Текст книги "И пусть их будет много"

Автор книги: Ева Наду

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

   Не так давно богатейший и изысканнейший вельможа страны, завидев Мориньера, развел руками и улыбнулся: "Я ошибся".

   Это было то самое предназначенное Мориньеру: "Вы были правы", – что он носил в себе с самого момента ареста.

   Мадам де Севинье, стоявшая тогда по правую от Мориньера руку, кинулась в слезы:

   – Несчастный страдалец! Неужели ничего нельзя сделать?

   Ради этого последнего, четвертого, листка Людовик XIV, едва дождавшийся возвращения Мориньера из дальней поездки, вытащил того из постели.

   – Привезите мне личную переписку этого Фарби с Фуке. Не может быть, чтобы там все было чисто.

   – Уже добытые доказательства вины господина Фуке вашему величеству представляются недостаточными? – спросил устало.

   Король терпеливо повторил:

   – Если в их переписке обнаружится нечто, что в очередной раз подтвердит вину нашего бывшего суперинтенданта, я желаю, чтобы она была прикреплена к делу.

   Мориньер подумал, что выбрав его в качестве посла, Людовик пытался купить себе немного спокойных ночей. Его врожденное чувство справедливости, в этом случае усеченное до чрезмерности, должно было сильно страдать.

   Мориньер постоял еще некоторое время, потом развернулся, пошел обратно.

   Вошел в кабинет.

   – Вам хватило времени подумать? – спросил. – Есть еще что-то, о чем вы не упомянули, мессир Фарби?

   Интендант покачал головой:

   – Теперь нет.

   Мориньер взглянул на камин, в котором догорала стопка каких-то бумаг. Кивнул.

   – Хорошо.

   – Почему вы все это для меня делаете? – спросил тихо интендант

   – Из любви к искусству, – ответил.

   – У меня есть хоть один шанс сохранить это место? – спросил Фарби спустя некоторое время.

   Жосслен де Мориньер посмотрел интенданту в глаза.

   – Нет, – ответил. – Вам следует думать теперь о том, как сберечь голову.

   *

   Мориньер привез королю пачку перевязанных бечевкой писем, в которых не было ничего, кроме разговоров о погоде, последнем урожае винограда и детях.

   – Это все? – Людовик внимательно посмотрел на Мориньера, держа пачку на весу.

   – Все, ваше величество, – ответил спокойно. – Что общего могло быть между великим Фуке и пожилым интендантом далекой провинции?

   Глава 11. Жиббо

   Было время, когда Жиббо могла свободно являться в замок. Более того, было время, когда она там жила. Помогала на кухне: носила воду, следила за огнем, чистила печи. Делала все, что велели. Отрабатывала свое спасение.

   Незадолго до обретения своего нового дома, замка Грасьен, она потеряла мать. После страшной зимы, когда в доме их временами не таял нанесенный в щели снег, после холодной весны и дождливого лета, наступил голод. Кусок ржаной лепешки в день, на три четверти состоящей из отрубей, был редким счастьем. Ели что придется: копали коренья, собирали желуди. За охоту в господских лесах вешали без суда.

   Голод обезумил людей. Приближающуюся зиму ждали с ужасом. И, конечно, искали виноватых.

   В один из сумрачных, дождливых дней, – Жиббо запомнила его на всю жизнь, – мать не вернулась домой. Какие-то люди ворвались в дом, когда маленькая Жиббо, играла в своем углу. Кутала сделанную из соломы куклу в тряпицу, уговаривала, что скоро придет мама и накормит их обеих.

   Вместо мамы явились они – страшные люди с бешеными глазами и громкими голосами. Они отшвырнули испуганную девочку в сторону, бросились к очагу, где в стороне от огня висел чан с травяным отваром – мать приготовила его для роженицы из соседней деревни. Громко кричали: "Ведьма! Ведьма!" Выхватили из рук девочки куклу.

   – Вот доказательство! – вопили.

   Перевернули скамью, полезли в подпол. Искали что-то. Маленькая Жиббо, не помня себя от страха, выскочила из дома, бросилась бежать.

