Текст книги "Посевы бури. Повесть о Яне Райнисе"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

ГЛАВА 3

Как и было условлено, Плиекшан поджидал Изакса в соснах. Он пришел загодя и, расстелив плед, прилег в ивняке над обрывом. Прутья краснотала проклюнулись нежной желтизной листвы. Тихо покачиваясь на ветерке, они словно навевали дремоту. Удивительно свежо пахло морем, сосновой живицей, сухим вереском. Вдоль кромки прибоя брели гуляющие дачники. В наемных пролетках выезжали подышать господа при цилиндрах, сопровождающие дам в широкополых, отделанных страусовыми перьями шляпах. Сезон еще не был открыт, но кургаузы и заведения особо интимного свойства уже гостеприимно распахнули свои двери.

Ян Изакс спустился с заросшего лещиной пригорка. Играя ореховым прутиком и задумчиво насвистывая, он остановился у обрыва полюбоваться закатом. Неторопливо закурил папиросу и, оглядевшись, приблизился к Плиекшану. Тонкий, изящный, среди сосен, малиновых от заката, он выглядел беззаботным фланером.

– Добрый вечер, – тихо сказал Изакс, приподняв котелок.

– Здравствуйте, Ян. – Плиекшан поднялся и, стряхнув с пледа налипшую хвою, набросил его себе на плечи. – Свежеет.

– План, значит, такой. – Изакс понизил голос – Выйдем в залив, а затем возвратимся назад по Лиелупе. Подходит? Маевка назначена на выгоне близ железной дороги.

– Место уединенное, – согласился Плиекшан. – И с дороги за ветлами ничего не разглядишь, но почему такой сложный маршрут?

– Так оно будет вернее. Стоит ли рисковать? Власти только и ждут удобного случая, чтобы опять услать вас куда-нибудь подальше. Есть, конечно, и свои неудобства – придется заночевать в шалаше. Вы предупредили госпожу Эльзу, чтобы она скоро вас не ждала?

– Аспазия сейчас в городе. – Плиекшан улыбнулся. – У нее на носу премьера.

– Очень кстати! – обрадовался Изакс, но сразу же спохватился. – Я не то чтобы радуюсь отсутствию госпожи Эльзы, – смущенно пробормотал он, – совсем напротив. Но ведь это и вправду хорошо, что ей не придется лишний раз волноваться за вас?

– Я вас так и понял, – кивнул Плиекшан, покусывая соломинку. – Когда мы отправляемся?

– Как только стемнеет. Креплин и Розенберг придут за нами на лодке.

– Это мне нравится. Вообще нужно почаще пользоваться морским путем. И прежде всего для поездок в Ригу. Мало мы с рыбаками работаем, товарищ Изакс. Пора вовлечь их в борьбу. По-моему, нигде не сказано, что это дело только фабричных рабочих. И солдаты, и крестьяне, и рыбаки – свои люди. Едва добывают на хлеб…

– Уж это точно! На рыбацких харчах не разжиреешь. Недаром старики, бросив в море якорь и спуская сеть, приговаривают: «Ну, уж сегодня, боженька, дай нам рыбы полные сети, чтобы хватило и людям, и собачкам, и котятам».

– Котятам хватает, – усмехнулся Плиекшан. – Тут боженька и Большой Кристап – покровитель лодочников – щедры. Салачка-другая обязательно запутается в сетях. У вас есть среди рыбаков свои люди?

– Мало пока, но зато очень верные. Один Янис Рибенс из Майоренгофа чего стоит. Несколько раз он здорово нас выручал! Жанис Кронберг и Звирбулис под самым носом у шпиков провезли на его лодке литературу. И Пукису с лесопильни он крепко помог.

– Вот видите! Море открывает неожиданные возможности. Я уверен, что перевозить оружие на рыбачьих лодках – самый надежный путь. Ночью ни одна полицейская душа в залив не сунется.

– А как ваш топтун? – Изакс ковырял прутиком в прошлогодней листве, среди которой темным лаком поблескивали листики перезимовавшей брусники. – Как бы опять шума не поднял?

– Я ушел незаметно, а лампа у меня в кабинете будет гореть всю ночь: Анета позаботится. – Плиекшан глянул из-под руки на море. – Не они? – указал он на парус, маячивший у оконечности береговой дуги.

