Текст книги "Посевы бури. Повесть о Яне Райнисе"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

– Буду, – едва вымолвил студент.

– Вот и славно… Так вы видели труп?

– Видел.

– Вы искали его? Знали, что он есть?

– Нет. Просто случайно наткнулся. Я, видите ли, только гулял.

– Ложь! – Полковник снова ударил по столу. – Но допустим… Что вы сделали потом? Только быстрее отвечайте. Быстрее! Что было потом?

– Я убежал.

– Почему?

– Испугался и убежал.

– Отчего не заявили в полицию?

– Растерялся.

– И куда же вы, с позволения сказать, убежали?

– К знакомым.

– Точнее!

– На дачу господина Плиекшана.

– Почему именно туда?

– Я туда и шел, показать госпоже Аспазии стихи.

– Вы же гуляли?!

– Я шел гуляя. Мне некуда было спешить.

– Вы рассказали, что наткнулись на труп?

– Да.

– Кому?

– Госпоже.

– И как она прореагировала?

– Испугалась, естественно.

– В каких точно словах?

– Затрудняюсь припомнить.

– А вы не затрудняйтесь, милостивый государь. Для облегчения памяти вам дадут перо и бумагу. Вы слушаете меня?.. – Полковник бросил озабоченный взгляд на бескровное, до крайности вымученное лицо студента. – Отдохните немного и все мне подробно опишите. День за днем и слово за словом перечислите свои встречи с Плиекшанами, расскажите обо всем, что только видели и слышали. Подробно охарактеризуйте каждого из их гостей и случайных или как будто бы случайных посетителей. Поняли?

– Да.

– Вы сделаете это?

– Нет… Не могу! Честное благородное слово, не могу! – застонал, раскачиваясь на стуле, Борис.

– Сделаете, голубчик! Вас отвезут в ту самую камеру, где нет света. Лампу получите только в том случае, если захотите писать… Не стихотворение, полагать надо. И вообще постарайтесь уяснить себе ваше положение! Я не о векселе говорю. Вексель – пустяк. Вас видели над мертвым телом. Вели вы себя, по показаниям, крайне странно и даже подозрительно. Кстати, куда вы спрятали труп?

– Я ничего не прятал!

– Смотрите… Мы ведь все равно найдем. Как бы в один прекрасный день не всплыла с мертвецом и какая-нибудь вам лично принадлежащая вещица! – Полковник сурово погрозил пальцем: – Не говорите потом, что ее кто-то подкинул. Кто-то сделал подчистку векселя и написал фальшивую расписку, кто-то подкинул предмет… Не слишком ли много, господин Сталбе? В такое стечение обстоятельств не поверит ни один суд присяжных.

– Какой предмет? – спросил Борис, с трудом улавливая основной смысл угрозы.

– Какой? – Полковник пожал плечами. – Пока не знаю. Вам виднее…

– Но этого просто не может быть.

– А такое? – Полковник повертел векселем. – Такое может? Как видите, все возможно, все в руце божьей… и человеческой, – добавил он значительно. – Вы меня понимаете?

– Кажется, да.

– Тогда будьте паинькой. Садитесь и пишите. А после мы подумаем, что делать с вами дальше. Уверен, что вы не прогадаете. Текущий семестр, пожалуй, придется пропустить. – Полковник как будто бы размышлял вслух. – Но мы поможем вам с пользой провести это время в Дуббельне. Надо же тетку утешить? Жизнь ваша наладится и потечет прежним руслом. Но я, имейте в виду, не спущу с вас очей! Вы по-прежнему станете писать для меня доклады и вообще будете делать все, что потребуется. Теперь идите, – повелительным жестом он указал на дверь и, стоя под августейшим портретом, проводил уходящего взглядом.

– Гуклевен! – Он ударил в звонок и, когда агент, по обыкновению, неслышно вошел, поманил его пальцем. – Пока он будет сочинять свой мемуар, вы, Христофор Францыч, разработайте приемлемый для нас вариант. Понятно? Пусть полежит наготове, а в нужный момент он подпишет.

