Текст книги "Аутодафе"

Автор книги: Эрик Сигал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)

72
Тимоти

Через пятьдесят дней после воскресения Христова одиннадцать апостолов собрались в Иерусалиме во время иудейского праздника Недель[82]82
  На иврите – Шавуот.


[Закрыть]. Внезапно сделался шум с неба, как от несущегося сильного ветра, и им явились разделяющиеся языки огненные, и все они исполнились Духа Святого.

В воспоминание этого огненного Богоявления празднуется христианская Пятидесятница[83]83
  Более распространенное название – Троица.


[Закрыть], излюбленный день для посвящения в сан епископов. Такие церемонии окрашены в ярко-алый цвет, который служит напоминанием одновременно и о божественном огне, и о крови апостолов, из которых все, кроме одного, приняли мученичество.

В воскресенье, 26 мая 1985 года, в храме Святого Петра в Риме Тимоти Хоган стоял лицом к лицу с Его Святейшеством папой: весь в алом, только шапочка на нем была белая. По обе руки от святого отца, облаченного в алое одеяние и белую шапочку, стояли два кардинала, один из которых был архиепископ Нью-Йоркский. Как и на других участниках церемонии, на Тимоти был нагрудный крест – единственное дополнение к его простому облачению, которое он сегодня надел в последний раз.

Глядя на Тима своим пронзительным взором, папа, как верховный исполнитель обряда посвящения, задал ему вопрос о готовности принять на себя обязанности епископа.

– Готовы ли вы повиноваться наместнику святого Петра?

Тим лишь сумел прошептать:

– Готов.

Он преклонил колени. Теплые ладони святого отца коснулись его макушки. «Никогда в жизни мне не быть ближе к Господу, чем теперь», – сказал он себе.

После того как его головы коснулись руки обоих кардиналов, папа помазал ему темя елеем, начертав сложенными указательным и большим пальцами знак креста.

В огромном храме Святого Петра стояла такая тишина, что было слышно, как Его Святейшество прошептал: «L’anello»[84]84
  Перстень (ит.).


[Закрыть]. И затем тихо добавил по-итальянски: «Вашу руку». Тим послушно выставил вперед руку, и Его Святейшество надел ему на безымянный палец перстень, торжественно объявив:

– Бери этот перстень как печать своей верности Всевышнему. С верой и любовью оберегай невесту Господа, святую церковь Его.

На Тима вдруг накатила грусть. «Вот мое венчание, – подумалось ему. – Единственное, которое суждено мне в земной жизни».

Наклонив голову для благословения понтифика, архиепископ Тимоти Хоган бросил быстрый взгляд на собравшихся и увидел своего радостно сияющего наставника, отца Аскарелли. В его присутствии Тим лишь сильнее ощутил себя недостойным столь высокой чести. Человек таких дарований, как Аскарелли, вполне заслуживал кардинальской шапки. Но, будучи настоящим иезуитом, он презирал чины.

Несколько лет назад Тим спросил старика, не привлекает ли его алый цвет кардинальской мантии, и тогда тот помотал головой и буркнул:

– Sacerdos sum, non hortus. Я священник, а не цветочная клумба.

Понтифик возложил на голову новоиспеченному архиепископу белую с золотым митру и передал ему пастуший посох – символ пастырского долга.

В конце мессы, когда хор запел «Аллилуйя!», Тим вернулся в ризницу, снял с себя торжественные регалии и вышел на площадь Святого Петра. Швейцарские гвардейцы в полосатых черно-оранжевых мундирах и средневековых доспехах образовывали дорожку в море людей.

Теперь он официально являлся архиепископом церкви Санта-Мария делле Лакриме. Это была простая формальность: все епископы, получающие сан без указания конкретной епархии, номинально приписываются к той или иной церкви в самом Риме.

Санта-Мария была «выделена» Тиму усилиями княгини Сантиори в знак особого расположения. В каком-то смысле эта эфемерная связь усугубляла нереальность происходящего. Неужели он, Тимоти Хоган, некогда гроза бруклинских улиц, удостоился высокого епископского сана?

В глубокой задумчивости он начал переходить улицу, направляясь к Виа-делла-Кончиляцьоне, когда сзади раздался немного гнусавый голос:

– Vostra Grazia, Vostra Grazia!

