Текст книги "И пусть их будет много"

Автор книги: Ева Наду

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

   Он пошатнулся, выронил из рук кинжал и услышал сдавленный вскрик за спиной.

   – Филипп... – выдохнула тихо Клементина.

   Что за проклятие тяготеет над ними?

   Она протянула к нему руки. И никак не могла ни губ разомкнуть, ни с места сдвинуться. Так и стояла в оцепенении, не сводя взгляда с едва держащегося на ногах Филиппа. И он стоял. Смотрел на нее неотрывно. Потом тряхнул головой, направился к выходу.

   И она, наконец, нашла в себе силы сделать шаг. Оторвалась от стены, бросилась к нему.

   Где-то на полпути столкнулась с мужем. Он на секунду задержал ее, поймав за плечи, и, отшвырнув в сторону, вышел из комнаты.

   Клементина не поняла, когда сознание ускользнуло от нее. Просто в какой-то момент абсолютные темнота и тишина стали рассеиваться, как тяжелый туман с восходом солнца.

   Она теперь слышала, как мужской голос тихо, но резко бросал в этот туман слова. В ответ испуганно, виновато звучал голос женский. Но смысл слов по-прежнему не достигал ее сознания, тонул в вязком молоке.

   Где-то вдалеке заплакал ребенок. Кто-то успокоил его.

   Сильные мужские руки подняли ее и положили на кровать. Они отвели со лба пряди и чем-то прохладным и влажным коснулись лица. От рук веяло покоем и уютом. Как тогда, в детстве, во время той долгой болезни другие руки, руки ее матери, не давали ей уйти. Держали на плаву. Давали ей силы, помогали бороться с жаром.

   Тогда, – все то время, что она находилась без сознания, – она чувствовала себя спокойно и защищенно. И теперь, на этой границе бытия с небытием, когда слух и осязание уже служили ей, а в глазах еще висела беспросветная тьма, она вдруг почувствовала то же самое. И ощутила сильнейшую боль утраты, когда эти благословенные руки исчезли, оставив ее в одиночестве. Клементина заметалась в поисках тепла и зарыдала горько, отчаянно.

   *

   Утро наступило для Клементины поздно. Было уже около полудня, когда она открыла глаза. И тут же встретилась взглядом с Мари.

   – Что ты тут делаешь? – спросила удивленно.

   – Господин де Мориньер приказал мне сменить Терезу, которая сидела рядом с вами с тех самых пор, как вам стало плохо.

   – Мне стало плохо?

   Она прикрыла глаза, вспоминая. Ах, да. В самом деле.

   Все тело ломило. Клементина чувствовала такую слабость, что, ей казалось, она не сможет и рукой шевельнуть.

   – Вы опять ходили к маленькой, – защебетала Мари, распахивая створки окна пошире и снова возвращаясь к ее постели. – Зачем? Зачем вы это делаете? Для этого есть Полли. Она хорошо смотрит за ребенком. Сейчас вот покормила ее, отправилась с ней на прогулку. Такая хорошая погода. Жалко держать девочку в душной комнате. А вы еще слишком слабы, вам вообще бы лучше не вставать пару дней. Господин де Грасьен просил вам передать, что приедет лекарь. И распорядился, чтобы вы оставались до его приезда в постели.

   – До чьего приезда? – Клементине едва удалось втиснуть в поток речи свое слово.

   – До приезда лекаря.

   Девушка продолжала болтать.

   – Господин де Грасьен уехал. Сказал, чтобы обедали без него. А господин Мориньер с утра отправился на прогулку. Он такой... такой... – Мари зарделась, вспомнив свой утренний позор.

   Проходя мимо господина Мориньера, она загляделась на него и едва не рухнула, нелепо зацепившись ногой за собственную ногу. Она упала бы непременно, если бы он не подхватил ее. Поймал, поставил на ноги. С легкой улыбкой щелкнул по носу. Сказал: "Поди-ка посиди возле госпожи. Смени Терезу. Ей надо отдохнуть".

   – Он такой... милый, – закончила, наконец.

   – Кто?? – Клементина приподнялась на локтях, затрясла головой. – Кто милый??

