Текст книги "Посевы бури. Повесть о Яне Райнисе"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

– Что вам угодно? – Она удивленно подняла брови.

– Простите мою смелость, сударыня, – потупившись и краснея, залопотал студент, – что я, не будучи представлен, тем не менее решился. – Он смешался, замолк, но, пересилив себя, поднял на хозяйку дома ясные тоскующие глаза. – Я принес стихи, – еле пролепетал он и вытянул из бокового кармана свернутый трубкой веленевый лист, перевязанный креповой ленточкой.

– О, стихи! – непроизвольно улыбнулась Аспазия, настолько все было нелепо и трогательно. – Милости прошу, – она отступила, приглашая гостя войти. – Мужа, правда, нет сейчас дома, но он скоро обещался прийти.

– Собственно, я именно к вам, сударыня. – Студент положил фуражку с голубым околышем на подзеркальник и, как завороженный, застыл у вешалки.

– Ко мне? – склонила голову к плечу Аспазия. – Очень мило с вашей стороны. Что же вы не раздеваетесь?

– Вы слишком добры, сударыня! – Он повесил шинель, пригладил набриолиненные волосы, промокнул платком дождевые капли, повисшие на закрученных концах усиков.

– Прошу, – она указала на лестницу и прошла вперед. – Пожалуйте в мою рабочую келью.

Он остановился на пороге, отрешенным взором окинул комнату: маленький столик с аккуратными разноцветными томиками, зеркало в чеканной оправе, засохший лавровый венок над этажеркой, старинный серебряный подсвечник, вышитая роза на пяльцах, китайская шкатулка, альбом.

– Per aspera ad astra! Через тернии к звездам! – прочел он надпись на, потемневшей ленте и, шаркнув ногой, запоздало представился: – Борис Сталбе, студент Дерптского университета.

– Очень приятно, господин Сталбе. – Она пригласила его присесть на диванчик. – Разве занятия еще не начались?

– Совсем напротив! – с живостью откликнулся он, намереваясь вскочить, но ласковым кивком Аспазия удержала его. – Я вынужден был приехать на похороны дядюшки.

– Так вы племянник провизора! – Она сочувственно кивнула. – Примите мои соболезнования. Ваш дядюшка был прекрасный человек, и все мы здесь его очень любили. – И, меняя тему, спросила: – Давно пишете?

– С гимназии, сударыня. Я пробовал печататься в журналах, но мои стихи неизменно возвращались назад.

– Ничего. – Она ободряюще тряхнула головой и тут же проверила, на месте ли черепаховые гребенки. – Все через это проходят.

– Я знаю ваши творения. – Он разрумянился и стал живее. – Начиная от «Вайделоте», – кивком указал на венок, – и кончая последними стихами, напечатанными в «Латвии» и «Диенас лапа».

– И что же вам больше всего понравилось? – Аспазия наклонила голову, пряча улыбку, и на щеках ее обозначились ямочки.

– Я люблю все. В «Алых цветах», например, меня особенно волнуют «Лунные струны», не случайно их переложили на музыку, но больше всего отвечают моему умонастроению, всему душевному складу конечно же «Сумерки души».

– Вот как? – С пробуждающимся интересом она взглянула на юношу. Невзирая на мундир в обтяжку, сшитый у классного портного, и пресловутую белую подкладку шинели, он скорее принадлежал к молодежи страдающей, мучающейся неразрешимыми вопросами, нежели «золотой». – И ваши стихотворения в том же духе? – Аспазия, потянув за траурный бантик, распрямила свиток.

– О нет, сударыня! – запротестовал он. – Если возможно, прочтите их после моего ухода… Право, мне так неудобно!

– Пустое. – Она погладила дорогую веленевую бумагу и положила стихи на рабочий столик. – Но вы правы, мне лучше прочесть их одной.

– Я был поражен, сударыня, насколько ваши тоска и отчаяние оказались созвучными с самыми потаенными струнами моей души.

– Отчаяние?