Он обернулся и увидел маленького человечка средних лет в потертой вельветовой куртке и берете. Тот бежал к нему, неустанно повторяя: «Ваша честь, Ваша честь!»

Тимоти остановился и спросил, в чем дело.

– К вашим услугам, Ваша честь, – почтительно залопотал человечек. – Вот моя визитка.

На карточке значилось: «Лука Донателли, видеосъемка всевозможных мероприятий».

– Пожалуйста, примите мои смиренные поздравления и непременно свяжитесь со мной, если захотите иметь памятные кадры этого славного события. Разумеется, я делаю в формате по вашему выбору – VHS или «Бета».

Прием проходил на вилле княгини.

Казалось, время не властно над резиденцией Сантиори – и над самой хозяйкой, чудесным образом сохранявшей молодость благодаря строгому режиму, диете, физическим упражнениям и молитвам. А кроме того – ежегодным курсам в эксклюзивной клинике доктора Ниханса в Монтре.

Едва войдя на виллу, Тим порывисто обнял княгиню, чуть не оторвав миниатюрную женщину от земли.

– Grazie, Cristina, – прошептал он. – Grazie per tutto[85]85
  Спасибо, Кристина. Спасибо за все (ит.).


[Закрыть].

– Не глупите, Ваша честь, – улыбнулась она. – Вы поднялись благодаря своим заслугам. Я лишь горжусь тем, что разглядела их одной из первых.

– При всем уважении к вам, ваше высочество, – встрял отец Аскарелли, – я открыл его раньше вас. – Он обнял своего протеже и тихонько шепнул: – Пурпурный цвет тебе к лицу, мой мальчик. Продолжай и дальше так же служить Господу.

За длинным столом сидели девятнадцать гостей. Архиепископ Орсино в последний момент прислал телеграмму с извинениями, что не сможет присутствовать. Сверкал хрусталь, и вино из тосканских виноградников семьи Сантиори было под цвет облачений приглашенных – всех, за исключением отца Аскарелли.

Тима представили нескольким епископам зарубежных церквей, находящимся с ознакомительной поездкой в Риме, и еще нескольким префектам святых конгрегаций Ватикана. Здороваясь с Тимом за руку, кардинал города Нью-Йорка театрально воскликнул:

– Архиепископ Хоган, на меня возложена священная обязанность передать вам сообщение особой важности. – Помолчав для пущего эффекта, он пояснил: – Мой коллега, кардинал Бостонский, доверил мне выразить вам свою сердечную привязанность и поздравления от лица такого количества персон, что среди них, мне кажется, недостает только команды «Бостон Ред Сокс» в полном составе!

Тим открыл рот, чтобы поблагодарить, но тут появилась княгиня. Хозяйка взяла его под руку и с улыбкой посмотрела на его собеседника в красном облачении.

– Ваше Преосвященство позволит? – пропела она. – Мне придется ненадолго похитить архиепископа, поскольку один из моих гостей торопится на самолет.

Поспешая за княгиней, Тим подумал: «Каким влиянием должна обладать эта женщина, чтобы так бесцеремонно обходиться с могущественнейшим прелатом Соединенных Штатов?»

Гости уже почти все давно разошлись, когда старик Аскарелли упросил Тима посидеть с ним на террасе, глядя на безлюдный в этот час римский Форум.

– Знаю, знаю, о чем ты сейчас думаешь, – проворчал старик.

– Правда? – После долгого и полного волнений дня голова у Тима шла кругом.

– Ты гадаешь, чему ты обязан своим назначением – собственным заслугам или влиянию княгини?

Тим не возражал.

– Поверь мне, – ты знаешь, что я скуп на лесть, – ты вполне заслужил свой ранг. Единственное, на что она употребила свои чары, это чтобы ты был приписан к ее церкви. За эту честь многим пришлось побороться. Ты же знаешь, в Риме многие знаменитые храмы принадлежат аристократии. Даже такая жемчужина, как церковь на пьяцца Навона, является частным владением.

– Они случайно арендную плату с церкви не берут? – пошутил Тим.

– Берут, берут. Каждый – на свой манер, – отвечал Аскарелли. – Я слышал, что княгиня довольствуется правом раз в году отужинать с Его Святейшеством. Ты сам все узнаешь, когда твой черед подойдет.

– Черед куда? – не понял Тим.

– Перестань, мой мальчик, со мной ты можешь обходиться без экивоков! Ты же знаешь, что из всего вашего выпуска ты самый «папаобразный»!