   Мчалась по мокрому лугу, по дороге, увязая ногами в холодной жиже. Бежала в замок – куда еще ей было бежать? Там жили добрые люди. Она помнила, мама ходила в замок лечить господ. Несколько раз брала ее с собой, оставляла во дворе, у колодца – ждать. Жиббо ждала.

   Если мать задерживалась, господские слуги, – красивые, чистые, упитанные, – приводили девочку на кухню, греться. Совали в руки то краюху хлеба, то яблоко, насыпали в подол орехов.

   Где ей было прятаться, если не там?

   Жиббо не помнила, как добралась до стен замка, как пронеслась по мосту, как стучала в запертые на ночь ворота. Стучала, кричала, потом сползла на землю. Не помнила, как открылась калитка, как какой-то большой, теплый мужчина поднял ее на руки, занес внутрь.

   Она дрожала всем телом.

   Капеллан, отец Бертран, наклонился над ней:

   – Что случилось, дитя мое? Что случилось?

   Ответ он узнал спустя несколько минут, когда загромыхали под ударами тяжелые ворота.

   – Отнеси ее в капеллу, – приказал мужчине.

   О чем говорили и о чем договорились ее друзья с ее врагами, она не знала. Спрятавшись, съежившись в торце длинной, темного дерева, церковной скамьи, она тряслась от холода и страха. Когда вернулся отец Бертран, долго не желала выходить. Он силой вытянул ее из угла.

   – Посмотри на меня, дитя! – приказал.

   Долго всматривался в ее цвета болотной топи глаза. Вздохнул.

   – Как тебя звать? – спросил.

   – Жиббо, – удивленно ответила она.

   – Каким именем крещена? – спросил сурово.

   Она молчала.

   – Я Жиббо, – повторила.

   Он еще раз вздохнул. Усадил ее на скамью, оставил в темноте.

   Вернулся, принес соломы, бросил в угол.

   – Ложись спать, – сказал. – Утро вечера мудренее.

   *

   Потом ее крестили. Имя не прижилось, девочку все по-прежнему звали Жиббо. Ее отмыли, оставили при доме. Поручали ей не самую простую работу. Но она не жаловалась, не роптала. Работала, как могла.

   Отец Бертран подзывал ее иногда, брал за руку, приводил в церковь. Долго расспрашивал, о чем она думает и что чувствует. Вздыхал теперь редко.

   Однажды она, осмелев, спросила:

   – Мама когда-нибудь вернется?

   Он покачал головой:

   – Нет. Не жди.

   Она всегда знала, что с ней что-то не так. Она чувствовала приближение горестей, видела знак смерти над головами обреченных. Однажды спасла хозяйского сына, за мгновение до обрушения вытянув его из-под навеса, под которым висели туши только освежеванных животных. Охота была особенно удачной, дичи было побито много. Балки не выдержали.

   Второй раз – не спасла. Знала, чувствовала, что случится несчастье, но не поверила, не доверилась своим ощущениям. Да и что она могла? Разве господ остановишь предчувствиями сумасшедшей девчонки?

   В тот день молодого господина на охоте задавил его собственный конь.

   Когда в замке родился его теперешний хозяин, Жиббо уже жила отдельно – в небольшом, укрытом от глаз чужаков, доме в лесу. Жить рядом с людьми она больше не хотела.

   Ходила через лес к знахарке, что жила у самой реки, училась распознавать травы. Вспоминала, чему учила ее мать. Что-то вспоминалось, что-то чувствовала интуитивно. С каждым днем все больше, все лучше.

   Деревенские прибегали к ней теперь при всякой нужде. Просачивались, продирались сквозь осиновые заросли, протискивались по тонким, как нити, едва заметным тропинкам.

   Когда в замке кто-то болел, ее тоже звали.

   Перье, тогда еще молодой и красивый, строил глазки и даже однажды позвал замуж. Она расхохоталась. Отказала.

   – Ведьмы замуж не ходят, – ответила.

   Он не отступался, приходил к ней сам.

   Потом перестал ходить. А через восемь месяцев у нее родилась дочь. Тоже Жиббо.

   *

   – У тебя есть дочь? – спросила Клементина, когда Жиббо замолчала.

   – Была.

