Текст книги "Голова королевы. Том 2"

Автор книги: Эрнст Питаваль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 36 страниц)

Эрнст Питаваль
Голова королевы. Том 2

Дворцовые страсти

Глава тринадцатая
ДАВИД РИЧЧИО

I

Несколько месяцев спустя Мария Стюарт отдала свою руку лорду Дарнлею. Накануне свадебного торжества перед эдинбургским замком трое коронных герольдов провозгласили лорда Дарнлея принцем-супругом; брачную церемонию совершил епископ Дэмбленский. Королева оделась для нее в черное бархатное платье и белую траурную вуаль, которую возложила на себя при смерти Франциска II. В капелле Голируда новобрачные обменялись кольцами, после чего Мария сняла свои вдовьи одежды и появилась в роскошном туалете на свадебном пиру, где первые лорды королевства подавали царственной чете золотые блюда и пенящиеся кубки. В народ бросали деньги, и вскоре веселая бальная музыка огласила залы Голируда.

Мария приказала начать следствие для раскрытия преступного заговора, затеянного лордами Мюрреем и Эрджилом с целью умертвить Дарнлея. Однако вместо того, чтобы предстать на суд, Мюррей снарядил войско и, возбуждая против королевы страну, обратился к народу с манифестом. В нем население призывалось к восстанию из-за того, что королева якобы нарушает законы государства, попирает свободу Шотландии, навязав ей короля без совета и созыва государственных чинов. Далее Мюррей обратился с воззванием к гражданам о помощи для защиты последователей евангелистского вероисповедания, против которых «сатана ополчил все силы мира сего».

По поручению королевы Елизаветы лорд Рандольф интриговал в Шотландии в пользу восставших. Королева Англии натравливала войско мятежных лордов и фанатизм ревнителей веры на Марию Стюарт в отместку за то, что она отвергла жениха, выбранного ею.

Печальнее всего для Марии было то, что она не только не находила опоры в Дарнлее, но даже научилась презирать его за то, что, достигнув своей цели, он сбросил с себя маску и предавался всевозможным удовольствиям и пьянству более, чем это нравилось его супруге. Между ним и королевой возникла ссора на пиру у одного купца в Эдинбурге. Королева увещевала мужа, чтобы он не пил больше сам и не подзадоривал к тому других. Однако Дарнлей не только продолжал поступать наперекор ей, но даже позволил себе оскорбить ее такими словами, что она в слезах покинула пир. Впрочем, это случалось теперь с нею нередко. Несогласия между супругами возникали и по иным поводам, главным из которых был тот, что Дарнлей как супруг королевы требовал и себе корону, на что Мария Стюарт не соглашалась. Вообще Дарнлей стал в тягость королеве, которой он надоел, и ее отвращение к нему все возрастало.

Мятежники овладели Эдинбургом; они думали, что этот город, бывший средоточием протестантства, тотчас восстанет, чтобы оказать им поддержку, однако горожане их приняли холодно. Ни один не примкнул к мятежникам, а из Голируда непрошеных гостей «приветствовали» выстрелами из осадных орудий. Изумленные общественным неприятием и оробевшие ввиду собственной слабости, мятежные лорды обратились за неотложной помощью к Англии, они ходатайствовали о присылке трехтысячного корпуса и нескольких военных судов, которые должны были появиться в Фортском заливе. Однако Мария, энергичной деятельности которой благоприятствовала вдобавок обычная медлительность Елизаветы, не дала им дождаться подкрепления. Во главе армии из своих вассалов, представлявшей грозную силу в десять тысяч человек, Мария решительно выступила против Мюррея и его сообщников, предварительно объявив их мятежниками. Враги бежали. Мария очистила от них графство Файф, наказала лорда Грэнджа и баронов, которые отнеслись благосклонно к мятежникам, взяла контрибуцию с городов Дэнди и Сент-Эндрю и овладела замком Кэмпбелл. Все эти походы она предпринимала верхом на коне, с пистолетами в седельных кобурах. Разбитый Мюррей снова, собрав остатки своего разбежавшегося войска, пошел в наступление от английской границы. Но разгоряченная королева говорила, что скорее рискнет своей короной, чем откажется от мщения.