– Слушаюсь, Юний Сергеевич, – почтительно склонил жирно набриолиненную голову потомок рижского палача. – Усмирен? – Он кивнул на дверь, за которой скрылся Сталбе.

– Станет как шелковый, – безмятежно отозвался шеф жандармов. – Первый доклад я ожидаю завтра к утру, – звеня шпорами, приблизился он к настенному календарю и властно сорвал листок.

Опережая путь солнца от тревожных берегов Амура до башен лифляндской столицы, на стене утвердился новый, января 1905 года девятый день.

ГЛАВА 15

Ветер летит по пустым площадям. Завивает воронками хрустящую снеговую крупку. Сметает ее с обезлюдевших улиц. Сомкнуты ставни. Опущены жалюзи. Колючее, удивительно маленькое солнце одиноко уходит в беспредельную высоту, как сорвавшийся с тросов воздушный шар. И синева такая, что страшно. Отрешенная, пустая, стужей дышащая синева иных, незнакомых миров. Ни облачка в разреженной атмосфере, ни чайки. Только клочья бумаги летят по ветру, только скрипя поворачиваются ржавые флюгера. На залитые безжизненным светом мостовые падают черные, геометрически четкие тени домов.

Но закатилось солнце, и угасла невероятная по краскам заря. Ветер внезапно утих. Стало теплее. Посыпался медленный липкий снег. Тихо было на берегах Даугавы в канун страшного дня.

На святки, за три дня до Кровавого воскресенья, на Неве у Зимнего дворца имела быть традиционная церемония по случаю праздника крещения. Из Иорданского подъезда, окруженный парадной свитой и духовенством в праздничных белых ризах, вышел его величество и направился в специально сооруженную ледяную беседку, где все было приготовлено к обряду освящения вод. Пушки на стене Петропавловской крепости дали торжественный залп, и митрополит в клобуке приступил к совершению церемонии. Опять прогремел артиллерийский салют, и морозная дымка за рекой окрасилась сизыми разводами пороховой гари. А третий залп чуть не стал для венценосца роковым. То ли по чьему-то разгильдяйству, то ли по злому умыслу одно из орудий оказалось заряжено боевым снарядом. Взметнув к небу столб воды и ледяной крошки, он разорвался у самого входа. Обер-церемониймейстер двора граф Пален схватился за сердце. По столице поползли глухие злобные толки. Государь держал себя с мужественной сдержанностью. Отбыв в Царское Село, он занялся любимым делом: пошел стрелять ворон. Но было холодно, и птицы куда-то попрятались.

О том, что должно было случиться в воскресенье, он знал. Дядя, великий князь Владимир Александрович, уверял, что все закончится как нельзя лучше.

Больше двенадцати тысяч войска находилось в полной боевой готовности, и весь путь, который предстояло пройти рабочей депутации к Зимнему дворцу, был досконально известен Департаменту полиции.

Стараясь предотвратить трагическую развязку, к министру внутренних дел Святополк-Мирскому приехал с группой художников, писателей и ученых Максим Горький.

Министр отделался вежливыми, ничего не значащими словами и порекомендовал обратиться к Витте.

– Не имею полномочий, господа, – сказал Сергей Юльевич. – Всю полноту власти по поддержанию порядка в столице государь доверил его императорскому высочеству Владимиру Александровичу. Попытайтесь уговорить рабочих, господа.

Остановить демонстрацию было уже невозможно. Большевики приняли решение идти вместе с рабочими, притом без оружия, чтобы не дать повода для провокаций. Утром по установленному маршруту с рабочих окраин двинулись колонны людей. Старики несли иконы и убранные вышитыми полотенцами царские портреты. В толпе было много женщин и празднично наряженных ребятишек.

Страшный лик византийского Спаса качался в морозном дыму над запруженными улицами.

– Ну, пошли с богом!

– Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твое!