   Она посмотрела на Клементину сухими воспаленными глазами.

   – Красавица и умница была. Вздернули ее на суку драгуны в страшном тридцать шестом. Тогда тоже много солдат в этом краю было. От всех не спрячешься. Пошла она травы собирать на болота, да и не вернулась больше. А я все видела. Лежала в доме больная и видела. Все перед моими глазами прошло. – Она засмеялась нехорошим, тяжелым смехом. – Ни один, что был там, когда вешали мою девочку, ни один домой не вернулся. Все тут остались.

   Взглянула внимательно на побелевшие губы Клементины.

   – Вижу, ты поступила бы так же.

   – Да, – ответила та твердо, – если бы хватило сил и умения.

   – Тебе бы – хватило. И хватит.

   – Хватит? Что-то случится с моей дочерью? – поймала Клементина старуху за руку.

   – Нет, с ней все будет в порядке. Но тебе самой понадобятся силы.

   Посмотрела на молодую женщину внимательно.

   – Ты боишься?

   Клементина прислушалась к себе.

   – Я... я не знаю, – ответила смущенно.

   – Я знаю. – Старуха выделила "я". – Знаю. Много трудностей выпало на твою долю. И много еще выпадет.

   – Я не хочу, – жалобно сказала Клементина. – Я хочу быть счастливой.

   – Будешь, обязательно, – улыбнулась старуха. – Но не теперь. Позже.

   *

   Три ночи подряд Клементина приходила в башню. Три ночи подряд Жиббо, едва завидя ее, укладывала молодую женщину на мягкую шкуру, подкладывала под голову мешочек с духовитыми травами, поила отварами, шептала что-то, нашептывала.

   Когда Клементина пыталась протестовать, настаивала:

   – Нет теперь времени на пустое. Надо сначала тело твое с душою объединить. Силой сердце твое наполнить, страх из него изгнать. Лежи смирно, малышка. Доверься мне и лежи.

   Это старушечье "доверься" действовало отчего-то на Клементину безотказно.

   Она послушно опускалась на шкуру, смотрела какое-то время сквозь ресницы на шевелящую губами старуху, потом забывалась: то ли засыпала, то ли уносилась душой куда-то. Ей казалось, она слышала, как за окнами башни свистит ветер, как воют волки в далеких лесах, как шелестят, перемалывая гальку, океанические волны, накатываясь на берег. Ей чудились соленые брызги, рассыпающиеся по лицу, тепло вигвама, который когда-то был ее домом, веселый гвалт индейцев у высокого костра. Привиделось однажды знакомое лицо отца-иезуита. От виска его вниз бежала тонкая струйка крови, стекала к подбородку, густыми каплями падала на подтаявший снег. Он смотрел на Клементину и ободряюще улыбался.

   От щемящего страха за его жизнь, смешанного с безудержным желанием обнять, прижать к себе, избавить от пыток – она проснулась, вскочила, коснулась рукой мокрой щеки. Затрясла головой, стараясь выгнать из уха натекшие туда слезы.

   Жиббо смотрела на нее в упор.

   – Тебе надо освободить свое сердце и разум, отделить любовь от ненависти, страх поражения от стремления победить. Одно мешает другому.

   На исходе третьей ночи Жиббо сказала:

   – Теперь будешь ходить ко мне днем в лес. Нельзя больше потчевать твоих домашних сонным отваром.

   – А почему бы тебе не приходить в замок? – спросила Клементина.

   – Нет, – покачала головой старуха, – Мне ход в твой дом заказан. Приходи, когда сможешь. Лучше, приходи одна. Не стоит знать твоим воинам о наших встречах. Это может навредить тебе.

   Клементина посмотрела на Жиббо с недоумением.

   Не спросила – отчего заказан? Жиббо сама заговорила:

   – Моей вины тут нет. Была у твоего супруга страсть – молоденькая деревенская девочка, смазливая дурочка, мечтающая подняться, стать хотя бы на время владычицей этих мест. Она думала, достаточно родить ребенка, и господин возьмет ее в замок, поселит в палаты, осыплет золотом да драгоценностями. Может, так бы оно и было. Но умерла она родами. Когда меня позвали – было поздно. Ребенок уже был давно мертв. Та самая нить, что в течение многих месяцев связывала его с матерью, обвилась вокруг шейки и задушила его в утробе. Я сумела извлечь его, но мать не спасла. Грехов на ней много накопилось.