Лорд Дуглас находился неотлучно при ней, равно как и Сэррей, приехавший с этой целью из Англии, как только Мюррей кликнул клич, призывая граждан к оружию. Сэйтоны и католические лорды с охотой примкнули к ополчению королевы, и, когда она издала манифест, в котором объявляла народу, что знатное дворянство воспользовалось религией только под предлогом свергнуть ее с престола, победа этой смелой женщины казалась несомненной.

Мятежники еще раз обратились к королеве Елизавете, однако эта осторожная государыня опасалась выступить в качестве явной противницы Марии Стюарт именно теперь, когда шотландская королева могла назвать себя победительницей. Победа придала мужества воинственной королеве, и, в пылком нетерпении уничтожить своих противников и отомстить Мюррею, она назначила заклятого его врага, графа Босвела, генерал-адмиралом Шотландии, католического графа Этола поставила во главе Тайного совета и поручила Риччио начать переговоры с папой и с Испанией, чтобы снова обратить Шотландию в католичество. Соглашение о перемирии, предложенное ей Мюрреем, Мария Стюарт отвергла с гордостью.

В третий раз выступила королева в поход, рассеяла отряды Мюррея и прогнала его за английскую границу.

Эта жизнь, полная подвижности, предприимчивости и борьбы, опьяняла ее. Победа для Марии Стюарт была началом мщения. Она только и думала о том, чтобы раздавить мятежных лордов, и с этой целью приказала судить их, как изменников, отняла у них имущество и государственные должности; ее планы в то время были гораздо обширнее и смелее. Все королевство преклонялось перед ней. В состав шотландского дворянства входили двадцать один граф и двадцать восемь лордов; из этого числа только пять графов и три лорда шли ей наперекор, да и те находились в бегах. Мария Стюарт надеялась довести Елизавету до раскаяния в том, что та не признала ее наследницей. Когда Марии Стюарт доказывали, что она утомляется через меру своей походной жизнью, сопровождая армию даже в суровое зимнее время, она отвечала, что готова переносить всякие тяготы, пока не приведет своих верных воинов в Лондон.

Королева Елизавета скрежетала зубами от ярости, когда до нее доносились угрозы противницы, но ей приходилось очень туго, потому что Франция и Испания приняли сторону Марии, а в самой Англии грозною силою являлась для Елизаветы католическая партия. Поэтому она была принуждена лицемерить, и у нее хватило наглости попрекнуть бежавшего Мюррея за мятеж, уговаривать его подчиниться Марии и просить у нее пощады.

Мария Стюарт никогда еще не занимала столь важного положения, как в то время. Внутри королевства ей повиновались, а вне его пределов ее уважали. От ее ловкости зависело утвердить могущество, завоеванное ее мужеством. Если бы она выказала себя милостивой правительницей и простила Мюррея и прочих изгнанников, то заслужила бы тем их признательность и верность. После унижений, только что вынесенных ими в Англии, они сочли бы за счастье возможность вернуться назад в Шотландию, и так как им нечего было рассчитывать более на лукавую Елизавету, то эти люди снова примкнули бы к великодушной Марии. Таким способом королева расстроила бы английскую партию у себя в государстве, укрепив заодно шотландскую – в Англии. Но Мария Стюарт не сделала этого.

II

Когда гремели военные трубы, Мария появлялась во главе войска, когда раздавалась бальная музыка – она становилась королевой праздника.

При дворе Марии Стюарт все переменилось. Вместо мрачного стража, нашептывавшего королеве свои подозрения, в ее аванзале толпились французские кавалеры, посланники кардинала Лотарингского, чтобы окружать своим поклонением победоносную государыню. Вместо выслушивания угроз Мюррея Мария диктовала теперь свои приказы секретарю Давиду Риччио, который смотрел на высокую повелительницу с безграничным обожанием и был готов отдать жизнь в угоду ее малейшей прихоти. При королеве неотлучно находился ее старинный друг и советник лорд Мелвил. Он внушал Марии, что государственная мудрость требует милосердия к мятежным лордам, но французские послы склоняли ее к строгости.

