жестко: «Мальчик порочен. Он, как иной плод, до самой сердцевины поражен грехом гордыни».

   Дени вскинул голову.

   – Неправда! – вскричал. – Это неправда!

   – Вот видите, – развел руками отец Берие.

   Тут Мориньер поднялся, вышел из-за стола, подошел к Дени. Взял его за подбородок, заставил смотреть на себя.

   – Вы считаете себя лучше других, Дени?

   – Нет, монсеньор.

   – Вы презираете людей?

   – Нет, сударь.

   – Вы уверены, что знаете все лучше прочих?

   – Нет.

   Мориньер улыбнулся. Повернулся к человеку в сутане.

   – А вы, отец мой, смиренны?

   – Да, монсеньор.

   – Покорны Господу нашему во всем?

   – Разумеется.

   – И горды этим, не так ли?

   Процитировал иронично, глядя в глаза побледневшему священнику:

   – "Гордящиеся своим смирением горды тем, что они не горды"?*****

   Подошел к окну, заложил руки за спину, проговорил не оборачиваясь:

   – Я благодарю вас, отец мой. Я все понял.

   Когда они остались одни, повернулся, подошел к мальчику.

   – Гордость, Дени, в отличие от остальных осуждаемых Церковью пороков, настолько вплотную соприкасается с достоинствами, что не иметь ее так же грешно, как и иметь. Будьте горды, дитя мое. Но не будьте чванливы. А грешны, что бы мы ни делали, мы будем все равно.

   Потом усадил мальчика в кресло, стоящее боком к столу. Сам обошел стол, сел на свое привычное место.

   – У меня есть к вам разговор, Дени. Я услышал все, что сказали сегодня ваши учителя. И вы слышали. И я принял решение. Пришло время вам получать полноценное образование. Домашние учителя не смогут дать вам всего того, что вы, потомок древнего, уважаемого рода, должны знать.

   Дени раскрыл рот, готовясь возразить, но Мориньер поднял указательный палец, требуя внимания. И мальчик промолчал.

   – Завтра мы отправимся с вами в колледж де Клермон, где вы будете жить, изучать естественные и точные науки, правила хорошего тона... Достанет вам и физических занятий. Я понял, что они увлекают вас более чем работа с книгами. Но вам придется заниматься и тем, и другим.

   Воспользовавшись паузой, Дени тихо спросил:

   – Вы наказываете меня, монсеньор? За то, что я не был прилежен?

   Мориньер покачал головой:

   – Нет. Я не хочу, чтобы вы так думали. Я желаю, чтобы вы выросли сильным, мужественным и образованным человеком. И должен сделать для этого все. И вы должны. Этот колледж находится в Париже, так что, пока я буду здесь, я обещаю проведывать вас регулярно.

   – Пока вы будете здесь? Вы собираетесь уезжать, монсеньор?

   – Думаю, это вполне может случиться.

   – Когда?

   – Я не знаю, Дени. Но я хочу, чтобы вы успели привыкнуть к вашей новой жизни, пока я рядом. Вы не должны беспокоиться. В колледже строгие правила, но преподаватели в нем хорошие и, по большей части, справедливые.

   *

   Мориньер мог бы начать этот разговор накануне, но не хотел портить Дени настроение – тот был так рад его приезду.

   Он сообщил Дени о своем решении с утра. Хотел, чтобы у ребенка было время привыкнуть и пережить до вечера эту неприятную для него новость и чтобы на собеседовании в колледже мальчик был максимально спокоен.

   И он был необычайно удивлен стойкостью, с какой Дени выслушал его речь.

   Только вечером, когда юная няня явилась в зал, чтобы забрать ребенка и уложить его спать, Дени остановил ее неожиданно властным жестом.

   – Подожди. Я хочу спросить...

   Мориньер отправил девушку за дверь.

   – О чем вы хотели спросить, Дени?

   – Монсеньор... Значит, я никогда больше не смогу быть с вами, жить с вами здесь, в этом доме? И мы никогда...

   Мориньер прервал его:

   – Никогда – плохое слово, Дени. Не употребляйте его. Впереди у вас, – а значит и у нас с вами, – долгая жизнь. И, конечно, мы проведем вместе много приятных минут. Не грустите. Помните, что вы – граф де Брассер. И ваше поместье, и ваши люди ждут, когда вы повзрослеете и возьметесь за управление вашими землями. К тому же, – он улыбнулся лукаво, – если я правильно понял то, что говорил сегодня отец Берие, вы мечтаете о славе?