   – Откуда столько грехов у молоденькой девочки?

   – Молодость не является порукой.

   Жиббо замолчала, пораздумывала. Потом продолжила.

   – Тебе нужно знать. Не господский это был сын. Мельника нашего, у которого жена да пятеро детей. Не стала я говорить этого господину. Не стала. Все равно ничего не изменить было. Но ты должна знать. Не будет у тебя от твоего супруга детей. Лежит на нем проклятие – мне не снять. Уже много лет лежит.

   – Откуда? – спросила Клементина. – Он умен, обходителен и добр. Кто может так ненавидеть его?

   Жиббо усмехнулась:

   – Женщины мстительны. Их нельзя обижать.

   *

   Клементина стала в домике Жиббо частой гостьей.

   Она выходила из ворот замка, когда два ее защитника не могли ее видеть, пробиралась по тропинке, ведущей вдоль реки до осинника, переходящего дальше в густой, смешанный лес. Ныряла в заросли, принимала левее, добиралась до большого старого дуба и, миновав небольшое озерцо, образованное несколькими, бьющими из земли, родниками, сворачивала направо, в самую глубь огромного лесного массива. Домик Жиббо располагался не так уж далеко от замка – получаса с лихвой хватало, чтобы добраться до него. Однако он был совершенно незаметен со стороны. Тот, кто не знал сюда дороги, ни за что не мог бы наткнуться на него случайно.

   Клементина полюбила бывать здесь. Она являлась, усаживалась на низкий табурет рядом со старухой, смотрела, как та смешивает, соединяет в одном котле собранные ею цветы, травы и корешки.

   Она наслаждалась ароматом, которым был напоен воздух в доме. Было что-то успокаивающее для Клементины в этой атмосфере, созданной паром, поднимающимся от висевшего над огнем котелка, и бесконечными заклинаниями, что шептала над ним старуха.

   Глава 12. Первая победа

   Шли дни. Клементина, наконец, окончательно оправившись от перенесенных испытаний, вернулась к счетам и книгам, чем привела в полное отчаянье Перье. Цифры занимали ее разум и не возмущали душу.

   Клементина сверяла прошлогодние записи с записями более свежими, тщательно их анализировала. Управляющий всякий раз огорченно качал головой, но, не осмеливаясь перечить, подробнейшим образом отвечал на вопросы хозяйки.

   Когда книги расходов и приходов были изучены от корки до корки, Клементина подумала, что пора вернуться к чтению литературы иной.

   Она полистала одну новеллу, другую, поняла: все эти романы и поэмы о любви между пастушками и ветреными их любовниками вновь развлекают ее. Тогда и вспомнила она о книге, чтение которой прервалось тем трагическим путешествием домой. Роман Оноре д'Юрфе "Астрея", который Клементина едва ли прочла тогда до половины, пролежал в ее комнате, рядом с ее постелью все то время, что она была больна.

   Теперь, решив вернуться к роману снова, она взяла книгу в руки. Когда из нее выпал сложенный вчетверо листок, Клементина отчего-то вздрогнула, долго смотрела в смущении на валяющийся на полу белый прямоугольник, не решаясь поднять его и заглянуть внутрь.

   Потом все-таки развернула листок. Прочла странное:

   "Ц.Б. – 1 уровень, лицом строго на запад, на высоте глаз, чуть выступающий камень. Нажать и повернуть по часовой стрелке.

   Библиотека, греки, Платон. На стену за ним – до щелчка. Чтобы закрыть – повторить. Изнутри то же, что Ц.Б.

   Ниже было написано: Надеюсь на вашу память. М."

   Позвала Терезу. Спросила строго:

   – Что это за листок?

   Та долго молчала, соображала. Потом, вспомнив, заломила руки:

   – Простите, госпожа! Это граф де Мориньер, уезжая, просил передать вам лично в руки. Но вы были в таком состоянии! Я положила письмо в книгу, чтобы не потерять. Да и запамятовала. Простите!