Мария прошла в своей кабинет, чтобы посоветоваться с Риччио.

– Вы преданы мне, – сказала она, – вы понимаете мое сердце, вы видели, что я выстрадала, какой подадите вы мне совет?

Секретарь бросился к ее ногам, его лицо горело, это доверие наполняло его блаженством. Вместо ответа он подал ей письмо, вынутое им из нагрудного кармана, и приложенное к нему золотое кольцо с бриллиантами.

Королева взяла письмо, но прежде, чем его распечатать, рассмотрела перстень.

– Это – вещь лорда Мюррея! – узнала она, и ее лоб мрачно нахмурился, а во взгляде, устремленном на итальянца, мелькнула подозрительность. – Что это значит?

– Соизвольте прочесть письмо, Ваше величество!

Королева поспешно прочла эти строки послания, и в ее чертах отразились триумф и злорадство. Письмо содержало в себе просьбу Мюррея к итальянцу расположить королеву к примирению. Джэмс Стюарт обещал ему за это свою дружбу и покровительство, когда снова войдет в силу при дворе, что должно было непременно случиться, так как Мария вскоре возненавидит Дарнлея больше, чем его, и тогда раскается, что пожертвовала братом ради этого болвана и не послушалась братского совета.

«Ей понадобится опора, – говорилось в конце послания, – а я могу послужить ей теперь поддержкой в чем угодно, потому что успехи, достигнутые ею, убедили меня, что я судил о ней до сих пор неправильно. Почему не обнаружила она раньше своей твердой решимости, смелой отваги, энергичной воли? Тогда я служил бы ей мечом и носил бы ее знамя!»

– Зачем вы долго скрывали от меня это письмо? – строго спросила королева. – Вы хотели заручиться дружбой Мюррея на тот случай, если бы я помиловала его?

– Ваше величество, – ответил Риччио, – у меня нет друзей, мне не нужны покровители, однако я ищу их, ищу доверия ваших приближенных, чтобы иметь возможность защитить вас от измены. О вас одной думаю я. Для меня нет ничего священного, кроме вашего благополучия.

– И тем не менее вы таили от меня это послание мятежника?

– Ваше величество, если бы вы не потребовали моего совета, то я никогда не показал бы вам это письмо, оно не имело бы значения, если бы вы осудили лорда Мюррея, но если бы он попал к вам в милость, то это послание сделало бы меня его поверенным, и я оставил бы его в том заблуждении, что он обязан именно мне своим помилованием! Я сделал бы это, чтобы приобрести его доверие и дознаться, искренне ли он раскаивается, или же замышляет новую измену.

– Ну а зачем тогда вы сейчас дали мне это письмо?

– Затем, что я не мог подать совет, не показав вам, какие пути избирает лорд Мюррей, чтобы добиться помилования.

– Я доверяю вам, Риччио, но не люблю, когда кто-нибудь подвергает опасному испытанию мое доверие. Будь это письмо найдено при вас другими, кто поверил бы вам, что вы не имели намерения принять сделанное вам предложение?

– Вы, вы! – пылко воскликнул Риччио. – Ведь вы должны чувствовать, что я, человек, поднятый вами из праха, осыпанный вашими милостями и щедротами, не могу изменить вам. А если бы вы усомнились, то я сказал бы вам одно слово, которое привело бы меня, пожалуй, на эшафот, не доказало бы вам мою невиновность.

– Вы возбуждаете мое любопытство. Хотелось бы мне знать, что это за слово!

– Не требуйте этого!… Или, впрочем, требуйте! Терзание, переживаемое мною, – та же пытка.