Первые выстрелы прогремели возле Нарвских ворот. Сразу же после полуденного сигнала петропавловской пушки. Двумя часами позже, когда главная колонна подошла к Зимнему, открыли огонь семеновцы и преображенцы из второго батальона. Потом пустили конницу. Казаки полосовали шашками случайных прохожих. Клонились к земле и падали под копыта лошадей иконы и хоругви. Ломая голые ветви деревьев Александровского сада, падала на заснеженные клумбы любопытная до зрелищ ребятня. Жуткими, диковинными цветами загорелся нетронутый снег. Отполыхал тяжелый ранний закат, и замерзшие пятна сделались почти такими же черными, как остывшие тела на улицах и площадях. Черным-черно было в глазах. Одичалая вьюга летела по Невскому, Морской и Гороховой, ставшими кладбищами, по набережной Мойки, Малому проспекту, Четвертой линии. Исполинским склепом высился Казанский собор. Колонны его были изъязвлены пулевыми выбоинами. Долгий, медленно замирающий стон плыл над заставами Нарвской и Выборгской.

В дневнике, который вел с юношеских лет, его величество записал: «9 января. Воскресенье. Тяжелый день. В Петербурге произошли серьезные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять в разных частях города: было много убитых и раненых… Мама приехала к нам из города прямо к обедне… Завтракал дядя Алексей. Принял депутацию уральских казаков, приехавших с икрой. Гуляли. Пили чай у мамы».

На следующее утро государь отправился бить ворон. На сей раз ему улыбнулось счастье. Настрелял пять штук.

Весть о расстреле рабочей демонстрации в Петербурге распространилась по Риге уже на следующий после Кровавого воскресенья день. Из уст в уста передавались подробности бойни на Невском проспекте, в Адмиралтейской части и на Васильевском острове. По слухам, число убитых и раненых исчислялось многими тысячами. Полиция и дворники якобы заталкивали потом в проруби на Неве не только бездыханные трупы, но даже раненых, которые, пытаясь уползти с заледенелых улиц, тянули за собой по заснеженному булыжнику алый дымящийся след.

В Риге одиннадцатого января собралось расширенное совещание латышских социал-демократов и русских большевиков. Рижане и делегаты от районов единогласно проголосовали за немедленную всеобщую забастовку. Руководитель взморской организации Жанис Кронберг прочел новое стихотворение Райниса, спешно доставленное связным: «Крепкою сталью смыкайтесь в ряды, правнуки ваши оценят труды». В тот же день были образованы стачечные комитеты, а к ночи появилось отпечатанное в подпольной типографии обращение «Ко всем рабочим, ремесленникам и трудящимся свободных профессий».

Но забастовка и так уже началась на некоторых фабриках, где рабочие не вышли в вечернюю смену, а утром двенадцатого бастовал почти весь город: восемьдесят тысяч человек. Десятая часть взметнувшейся рабочей России. Красные знамена и лозунги воспаленно пламенели над воротами заводов и мануфактур. Ревели гудки, и выли сирены. И не дымили кирпичные трубы в низком беспросветно сумрачном небе.

Лепис и Люцифер пробрались на «Проводник» со стороны Саркан-Даугавы глубокой ночью. Рабочая слободка казалась вымершей, но закопченные окна завода мерцали тусклым керосиновым светом, а за кирпичной стеной, окружавшей приземистые цехи, полыхало дымное зарево костров. Забаррикадировав ворота, рабочие коротали тягучие оставшиеся до начала демонстрации часы. Почти все собрались на дворе. У живого потрескивающего огня было как-то веселее, чем в сумрачных корпусах, где бродило гулкое эхо и по ночам гуляли гнилостные сквозняки.

Постучав кулаком в дверь проходной, Лепис выкрикнул пароль и, торопя выглянувшего в окошко заспанного детину, нетерпеливо проворчал:

– Пошевеливайся, приятель! Невесту проспишь!

У первого же костра, где жарко пылали торфяные брикеты, он попросил провести их в стачечный комитет.

– А вы кто такие будете? – недоверчиво нахмурился высокий парень в кожаном картузе. Ловко свернув козью ножку, он бросил обрывок бумаги в огонь. Ярко осветились, перед тем как скорчиться и вспыхнуть, черные буквы.