– Быть папой? Вы шутите! – Тим не допускал и мысли.

Он надолго замолчал.

В такой близости от римского Форума Аскарелли всегда разбирало красноречие. Вот и сейчас старика было не остановить.

– Тебе не кажется удивительным, что институт папства является единственным в современном мире, сохранившим атрибуты двора эпохи Возрождения? Только здесь продвижение основывается на личных талантах. Мой хороший друг Ронкалли – Иоанн XXIII – был сыном бедного крестьянина из Бергамо. А Лучиани – Иоанн Павел I – сыном рабочего-иммигранта. Мой отец даже несколько раз нанимал его сезонным работником на виноградники. Но что самое главное, – добавил писец Ватикана со смешком, – наша Церковь трижды избирала понтификом еврея!

– Что?! – Тим решил, что старик в очередной раз решил его разыграть.

– Род Пьерлеони, – уточнил тот. – Когда-то они жили в римском гетто. Затем, после того как святой водой были окроплены надлежащие места, они принялись плодить отцов церкви. Из них вышли папы Григорий VI, Григорий VII и Анаклит II. Так что ничего страшного не произойдет, если ирландский парень из Бруклина…

– Отец Аскарелли! – жалобным голосом взмолился Тим. – С чего вы взяли, что мои амбиции простираются так далеко?

Писец внимательно посмотрел на своего воспитанника.

– Это читается в твоих глазах, Тимотео. Когда я в них смотрю, то вижу одно – тоску. Иной причины для подобной печали я не нахожу.

72
Тимоти

Тим вернулся в свою новую шикарную резиденцию в жилых корпусах Североамериканской коллегии уже под утро, когда небо окрасили нежные нити зари. Под дверь ему был подсунут фирменный конверт, в котором оказалась карточка с печатью папы и припиской от руки: «Его Святейшество просит Вас принять участие в торжественной мессе в понедельник, 27 мая, в шесть часов».

Тим взглянул на часы. Он едва-едва успевал побриться и переодеться.

Однако уже без четверти шесть он стоял в нелепо модернистской папской часовне, свежий и бодрый благодаря испытанному сочетанию кофеина с адреналином.

Группа монашек, ведущих хозяйство папы, с ног до головы в черном, если не считать вышитого красного сердечка на груди, уже стояли на коленях и молились.

Ровно без пяти минут шесть вошел понтифик, за ним следовали три или четыре священника в разных облачениях. Смерив взором нового архиепископа, папа улыбнулся и протянул правую руку:

– Benvenuto, Timoteo[86]86
  Добро пожаловать, Тимофей (ит.).


[Закрыть].

Тим хотел приложиться губами к перстню Его Святейшества, но тот возразил:

– Не нужно, мы же собрались молиться. Перед Господом мы все равны.

По окончании службы понтифик рукой поманил Тима за собой. Они вошли в обитый бархатом лифт. Кроме них, в кабине был еще только один человек, в котором Тим узнал личного секретаря папы, монсеньора Кевина Мерфи. Об этом веснушчатом рыжеволосом парне из Дублина было известно, что он каждый день пробегает по десять миль по набережной Тибра, когда весь Ватикан еще спит.

Его Святейшество представил молодых людей друг другу и пошутил:

– Как ты знаешь, Тимотео, я нахожусь здесь, чтобы служить Господу. Но мой график составляет Кевин. Учти!

Тим и рыжеволосый ирландец обменялись улыбками. Лифт остановился. Пассажиры вышли и оказались в широкой зале со сводчатыми потолками, украшенными золоченой лепниной и фресками, в сравнении с которыми подсвеченные стеновые панели папской часовни казались не более чем пластиковой дешевкой гонконгского производства. У большого овального стола стояли высокопоставленные чины Ватикана в ожидании рабочего завтрака в обществе Его Святейшества.

Тим без труда узнал кардинала Франца фон Якоба – рослый немец был на голову выше других прелатов. Эффект усиливался его прямой осанкой. Тим проявил инициативу и представился первым.

Суровый фон Якоб ответил подобием улыбки и лаконичным: «Добро пожаловать, Ваша честь».

В том, что за завтраком фон Якоб сидел по правую руку от папы, не было ничего удивительного. Удивительно было другое: что Тима усадили как раз напротив понтифика. Новоиспеченный архиепископ здорово разволновался. Было такое впечатление, что папа вознамерился оценить его способности с близкого расстояния.