– Да, сударыня, именно отчаяние! Мы бьемся в тенетах бессмысленного существования и кричим в черную пустоту: «Зачем все это?» И в самом деле, зачем? Стихи, музыка, любовь – все исчезнет в бездне небытия, когда мы уйдем, когда нас не станет. Неужели мы рождены только для того, чтобы умереть? Это чудовищно! Вы верите в загробную жизнь? – И, не дожидаясь ответа, резко взмахнул рукой: – Я – нет! Но я ищу смысла этой комедии, которую именуют земной жизнью.

– Через это тоже должен пройти каждый. – С грустным пониманием она глянула на него и прижала руки к груди. – Когда-нибудь вы вспомните мои слова, господин Сталбе, и поймете, что я была права… Когда-нибудь, но не сейчас. Молодости свойственно обостренно-трагичное отношение к жизни. Вечные вопросы на то и вечны, чтобы мучить нас постоянно. Они не меняются. Зато меняемся мы сами. То, что вы называете отчаянием, вскоре пройдет, и загадка смерти перестанет терзать вас с таким постоянством.

– Думаете, мои взгляды когда-нибудь переменятся? – Он скептически улыбнулся.

– Не взгляды, – Аспазия медленно покачала головой. – Вы сами изменитесь. Не имея в виду лично вас, скажу, что чувствительность сменяется зачастую равнодушием и довольством. Это биологически обусловлено. Понимаете, господин Сталбе? Вельтшмерц, мировая скорбь, – непостоянная муза. Она дарит свои сокровища только юным, а затем улетает, оставив в утешение пыльные лавры, – кивнула на свой венок.

– Но ведь и вы пережили это? Я знаю! Я не мог ошибиться, читая ваши стихи, в которых видел себя, свою душу, как в зеркале!

– Допустим. – Она с улыбкой прикрыла глаза. – Но все прошло. Помните надпись на кольце библейского царя? Увы, дорогой коллега, она всегда справедлива. «И это тоже пройдет!»

– Но «Сумерки души» вы написали совсем недавно! Много после «Алых цветов» и «Вайделоте»… Как же тогда?

– Вы хотите сказать, что мировая скорбь слишком поздно пришла к стареющей поэтессе? Да? – Она лукаво наморщила лоб.

– Что вы, сударыня! – Он побледнел от обиды. – Я и подумать не мог…

– Хорошо, хорошо, – Аспазия успокоила его движением руки. – Я ведь шучу. Ларчик открывается, как и положено, просто, господин Сталбе. Вы верно ощутили мою тоску, но не поняли, да и не могли понять ее причины. Этот цикл я написала в то страшное время, когда муж страдал в тюрьме, буквально умирал в арестантском лазарете за Даугавой, а затем был от меня далеко-далеко, в захолустье, в снегах.

– Вот как? – разочарованно вздохнул он. – Я должен был догадаться… Простите, сударыня.

– Простить? Но за какие грехи? Вы ни в чем передо мной не виноваты. Напротив, это я должна казнить себя за то, что запутала вас своими печалями.

– Они сделали меня духовно богаче! Я так и слышал бег уходящих секунд… Ведь с каждым мгновением сокращается жизнь. Нет, об этом решительно лучше не думать.

– Вы опять верно почувствовали, но ошибочно истолковали. Я действительно отсчитывала мгновения. – Она засмеялась. – У нас в гостиной висят старые часы, в которых хранится вся моя и Райниса переписка. Мы писали друг другу ежедневно! Отсчитывая секунды, я торопила их и радовалась, что они проходят. Но в принципе вы правы: вместе с ними утекала и жизнь.

– И это самое главное! Мы летим навстречу смерти, как поезда к неизбежной катастрофе. Повсюду витает смерть. Везде я вижу страшные ее признаки, – словно задыхаясь, он потянулся к воротнику. – Да зачем далеко ходить? Третьего дня мы схоронили дядю, а не далее как десять минут назад я натолкнулся на мертвое тело чуть ли не у самого вашего дома!

– Что? – встревожилась Аспазия. – В самом деле?!

– Увы, сударыня! – Он скорбно закатил глаза. – Как это ни печально… Он лежал в кустах бузины, никому не нужный, всеми забытый, с кровавой раной на затылке. Счастливец! Он умер внезапно, не изведав страды ожидания.

– Какой ужас! – Аспазия прижала ладони к щекам. – И кто это был?