   Клементина отпустила ее. Села на кровать, долго смотрела на ровные буквы, на изящную М в конце.

   "Надеюсь на вашу память" – что это?

   Мориньер хотел, чтобы она что-то вспомнила? Не забыла? Что?

   Стала вспоминать. Прогулку, развалины, ход.

   Его руки, голос. "Человек достоин сочувствия".

   Библиотека. Что там в библиотеке?

   Засунула записку за корсаж. Она жгла ей кожу. Достала, снова перечитала. Не выдержала, отправилась в библиотеку, нашла полку с Платоном.

   Достала один том, другой. Положила на пол, к ногам. Присела, открыла, полистала. Несколько томов на латыни. Вздохнула – с латынью она не дружила. Впрочем, теперь это было неважно. Поднялась, заглянула вглубь полки. Внешне – ничего необычного. Дотронулась до стены, провела пальцами по поверхности, понажимала там, потом сям. В какой-то момент, – она не сразу поняла, что произошло, и на что именно она нажала, – что-то заскрежетало, щелкнуло, вся секция шкафа выдвинулась вперед, повернулась, освобождая проход.

   Клементина испугалась, отшатнулась.

   Долго стояла неподвижно, смотрела в темноту. Потом, успокоившись немного, выровняв дыхание, взяла в руки свечу, протиснулась в открывшийся ход. Посветила. Вниз уходила лестница. Она не решилась сразу идти. Вернулась в комнату, к шкафу. Всмотрелась внимательно в заднюю его стенку. Ничего. Ничего необычного. Опять поводила пальцами, нащупала легкую, внешне совершенно не заметную, трещину-стык. Ощупала подушечками пальцев.

   Да, похоже, это и есть тот самый секрет. Небольшой, едва выдающийся в сравнении с уровнем всей прочей стены шкафа, прямоугольник. Нажала на него. Спустя мгновение раздался скрежет, и шкаф встал на прежнее место. Что-то щелкнуло, и все затихло.

   Клементина вернула тома Платона на место, отошла к столу, уселась в кресло.

   Часто билось сердце. Сделанное открытие взбудоражило и даже как будто огорчило ее.

   Когда Мориньер говорил ей о тоннеле, ведущем в замок, она не осознавала, насколько это знание изменит ее ощущения от дома, в котором она теперь жила. Ей вдруг стало страшно, что об этом ходе могут знать чужие.

   Знает Филипп, Мориньер, Жиббо.

   Жиббо? Да, Жиббо, наверняка. Иначе как бы она попадала в башню, не пройдя через двор?

   Возможно, знает, Перье. Должен знать. А вдруг кто-то еще? Чужой? Враг?

   Она не вполне понимала, какого врага сейчас имела в виду. Не было у нее врагов! Здесь, во Франции, пока что – не было.

   И вот тут, в размышлениях этих, в поисках, в обострившемся ощущении опасности она вдруг поняла мучившее ее: "Надеюсь на вашу память".

   Мориньер намекал: все, что он написал должно остаться в памяти. Она будто бы даже услышала его голос: "Запомните все, что я вам написал, и уничтожьте записку".

   Перечитала еще раз, другой. Удостоверилась, что все запомнила. И бросила записку в огонь.

   *

   Клементина почти совсем перестала выходить из библиотеки.

   Огромная комната, доверху забитая книгами, привлекала ее необычайно. В те дни, когда Клементина не планировала посетить Жиббо, она стала запираться в библиотеке с самого утра. Потребовала перенести туда свое любимое, большое, обитое кожей, кресло с высокой прямой спинкой. Выходила вечером – только чтобы переодеться и отойти ко сну.

   Слуги беспокоились.

   – Ну, на что это похоже? Совсем госпожа себя не бережет, – вздыхала нянюшка Пюльшери и при каждом удобном случае старалась отнести Клементине в библиотеку какое-нибудь лакомство. Аннет теперь ежедневно пекла специально для нее мягкие булочки из сдобного теста.