   – Господин Мориньер. Он не спал, говорят, всю ночь. Но утром, едва взошло солнце, он был уже на ногах – бодрый, любезный. Красивый.

   – Замолчи. – Клементина, наконец, заставила себя спустить ноги на пол. – Позови Терезу и принеси одежду. Я хочу встать.

   Мари замешкалась было, хотела еще что-то сказать, но, столкнувшись с суровым взглядом хозяйки, заторопилась. Выскочила из комнаты.

   Когда Мари вышла, Клементина вытянула вперед непослушные руки – разглядывала синяки. Потом, собравшись с силами, сползла с кровати. Подошла к зеркалу.

   – Ублюдок, – прошептала сквозь стиснутые зубы, уставившись на расползшийся по скуле кровоподтек. Губа немного припухла, но выглядела не так уж страшно. Клементина приподняла волосы, коснулась шишки чуть выше виска. Коснувшись, зашипела от боли.

   – Слава Богу, вы проснулись, госпожа! – явившаяся, наконец, Тереза, замерла за ее спиной – еще несколько часов назад едва заметные синяки теперь выглядели просто ужасно.

   – Помоги мне переодеться.

   Когда Тереза освобождала ее от ночной сорочки, старалась не охать. Оказавшись нагой, долго смотрела на себя в зеркало.

   – О, мадам! – заплакала вдруг Тереза. – Как же это может быть?! Как он только мог?

   – Хватит причитать! – рассердилась. – Принеси таз и наполни его водой. Мне надо вымыться.

   Посмотрела на Терезу. Усмехнулась.

   – Филипп пригласил лекаря. Я должна быть к его приходу в порядке. Да и... перенеси колыбель в мою комнату. И вели принести сюда кровать для Полли.

   – Но, госпожа, девочка будет мешать вам. Она плачет ночами. Ее приходится подолгу укачивать.

   – Дорогая, ты, должно быть, помнишь, что это не первый мой ребенок...

   Клементина отвернулась к окну, показывая, что разговор окончен.

   Филипп хочет, чтобы ее осмотрел лекарь? Он желает, чтобы она продемонстрировала тому следы его удивительного внимания? Что ж, она готова!

   Когда приехал лекарь, Клементина встретила его в одной из проходных комнат наверху.

   – Заходите, господин Мобеж, – она с видом крайне утомленным опустилась в кресло, жестом приглашая мужчину последовать ее примеру. – Присаживайтесь. Я прошу прощения за свой ужасный вид. Но...

   Клементина вздохнула, захлопала ресницами, закусила губу, будто бы с трудом справляясь с волнением.

   – Мне так неловко.

   Ее чуть не стошнило от собственной манерности, но она героически продолжала:

   – Но вы же знаете, женщины после родов всегда дурно выглядят. И плохо себя чувствуют.

   – Да, – г-н Мобеж конфузливо закашлялся, никак не мог отвести взгляда от свежего синяка на тонкой руке, – ваш муж пригласил меня осмотреть вашу милость. Он волнуется о вашем самочувствии. Заботится о вас.

   – О, да, – Клементина непонятно улыбнулась. – У него есть причины. Вы же знаете, мужчины так нетерпеливы в амурных делах. А Филипп... Понимаете, мы так давно не виделись... Г-н Мобеж, – она смущенно коснулась пальчиками его рукава, – я прошу вас, – ее ясные глаза наполнились слезами, – я прошу вас, объясните моему мужу, что мне некоторое время после родов нужно... побыть одной.

   Она потупила взгляд, скрывая мстительных чертиков.

   Господин Мобеж заметно покраснел.

   – Да, да, конечно, – он сделал несколько неуверенных шагов в сторону двери, – пойдемте, графиня, в вашу комнату, я осмотрю вас. И, конечно, обязательно сегодня же, или в самое ближайшее время, поговорю с вашим мужем.

   Клементина представила себе предстоящий разговор лекаря с Филиппом. Усмехнулась незаметно.

   У самых дверей она столкнулась с входящим в комнату Мориньером.

   Тот весело блеснул глазами, приветствовал прошествовавшего мимо него лекаря легким поклоном. Насмешливая улыбка, расцветшая на его лице, показывала, что, как минимум, самое интересное место в разговоре он точно не пропустил.