– Ты что это на раскурку пустил? – спросил Лепис, узнав листовку с воззванием, и медленно выпрямился. – Какие люди это делали, рискуя всем, ты хоть знаешь? – Перед ним промелькнуло чахоточное лицо Гугензона, перетаскивающего в полотняных мешочках шрифт в очередной подвал. – Почему товарищу не передал? – наклонив голову, подступил к сконфуженному парню.

– Оставь ты его, – вступился пожилой рабочий. – Мы все уже тут прочли. Выступим в срок, будь уверен… Ты чего такой злой?

– Будешь злым, – процедил, остывая, Лепис и сунул руку в карман, где лежал револьвер. – Оружие есть?

– Откуда? – развел руками пожилой. – Кой-кто кинжалов понаделал, а чтоб чего посерьезней, так нет.

– Плохо живете, – поежился продрогший на сыром ветру Люцифер.

– Думаете, стрелять начнут? – робко спросил парень в картузе, украдкой швырнув злополучную самокрутку в огонь.

– Очень даже возможно, – холодно покосился на него Лепис. – С двумя револьверами нам не отбиться… – И, помолчав, тихо, но твердо добавил: – А идти все равно надо. Вся Рига завтра выйдет на улицу.

– Верно, – кивнул пожилой рабочий. – После Питера отсиживаться по домам никакой возможности нет. Пусть они таких нас боятся, безоружных. – Он протянул руки к костру. На просвет они показались густо-вишневыми, как накаленное железо.

– Пойдем в комитет, – нетерпеливо переступая, бросил Люцифер. Ему было знобко, и начинала кружиться голова.

– Я проведу, товарищи! – с готовностью вызвался парень.

Ночь с двенадцатого на тринадцатое прошла удивительно тихо. К утру потеплело, и пошел неправдоподобно лохматый, как на театральной сцене, снег. Над Даугавой, почти свободной ото льда, клубился сырой, непроницаемый туман. Туманны были и судьбы затаившегося древнего города.

– Нынешний день станет для нас роковым, ваше превосходительство, – в утро тринадцатого января сказал губернатору полковник Волков. – Располагаю сведениями, что намечаются крупные демонстрации в центре города. Один только бог знает, в какие беспорядки они могут вылиться.

– Полагаете, что стекутся особо значительные толпы? – Пашков погасил свечи на столе. Жидким подсиненным крахмалом мутнел за двойными рамами поздний рассвет.

– Не удивлюсь, если соберется до двадцати тысяч. Подобная демонстрация угрожает совершенно потрясти всякие основы правопорядка. Если мы дадим ей осуществиться, то город не скоро оправится от шокового состояния.

– А вы не преувеличиваете, Юний Сергеевич?

– Не имею подобной наклонности, – сухо ответил Волков. – Да вы и сами все видите, ваше превосходительство, – почти умоляюще добавил он. – Я уж умалчиваю о том, что Петербург не простит нам постыдной слабости. Это полбеды, как-нибудь перетерпим либо в отставку уйдем. Не о себе, да и не о вас, простите за откровенность, пекусь, Михаил Алексеевич. Подорванными окажутся позиции самой власти монаршей – вот что нельзя пережить. Немецкое дворянство сейчас же качнется в сторону Пруссии. Где же еще ему защиты искать? Даже подумать страшно, как поведет себя в подобных условиях коренное население. Республиканские замашки!

– Это невозможно! – поспешил пресечь губернатор неприятное течение беседы. – У вас больное воображение, Юний Сергеевич!

– Простите старого солдата за откровенность, ваше превосходительство. – Волков истово перекрестился. – Я не переоцениваю опасности положения. Война ведь идет, и какая война! Соседние державы, как волки, уже принюхиваются к запашку крови. Слабость нашу учуяли. Спасибо Стесселю, сдал Порт-Артур, сукин сын!

– Предатель, – сквозь зубы процедил Пашков. – Крепость могла бы еще долго сопротивляться. Такого позора Россия еще не знала.

– Совершенно согласен с вами, Михаил Алексеевич. – В голосе Волкова прозвучали мягкие, вкрадчивые нотки. – Только кое-кто иначе на ситуацию смотрит. Социал-демократы пытаются сыграть на нашей праведной боли, в свою пользу ее обернуть. Их агитаторы только и говорят что о Порт-Артуре! Не Россия, дескать, пришла к позорному поражению, а монархия, что народ только выиграл от военных неудач самодержавия. Представляете, с каким настроением сбежится к Замку чернь? – Бросив взгляд на Пашкова, полковник с наигранным равнодушием отвернулся: удар явно попал в цель.