Лодка пришла в одиннадцатом часу, когда над темным опустевшим штрендом вставала зазубренная и розовая – к ветру – луна. Покачиваясь на якоре, со спущенным парусом, лодка ждала у первой мели. Плиекшан и Изакс сбежали с дюн и подошли к воде. Легкая пенистая волна подкатывалась к ногам и обессиленно отступала, обнажая плотный, жадно всасывающий влагу песок. Пустынный, продуваемый ветром берег был темен, но море еще слабо отсвечивало, и небо над ним тоже неясно мерцало. Лодка и люди в ней казались почти черными, как лес за спиной или облака впереди. Одна из черных фигур перешагнула через борт и захлюпала по воде, оставляя фосфоресцирующие завихрения, которые быстро смывала набегающая волна.

– Екаб? – удивился Плиекшан, узнав своего охранителя. – Вы?

– Я, товарищ Райнис, – хрипло ответил Екаб, опуская на песок ведро. С его сапог сбегали глянцевитые быстрые струйки. – Кронберг и Креплин остались встречать рижан, а мы с товарищем Дамбой за вами. Нате-ка! – Наклонившись над ведром, он достал один за другим два свертка и бросил их на песок, – Переобуйтесь.

Они вошли в море и, с трудом отрывая подошвы от зыбкого дна, побрели к лодке. Когда зашли по колено, вода начала отчетливо обжимать тонкую резину сапог.

Фрицис Дамба протянул Плиекшану руку и помог забраться на борт. Когда все разместились, он выбрал якорь и сильно оттолкнулся веслом, направляя лодку наперерез волне. Екаб уже ставил парус.

Сначала пошли в открытое море, а когда берег окончательно растворился во мгле, повернули к устью реки и поплыли под углом к ветру.

Екаб сел рядом с Плиекшаном и, не выпуская шкота из рук, спросил:

– Слыхали, товарищ Райнис, опять немца пожгли в Талсинском уезде. Сначала Фитингофа, потом этого Остен-Сакена. Скоро ни одного вороньего гнезда не останется.

– Кто поджег? Батраки?

– Известное дело. Кому же еще? Барон своего пастора вздумал посадить, а народ воспротивился. Не захотел! Кому нужен пастор, который и двух слов по-латышски связать не может? Значит, послали к барону делегатов сказать, что приход не согласный и хочет латыша, несколько имен подходящих назвали, а тот уперся и ни за что. «Я, говорит, не спрашиваю своих овец, какую они желают овчарку». Так и ушли ни с чем. А после, само собой, запылало. Все хозяйство спалили подчистую и замок, конечно.

– Вы слышали, Ян? – Плиекшан обернулся к сидящему на корме Изаксу. – Вот вам и особые условия!

– Верно говорю, товарищи, – громче, чтобы перекричать ветер, захрипел Екаб. – Пока в городе раскачаются, батраки все замки пожгут.

– Ты это брось! – подал голос скрытый парусом Фрицис. – Без вооруженного пролетариата никому не обойтись. Против винтовок да пушек одного красного петуха мало.

Они плыли в полной почти темноте. Ветер нагнал тучи и закрыл луну. Только несколько звезд еще виднелось в разрывах и маяк мигал на далеком невидимом берегу.

– Ну-ка, набросьте. – Заметив, что Плиекшан съежился под стареньким пледом и поднял воротник пальто, Екаб вытащил из-под себя брезентовую, пропитанную олифой робу. – Все теплее будет.

– Благодарю, – борясь с зевотой, которая всегда одолевала его на холоду, сказал Плиекшан. Он едва удержал робу в руках. Тяжелый непокорный брезент с жестяным грохотом заполоскал на ветру.

Рыбак помог Плиекшану влезть в пахучий доспех и подоткнуть под себя полы. Стало как будто теплее. Вскоре он окончательно согрелся и даже начал понемногу подремывать.