   Словно в доказательство, Мориньер прошептал, едва расстояние между ним и Клементиной максимально сократилось:

   – Браво, моя дорогая графиня! Браво!

   Клементина растянула губы в притворной улыбке и проследовала мимо горделивой походкой королевы.

   Глава 31. Принять решение

   Был вечер. Разговор длился уже не первый час. И Мориньер начал потихоньку терять терпение.

   – Дрянь, какая она дрянь! – Филипп шагал из угла в угол, вызывая головокружение у наблюдавшего за его передвижениями Жосслена. – Ты представь себе, каким идиотом я выглядел, когда этот толстый Мобеж, краснея и заикаясь, пытался меня убедить, что мою несчастную женушку нужно на некоторое время оставить в покое. Ей, оказывается, нужно прийти в себя и подождать с любовными утехами. А я, негодяй и мужлан, калечу измученную родами женщину своими домогательствами.

   – Негодяй и мужлан? Он так и сказал? – Жосслен лениво стряхнул воображаемую крошку с колена. – Каков мерзавец!

   – Оставь свои насмешки, Жосслен. Мне нет никакого дела до этого лекаришки. Но как представлю себе, как сегодня он расскажет обо всем этом своей жене, а уже завтра вся округа, все поместные крестьяне будут жалеть эту паршивку... Как я буду выглядеть?

   – Но, дорогой мой, согласись, что синяки на ее теле – твоих рук дело. И как она должна была объяснить их появление?

   Мориньер тяжело засмеялся.

   – Во всяком случае, теперь ты выглядишь просто чересчур пылким мужчиной, что, уж конечно, значительно лучше, чем выглядеть ревнивцем. Хотя, должен сказать, что, прослышь король о твоих проделках, он не похвалил бы тебя.

   Филипп остановился. Взглянул на Мориньера:

   – Жосс, я и представить прежде не мог, что когда-нибудь подниму на нее руку. Но тогда... вчера... я мог бы убить.

   Жосслен де Мориньер встал и потянулся.

   – Тем более, ты должен быть благодарен своей жене. Ведь она спасла твою репутацию. Не рассказывать же ей, в самом деле, всей округе, что муж ее напился, как свинья, и бросился с кулаками на нее и с ножом – на ребенка.

   Он говорил непринужденно, даже как будто легкомысленно, но глаза его внимательно следили за реакцией друга.

   Филипп покраснел от досады.

   – Это не мой ребенок. И скоро все вокруг только и будут говорить о том, что я – рогоносец!

   – Если ты сам не будешь вопить об этом на каждом углу, возможно, и все остальные промолчат, – Мориньер зло сощурил глаза. – Ты меня утомляешь, Филипп. Я уже говорил тебе, всегда есть выбор. Ты можешь устроить скандал, наказать ее, и, таким образом, во всеуслышание заявить, что ты, в самом деле, несчастный обманутый муж. А можешь признать ребенка и спокойно жить всеми уважаемым человеком с любимой женой до самой старости.

   Филипп подскочил.

   – Как ты не поймешь?! Я не могу с ней жить. Я не могу ей больше доверять. Она предала меня. Что же касается этого отродья...

   – Стоп, друг мой. Стоп. "Отродье" – чудесная девочка с материнскими глазами. И она станет любить тебя, как отца, если у тебя достанет ума не утверждать обратное. А твоя жена – разве не оценит она твое благородство, сохрани ты сейчас ее падение в тайне?

   – Возможно. Наверное. Но я... Что делать мне? Я-то буду вечно помнить о ее неспособности хранить верность.

   – А кто из нас способен? Вот, к примеру... – Мориньер невинно распахнул глаза навстречу мечущемуся Филиппу. – Где ты был сегодня весь день? Я не мог дождаться тебя, чтобы предложить партию в шахматы.

   Филипп отвел взгляд.

   – Это совершенно не твое дело.

   – Само собой.

   Засмеялся.

   – Логика, дорогой мой друг, была и остается неоспоримым твоим достоинством!

   *

   Филипп проснулся с сильнейшей головной болью. Долго приходил в себя. Пялился в перекрестье балок над кроватью. Боялся шевельнуть головой. Вспоминал – что там было с ним вчера вечером?