Немец не терял времени даром и немедленно приступил к «допросу», дабы определить, насколько хорошо Тим знаком с проблемами католической церкви в Бразилии.

– Ну, насколько мне известно, это крупнейшая католическая страна в мире. И беднейшая, – нервно ответил Тим на первый вопрос. – Кое-кто считает, что нам следует оказывать им более существенную помощь. Такого мнения придерживаются и тамошние священники.

– Они без конца разглагольствуют о «победе пролетариата», – раздраженно заметил кардинал. – Это похоже на «Капитал» Маркса.

Тут понтифик спокойным, взвешенным тоном объявил:

– Я убежден, что настоящий Армагеддон случится как раз между воинством Христовым и темными силами марксистов.

– Бразилия накануне мятежа, – продолжал фон Якоб. – Священники, баламутящие крестьян, пользуются поддержкой некоторых наших самых харизматических богословов. И в первую очередь – профессора Эрнешту Хардта, чью репутацию я считаю неоправданно раздутой.

Тим кивнул:

– Я читал кое-что из его статей. Он, несомненно, умеет убеждать в пользу реформы.

– Вот именно – «реформы». В том-то вся и соль! – заявил немец. – Этот деятель возомнил себя вторым Мартином Лютером. И больше всего нас тревожат слухи о том, что он готовит к изданию книгу. Поговаривают, она может сыграть роль колокола, зовущего на бой. Бразильцы только этого и ждут.

С другого конца стола раздался голос:

– Я все же не пойму, Франц. Что мешает вашему ведомству попросту принудить его к покаянному молчанию? С его земляком Леонардо Боффом это ведь сработало?

– Нет, Хардт слишком опасен, – ответил фон Якоб. – Если потерять с ним осторожность, он может покинуть лоно церкви – и одному Богу известно, сколько он утащит за собой христиан. Это будут тысячи! – Он повернулся к Тиму: – Что вам известно о подрывной деятельности этих протестантов?

– Все это похоже скорее на приливную волну, – ответил молодой архиепископ. – Я читал доклад, в котором говорилось, что каждый час церковь теряет четыреста латиноамериканских католиков.

За столом сокрушенно загудели.

Фон Якоб продолжал наседать на Тима:

– Вот поэтому-то вам и предстоит отговорить Хардта от публикации его книги. Не буду вам объяснять, какое значение придается вашей миссии.

До сих пор Тим всегда жил под чьим-то крылом. Даже в церковной политике он был не слишком искушен. Однако это не означало, что он был лишен щепетильности, и идея запретить издание книги – неважно, какой именно, – показалась ему в моральном плане отвратительной.

Интересно, подумал он, взялся бы за это задание Джордж Каванаг? И еще один вопрос не давал ему покоя.

– Не сочтите за назойливость, – спросил он, стараясь не выдать своего смущения, – но почему вы выбрали меня?

– Для работы с таким дьявольским интеллектом, как Хардт, требуется незаурядная личность. Когда я позвонил в Вашингтон архиепископу Орсино, он моментально предложил вашу кандидатуру.

– А вам известно, что я ни слова не говорю по-португальски?

– Вы свободно владеете латынью, итальянским и испанским, – сказал кардинал, глядя в какие-то бумаги. Судя по всему, это была выписка из личного дела Тима.

Его Святейшество любезно произнес:

– Мне приходилось кое-что заучивать для поездок по Южной Америке. Не хочу обижать наших лузитанских братьев, но я обнаружил, что португальский – это тот же испанский, только с полным ртом камешков.

Все засмеялись.

– В любом случае, – объявил фон Якоб, – в штате моей конгрегации есть опытные преподаватели языков, чьей методике полного погружения позавидует сам Берлиц. Вы уже через три месяца будете говорить на бразильском португальском, как носитель языка.

– Одна проблема, – с юмором уточнил Его Святейшество. – После этого вам останется придумать, что именно говорить.

На этой ноте завтрак был окончен.

Князья святой церкви разошлись по своим ведомствам, а Тим проследовал за монсеньором Мерфи в его секретариат, служивший контрольно-пропускным пунктом при дворе понтифика.

Секретарь папы объяснил, что заниматься с Тимом языком будут три раза в день по четыре часа священники бразильского происхождения. Они будут оставаться с ним даже во время приема пищи, следя за тем, чтобы разговор велся только на португальском.