– Не знаю, – он дернул плечом. – Какая разница, кто именно? Должно быть, рабочий или, может, рыбак…

– И вы не заявили в полицию?

– Об этом я как-то не подумал… Кто-нибудь на него все равно наткнется. Он лежит у самой дороги.

– Где именно?

– Под горкой. Знаете? За спасательной станцией.

– Довольно далеко, – протянула Аспазия.

– И вправду не близко, – согласился студент. – Но я летел, подгоняемый ужасом. Мне показалось, что до вашего дома я добежал за какую-нибудь минуту. Я брел к вам за утешением, а прилетел за спасением. Ощущение было такое, будто это я убил того человека в кустах и мне спешно необходимо куда-нибудь скрыться. Помните гравюры Гольбейна «Пляска смерти»? А ведь и он ничего не открыл! И задолго до него костлявая рука ужаса перед неизбежным сжимала людские сердца. Бедные-бедные, несчастные люди, – он крепко стиснул виски. – Но хоть какой-то ответ должен же быть?!

Звякнул колокольчик внизу.

– А вот и Райнис! – Аспазия сорвалась с места. – Оставайтесь с нами чайку попить, господин Сталбе! В такую промозглую погоду хорошо посидеть у горячего самовара. А я угощу вас таким вареньем из ревеня, что все ваши дурные мысли мигом улетучатся. Договорились?

Студент смущенно расшаркался и с улыбкой, печальной и гордой, остался сидеть, прислушиваясь к стуку ее каблуков. Глянув на завязанную черным бантиком трубку со стихами, он мысленно перечитал их. Все ли хорошо, не надо ли чего-нибудь исправить в последний момент?

«По весне на брошенном погосте обнажились трубчатые кости. Как большие белые грибы, проросли сквозь ветхие гробы. И прорезали труху досок ребра, как шпангоуты – песок, и желанна жирная земля стала для крапивы и шмеля… Не кричи, не плачь, не бейся дико – все равно не пустит повилика. Успокойся. Грустно и любя, я гляжу в три дырки на тебя».

Нет, как будто бы все в порядке…

– Оригинальное умонастроение, – усмехнулся Плиекшан, когда позже прочел стихи. – И весьма показательное! Тоже ведь реакция на всю нашу подлость и скверну! Только своеобразная. Из всех признаков приближающейся революции камерная муза твоего протеже, – он весело подмигнул Аспазии, – уловила только одно: затхлое, невыносимое предгрозье. Он ничего не знает, но всеми фибрами души ощущает, что так дальше продолжаться не может… Что он собой представляет?

– На меня произвел приятное впечатление. По-моему, вполне добропорядочный юноша, чистый и честный.

– Тогда с ним стоит повозиться. Талант у него определенно есть. Если парень не замкнется в собственной скорлупе и обратится к общественным проблемам, из него выйдет толк.

– Мне тоже так показалось. Я рада, что мы и тут чувствуем одинаково. Признаться, я сперва опасалась, что тебя оттолкнет пессимизм стихотворения, его откровенно кладбищенский колорит.

– Честный пессимист милей мне любого добряка-филистера или румяного ханжи. Жизнерадостный лживый болтун куда менее надежен, чем издерганный больной человек, который хоть и стонет от боли, но умеет терпеть, сжав зубы. Отмахнуться от чужой муки легче всего. Отгораживаясь от посторонних печалей и бед, можно даже мудрецом прослыть в нашем милом обществе… Так что давай поможем парню. Конечно, больше всего на свете он хочет увидеть свое творение напечатанным? Еще бы! Кто этого не испытал?.. Ишь ты: три дырки! Он не без юмора!

– Это не юмор, – возразила Эльза. – Просто он так видит… Что ты думаешь по поводу убийства в лесу? Мне не хотелось говорить при посторонних, но, по-моему, Сталбе ошибается и тут не просто пьяная драка.

– Не знаю, – покачал головой Плиекшан, и он действительно еще ничего не знал. – Печальная новость.

– Печальная? И только? Что может быть ужаснее насильственной смерти молодого, полного надежд человека?

– Смерть многих людей, – не сразу ответил Плиекшан. – Ты знаешь, убили Тиму.

– Не может быть! – стиснула руки Аспазия.