– Я приказываю вам говорить… Или нет, я прошу! – ласково улыбнулась Мария. – Я хотела бы, Риччио, видеть вас насквозь. Я питала бы к вам безусловное доверие, если бы заглянула в ваше сердце и узнала тот смертный грех, который, по вашим словам, способен довести вас до эшафота.

– Вы приказываете мне говорить – и я повинуюсь. Я был поверенным Кастеляра, знал о его пламенной любви и, пожалуй, был единственным человеком, не осуждавшим его… кроме вас!

– Кроме меня! – прошептала Мария с нескрываемой скорбью, но явно озадаченная. – Вот эта рука подписала его смертный приговор!

– Это сделала королева, но ее сердце было тут ни при чем. Вы как королева, должны были карать там, где ваше сердце женщины чувствовало сожаление и прощало, Боскозель любил со всем пылом мужчины, нашедшего в вас идеал женщины, но забыл, что вы – королева; мало того, он забыл, что мужчине, который любит государыню, не дозволено питать никаких надежд. Между тем Боскозель требовал вашей благосклонной улыбки и вообразил, что солнце принадлежит ему, потому что оно светило ему! Ваше величество! Идя на смерть, он сказал мне, что вы – женщина, которая может любить и требовать любви, и что тот будет счастлив, кто победит вас и у кого хватит мужества отважиться на все. Ваше величество, я обожал вас, как мое солнце. Принцы и короли домогались вашей руки, а я, я, жалкий Давид Риччио, расстраивал все их интриги. Прикажите обезглавить меня, как Кастеляра! Я также был изменником. Я решил, что вы не должны быть несчастной из-за того, что вы – королева, и не должны быть проданы каким-то там Мюрреем. Но когда я увидел, что лорд Дарнлей покорил ваше сердце, я протянул ему руку, сделался его поверенным и блаженствовал с растерзанным, окровавленным сердцем. Потому что вам предстояло сделаться счастливой, ваше величество, а ради этого я вытерпел бы все муки ада. Мне удалось провести Сэррея и лорда Лейстера, я обманул Мюррея, я бодрствовал над лордом Дарнлеем, я был секретарем вашего сердца и знал, что делал, когда вел вашу переписку с католическими лордами. Теперь вы знаете все, так же как и то, что часть вины лежит на мне, если вы сделались несчастной. Я догадываюсь, что Дарнлей не составил вашего счастья, и сужу об этом единственно по тому, что он не смеет больше смотреть мне прямо в глаза. Теперь же я узнаю это от вас самих: если вы призовете обратно Мюррея, значит, Дарнлей виновен, если же вы осудите вашего брата, тогда велите казнить и меня за то, что я осмелился обвинять человека, любимого вами!

Сначала Мария слушала Риччио с возрастающим любопытством, и ее душу обуревали различные чувства. С ужасом видела она безумную любовь в сердце Риччио, но потом была растрогана до слез его самоотверженной преданностью и, погрузившись в тихую мечтательность, долго сидела неподвижно, не замечая, что итальянец умолк.

– Риччио, – внезапно произнесла она и протянула руку стоявшему на коленях секретарю, – вы – истинный друг, настоящий поверенный моего сердца. Да, я надеялась, что снова могу сделаться счастливой, я нарушила верность умершему супругу и жестоко расплачиваюсь за это. Но я заслужила свою кару и хочу терпеливо нести ее. Мятежник не должен торжествовать, парламент будет судить его.

– А если Мюррей согласится подчиниться, если вам, путем милосердия и великодушия, удастся примирить все партии, чтобы и ваш супруг не нашел ни одной, на которую он мог бы опереться, если бы вздумал пойти против вас?

Оторопевшая Мария воскликнула:

– Ах, ваша подозрительность заходит так далеко… я не думала.

– Она идет еще дальше, потому что я беспокоюсь за вас. Дарнлей домогается короны.