   Отец Жозеф, их капеллан, вспоминая, какой исхудавшей, почти прозрачной была Клементина и как близка она недавно была к помешательству, только кивал головой:

   – Ешьте, дитя мое. Господь освобождает от поста больных, нуждающихся в пище. Ешьте и не забывайте благодарить Господа нашего за щедроты его.

   Клементина любила булочки, поэтому она с легкостью признала себя все еще больной, и к концу зимы превратилась в прежнюю очаровательную женщину.

   *

   На время холодов пламя восстания было поутихло, однако с приходом весны начало разгораться снова.

   Повсюду в городах теперь стояли солдаты, готовые в любой момент броситься в атаку на мятежников. Интенданты старались держать руку на пульсе. Едва осведомители приносили им сообщения, что в том или ином месте готовится выступление крестьян и городской бедноты, как они направляли туда войска. Часто успевали сработать на опережение. Иногда мешкали, опаздывали.

   Тогда битвы оказывались более кровавыми. Повстанцы успевали собрать силы, организоваться в единый кулак, налиться направленной ненавистью. Было очевидно, что кто-то, неистовый, обладающий даром убеждения, собирал, сколачивал войска, руководил ими, подпитывая своей энергией. И повстанцы, и их противники носили на устах одно имя – Одижо.

   Окрестные крестьяне то и дело приносили в замок дурные вести: в середине марта поднялся Борез, позже – восставшими был взят Ла-Вильдье. Вновь обильно лилась кровь. Убивали консулов, сборщиков налогов. В городах грабили лавки, лишали жизни зажиточных горожан.

   Немало доставалось и драгунам. Их ненавидели не только крестьяне и гугеноты, против которых, главным образом, и направлены были воевать солдаты короля. Их терпеть не могли хозяева таверн и постоялых дворов – за то, что, останавливаясь у них, солдаты никогда не платили за пищу и ночлег; ненавидели жители деревень и городов, где стояли солдаты короля; ненавидели женщины, на которых обозленные, истосковавшиеся по женскому теплу, солдаты вымещали свою, смешанную с похотью, агрессию.

   Драгуны чувствовали себя на просторах провинции непрошенными гостями, чужаками. За униженность они платили унижениями, ненависть рождала ненависть.

   В апреле, когда земля, наперекор человеческой жестокости, согретая солнечным теплом, задышала, наконец, ровно и спокойно, выпуская из своих недр новые росточки жизни, Клементине пришлось вновь увидеть драгунов – уже во дворе собственного замка.

   Был вечер. Солнце готовилось опуститься за лес. Красными, вечерними лучами напоследок обнимало оно зубцы башен. Прощалось. Замок готовился ко сну.

   Заслышав шум во дворе, Клементина вышла на площадку перед домом, оперлась на балюстраду, вглядываясь в сумерки. Колышущееся море красных султанов быстро заполняло двор. Она сделала еще несколько шагов, остановилась на верхней ступени, подождала, пока всадники приблизятся.

   Один взгляд на драгун вернул ее в недавнее прошлое. Она почувствовала слабость и... то самое, что чувствовало большинство жителей этих земель – ненависть. Последнее испугало Клементину.

   Ненависть мешала думать, она должна была с нею справиться.

   Драгуны исполняли волю короля, и противиться им значило пойти против Короля. Позволить им грабить ее землю – значило не исполнить свое предназначение.

   Она не имела права теперь ошибиться.

   "Все, что хочешь, дорогая, но войны на твоей земле быть не должно! – подумала. – Только не война".

   Заметив бледность, разлившуюся по лицу Клементины, Ансельм де Ларош схватился за шпагу. Она коснулась его руки, сжимающей эфес, остановила.

   – Что вам угодно, господа? – спросила, удивляясь, насколько звонко и твердо прозвучал ее голос.

   – Кто вы? – спросил один из драгун. Конь под ним, разогретый скачкой, беспокоился, вскидывал голову, нервно перебирал ногами, высекая искры о камни мостовой.

   – Сударь, этот вопрос с большим правом могу задать вам я. Но я отвечу. Я – хозяйка этого замка. Мой супруг, граф де Грасьен, верный слуга его величества, сейчас находится в отъезде по делам государственной важности, а потому все вопросы вам придется решать со мной. Чего вы желаете?