– Если говорить откровенно, Юний Сергеевич, – губернатор, как загипнотизированный, уставился на поблескивающую шишечку пресс-папье, – то лично я никогда не разделял авантюризма, назовем вещи их именами, известных нам обоим господ, которые бездумно подогревали дальневосточные страсти.

– Нам надлежит сохранять единство и твердость.

– Такова логика политических парадоксов, Юний Сергеевич. Осуждая безответственность, мы, русские патриоты, не ловили рыбку в мутной воде. Вот почему я молю господа нашего Иисуса Христа о даровании победы Куропаткину и его славному воинству. Час назад получены шифрованные сведения с театра военных действий. Не угодно ли взглянуть на карту, полковник?

«Ах ты, старая лиса, – подосадовал Волков, – опять ушел от прямого ответа! Что ты будешь с ним делать?»

– Я охотно подзаймусь тактическими упражнениями, ваше превосходительство. – Волков непреднамеренно собезьянничал неуловимо-наглую интонацию Петра Николаевича Дурново. – Но в данный момент меня привлекает менее широкий оперативный простор – город.

– Городской план, Юний Сергеевич, – проницательно усмехнулся Пашков, – у нас, разумеется, наличествует. Только что с того? Я ведь уже просил вас однажды избавить меня от подробностей, в которых никак не могу считать себя компетентным.

– Простите, что докучаю вам, – Волков в тихой ярости закусил губу, – но генерал уведомил меня, что распорядился раздать войскам боевые патроны. – Он затаил дыхание.

Пашков с равнодушной приветливостью ждал продолжения.

– Но полиция все еще неукоснительно следует вашим инструкциям, Михаил Алексеевич, – полковник ожесточенно разминал пальцы, – современным условиям, простите, не отвечающим.

– Разве я давал какие-то особые инструкции? Не припомню.

– Еще раз извините, ваше превосходительство, – бледный от гнева Волков вцепился в подлокотники, – но в тот день, когда случайным выстрелом был убит рабочий Тупен, вы достаточно определенно выразили свое неудовольствие, что было расценено как…

– Я не библейский пророк, – губернатор возвысился над столом, – и мои слова не нуждаются в талмудических комментариях. Что же касается инструкций полиции, то повторяю, Юний Сергеевич, что не давал их ни в какой форме. Да-с! Повторяю и вновь готов повторить, что не одобряю безответственной стрельбы, после которой следуют антиправительственные манифестации с красными флагами. Надо, господин полковник, накипь снимать своевременно, тогда и кипяток не побежит через край. Найдите закоперщиков, упрячьте за решетку главных смутьянов, и тогда не токмо войск, но и полиции не понадобится. Стадо без вожаков разбредется. Но ведь так не делается! Напротив, какой-нибудь трусливый недоумок палит в толпу! Я устал повторять одно и то же…

– На сей раз мы своевременно предупреждены о готовящейся демонстрации, превосходящей, возможно, по своим масштабам и организации памятные беспорядки в столице. – Волков дал губернатору время осмыслить неприкрытую угрозу. – Надобно достойно ответить, – тихо и со значением досказал он.

– Срочно свяжитесь с Петербургом, Юний Сергеевич.

– Уже сделано. Рекомендовано подавить всеми возможными средствами.

– Каких же особых инструкций ожидают тогда от меня?

– Главное – не допустить чернь к центру.

– Маршрут известен?

– Не в подробностях. – Ощущая собственное бессилие и мучась сознанием, что Пашков в который раз обвел его вокруг пальца, Юний Сергеевич тоже неторопливо поднялся и подошел к губернатору вплотную. – У нас не Санкт-Петербург, ваше превосходительство, – произнес он скорее просительным, нежели угрожающим тоном. – Войск недостаточно, и они не слишком надежны. Полиция тоже не ощущает должной уверенности. Если вы самолично не призовете дать смутьянам достойный урок, я не поручусь за исход нынешнего дня. Прошу вас, Михаил Алексеевич, умоляю!