– Но никогда не получит ее от меня! Однако я не хочу сомневаться в нем… Горе ему, если это когда-нибудь произойдет, если он оскорбит королеву, как осмеливается оскорблять женщину. Будьте бдительны, Риччио, наблюдайте за всеми и не бойтесь говорить мне все. Если Дарнлей коротко сблизился с вами еще до брака со мною, то пусть остерегается этого теперь, чтобы вы не сделались его обвинителем после того, как я узнала, что он лицемерил. Горе Дарнлею, если он забудется перед мной как королевой!

– Да направит все это Господь к вашему благополучию! – прошептал Риччио, прижимая к губам руку Марии.

И королева не противилась тому, она с улыбкой смотрела на стоявшего на коленях итальянца, и, пожалуй, на нее нахлынуло то чувство блаженства, которое заставляет женщину сознавать, что она любима ради нее самой, без надежды, без смелости страстного влечения.

III

Прошло несколько недель. Дарнлей пригласил лордов Рутвена, Линдсея и графа Дугласа на пир. Дуглас не особенно охотно принял это приглашение, так как высокомерие Дарнлея и упорные слухи о том, что он оскорбляет королеву по всякому поводу, заставляли графа ненавидеть его.

– Милорды, – воскликнул Дарнлей, – знаете ли вы, что ответила мне моя супруга, когда я снова напомнил ей о ее обещании передать мне половину верховной королевской власти, которую некогда разделял с нею Франциск Второй? Она полагает, что у меня нет способностей управлять государством. Можно ли придумать более горькую насмешку над шотландцами? Значит, только женщина может обладать умением господствовать над нами?

– Ваше высочество, королева доказала это умение, – возразил Дуглас, – и если она отказывает вам в том, что некогда обещала, то, по-моему, это означает, что теперь она любит вас меньше прежнего.

Лицо Дарнлея побагровело.

– А кому приписываете вы в том вину, лорд Дуглас? – спросил он. – Мне или ей?

– Вам, ваше высочество. Счастливый муж редко разыгрывает из себя любовника.

– Милорд, я спросил бы вас, не лучше ли сумели бы вы сами разыграть эту роль, если бы не знал, что Мария Стюарт имеет счастье внушать благоговейное почтение тем, которые стоят от нее далеко, и что это почтение улетучивается при ближайшем знакомстве с нею.

Дуглас встал и, схватившись за меч, воскликнул:

– Ваше высочество, неужели я должен защищать честь королевы против ее супруга?

– Хорошо было бы, если бы вы могли сделать это с помощью доказательств, а не меча. Будь она просто леди Дарнлей, я не стал бы делиться с вами ее бесчестьем, но она – королева, и я не желаю лечь под топор из-за того, что не могу перенести свой позор. Подлый итальянец разделяет со мною ложе шотландской королевы, и кто поможет мне в моем мщении, тот спасет честь Шотландии.

Дуглас побледнел, обвинение было чересчур смело и высказано слишком уверенным тоном, так что трудно было усомниться, тем более, что Дарнлей выставлял напоказ собственное бесчестье.

– Да, – продолжал Дарнлей, – я не хотел верить старым россказням про Кастеляра, не доверял предостережениям Мюррея и смеялся над ними, потому что твердо верил в чистоту Марии. Но Мюррей был прав, ее ненасытное тщеславие ищет все новых побед, она быстро пресыщается своими любовниками и отказывает мне в королевской власти по той причине, что я должен быть соломенным чучелом, которое играет роль супруга для прикрытия плодов беспутной любви. Не королева, а Давид Риччио отказывает мне в короне, и скоро вы доживете до того, что она наградит его званием лорда. Вы хотите доказательств? Вот взгляните, это – письмо английского посланника лорда Рандольфа к графу Лейстеру, скопированное для меня. Англичане могут торжествовать: шотландский лорд попал в ловушку, чтобы называться отцом ублюдков.

Лорд Дуглас стал читать вслух письмо.

«Мне известно из вполне достоверных источников, – говорилось в нем, – что королева раскаивается в своем замужестве, что она ненавидит лорда Дарнлея со всей его родней; я знаю, что и ему самому небезызвестна благосклонность королевы к другому лицу, знаю, что ведутся интриги под руководством отца и сына, направленные к тому, чтобы наперекор Марии Стюарт овладеть короной».