   Выехавший вперед приподнял шляпу. Согласно с ним колыхнулись султаны остальных драгун.

   – Капитан Лагарне к вашим услугам, мадам! – Он решил, на всякий случай, быть учтивым.

   Кто его, в конце концов, знает, что скрывается за этими словами: "верный слуга" и "дела государственной важности"? Все они – верные слуги его величества. Но он не раз сталкивался с тем, что есть и те, что "вернее самых верных". И тут ошибешься – несдобровать. Отчего он не поинтересовался заранее, через чьи земли будет пролегать их путь?

   – Мы направляемся в замок проклятого гугенота Молинара, – ответил. – Но мои солдаты устали. Не позволили бы вы, графиня, остановиться на ночь под сенью вашего замка?

   – Замок не вместит всех, – Клементина оглядела двор еще раз. – Но вы можете встать лагерем под его стенами. Вас же, господин Лагарне, я приглашаю отужинать и отдохнуть в доме графа де Грасьен.

   Не дожидаясь, пока капитан спешится и последует за ней, направилась в дом.

   Быстро раздала указания слугам, поднялась в спальню поправить прическу и переменить платье. Выбирала платье из тех, что носила при дворе – пышное, с глубоким декольте, украшенное изысканным венецианским кружевом.

   Лагарне казалось, что он попал в рай. Ему никогда не приходилось прежде ужинать в обществе такой прелестной женщины. Более того, в его окружении подобные феи вообще не водились.

   Она была настолько очаровательна, мила и предупредительна, что к концу ужина Лагарне не знал, что и думать.

   С одной стороны, графиня, безусловно, проявляла к нему исключительное внимание. Достаточно вспомнить, как следила она за тем, чтобы в кубке его не заканчивалось вино, как царственным кивком головы приказывала слуге, стоявшим за его спиной, подавать ему следующее блюдо. С другой стороны, он поверить не мог, что такая высокородная дама могла в первый же вечер проникнуться к нему столь сильной симпатией, чтобы... Нет, об этом и речи быть не могло!

   Все удовольствие от ужина и общения с графиней де Грасьен испортили его люди.

   Графиня отправила солдатам несколько корзин с вином и хлебом. А они – что с них возьмешь? – решили, что в дар им посланы и две прелестные девушки. Мальчики его, собственно, и не сделали ничего. Так, похватали девушек за груди, да впились разок-другой в нежные девичьи губы, но девушки, вырвавшись из пылких объятий, прибежали все в слезах. Поправляли чепцы, прижимали руки к разорванным воротам.

   Графиня поднялась. Губы ее сжались, превратились в тонкую линию. Он вскочил следом, не в состоянии отвести взгляда от вздымающейся под прикрывающим декольте кружевом груди графини.

   – Уймите ваших головорезов, капитан! – произнесла ледяным тоном.

   Вышла из-за стола, увела с собой девушек.

   Ему пришлось прервать ужин, отправиться в лагерь, по-отечески пожурить своих солдат.

   Когда он вернулся, графиня стояла у окна, смотрела в темноту. Что она могла там видеть?

   Он склонился, самым смиренным тоном, на какой только был способен, попросил прощения. Она обернулась, легким движением руки пригласила его вернуться к столу.

   – Я вынуждена извиниться, капитан, – произнесла тихо. – Вам придется заканчивать ужин без меня. Я очень устала. После ужина Гийом препроводит вас в вашу спальню. Доброй ночи, мессир.

   Когда подошло время прощаться, графиня спустилась вниз – свежая, очаровательная, невероятно красивая. И теперь стояла на том же месте, на котором он увидел ее вчера, когда только въезжал в ворота этого гостеприимного замка.

   Лагарне, между тем, был удивлен.

   Он приказал сворачивать лагерь, когда солнце уже изрядно поднялось над горизонтом. И за все это время, с самого рассвета, на глаза ему не попалось ни одной женщины, девушки и даже ребенка.

   И утром в доме ему прислуживали одни мужчины. Старик подавал завтрак, юноша – принес ему в комнату вычищенный, отутюженный мундир, темноволосый молодой мужчина – подал к крыльцу коня.