Как глубоко прав Толстой, говоря, что все в человеке из детства. Первые детские впечатления помнятся до могилы, откликаются гудящей струной на боль и на улыбки. Это самое чистое в нас, это и есть мы сами, если только не изменим себе. Дайны матери, заунывные белорусские песни – вновь и вновь наполняют они сердце щемящей грустью. Вот вечный источник, к которому дано припадать и в радости, и в тоске. Грустной памятью будет окрашена радость, светло утешится печаль. Когда остановится время для человека, он, не старея уж больше, продолжает светиться улыбкой в любящих душах. «Где ты, Марчул?» Позовешь своих мертвых на помощь, и оживает милый с детства мотив. Это старый литовец-поэт день за днем все ту же тягучую песню. Крутит ручку мельнички, хрустит размалываемым зерном. О чем он поет? О тяжкой доле народа. И день за днем ты впиваешь в себя эту горечь, пока не становится она частью тебя самого. А ночью, когда светит луна сквозь жерди сеновала и белый туман наползает с лугов, ты слышишь, как поет старый белорус. Плач осеннего ветра – его нехитрая песня. О чем она? Все о том же, лишь на другом языке.

Наступит праздник, и два бобыля-латгальца принесут на хутор долгую балладу о несчастном графе Платере, который ради брата-революционера взошел во цвете лет на эшафот. И эта песня тоже останется с тобой. И непонятные грозно-влекущие слова «революционер», «эшафот» западут к тебе в душу, чтобы яростно вдруг расцвести, когда настанет пора. Ты плачешь, заливаешься слезами, жаль тебе молодого графа… Что-то взрастет потом из этих чистых слез, что-то вызреет из благородной жалости. Отуманит тебя своей вечной печалью тихий рекрут-еврей. Но о чем он, о чем? О далекой невесте? Падай, семя печали, в открытую жадную душу. Пусть вместит она боли земли.

Плиекшана разбудили хлопанье паруса и ругань Екаба. Казалось, что с того момента, когда он, перестав следить за миганьем маяка, закрыл глаза, прошло не более минуты.

– Паколс![5]5
  Бог ада и тьмы.


[Закрыть] Чуть не прозевали! – Рыбак тяжело перевел дух.

Лодка уже благополучно легла на другой галс и полным ходом шла к устью Лиелупе, едва поблескивающему в неправдоподобном восковом свете луны, которая неслась сквозь рыжеватый облачный пар.

– Ветер, – сказал Екаб. – Никак, опять к шторму, будь ты трижды неладен! Эдак до лета и на пуру[6]6
  Мера сыпучих тел, около 79 литров.


[Закрыть] муки не заработаешь.

Угрюмо, неприветливо встречала их Лиелупе. Скучны и туманны были низкие ее берега. Промозглой гнильцой тянуло с заболоченных стариц. Бессонные птицы тревожно вскрикивали среди затопленной луговины. Не узнавал Плиекшан ласковую, ленивую реку. Вобрав переплетенные струи железистых мутных ручьев, взбудораженная и помраченная весенней отравой, места себе не находила Западная Аа. Беспокойно металась она по топкой Риго-Митавской равнине, переполняясь бременем талых вспененных волн, вздрагивая от холода бьющих на доломитовом дне родников. Длинные заблудшие волны медленно перекатывались через отмели, качая прошлогодний камыш, колебля хрусткие трубки гусиного лука. С берегов обрушивались, перепутанные волоконцами, комья земли. Вязкая накипь и мелкий растительный сор оседали в затопленных вербах, в переплетении выбеленных течением корневищ.

Лодка осторожно кралась вдоль правого берега, где белые мхи еще хранили ледяные обсоски. Тихо. Темно. Лишь на сухих мочажинах, которые дикие утки выстилают под гнездо стрелолистом и кугой, неясно светлела сухая пушица. И другой, совсем невидимый, берег тоже впал в сонное забытье. Только изредка отстукивают колеса, шипит выпускаемый пар и отрывистый вопль проносится над черно-туманной рекой. В небесах, выше ветел, чуть выше телеграфных столбов, вспыхивают и гаснут розоватые облачка, взвихряются искры. Днем и ночью бегут поезда на Тукум и Шлоку, громыхают платформы со щебнем и лесом. Подальше надо держаться от левого берега, где залит мертвенным светом пустынный перрон.