   Сначала они долго беседовали с Мориньером. Даже спорили, кажется. Он, Филипп, извинялся.

   Он помнит – он спросил:

   – Я был груб с вами. Отчего вы не вызвали меня тогда же?

   Мориньер рассмеялся:

   – Вы едва стояли на ногах, мой дорогой. Было бы глупо, согласитесь, лишиться друга, оттого только, что в трудную для него минуту мое самолюбие оказалось уязвлено неприветливым словом.

   Филипп оскорбился:

   – Вы самоуверенны. Вы не сомневаетесь, что одержали бы надо мной верх?

   – А вы сомневаетесь? Если вы не могли быть сдержаны в речах, то как вы можете думать, что вам удалось бы победить в деле, требующем холодной головы и трезвого расчета?

   Собственно, Мориньер был прав. Но правота его в этот раз невозможно бесила Филиппа. И, в конце концов, не выдержав этого труднопереносимого сочетания раздражения, обиды и чувства вины, он опять напился.

   Он помнит: Мориньер сидел весь вечер напротив него и безмолвно наблюдал, как он накачивался вином. Только когда, почувствовав себя совсем плохо, он, Филипп, выдавил:

   – Все. Не могу больше! Уеду завтра. К чертовой матери! – Мориньер покачал головой:

   – Нет. Вы никуда не поедете, пока не решите все накопившиеся проблемы. Раз в два года вы можете себе позволить такую роскошь.

   – А вы? Какого черта вы сидите в этом отвратительном, зловонном болоте? – спросил тогда Филипп, с трудом выговаривая слова. – Здесь же нечем дышать!

   Спросил. Но не помнил теперь, получил ли ответ.

   Филипп застонал. Надо было подниматься.

   Он решительно спустил ноги с кровати. Сел. Уставился на бурое пятно на светлой стене. Насупил брови. Протянул руку, позвонил в колокольчик.

   Когда в дверях показался, встал, как олух, Антуан, – Филипп проворчал:

   – Что это? Откуда?

   – Ваша милость вчера кружку об стену шваркнули. Вино, должно быть, кислым показалось, – ответил слуга ехидно.

   Филипп взглянул на камердинера:

   – Почему ж не отмыл?

   – Отмывал. Да не отмывается.

   – Так завесь чем-нибудь, – буркнул. – И неси одежду. Вставать буду.

   Антуан подал рубашку, штаны. Вышел, чтобы принести господину таз с водой – умыться. Филипп сидел, пытался сообразить, сколько теперь времени. Судя по тому, что солнце, по утрам по-хозяйски перемещающееся по его комнате огромным желтым квадратом, уже проделало свой ежедневный путь и благополучно скрылось за тяжелыми портьерами, было уже далеко за полдень.

   Ссутулился. Выдохнул.

   Филипп чувствовал себя сегодня слабым. Он никому никогда не показывал своей уязвимости и, в конце концов, сам поверил в нее. И на войне, на поле битвы так и было. Он не боялся смерти, так как верил в великую значимость собственного служения королю. Он был храбрым солдатом и хорошим военачальником. Но он не умел принимать в расчет веления души. Для него всегда существовали цель и обязанность – величайшая цель и почетнейшая обязанность. Колебания, сомнения – все это Филипп отвергал, как непозволительную роскошь. Лишь однажды он позволил взять верх чувствам. И это привело к тому, что он готов признать: вся его жизнь пошла кувырком. Он разбит, почти уничтожен. Оттого только, что однажды поставил собственные желания выше государственных интересов и своих привычных и приятных ему обязанностей.

   Будь она проклята, эта невозможная женщина, прельстившая его когда-то своей загадочностью. Будь она проклята!

   Филипп обернулся, взглянул на постель. Простыни были скомканы, будто он не спал эту ночь. Будто воевал с кем-то. Провел рукой по щекам – отросла щетина. Надо побриться. Привести себя в порядок. И принять, наконец, решение. Жосслен прав: эту историю надо завершить.

   Через полчаса, взглянув на себя в зеркало, кивнул – вот теперь уже ничего. Сносно. Можно и на люди показаться.