– Вчера вечером на Екатерининской. Наверняка это дело рук черносотенцев. Они не могли простить ему статью про рижского палача.

ГЛАВА 9

Меченный сатанинским знаком Кристап Гуклевен укрылся от дождя в пивной «Под оловянной кружкой», что в Задвинье, неподалеку от церкви святого Мартина, в честь которого нарекли некогда рижского палача-пращура господина Гуклевена.

Хозяин, добродушный толстяк с громким именем Иоганн Себастьян Шуберт, встретил загадочного клиента, избравшего его заведение для таинственных свиданий, с подчеркнутым радушием. Провел в дальний угол, отгороженный ширмами, и собственноручно – большая честь! – налил die groβe Lis – цеховую двухлитровую кружку с гербом рижских пивоваров.

Господин Гуклевен попросил принести «Дюна цайтунг» и сделал заказ: свиные ножки, редьку, моченый горох. И еще намекнул, что кое-кого ожидает: то ли шурина, то ли свояка.

– Как приедут, папаша Шуберт, так сразу и подавайте, – подмигнул он и дружески похлопал кабатчика по пузу, как раз по тому месту, где суконную жилетку пересекала жирная золотая цепь. – Сколько на ваших?

– Ровно два, господин управляющий, – папаша Шуберт щелкнул крышкой и убрал свою луковицу. – Не прикажете ли машину закрутить? – осведомился он, зная повадки секретной клиентуры.

– Так и сделаем! Мою любимую. – Гуклевен отпустил хозяина, отпил из кружки и развернул газету. Передовица была озаглавлена просто, но мило: «Калныни и Озолини – воры и социалисты».

Но не успел он проглядеть занимательную статью, как к шипению дождя прибавился внезапный металлический скрежет. Легкая тень набежала на затуманенное полукруглое оконце пивного подвала. Гуклевен поднял глаза над газетой: по залитым пузырящейся пеной камням переступили мохнатые лошадиные бабки и накатило спицами тонкое, на дутых шинах, колесо. Он удовлетворенно вздохнул и сделал еще один богатырский глоток. Вскоре за ширмами застонала накручиваемая пружина, послышались шорох, треск, и жестяный цветок-колокольчик циммермановского граммофона изрыгнул умилительную до слез мелодию:

 
Ach, du lieber Augustin, Augustin, Augustin…
 

Как знать, возможно, господин Гуклевен и впрямь прослезился бы за добрым, забористым пивом, которое некогда намертво прилепляло кожаные штаны подмастерьев к лавкам, если бы не раздвинулась ширма и не вошел поджидаемый «родич».

Гуклевен поспешно поднялся, затаил дыхание и вытянул руки по швам.

– Сидите, сидите, Христофор Францыч, – вошедший задвинул ширму и покровительственно взмахнул ручкой. – Сколько раз надобно говорить! – Он обстоятельно высморкался и подсел к столику – не шурин-свояк, а Юний Сергеевич Волков в синем вицмундире гимназического преподавателя.

Зачем он выбрал именно эту униформу, когда проще всего было бы надеть простую неприметную тройку, неизвестно. Возможно, сказалось особое его пристрастие к переодеваниям. Не случайно же шутник полковник являлся на маскарад в благородном собрании то в образе одноглазого флибустьера, то под видом вайделоте – языческой жрицы. Разнообразный, одним словом, был господин. А теперь он надумал по всей форме преподать урок потомку знаменитого палача. Отчего бы и нет? Хозяин – барин.

Герр Шуберт прислал кельнера с закуской и переменил пластинку. Поставил в честь нового гостя русскую песню:

 
Очаровательные глазки! Очаровали вы меня…
 

– Ну как, Христофор Францыч, нашли убийцу Антона Вутиса? – с ходу взял быка за рога Волков. – Что-то долго возитесь! Непорядок.

– Виноват, господин полковник! – Гуклевен поперхнулся и закашлялся. – Никаких следов не осталось… Уж больно чисто сработано. – Он усмехнулся и процедил сквозь зубы: – Но кое-что вырисовывается. Хоть оно, возможно, прямо с убийством и не связано, но вас должно заинтересовать.