– После этого, – пошутил монсеньор Мерфи, – у вас будет возможность расслабиться за каким-нибудь легким чтивом – типа истории Бразилии.

– Благодарю вас, монсеньор, – отозвался Тим. – Но что-то заставляет меня думать, что эти языковые занятия будут менее суровым испытанием по сравнению с тем, что последует потом.

После некоторого колебания папский секретарь понизил голос и сказал:

– Ваша честь, могу я вам доверить один секрет? Между нами, ирландцами?

– Разумеется.

– Мне кажется, вам будет небесполезно знать, что вы не первый легат, направляемый к Эрнешту Хардту.

– О-о… – удивился Тим. – И что же стало с моим предшественником?

Ответ был краток:

– Он не вернулся.

73
Дебора

«Дорогая Дебора,

Посылаю тебе заметку из «Бостон Глоб» – уверен, эта тема прошла незамеченной для израильской прессы.

Сказать по правде, я долго сомневался, посылать ее тебе или нет. Я знаю, что Тим всегда присутствует в тайниках твоих дум, да и как может быть иначе, если ты все время видишь его портрет в своем Эли?

Интересно, что ты почувствуешь теперь, когда узнаешь на своих далеких галилейских берегах, что твой «старый друг» стал архиепископом?

Обрадуется ли раввин Д. Луриа? А может, станет гордиться?

И наконец, вопрос вопросов: что по этому поводу скажет Эли?

Мне кажется, он имеет право знать, что его отец – христианин. А самое главное – будь его отец даже самим папой римским (а в случае Тима этого вовсе нельзя исключать), все равно антисемиты будут презирать его за то, что в нем течет и еврейская кровь.

Думаю, это его не только не заденет, но и придаст его жизни больше осмысленности, тем более что скоро Эли придется ею рисковать ради всех нас.

Скажешь, это проповедь? Пусть так. Если не хочешь говорить «аминь», тогда я…

Двумя днями позже.

Никак не могу дописать последнюю фразу.

Может, у тебя получится?

С любовью,

Дэнни».

Дебора решила сохранить вырезку. В глубине души она понимала, что само письмо ей лучше сжечь. Хватит с нее и фотографии! Разве не достаточно просто смотреть на его лицо, а слова найдет ее сердце?

Однако какая-то сила повелела ей оставить у себя содержимое конверта целиком. Позднее она поняла, что подвигло ее положить эти бумаги не куда-нибудь в потайной уголок, а прямо в верхний ящик стола.

Четырнадцать лет после появления на свет Эли прошли для нее в мучительных поисках нужных слов. Теперь у нее были эти слова. Но она, как трусиха – по крайней мере, так она сама потом думала, – не выложила ему всю правду, а просто оставила письмо там, где он наверняка бы его нашел.

Это случилось довольно быстро.

Уже на следующий вечер Эли не появился в столовой к ужину.

Поначалу Дебора решила, что он – как уже не раз бывало – задержался в соседнем кибуце у Гилы. Но когда, придя домой, она обнаружила письмо брата скомканным и валяющимся посреди комнаты на полу, она позвонила подружке сына. Девочка лишь усугубила ее тревогу, сообщив, что Эли не появлялся и в школе.

Дебора повесила трубку и помчалась делиться своими опасениями к Боазу и Ципоре.

К своему удивлению и великому облегчению, она нашла Эли у них в шрифе. А судя по табачному дыму, разговор шел уже не один час. Сын уставился на нее глазами, пылающими от негодования. Для него мать была предательницей.

– Эли…

Он отвернулся.

– Можешь меня ненавидеть, у тебя есть на это право, – беспомощно сказала она. – Мне следовало давно тебе все рассказать.

– Нет, – вмешался Боаз. – Виноваты мы все. В чем я и пытаюсь его убедить с того момента, как он пришел. Ведь это мы тебя уговорили!

Ципора молча закивала.

Эли стал выпускать пар, причем начал с «дедушки».

– Как ты мог на это пойти? Как ты мог осквернить память собственного сына?

На этот вопрос у Боаза, слава богу, был ответ.

– Я… Мы сделали это в знак нашей любви.

– «Любви»! – усмехнулся парнишка. – Любви к кому? К какому-то христианину, с которым моя мать – так называемая «раввин Луриа» – легла в постель?