   "Куда все подевались?" – думал он.

   Встретившись взглядом с графиней, Лагарне почувствовал, что лицо его заливает краска стыда. Это было так неожиданно для него, что он разозлился. С какой, собственно, стати, должен он стыдиться нормальных мужских поступков своих солдат? С какой, черт побери, стати?!

   Но он сдержался. Очень хотелось ему заслужить хотя бы один еще благосклонный взгляд графини. Поэтому Лагарне склонился, подмел пером пыль с булыжной мостовой, проговорил благодарственные слова.

   Она улыбнулась, кивнула:

   – Хорошей дороги, капитан.

   Лагарне вскочил на коня, погарцевал перед крыльцом, взмахнул еще раз шляпой. Умчался.

   Когда драгуны покинули замок, Клементина, наконец, выдохнула. Она одержала первую победу.

   Глава 13. В Лувре

   Она, разумеется, и подумать не могла, что в эти же дни в Париже, о ней вспоминал сам король.

   Сначала Людовику напомнила о Клементине Мария-Терезия. Весь день накануне королева провела в слезах. Об этом ему не раз успели сообщить придворные.

   – Ее величество скучает.

   – Ее величество тоскует.

   – Ее величество плачет в часовне.

   Когда Людовик явился в спальню супруги в четыре часа утра, глаза Марии-Терезии по-прежнему были красны от слез.

   – Отчего вы не спите? – вопросил с едва сдерживаемым раздражением.

   – Я ждала вас, ваше величество, – смиренно отвечала королева. – Вы так задержались...

   – Я отвечал на срочные депеши.

   Людовик был вежлив, но внутри него клокотал вулкан.

   Сначала Лавальер в течение всего свидания проливала слезы на его плече, плакала о своей загубленной душе. Теперь – королева. Поистине, эти женщины решили свести его с ума!

   И все же ему не хотелось выглядеть жестоким, поэтому он спросил участливо, насколько мог:

   – Что я могу сделать, чтобы вы стали счастливы, душа моя?

   Королева вздохнула:

   – Ах, зачем? Зачем, ваше величество, вы позволили этому вашему несносному гордецу, графу де Грасьен, забрать у меня лучшую из моих придворных дам? С ней мне было так покойно и даже порой весело!

   На следующее утро Летелье пришел к нему для доклада. Говорил об усилении беспорядков на юге королевства.

   Вдруг вздохнул:

   – Напрасно господин де Грасьен так упорствовал: его супруга была бы теперь здесь в безопасности.

   Людовик промолчал. Посмотрел подозрительно. Он не знал прежде ничего о симпатии этого старого вояки к молодой красавице-графине.

   И, наконец, ближе к полудню перед ним предстал Кольбер, уже много месяцев ведущий обширную и непростую переписку с Бернини. Кольбер вновь намекнул ему, королю, на необходимость решить вопрос с приглашением зодчего во Францию. И Людовик, написав Бернини письмо и приложив к письму вексель на 30 000 ливров на дорожные расходы, не мог не вспомнить тот вечер, когда, решив развлечься, он пригласил графиню де Грасьен в кабинет, где были разложены бесконечные проекты перестройки Лувра.

   Была почти ночь. Лувр отходил ко сну.

   Он отправил мальчика-пажа к графине с приказом незамедлительно явиться – от скуки и из мальчишеского озорства. Людовик прекрасно понимал, что графиня, скорее всего, уже легла. И ему было любопытно, как скоро случится это самое "незамедлительно".

   Кроме этого, Людовик готов был признать, общение с молодой женщиной вообще приносило ему удовольствие. И почему, спрашивается, он должен был себе в нем отказывать?

   Теперь у Людовика было такое настроение, что окружающие его женщины, по большей части, были ему неинтересны. Одни мечтали, чтобы он, король, обратил на них внимание. И в стремлении завоевать его оказывались необычайно назойливы. Другие боялись его, впадали в состояние прострации, стоило Людовику обратиться к ним с каким-либо вопросом. Они мялись, мямлили что-то, глядели в пол. Другим словом, раздражали его не меньше первых. Третьих, безликих и бесцветных, он просто не замечал.