Тяжело продвигается лодка. Все чаще бросают весла гребцы, чтобы поплевать на ладони. Встречные пряди тумана заметно побелели. Глухо журчала вода под просмоленным днищем. Всплескивала и бормотала неспокойная глубина. Далековато еще до места, ой как далеко! Сколько раз придется сменять друг друга гребцам, прежде чем углядит глазастый Екаб сальное пятнышко «летучей мыши» в туманной мгле – условный знак, что все в порядке и можно идти к затону. У вешки с фонарем как раз мель начинается. Воды по щиколотку. Только ведь и это еще не конец. Семь потов сойдет, пока, сняв мачту, протолкнут они свою посудину через туннель из хлесткого ивняка. А там мокрый ольшаник пойдет, осока и крапива; как посуху, волочь придется по молодым хвощам.

Неужели он все же наступит, желанный миг, когда дрожащими, натруженными руками зачалятся они за ржавое кольцо, что вбито в почерневшее бревно старой мурниекской баньки? И можно будет расправить плечи? Всласть побродить по холодной росе?

Бледный ковш незаметно повернулся в проясневших небесах. Луна опустилась за ветлы. Должно быть, скоро рассвет. Летом в эти часы уже различимы желтые пятна козлобородника и луговой цикорий готовится распахнуть синие ситцевые цветки.

Плиекшан не сразу понял, чего хочет от него Фрицис. Руки будто приклеились к отполированной ручке весла. Пришлось Фрицису отрывать их чуть ли не силой.

– А хватка у вас ничего, господин адвокат, – похвалил он. – Подходящая. Отдохните малость.

Пошатываясь, Плиекшан забрался на корму и выпил полную кружку воды, которую нацедил ему из бочонка Ян Изакс. Только тут, придя в себя, он заметил, что Екаб все еще гребет.

– Куда нам против рыбака! – проследив его взгляд, сказал Ян. – С него как с гуся вода. Хоть бы что!

Плиекшан закрыл глаза. Их надуло соленым ветром, и веки припухли. Неповторимый запах речной сырости высветил детство из воспаленной, кружащей голову тьмы.

То ли смоляные колеса на шестах вспыхнули в праздник Лиго, то ли костры затрещали перед камышовыми шалашами плотовщиков? Отец вдруг улыбнулся той непередаваемо горькой всезнающей улыбкой, что нельзя ее ни запомнить, ни словами передать. Так всегда улыбаются мертвые, когда снятся. Но разве это сон? Нет-нет, он не спит! Просто сидит, зажмурившись, и слушает, как скрипят весла в уключинах и рокочет под лодкой река. А отец стоит и улыбается на залитом солнцем холме. Один, как памятник, в центре мира. Вокруг то дождь, то солнце и радуга. Тени вязов на крыльце усадьбы, белая матовая пыльца на яблоках. Кони буланые щиплют траву, фырканьем вспугивают кузнечиков. Все меняется, скоро и непонятно, только он все тот же: в одной жилетке, без сюртука и мягкая шкиперская борода закрывает шейный платок. Время летит вкруг него, открывает тайные краски свои и запахи детства. Синева льна здесь как изумленные очи. Золотистыми струями рожь пылит. На посеревшей щепе крыши сухо бронзовеет мох. Пахнет свежеиспеченной тминной сдобой. Лавандой, мятным холодком простынь…

Отдохнуть в заброшенной пастушеской клети так и не пришлось. Оставшиеся до рассвета часы пролетели в разговорах с рижанами. Лица людей едва различались в красноватой надышанной мгле. Озаренные свечным огарком, воткнутым в горлышко заплывшей стеарином бутылки, они казались удивительно похожими. Учителя, немногословного плотного парня, Плиекшан почти не заметил, а Люцифер и Лепис показались ему высокими, худощавыми и как будто темноволосыми. Леписа, сидевшего ближе всех к свету, удалось разглядеть лучше остальных. По одежде и манере держаться он производил впечатление уверенного в себе щеголя: то ли высокопоставленного чиновника, то ли преуспевающего адвоката. Плиекшан сразу обратил внимание на то, как он вошел и сел, расстегнув пальто, бросив в широкополую шляпу перчатки, как закурил папиросу, небрежно положив локоть на край грубо сколоченного стола. Всматриваясь в его худое, подвижное лицо, Плиекшан почему-то подумал о Калныне… Он уже заранее ждал от этого комильфо с безукоризненным пробором и крупной жемчужиной в галстуке длинных нравоучительных речей, пересыпанных цитатами и латинскими оборотами.

Но Лепис не оправдал его ожиданий. Говорил он отрывисто и резко, больше спрашивал, нежели объяснял. Внимательно выслушав сообщение Жаниса о положении на взморье, об их специфических трудностях, которых не знают в больших городах, напрямую спросил:

– Провалы были?