– Вы меня интригуете. – Полковник выложил на стол коробку папирос «Зефир». – Зутис был лучшим моим агентом! Настоящий рабочий! Исполнительный, глуповатый, немногословный… Чего же больше? Он был у них вне подозрений! И вот, нате вам, пожалуйста. Удружили вы мне с Упесюком, Христофор Францыч! Не ожидал…

– Виноват, господин полковник, как есть кругом виноват! Только я-то тут при чем? У меня с Зутисом и связи прямой не было. Не я его замарал, господин полковник, не я.

– Были на вскрытии?

– Две пульки извлекли из черепной коробки. Выстрелы были произведены из бельгийского пистолета, почти в упор.

– Это, конечно, их работа?

– А то чья же! С провокаторами в движении не церемонятся, господин полковник. Решительно действуют, круто.

– Весьма жаль! Нам будет не так-то легко воспитать нового человека. Как вы думаете, кто его мог провалить? У вас есть какие-нибудь мысли?

– Никак нет. Мыслей, господин полковник, не имеется, но кое-какие подозрения питаю.

– Ну-ну? – Волков скомкал папиросу; взяв вилку и нож, отрезал от свиной горячей ножки малиновую полосу. – Поделитесь, Христофор Францыч.

– Когда Зутис предупредил насчет маевки, мы их чуть было не схватили тепленьких. Минут бы на десять раньше, и… Короче говоря, операция сорвалась из-за пустяка. В последний момент, оказывается, комитетчики переменили время.

– Ничего себе пустяк! – Волков так и застыл с вилкой у рта. – Это же экстраординарная мера конспирации!

– То-то и оно. – Гуклевен, деликатно оттопырив мизинец с отросшим железным ногтем, двумя пальцами подхватил разбухшую горошину. – А в последний раз дело вышло совсем швах. Зутис, как я имел честь докладывать, сообщил, будто на заброшенном известковом карьере в Шлоке находится тайник с оружием.

– Да-да, припоминаю.

– Мы, понятное дело, установили наблюдение. Неделю сторожили – никого! Хоть бы ворона, простите за выражение, залетела. Тут шлокский ротмистр не выдержал и послал наряд – проверить. Зутис ведь примерно показал, где зарыты ящики.

– Идиот! – Огорченный полковник даже от стола отвалился. – Почему он не посоветовался с Грозгуссом? С фон Кореном? Корфом? Наконец, почему вас не спросил?

– Не могу знать, – виновато моргая бесцветными ресницами, ответствовал Гуклевен. – Сам удивляюсь.

– Завтра же переведу этого борова куда-нибудь подальше, в уезд. Провалить такого агента! Рабочего парня, с прозрачной, как ручеек, жизнью. Непростительно! На вас, Христофор Францыч, я тоже сержусь. Уж вы-то стреляный воробей, должны были догадаться, что это проверка! Так нет же: пошли вместе со всеми в ловушку, как овца на заклание.

– Виноват, господин полковник, но я в тот день вообще в Шлоке не был. Сопровождал, если помнить изволите, Ивана Христофоровича в поездке.

– Какого такого Ивана Христофоровича?

– Господина Райниса.

– И упустили его из-под носу? – полковник насмешливо фыркнул и с жадностью приник к кружке. – Что-то ножки сегодня у Шуберта больно соленые. Так и горит во рту.

– Я скажу… А господина Райниса я, как положено, еще на вокзале передал. Извините-с.

– Да уж что теперь, Христофор Францыч? После драки кулаками не машут. Провели нас, как маленьких. А ведь мы не приготовишки, батенька, отнюдь! Как же так получилось?.. Долго же они проверяли Зутиса! Больше месяца. Рубят не сплеча. Но рубят.

– Бывает, – Гуклевен повел могучими плечами. – В нашем деле никто не застрахован от ошибочки.

– Мертвеца, конечно, не воскресить… Вы говорили, что располагаете интересными сведениями, – Юний Сергеевич подвел итог запоздалым сожалениям.

– Точно так-с, Антон не Лазарь, – хихикнул Гуклевен. – Касательно же любопытных для вас новостей, то одну ниточку я уже ухватил. – Раздвинув кружки, словно они мешали видеть полковника, он грузно налег на край стола. – Позвольте доложить по порядку… Как только был обнаружен труп, мы устроили прочес местности и установили наблюдательные посты. Как и можно было ожидать, меры эти оказались запоздалыми и ничего практически не дали. Из людей приезжих, а потому нам неизвестных, вблизи места происшествия обнаружилось только четыре особы.