При этих словах Дуглас угрюмо посмотрел на Дарнлея и сказал:

– Ваше высочество, этому не бывать, пока я жив. Я отдаю в ваше распоряжение свою руку, чтобы убить виновного в случае, если он действительно найдется; но никто не смеет отнять у Марии Стюарт корону или умалить ее власть, пока я в состоянии вскочить на коня и владеть мечом.

– Лорд Дуглас еще сомневается, – с легкой насмешкой заметил Линдсей. – Ведь и Боскозеля де Кастеляра нашли в спальне королевы!

– Разве она виновата, что ее красота сводит мужчин с ума? – пытался защитить Марию лорд Дуглас. – Только ненависть способна обвинять ее, ведь королева сама позвала на помощь и приказала арестовать виновного.

– Пожалуй, из-за того, что Кастеляр ей наскучил, как теперь я! – пробормотал Дарнлей.

– Ваше высочество, – возразил Дуглас, – если вы так мало уважаете королеву как женщину, то я не понимаю, каким образом честолюбивое желание сделаться королем-супругом могло бы восторжествовать в вас над чувством чести дворянина. Право, я начинаю думать, что вы слишком усердно отстаиваете слух, пятнающий вашу честь, чтобы выставить приближенного королевы, мешающего вашим планам, любовником вашей супруги. Но я не позволю шутить с собою, я не сделаюсь слепым орудием вашего честолюбия, а потребую доказательств, прежде чем примусь помогать очистить корону от пятна, наведенного на нее, пожалуй, только вашим воображением и ненавистью к вашей супруге.

– Милорд, – возразил Дарнлей, – я представлю вам, доказательства, если вы поручитесь своею честью не выдавать нашего замысла и помочь нам в наказании виновного, когда его вина будет вполне обнаружена.

– Вот вам в том моя рука! – ответил Дуглас, – Но едва он удалился, как Дарнлей и прочие заговорщики разразились хохотом.

– Берегитесь! – воскликнул Линдсей. – Дуглас обещает свою помощь из-за того, что завидует итальянцу. Право, если бы не существовало на свете ревности, Мария могла бы выступить в поход с целым войском обожателей.

Однако Дарнлей был озадачен, потому что при словах Дугласа Рутвен сочувственно кивнул тому головой, и он понял, что эти двое поставят ему преграду на дороге, если он не заручится своевременно помощью еще и других лордов. Смерть Риччио избавляла его только от человека, который отсоветовал Марии предоставить ему королевскую власть, но эта кровавая расправа должна была ожесточить ее, и, пожалуй, он, ненавистный муж, более потерял бы, чем выиграл, от смерти итальянца.

Из такого замешательства вывел его граф Мортон. Протестант, близкий родственник Мюррея, он, естественно, боялся лишиться занимаемых им должностей и своих ленных владений, если бы господство католицизма в стране чересчур усилилось. По этой причине он уговорился с Дарнлеем завязать тайные сношения с наиболее гонимыми мятежниками и с Англией. Их целью было заручиться содействием самых влиятельных баронов для осуществления своего плана, состоявшего в том, чтобы убить приближенного королевы, распустить парламент, которому предстояло осудить бежавших лордов, предоставить Дарнлею верховную власть и поставить Мюррея во главе правительства.

Были составлены две так называемые «конвенции» для обоюдного торжественного обязательства между королем и его сторонниками. В первой из них, подписанной Дарнлеем вместе с Рутвеном, Дугласом, Линдсеем и Мортоном, король заявлял, что так как королева окружена безнравственными людьми, которые обманывают ее, то Дарнлей с помощью дворянства захватит этих людей и в случае сопротивления предаст их смерти. Он обязывался, со своей стороны, доставить доказательства того, что королева нарушила супружескую верность, и обещал оказать внутри замка помощь своим сообщникам в защите от королевы. Во второй конвенции Мюррей и его единомышленники обязывались содействовать Дарнлею защищать реформатскую религию, уничтожать ее врагов и предоставить Дарнлею верховную власть, за что тот должен был помиловать Мюррея с прочими мятежными лордами и восстановить их в правах владения поместьями и в почетных званиях.