– Строго говоря, нет, – уклончиво протянул Жанис. – Но несколько раз мы оказывались почти на грани. Создается впечатление, что кто-то терпеливо подбирается к самым основам организации.

– Об этом потом! – оборвал его Лепис. – Нас чересчур много.

– Не слишком ли круто, товарищ? – Из темноты выступил Эдуард Звирбулис. – Мы достаточно хорошо знаем друг друга, и если ты ручаешься за своих людей… – Из вежливости он не договорил.

– Я не хотел никого обидеть. – Лепис плеснул себе в кружку кипятку из чайника. – Но осторожность в ваших же интересах. Мы знаем только Райниса и тебя, Жанис, – он обернулся к сидящему позади Кронбергу.

– Я могу лишь присоединиться к Эдуарду, – твердо ответил Жанис. – Чужих тут нет.

– Кажется, до сих пор мы говорили обо всем с полной откровенностью? – вмешался Люцифер. – Ведь так? Но если вы сами подозреваете, что среди вас провокатор, то о чем тогда разговор? Лепис совершенно прав.

– Вы не поняли меня, товарищи, – попытался объяснить Кронберг. – Присутствующие вне подозрений.

– Как это по-интеллигентски прекраснодушно! – перебил Лепис. – Так не бывает, ребята. Я вам охотно верю, и дай бог, чтоб все обошлось благополучно. Но проверку должны пройти все, иначе вы не сдвинетесь с места.

– Нас тут четверо, – сказал Плиекшан, положив руку на плечо Изаксу, – и мы действительно доверяем друг другу. Есть люди, которым доверяешь всецело.

– Конечно, – согласно кивнул Лепис. – Вам, например, может довериться любой из нас. Не только потому, что вы участник движения и прошли тюрьмы и ссылки. Отцу и матери доверяют, повинуясь не столько разуму, сколько сердцу. Так и здесь. Революция не может сомневаться в собственном голосе. Я знаю, что говорю! – остановил он готового возразить Плиекшана. – Лично вам я доверю себя и друзей, как самому близкому человеку, но, не обижайтесь, людей, за которых вы могли бы поручиться, стану проверять все одно.

– Не понимаю, простите, – отчужденно сказал Плиекшан.

– Понять нетрудно, – впервые подал голос Учитель. – Есть люди, которые видны насквозь, сомневаться в которых подло и грязно. Но чем человек лучше, тем легче вкрасться к нему в доверие.

– Скажите, – спросил Изакс, прикуривая от свечи, – а вы-то сами полностью доверяете друг другу?

– Полностью, – мгновенно ответил Лепис. – Но если появится подозрение, что среди нас затесалась шкура, станем проверять всех и каждого… Светает уже, а мы еще о многом не переговорили.

– Будем считать, что стороны пришли к соглашению. – Кронберг шуткой попытался развеять возникшую отчужденность. – И приняли к сведению советы и разъяснения… Чем еще мы можем быть полезны?

– Деньги, ребята. – Лепис всей грудью навалился на стол. Угрожающе заскрипели врытые в землю березовые чурбаки. – Единство и деньги – вот чего всем нам так не хватает, – безотчетно повторил он как-то сказанные Райнисом слова.

– У вас есть контакты с русскими социал-демократами? – спросил Плиекшан.

– Очень слабые, – признался Лепис. – Наши теоретики и между собой-то до конца не могут договориться… Да вы сами знаете.

– По-моему, ты преувеличиваешь, Лепис, – не согласился Кронберг. – Наши товарищи вместе с искровцами крепко ударили по экономизму.

– Не знаю, – покачал головой Лепис. – Очень даже возможно… Только я человек практический, а с этой стороны у нас слабовато. В РСДРП отлично налажена заграничная связь. Они не только литературу перевозят, но и людей… Так вот, насчет денег. Острая нехватка, товарищи, прямо-таки удушье. Недостает на самые насущные нужды. Что там ни говори, а за конспиративные квартиры и типографии тоже надо платить!

– И немало, – добавил Плиекшан. – Но мы вряд ли сумеем существенно расширить сбор средств. Всякая активизация деятельности резко увеличивает вероятность провала. У нас и без того охвачено чересчур много случайных людей.