   Внизу его встретил Мориньер – как всегда элегантный и подтянутый. Встретил легко, радостно – будто не было этих двух нескончаемых дней позора. Произнес пару ничего не значащих фраз. Взмахнул рукой:

   – Вы позволите пригласить вас к столу, Филипп? Пока вы спали, простите мне мое нахальство, я распорядился подать сюда холодного мяса и вина.

   – Вы еще не ели? – виновато воскликнул Филипп

   – Бросьте! Конечно, я поел. – Он улыбнулся. – Во время стихийных бедствий каждый заботится о себе сам. А теперь вот, почувствовав, что жизнь до самого ужина гарантированно не покинет меня, я готов позаботиться и о вас.

   Филипп сел за стол, положил на тарелку кусок мяса. Долго на него смотрел. Есть не хотелось. Поднял взгляд на друга:

   – Давайте, что уж... Вы ведь хотите меня о чем-то спросить?

   – Ну, разве что поинтересоваться, как вы спали?

   – Отвратительно.

   – Это заметно, – снова улыбнулся.

   Добавил мягко:

   – Вам следует, наконец, взять себя в руки. Предаваться отчаянью – бесполезное занятие.

   – Жосс, вам хорошо говорить! Вы не женаты! Вы свободны! Вы вольны поступать так, как считаете нужным. Вас не обманывала жена, и на вашей голове не растут ветвистые рога. Как вы можете рассуждать о том, о чем не имеете ни малейшего представления? Вы сказали вчера – вам жаль девочку? Так забирайте ее? Я отдаю ее вам! – произнес, распалившись.

   Произнес и изумленно откинулся на спинку кресла, поймав странный взгляд, брошенный на него Жоссленом.

   – Вы считаете это неплохим решением, не так ли?

   – Я пошутил, – уныло ответил Филипп. – И я в растерянности. Я знаю, я чувствую, что мои теперешние несчастья произошли оттого, что однажды я поступил неверно. Более того, я поступил нечестно, подав себе и ей надежду, что мы можем быть счастливы. Мне следовало смотреть дальше.

   – Теперь поздно об этом сожалеть, – пожал плечами Мориньер.

   – Я знаю. И знаю, как я поступлю. Если нельзя развязать этот Гордиев узел, его следует разрубить.

   Он заговорил. Оживился как будто, приободрился.

   Жосслен слушал его. И чем дольше слушал, тем энергичнее качал головой.

   – Нет, Филипп. Вы недооцениваете вашу жену. Вам не удастся отнять у нее ребенка. Она никогда не отдаст вам девочку

   – Тогда я отправлю ее в монастырь, – в сердцах вскричал Филипп.

   – Temperata severitas, – насмешливо улыбнулся Жосслен. – Умеренной суровости требую я, как требует Августин.

   – Освободите меня от латыни, Жосс, – огрызнулся Филипп. – Не вы ли уже второй день упрекаете меня в том, что я откладываю принятие решения? Не вы ли?

   – Да, но прежде вы умели правильно оценить ситуацию. Сделайте же это и теперь. Что мешает вам?

   В открытое окно до них донесся громкий требовательный плач ребенка. Мгновение – и тут же все стихло, словно невидимая рука зажала ребенку рот.

   Филипп заглянул в темную глубину глаз своего друга.

   – Моя ненависть. Она застит мне глаза. Я не могу спать. Я не могу есть. Я думаю только о том, что меня предали. И понимаю, что с этим унижением мне придется теперь жить. Это разрушает меня. Я понимаю, что останусь неотмщенным. Мне некого вызвать на дуэль и убить, чтобы почувствовать успокоение. Я не хочу причинять боль ей, – встретив насмешливый взгляд друга, воскликнул, – да-да! теперь, когда мой разум вернулся ко мне – не хочу, потому что она женщина и моя жена. Но я знаю свои силы, я не смогу видеть рядом с собой этого ребенка. Несчастного, как вы говорите, ребенка, но ребенка мятежника.

   Мориньер откинулся на спинку кресла, покачал головой укоризненно:

   – Фи! Какие мелочи вас беспокоят! Ребенок мятежника! По крайней мере, вы не сможете упрекнуть ее в отсутствии характера. Даже если девочка возьмет от отца и матери совсем понемногу – она будет крепким орешком.