Эти письменные договоры были представлены Рандольфу с тем, чтобы он ходатайствовал о помощи перед Елизаветой, и английский посланник написал по этому поводу лорду Бэрлею следующее:

«Вам известны несогласия и ссоры, возникшие между королевой и ее супругом, потому что, с одной стороны, она отказывает ему в матримониальной короне, а с другой стороны, до него дошли слухи, что его супруга ведет себя так, как невозможно допустить, и чему мы не поверили бы, если бы это не получило слишком широкой огласки. Ради устранения предмета этого скандала король решил присутствовать при аресте и наказании по закону того, кто виновен в преступлении и нанес ему величайшее бесчестье, какому только может подвергнуться человек, в особенности лицо его звания. Если шотландская королева воспротивится тому, чего от нее потребуют, и найдет средство заручиться какою-либо силой внутри страны, то ей будет оказано сопротивление и ей придется удовольствоваться помощью лишь той части дворянства, которая, к сожалению, осталась верна ей. Если же она станет искать поддержки за пределами Шотландии, то ее величество королеву Елизавету будут просить милостиво соизволить принять под свою защиту шотландского короля и лордов».

Такие мрачные тучи скопились над головой Марии в то время, когда она собиралась торжествовать победу.

IV

Риччио, после своей исповеди, стал человеком, чрезвычайно близким сердцу Марии. Она чувствовала благородную чистоту его мечтательной любви, и чем почтительнее относился он к ней, тем теплее обращалась она с ним, считая себя вправе поступать таким образом. Она считала, что Риччио – человек с благородным умом и верным сердцем, что защищать его и сохранить его для себя повелевают ей как долг, так и сердце. Южная пылкость горела в его темных глазах. Он слагал нежные и задушевные песни, но вместе с тем придумывал смелые планы и был хорошим работником. Короче говоря, после того как Мария взглянула на него однажды глазами женщины, этот человек сделался опасен для ее сердца, а его почтительная сдержанность еще сильнее располагала ее к интимности. Теперь они оба стали влюбленными, не выдавая еще сладостной тайны своего обоюдного счастья. Мария не подозревала, что у нее в груди зарождается глубокая страсть, а Риччио видел в ее благоволении лишь сердечную доброту монархини и женщины, которой он посвятил свою жизнь.

Один астролог, по имени Дамио, предостерегал Риччио опасаться незаконнорожденного и указал ему на Георга Дугласа, сына графа Ангуса, как на его врага. Со смехом сообщил о том итальянец королеве. Ведь Георг Дуглас был ей предан и не мог посягнуть на ее поверенного.

– Я знаю, – возразила Мария, – на какого незаконнорожденного указывают звезды как на вашего врага; Дамио только боялся поискать его под пурпуром трона. Это – граф Мюррей, побочный сын моего отца. Но я завтра же открою парламент, который должен судить его по закону и произнести приговор над преступными вассалами. Держите наготове представления, которые должны возвратить нашей церкви ее прежнее влияние, Этим шагом я покажу Шотландии волю ее королевы и достигну победы!

– О, вы победите, потому что с вами Бог, Но если бы вы согласились послушаться моего совета, то обождали бы еще несколько недель с теми представлениями. У реформаторов начинается Великая неделя поста, когда наиболее ревностные пуритане имеют обыкновение собираться в Эдинбург, и Нокс сумеет выбрать такой текст для своей проповеди, что найдется опять какой-нибудь предлог смешать политическое недовольство с религиозным вопросом.