Сквозь щели уже проглядывало мглистое и мокрое утро.

– Выйдем на воздух? – предложил Кронберг, задувая истаявший огарок.

Один за другим люди потянулись к выходу, Подрагивали, задетые чьим-то плечом, жерди, с дерновой кровли просачивались сухие струйки земли.

Плиекшан чуть не упал, наткнувшись на кучу шуршащих березовых веток.

Волглая почва расползалась под ногами. В мокрых ветвях неуверенно пробовали голоса птицы. Плиекшан поспешил закутаться и огляделся. Возле лодок и перед банькой прохаживались дежурные. Чей-то неясный силуэт маячил на песчаном холме, с которого можно было видеть речную излучину и часть противоположного берега.

Кронберг дал знак собраться всем вместе.

– Значит, так, – сказал он, затаптывая в землю окурок, – маевку начнем, как договорились, ровно в девять, когда подымут флаг. Сначала ты, Янис, – он потянул Изакса за пуговицу, – переправишься с рижанами, потом пойдем мы с Райнисом, а самыми последними – Карлис Пукис и Эдуард. Возражений нет?

– Вам виднее, – сказал Лепис, доставая из-за пазухи браунинг. – Красивое местечко! – Он полной грудью вдохнул сырой воздух, весело улыбнулся и, проверив обойму, сунул пистолет в правый карман элегантного, с бархатным воротничком пальто. Плиекшан только теперь увидел, какие у него удивительно светлые глаза.

Плиекшана поразила пестрота и яркость майского луга. На выгоне собралось, наверное, человек двести. Все искрилось, переливалось под влажным солнцем: капли росы и масляный глянец молодой пахучей травы, зеркальцами дрожащие на ветерке медовые листья и медные сакты женщин.

На маевку пришли семьями. Носились белоголовые босоногие ребятишки, оставляя темно-зеленый след на матовом серебре. Хозяйки принесли в котомках нехитрую снедь: крутые яйца, караш, свежий лучок. Рыбаки угощали знакомых и незнакомых нанизанной на бечевку золотистой салакой. В тени черемухового куста стоял бочонок с домашним пивом. Праздничное нетерпеливое ожидание висело над лугом. Мужчины разбились на небольшие кучки. Неторопливо обсуждали свои дела солидные мастеровые из депо. В картузах и люстриновых пиджачках они выглядели щеголями. Батраки – кто в надраенных сапогах, кто в постолах – перемешались с рабочими лесопильни, известкового завода, бумажной фабрики. Из Бильдерингсгофа приехали студенты и телеграфисты.

Когда он вместе с товарищами спрыгнул с плоскодонки на берег, все на мгновение притихли. Матери принялись унимать расшалившихся сыновей, батрачки в узорных венках и вышитых холщовых передниках побросали свои одуванчики и скромно потупились. Первыми опомнились гимназисты. Мятые, со сломанными козырьками фуражки полетели в небо, вспугивая неподвижно застывших в полете ос.

В ответ на нестройные приветствия Плиекшан смущенно поклонился. Припекало. Он сощурился и расстегнул пуговицы пальто. Само собой как-то получилось, что поэт оказался в центре. Жанис вместе с усатым рыбаком Рибенсом, Изаксом и пильщиком Пукисом расположились поодаль в ивняке, а рижские товарищи, которых привезли раньше, уже смешались с участниками маевки, смеясь, о чем-то спорили, потягивали пиво.

– Эй, Янис! – крикнул Плиекшану бородатый здоровяк в серой поддеве – истопник купального заведения «Мариенбаде». – Помнишь, как мы плыли с тобой на барже по Лиелупе? – Он захохотал во все горло, словно сказал какую-то веселую шутку.

Жизнерадостный смех его оказался настолько заразительным, что заулыбались и остальные. Удивительно легко стало на душе. Жаворонки, слепящий блеск реки, бодрый холодок ветра, колеблющего солнечный туман.

Томительно хотелось полного согласия с собой и миром в этой звенящей удивительной тишине.

Плиекшан приветливо взмахнул рукой. «Кажется, его зовут Мартин», – пронеслось в голове.