– Эли! – рявкнула Дебора. – Ты не имеешь права разговаривать в таком тоне!

– Неужели? Ты бы постыдилась… – Он не находил слов, хотя еще не выплеснул всей накопившейся злости.

Дебора решила объясниться:

– Эли, мне действительно стыдно. Но только за то, что я боялась тебе все рассказать. Есть одна вещь, которую тебе необходимо уяснить, поскольку в ней заключается причина твоего появления на свет. – Она помолчала и тихо закончила: – Я любила твоего отца. Он был добрый и хороший. И чистый сердцем. И клянусь тебе, наша любовь была взаимной.

Эли опять повернулся к Боазу и Ципоре. Вопреки его ожиданиям, оба кивнули.

– Твой отец был менш[87]87
  Личность (идиш).


[Закрыть], – подтвердил Боаз.

– О каком «отце» ты говоришь? О своем сыне или… об этом мамином пасторе?

И снова пронзительный юношеский взор впивался в каждого по очереди. Дебора словно проглотила язык, но Боаз с чувством ответил:

– Мне нет нужды рассказывать тебе, что за человек был наш сын. Ты четырнадцать лет о нем слышишь. Единственное, в чем мы тебе солгали, это в том, что он не был тебе отцом. И скажу тебе честно, Эли, даже если с этого дня ты перестанешь со мной знаться, я всегда буду с благодарностью вспоминать те годы, что ты позволил нашему мальчику жить в тебе. А теперь, – сказал он, – я хочу, чтобы ты попросил прощения у Деборы. Она его почти не знала – и в этом ты должен винить не ее, а меня.

Эли смутился.

– Но, Боаз… – пролепетал он, – я совсем на тебя не сержусь!

– Почему же? – строго спросил старик. – Иными словами, ты злишься на Дебору за то, что твой отец был христианин? Деление людей на «своих» и «чужих» – это то самое искаженное мышление, которое привело мир к холокосту. У меня есть право так говорить, поскольку эта ничем не оправданная ненависть лишила меня родителей, а потом и сына. Самое главное заключается не в том, еврей ты или христианин, а в том, хороший ли ты человек. Твой отец – а я его знал – был хорошим человеком.

К Деборе наконец вернулся дар речи.

– Он и сейчас хороший человек, – сказала она со спокойной убежденностью в голосе. – Тим пока еще жив. И теперь у меня есть долг перед обоими – перед Тимом и Эли: они должны познакомиться.

– Ни за что! – крикнул мальчик. – Видеть этого человека не желаю!

– Почему? – рассердилась Дебора. – Ты сам только что нас всех критиковал за то, что мы утаивали от тебя правду. Чего ты теперь боишься? Что он может тебе понравиться?

– Как он может мне понравиться после того, что он сделал?

– Чушь! – взорвалась Дебора. – Если ты думаешь, что он меня бросил, то глубоко заблуждаешься! Он даже предлагал мне, что откажется от духовного сана… хотел перебраться в Иерусалим. А потом… я же ему о тебе ничего не сообщила. Он до сих пор не знает!

По лицу мальчика пробежал испуг. Дебора продолжала:

– Бог свидетель, Эли, я тебя люблю, и я старалась быть тебе хорошей матерью. Но теперь я понимаю, что была не права. Никогда себе не прощу, что позволила тебе расти без отца!

Глаза мальчика наполнились слезами.

До сих пор Ципора сидела молча. Сейчас она сказала свое слово:

– Как долго прикажете это выслушивать? Сколько еще мы будем каяться и заниматься самобичеванием? Мы все живые. И до вчерашнего дня мы любили друг друга и были самой дружной семьей на свете. Как же мы могли, – она в упор посмотрела на Эли, – позволить разрушить это какой-то жалкой бумажке? Так. Предлагаю пропустить по стопке шнапса. – Она опять посмотрела на Эли. – Тебе, бойчик[88]88
  Паренек (искаж. англ. «boy» – «мальчик»).


[Закрыть], – самую малость. А потом сядем и станем говорить, пока не вспомним, кто мы есть и что значим друг для друга.

Они проговорили всю ночь. Наконец, когда ясно было одно – что все они пережили своего рода катарсис, раввин Дебора Луриа сказала сыну:

– Ладно, Эли, когда мы с тобой поедем в Рим?

Еще не остыв от своей обиды, мальчик ответил:

– Никогда!