   – Вы смеетесь? Вам смешно?! А мне невыносима мысль, что моя жена, женщина, с которой я когда-то делил постель, отдавала себя, свое тело, свою страсть, свое желание – преступнику, человеку, поднявшему восстание против законного короля.

   – Не путайте любовь и политику, Филипп! Нет никакой разницы между ребенком верноподданного и ребенком преступника, между вашим и моим ребенком. Может, только цвет глаз. Как, вы говорите, выглядит этот Одижо?

   И рассмеялся, услышав ответ:

   – Темноволос и смугл? Как раз то, что надо!

   Глава 32. Отдайте ее мне

   Он улыбался, замечая растерянность, в которой пребывал Филипп с тех пор, как он, Жосслен, объяснил ему свою идею.

   – Вы говорите: "Отдайте мне ее", – будто просите взаймы лошадь. Я не знаю, что ответить вам, Жосс.

   – Соглашайтесь. Вы несчастливы, Филипп. И вы утверждаете, что будете так же несчастливы все время, пока рядом с вами будет находиться эта женщина и ее ребенок. Я знаю вас достаточно долго, чтобы верить, что в ваших словах нет кокетства и любования собственным горем, в которых я мог бы упрекнуть многих в вашей ситуации. Вы сказали, и я принял к сведению. А теперь я высказал вам свою идею – с той же откровенностью, с какой говорили со мной вы. Отчего же мои слова вы воспринимаете так недоверчиво? Неужели когда-нибудь я дал вам повод сомневаться во мне?

   – Нет, но...

   – Я сказал вам, что готов взять вашу жену под свое покровительство и готов опекать ее и ее дитя так долго, как это потребуется. При этом я обещаю, что графиня де Грасьен будет всегда свободна выбирать свою судьбу. И, возможно, когда-нибудь, – всякое может случиться, – она решит выбрать себе другого... опекуна. Я не собираюсь мешать ей жить полной жизнью. Но я предлагаю это вначале вам, чтобы вы могли принять это, как собственное спасение. Соглашайтесь. Уверяю вас, вы не раскаетесь.

   Филипп нервно заходил по комнате.

   – Вы смеетесь, Жосс. Вы говорите о покровителях, которых вольна будет выбирать графиня де Грасьен, и предполагаете, что я буду спокоен, наблюдая, как славное имя де Грасьен будут трепать в кулуарах дворцов, где каждый сможет сказать, глядя на меня: "Вот идет тот самый Грасьен, чья жена"...

   Он задыхался от негодования, в то время как Жосслен де Мориньер был спокоен, даже как будто холоден.

   – Я все устрою. Вас же я прошу об одном – позвольте ей выбирать.

   – Но вы ведь говорите, что моя жена ненавидит вас? Как же вы можете рассчитывать, что она согласится связать с вами свою судьбу? Как может женщина поверить, что она окажется в безопасности рядом с вами? Зная вас! Видя ваши глаза! Разве может она рассчитывать на спокойную жизнь, когда рядом с ней будете вы – авантюрист до мозга костей?

   – А кто сказал вам, что я обещаю ей спокойную жизнь? И кто вам сказал, что графиня жаждет спокойной жизни? О, Филипп, как же вы редко заглядывали в глаза вашей жены, если могли предположить подобное!

   – Но зачем? Зачем вам все это?

   Он не мог не задать ему этого вопроса.

   И почти не удивился, услышав ответ:

   – Я отвечу вам, когда буду знать. Я могу тысячу раз обосновать вам свое решение, но ни один из ответов не будет достаточно правдивым. В одном я уверен безоговорочно – я предлагаю вам превосходный выход.

   – Ну, хорошо, – сдался Филипп. – Я согласен. Вы можете предложить ей свои условия. Хотя я и не понимаю, о чем вы сейчас ведете речь. Не понимаю. Но полагаюсь на ваше слово и вашу порядочность. И надеюсь, что, если моя жена примет ваше предложение... вдруг примет... мое имя не окажется поруганным более, чем оно поругано сейчас. Я не могу изменить прошлого, но я могу попытаться повлиять на будущее.

   – Мое слово и моя честь будут вам порукой, Филипп. Обещаю вам: если ваша жена примет мое предложение, ваше имя более не пострадает.