Молоденькая девушка, сделав книксен, поднесла ему букетик сон-травы. Он погладил ее по голове, краем сознания понимая, что от него ждут каких-то особых, значительных слов. Он с трудом подбирал их, но они бесследно исчезали. Оставалось лишь беспомощно улыбаться, страдая от волнения и немоты. Его выручил Звирбулис.

– Сейчас перед вами выступит наш Райнис, – тихо и значительно сказал он.

Не то чтобы Плиекшану сразу же стало ясно, о чем он будет говорить, но неуверенность отступила.

– Я снова вижу вас, истинных хозяев моей земли, – преодолевая волнение, начал Плиекшан. – Какое вольное небо над вами! Как свободно шумит листва этого майского дуба, на котором вы подняли наш флаг! Какие слова, какие мысли могу я добавить к этому? – Он говорил трудно, с усилием выстраивая непокорные фразы. – Мне так хочется раскрыть душу, но для этого нужно молчать или петь. Меня переполняет предчувствие бурных и радостных перемен. Я верю, что революция непременно свершится! Нельзя нам жить по-прежнему, никак нельзя. Так не останется, так оставаться не может. Весеннее половодье прорвет запруды. Все переменится в мире до самых корней! Я смотрю на флаг, – Плиекшан поднял руки и запрокинул голову. – Он летит по ветру, и вместе с ним летят наши ожидающие перемен сердца!.. Что еще я могу сказать? Моя мысль ушла в перо, – он сделал вид, будто пишет по воздуху. – И я разучился говорить.

Кто-то неуверенно заиграл на гармонике… Потом мотив подхватила волынка, и вскоре вся маевка пела про сломанные сосны:

 
Нас надломила вражья сила,
Но дух борьбы она не укротила…
 

Плиекшан поклонился и неловко отступил в сторону. Но Жанис Кронберг почти насильно вытолкал его на середину и, встав рядом, как заправский хормейстер, взмахнул руками:

 
Сосны стали в море кораблями…
 

Взволнованно и плавно лилась песня про корабли, которые, напружив рвущиеся паруса, плывут наперекор стихии в солнечную даль. И никто не расслышал предостерегающего свиста за деревьями. Не успела замолкнуть песня, как, ломая кусты, на поляну выскочил типографский подручный Строгис:

– Полиция-а-а! – Красный от натуги, не переставая вопить, налетел он на великана истопника и упал в траву. – Беги-и-ите! – Уткнувшись головой в землю, он силился подняться.

Стало тихо. Застигнутые врасплох люди не знали, что делать. Заунывно тянула последнюю ноту раздутая волынка.

– Спокойно, товарищи! – распорядился Звирбулис. Пробившись сквозь толпу к Плиекшану, он бросил ему пальто: – К лодкам! – И полез снимать красный флаг. – Ничего не бойтесь! – крикнул он уже сверху. – Ведите себя, как на обычном гулянье!

Полиция показалась на выгоне, когда рижане и Плиекшан уже продирались сквозь прибрежный ивняк. Звирбулис, Пукис и Лепис, прикрывавшие отход, отстали от них шагов на сто. Пропустив Звирбулиса, спешно запихивавшего за пазуху кумачовое полотнище, Лепис неторопливо вынул пистолет и спустил его с предохранителя. Полицейские бежали длинной неровной цепью. В белых летних мундирах они выглядели удивительно мирно под безмятежным небом, среди праздничной зелени.

Прыгая в лодку, Плиекшан почему-то подумал о ромашках…

Вместе с ним оказались Учитель, Люцифер и Жанис.

– Стой! – Люцифер придержал готового оттолкнуться Жаниса. – Подождем Леписа.

Потянулись напряженные секунды. С обрыва доносились приглушенные выкрики и возня. Отчетливо хлюпала в корневищах волна. Плиекшан был спокоен и собран, хотя дышал еще прерывисто, учащенно. Изакс в соседней плоскодонке никак не мог зажечь папиросу.

Наконец показались Пукис и Лепис. Дружно спрыгнув с обрыва, бросились они к лодкам. Лепис – правая рука в кармане – с разбегу влетел прямо в воду и неуклюже перевалился через борт.

– Давай, такой-сякой! – весело скомандовал он Жанису и принялся озабоченно расшнуровывать заляпанные глиной штиблеты. Муаровый галстук его сбился набок, а шляпа-болеро осталась в кустах.

Лодки не достигли еще середины реки, когда на берегу показались первые стражники во главе с тучным офицером.