– Кто именно?

– Сей момент. – Гуклевен извлек из жилетного карманчика записную книжку. – Поручик Смилга, проходящий курс лечения на минеральных водах в Кеммерне, марвихер-гастролер, слямзивший у оного поручика часы, студент Дерптского университета Сталбе и капитан второго ранга гвардейского экипажа его сиятельство господин Брюген Рупперт Вильгельмович.

– Что делает дерптский студент в Дуббельне? – мгновенно отреагировал Волков.

– Тютелька в тютельку попали, – сладко зажмурился Гуклевен, – в самое яблочко, Юний Сергеевич. В студенте, надо надеяться, основная закавыка. Однако и остальные господа требуют внимательного отношения. Проверочки… Только в марвихере я не сомневаюсь.

– Хорошо. Поручика мы проверим, хотя я и не думаю, чтобы отпускной фронтовик имел связи с местными комитетчиками.

– Я бы тоже так не подумал, кабы он нутро свое не проявил. Набросился на станционного жандарма с криком, потребовал, чтобы тот немедленно бросился на розыски карманника.

– Это его право.

– Так-то оно так, Юний Сергеевич, но терминология настораживает.

– Какая терминология? – заинтересовался Волков.

– Очень даже роскошная. От «тыловых крыс», «дармоедов» и «кровососов» – это бы еще ничего – до «шкур» и в особенности «драконов». Последнее словечко с характером! Полюбилось рабочему-то классу. Как увидят квартального либо урядника, так сразу и орут: «Дракон!» Успел поднабраться, видно, офицерик.

– Ошибаетесь, Христофор Францыч, – Волков печально покачал головой. – Не поднабрался. Это они оттуда принесли, с маньчжурских полей. Там, знаете ли, летает огромный желтый дракон… Иногда.

– Шутить изволите, Юний Сергеевич.

– Нет, я вполне серьезно. Оставьте поручика в покое, Христофор Францыч.

– Слушаюсь!.. Как прикажете.

– Остервенелыми они возвращаются оттуда, вот в чем беда, – задумчиво сказал Волков. – Кто там еще у вас? Студент?

– И господин граф.

– К чертовой матери графа! Или он тоже наследил?

– Да ведь как взглянуть, Юний Сергеевич! Прежде всего непонятно, зачем он вообще сюда прибыл. Разве что в «Нежности» специально побаловаться… С трудом верится! Или у них в Либаве подобных заведений недостает?

– У каждого свой вкус, батенька. Не стоит ломать голову. Выкиньте графа и гоните сюда студента.

– Тут действительно есть где покопаться. Во-первых, студент, что само по себе уже наводит на размышления, а во-вторых, обнаружив труп, он стремглав полетел на дачу Райниса. – Гуклевен откинулся и прихлебнул из кружки. – Не иначе, как докладывать побежал Ивану Христофоровичу.

– Вот это интересно. – Полковник весело потер руки. – Забавный поворот! Кто он, этот субъект?

– Приехал на похороны дяди-аптекаря. Ранее у нас нигде не проходил.

– Дядя действительно помер?

– Так точно.

– Печально… Откуда же у племянничка такое знакомство?

– Воспользовавшись обстоятельствами, прибыл для связи? – Гуклевен позволил себе высказать предположение.

– И сразу к Райнису? – усмехнулся полковник. – Бред! И не пошлют они связного на проверку. Да и что проверять, когда и так все ясно? Но сама по себе ситуация живописная. Тут действительно есть где порезвиться. Как он вел себя, когда наткнулся на труп?

– У меня создалось впечатление, что это было неожиданно. И не понеси его черти на дачу…

– Тем лучше! – перебил полковник. – Тем лучше… Уверяю вас, мы очень скоро позабавимся. Однако мне пора, – вытер губы салфеткой. – Поинтересуйтесь-ка неким Строгисом. Его видели за день до смерти вместе с Зутисом в пивной. Может, и нападете на какой след…

 
Пой, ласточка, пой! Пой, не умолкай…