   *

   Прогулки в одиночестве когда-то нравились Клементине. Они позволяли ей ощущать себя более свободной, чем она была. Она любила подставлять лицо солнцу, вдыхать ветер, мочить ноги в росистой траве. Раскидывала мысленно по сторонам руки-крылья. Летела.

   Сегодня же она чувствовала себя узницей. Она шла по дороге, ведущей вдоль крепостных стен, и думала, что вот-вот состоится суд, на снисхождение которого ей, похоже, рассчитывать не приходилось.

   Слишком сильным оказался удар по самолюбию ее супруга, по его гордости и по его... верности трону. Она не могла бы сейчас сказать, какой из ударов оказался для нее роковым. И боялась, что, признав таковым последний, окажется права.

   Филипп, ее муж и судья, был слишком оскорблен, чтобы позволить ей приблизиться к себе. Он не готов был выслушивать ее оправдания. А вместе с этим он лишил ее возможности облегчить участь ее дитя.

   Гнев вперемешку со страхом переполняли Клементину всякий раз, когда она глядела в светлые, голубые глаза своей дочери. «Как же так получается, – думала, – что я, твоя мать, не могу, не нахожу сил и средств защитить тебя от несправедливости?»

   Чтобы не разрыдаться, не напугать ребенка, она передавала девочку верной Полин. Сама же, подхватив юбки, бросалась прочь от людей – в сад, в самую его гущу. Скрывалась в беседке.

   А Полин в это время поливала тихими слезами завернутую в тонкое одеяльце девочку за себя и за Клементину. Потеряв ребенка при родах, Полин очень привязалась к малышке и была благодарна госпоже за то, что та взяла ее в дом. Полин отдавала девочке всю душу. Она кормила ее, напевала ей незамысловатые деревенские песенки, укладывала спать. Она готова была ради девочки на все.

   *

   Когда слуга подошел и склонился перед ней, приглашая пройти в библиотеку, Клементина, бледная, но с гордо поднятой головой, пошла вперед, стараясь, чтобы дрожь в коленях не помешала ей выдержать это последнее, – она очень на это надеялась, – испытание до конца.

   Шла. Думала о том, что, если ей не хватит слов, если то, что она скажет, не покажется мужу убедительным, она упадет перед ним на колени. Она будет молить его о милосердии. Ради ребенка – что угодно!

   Увидев рядом с Филиппом Мориньера, вспыхнула от негодования и ужаса.

   Опять он! Как при нем она сможет говорить?

   Подошла ближе, стараясь выглядеть спокойной. Понимала, что ее возражения, скорее всего, ни к чему не приведут. Но попытаться она должна была. Сказала:

   – Филипп, мы не можем обсуждать наши семейные вопросы в присутствии чужого человека. Даже если этот человек является вашим другом, – ее голос все-таки задрожал от ярости.

   Они оба точно знали, что это ей не понравится. Клементина видела это по плотно сжатым губам Филиппа и насмешливым огонькам в глазах Мориньера. Знали и столь же твердо были настроены не обращать на это ни малейшего внимания. Поэтому она не была удивлена, услышав:

   – Ошибаетесь, дорогая. Господин де Мориньер находится здесь не потому, что он мой друг, а потому, что ему есть, что сказать вам. – Филипп был внешне спокоен и даже доброжелателен, но стена, что он выстроил в последние дни, прочно стояла на своем месте.

   – Я не понимаю, – Клементина беспомощно качнула головой.

   Филипп предложил ей стул. Она осталась стоять.

   – Как хотите, – развел руками.

   Встал напротив, долго смотрел на нее. Наконец, заговорил:

   – Вам сегодня предстоит сделать непростой выбор.

   Встретившись с ней взглядом, посуровел еще более.

   – Что касается меня, решение я принял, и оно незыблемо. Если вы откажетесь от предложения, которое сделает вам господин Мориньер, вам придется подчиниться моей воле. Итак... Я решил: ребенок, рожденный от Бернара Одижо, будет отправлен в приют.