– Сам полицмейстер Грозгусс, – усмехнулся Жанис, надвигая шляпу на глаза. – Ишь какой прыткий.

– Говорят, он близорук, – заметил Плиекшан, поворачиваясь на всякий случай спиной к берегу.

– Немедленно пристать! – сложив руки в рупор, зычно скомандовал полицмейстер.

– Не ори! – гаркнул в ответ Лепис. – А то кондрашка хватит!

– Что-о? – взвизгнул полицейский чин. – Неподчинение власти?! – И обеими руками схватился за кобуру.

– Еще чего? – стряхнув с ноги наполненный водой ботинок, вскочил Лепис. – Ты мне эти шутки брось! – Он выхватил браунинг и, не целясь, пальнул с качающейся, готовой опрокинуться лодки.

Полицмейстер инстинктивно прикрыл лицо.

– Погоди-ка! – Лепис погрозил пистолетом. – Я тебя в следующий раз бомбой шарахну. Будешь у меня знать, дур-рак!

Пукис и Кронберг навалились на весла, лодку вновь сильно качнуло, и Лепис, едва устояв на ногах, тяжело плюхнулся на мокрую банку. Не обращая больше внимания на Грозгусса, который, преодолев замешательство, медленно спускался с обрыва, сжимая в руке «смит-вессон», он стащил второй ботинок и выплеснул воду за борт.

Стражники принялись обшаривать кусты. Скорее всего, искали лодки, чтобы продолжить преследование. Но все, что только могло держаться на воде, было загодя перегнано на правый берег.

Уже за поворотом реки Плиекшан услышал, как хлопнули револьверные выстрелы. Видимо, полицмейстер пальнул в небо из соображений престижа. Во всяком случае, он честно заработал право украсить рапорт грозным словом: «Перестрелка».

В затоне, у мурниекской баньки, Плиекшана отозвал на два слова Лепис.

– Откуда полиция проведала про маевку? – спросил он, выкручивая промокшие носки. – Сами пронюхали или…

– Кто может знать? – задумчиво покачал головой Плиекшан. – Последнее время они буквально идут по нашим следам, но почему-то всегда с небольшим запозданием. Чуточку позже. Как сегодня. Вам надо немедленно растереть ноги. – Он отвел взгляд от побелевших, скрюченных пальцев Леписа, которые словно стремились укрыться в острую осоку. – Вы можете простудиться.

– Очевидно, действует провокатор, – погруженный в свои мысли, кивнул Лепис. – Только он не на первых ролях, а где-то в самых низовых звеньях. Я слышал, вы переносили час маевки? – Он сел и принялся натягивать мокрый носок. – Когда это решилось?

– Точно не знаю, но, видимо, вчера. Изакс сказал мне об этом уже вечером.

– Так оно и есть. – Лепис зло сплюнул. – Пока суд да дело, пока передавали по цепочке, агент потерял время. Поздно дошло. Понимаете? Повезло, Но имейте в виду, охранка быстро переменит тактику, и в следующий раз вы попадетесь. Придется временно свернуть работу.

– Это невозможно, – твердо ответил Плиекшан. – Не такая сейчас обстановка, чтобы сидеть притаившись. Да и по другим наше бездействие больно ударит. Вы, рижане, первыми это почувствуете.

– Хотите идти на заведомый провал? – Лепис вытер подошвы о траву и обулся. – Кому от этого будет лучше?

– Да никому, конечно… Просто нужно что-то быстро придумать. – Плиекшан помог Лепису отряхнуть пальто. – И безошибочно.

– Таких средств нет, и вы это знаете.

– Пора сматываться! – позвал его Люцифер.

– Погоди, я сейчас, – сказал Лепис и вплотную приблизился к Плиекшану. – Попробуйте в следующий раз ложную явку, – посоветовал он. – Назначьте в разных местах.

– Простите? – не понял Плиекшан.

– Все очень просто! – Лепис нетерпеливо схватил собеседника за отвороты пальто. – Оповестите всех, что готовится, скажем, раздача оружия, и назовите связным несколько разных явок. Не на квартирах, разумеется, чтобы не подвести людей. Понимаете?

– Теперь да, – улыбнулся Плиекшан. – Когда нагрянет полиция, сразу станет ясно, в какой группе провокатор.