Мария посмотрела на Риччио с нежностью и, ласково положив руку на его плечо, чуть слышно промолвила:

– Вы всегда думаете обо мне и желаете избавить меня от всякой неприятности. Было время, когда ненавистная клевета оскорбляла меня, теперь же я слишком презираю людей, чтобы какой-нибудь сочиненный вами романс не разогнал у меня всякого печального настроения, навеянного злобой моих врагов. Не нашли ли вы опять чего-нибудь новенького для нашего развлечения?

– Ваше величество, когда я проходил вчера по галереям замка, вдруг услышал игру на лютне. То были удивительно приятные звуки, какие я слышал только на моей родине. Нежный, мелодичный голос пел под эту музыку, но то была не страстная песня юга, а задумчивая, глубокая печаль севера, в ней чудился свежий воздух дремучих сосновых лесов горной страны, что-то светлое и прекрасное, возвышенное и вместе с тем теплое.

– Однако вы совсем воодушевились? Но кто же это пел?

– Ваша новая фрейлина, леди Джэн Сэйтон.

– Ах, красавица с печальными глазами, кроткая сестра нашего отчаянного Георга Сэйтона? Мне, кажется, рассказывали, что она затмила перед одним из наших друзей веселые глаза своей сестры?

– Это я доверил вам тайну, ваше величество, когда вы обвиняли в непостоянстве лорда Роберта Сэррея. Я заподозрил, что тут что-то кроется, когда узнал, что он жил в Сэйтон-Наузе, и мне было нетрудно угадать имя той, которую лорд Роберт описывал красками пламенного чувства, тем более что он сообщил мне о своей безнадежной, несчастной любви.

– Так оно и есть, ему никогда не поладить с Георгом Сэйтоном. Когда они оба выступили с нами в поход против мятежников, то один шел в арьергарде, тогда как другому был поручен авангард. Гордость Сэррея не уступит ни в чем высокомерию Сэйтона. Сэйтон отвез свою сестру в Голируд, зная, что Сэррей избегает ее близости. Но где же находится теперь он? Мне не помнится, чтобы он просил отпуск.

– Он с необъяснимой поспешностью отбыл в Англию, говорят, до него дошли недобрые вести, и толкуют, будто дело идет о похищении одной девушки, близкой ему.

– Филли!… Значит, он напал на ее след?

– Рассказывают всякую всячину; по-видимому, лорд Лейстер обманул вас, когда уверял, что ничего не знает о похищении Филли. Однажды – мы стояли тогда как раз против мятежников – пришло известие о том, что в Лондоне распространился слух, будто королева Елизавета согласна отдать свою руку лорду Лейстеру. Тут граф Сэррей вскочил как ужаленный, и это могло подать повод к всевозможным подозрениям.

– Уж не думаете ли вы, что и Сэррей обожает нашу рыжеволосую сестрицу?

– Нет, она – дочь того, кто казнил его брата.

– Риччио, – воскликнула королева, и ее лицо внезапно озарилось благородным пылом, – я еще не обязана благодарностью этому человеку и желала бы видеть его счастливым, Наверное, и вам известно, что он любит Джэн Сэйтон?

– Произнесешь его имя, и леди Джэн тотчас вспыхнет румянцем, а леди Мария побледнеет.

– Как несчастливо поставлена женщина в любви! Ей приходится ждать, пока ее найдет тот, по ком томится ее сердце, и как часто ее чувство бывает непонято, или даже отвергнуто! Как часто увядает оскорбленное сердце в затаенной скорби.

– Ваше величество, – чуть слышно молвил Риччио, – женщина читает во взгляде мужчины томление его сердца, но его не осчастливит ни одна сладостная улыбка, если требования высокого происхождения запрещают ей выказать благосклонность ничтожному смертному.

– Нет, Риччио, – с жаром возразила королева, – если женщина и не решается выдать это словами, то мужчина все-таки должен почувствовать, дорог он ей или нет, не ропщет ли она на судьбу, поставившую сословные разграничения между ним и ею, и не говорят ли ему ее глаза: «Не требуй более того, что я могу тебе предложить!»

Риччио опустился на колени и покрыл руку Марии Стюарт поцелуями.