   Она раскрыла рот, попыталась что-то сказать, но муж поднял руку, призывая к молчанию. Сам молчал какое-то время, справлялся с волнением, охватившим его при мысли, что с этого момента он уже не может отречься ни от одного своего слова. Продолжил глухо:

   – Меня не интересует судьба этого ребенка. Но этого мало. О существовании девочки придется забыть и вам. Ни одна живая душа не должна знать о ней. О молчании своих слуг я позабочусь сам, но вам придется дать мне слово, что никогда, ни во сне, ни в горячечном бреду, вы не произнесете ее имени, не позовете ее и никогда не справитесь о ее судьбе. Что же касается лично вас... Я полагаю... – он смущенно глянул в сторону Мориньера, но тот ни одним движением не показал, что услышал в его голосе растерянность, которую теперь выказывать было уже совершенно непростительно. – Мне придется... – вдохнул полную грудь воздуха, – думаю, вам предстоит закончить ваши дни в монастыре. Отныне вы потеряли право быть матерью моих детей.

   Он проговорил это, не отводя больше взгляда от лица своей жены. Удивился удовлетворению, которое испытал, глядя, с какой стойкостью выслушала она его. Лишь на мгновение задрожали губы. Клементина сжала их плотно, сцепила нервным движением тонкие пальцы так, что побелели костяшки, дослушала остальное с видом гордым и неприступным.

   Филипп говорил и одновременно пытался убедить себя, что поступает правильно.

   Он, Филипп, граф де Грасьен, не может допустить, чтобы чистота его рода подвергалась сомнению. Матерью его детей должна стать женщина с незапятнанной репутацией.

   Он говорил твердо. И закончил свою речь тоном решительным и непреклонным.

   И все же... все же мужество Клементины находило отклик в его душе. В какой-то момент он осознал смущенно, что ему хочется обнять и утешить ее, дрожащую от внутреннего напряжения. Чтобы удержаться, не проявить слабости – отошел в сторону, к окну.

   – Я все сказал! – произнес, не оборачиваясь.

   Клементина перевела взгляд на Мориньера. Пока говорил ее муж, Мориньер сидел, развалившись, в кресле у стола. И из-за спины Филиппа его практически не было видно.

   Теперь же он оказался в центре внимания. Клементина взглянула на него коротко, обернулась к мужу.

   – Благодарю вас, Филипп, за искренность, – неожиданно произнесла.

   Прикрыла глаза, справляясь с подступившим к горлу комом. Потом выпрямилась, набрала в легкие воздуха, добавила ровным, лишенным модуляций, голосом:

   – Благодарю. Хотя я не убеждена, что вы даете мне возможность выбора. Боюсь, вы намеренно бросаете меня навстречу предложению вашего друга. Не смотрите на меня так. Я готова на многое не потому, что боюсь судьбы, что вы мне уготовили, но потому, что вместе со мной вы лишаете возможности жить ни в чем не повинное дитя, единственное преступление которого состоит в том, что оно не является вашим. Так накажите меня. За что же вы подвергаете преследованиям ее? Не думали ли вы, Филипп, что когда-нибудь, когда ваша молодость, как и моя, обратится в ничто, когда вы, может быть, не получив от Господа желанных детей, останетесь один, может, именно она, эта незаконнорожденная девочка, отвергаемая вами теперь, станет вашей радостью и опорой? Никто не знает своей судьбы. Ни вы, ни я... ни даже господин де Мориньер, в чьих глазах мне всегда чудится дьявольская насмешка, словно он смеется над всеми, кто в этой жизни решается верить в искренние чувства, кто не просчитывает свои ходы на много шагов вперед, кто рискует полюбить, зная, что у этой любви нет будущего. Я хотела прежде оправдываться перед вами, Филипп, потому что считала себя виновной, но что-то произошло сейчас, и это "что-то" изменило все. Виною ли тому упрямая складка у вашего рта или та самая насмешливая холодность графа, о которой я уже говорила, но мое мнение переменилось. Я благодарю вас за то, что вы прекратили страдания, которые я испытывала, ожидая вашего решения, и... я готова выслушать вас, граф де Мориньер, хотя, видит Бог, я не жду от вас достойного предложения. Не жду. Но обещаю, что рассмотрю его, если это позволит мне изменить судьбу второй моей дочери, которую я люблю не меньше, а может, больше, первой, потому что эта обделена более той.