– Незачем просить меня, дражайший Юний Сергеевич, незачем. Двух мнений быть не может. Я не то что соглашаюсь на решительные действия, но даже прямо требую их от вас, от армии и полиции. Это наш долг! Пусть войска покидают казармы и занимают позиции, а полиция перекрывает ключевые улицы! Что за вопрос?

– Как? – Волков совершенно запутался. «Рейнеке-Лису», как он прозвал губернатора, оказалось уже недостаточным оставить в дураках его, мальчика для битья. Нет, теперь превосходительству самому было угодно разыгрывать роль рыжего на манеже.

– Вы еще чего-то ждете от меня, Юний Сергеевич? – участливо осведомился Пашков.

– Михаил Алексеевич, отец родной! – Полковник только что не плакал.

– Что за неуместная мелодрама, господин полковник? – рассердился Пашков.

– Распорядитесь, ваше превосходительство, как следует пугнуть чернь!

– Я протелефонирую начальнику гарнизона и поинтересуюсь его мнением, – с нотками нетерпения в голосе перебил Пашков. – Если он своей властью распорядится выкатить на улицы пушки – господь ему судья. Мне подобного приказа никто не отдавал, и я в свою очередь воздержусь от такой крайности. Прошу ясно меня понять, господин полковник. – Он задохнулся на миг. – Если беспорядки приобретут опасный характер, стрелять необходимо! Вы слушаете меня? Не-об-хо-димо! Сперва, конечно, надлежит дать предупредительный залп. Сами события покажут, насколько оправданным будет применение оружия. Вы понимаете? Но во избежание кровопролития и ради предотвращения еще более серьезного развития беспорядков приказ открыть огонь не может быть отдан заранее. Не могу-с выдать индульгенцию к бессмысленному убийству. А посему господ полицмейстеров, приставов и военное командование попрошу держать меня в курсе событий. В случае крайней необходимости я не токмо дозволю, но прямо потребую применить оружие.

– Это прекрасно, ваше превосходительство, однако почти невыполнимо. Вы не сможете быть во всех местах одновременно, а порой секунды решают успех дела.

– Телефонные аппараты установлены в каждой части, Юний Сергеевич, так что будем сохранять выдержку и хладнокровие. Лучше постарайтесь, пока есть еще время, обезглавить демонстрацию. Арестуйте побольше вожаков. Потом, когда напряжение схлынет, мы выпустим их с извинениями, если, конечно, не сможем привлечь к суду.

– Сожалею, но подобная мера едва ли возможна в нынешней-то ситуации. Рабочие настороже и спешно вооружаются. Ни на заводах, ни в слободках уже не удастся провести аресты беспрепятственно.

– Вот как? Ну, тогда полагаюсь на ваше компетентное мнение, Юний Сергеевич, вам виднее. – Пашков развел руками: – Вам виднее…

Когда за полковником сомкнулись дверные створки, Михаил Алексеевич приблизился к аппарату, покрутил ручку и попросил барышню вызвать его превосходительство генерала фон Папена.

– Генерал объезжает войска! – отрапортовал адъютант. – У аппарата штабс-капитан Пенкин.

– Вот как? – Губернатор опять пожевал губами. Старческая эта привычка была верным предвестьем очередного приступа. – Разве части уже выведены из казарм? – Левой свободной рукой он начал медленно вкруговую массировать бок.

– Точно так, ваше превосходительство! – весело ответил молодой штабс-капитан. – С самым рассветом.

– И пушки?

– Уже на набережной, ваше превосходительство!

– А я, губернатор, не в курсе. – Михаил Алексеевич болезненно сморщился. – У вас все по-военному: раз, раз, и готово!.. Следовало бы поставить в известность, голубчик.

– Виноват, ваше превосходительство! По-видимому, генерал не желал беспокоить вас ночью.

– А что, скажите, голубчик, пушки – это обязательно? Чай, не во времена Иоанна Грозного живем, чтобы свои же города артиллерией воевать. – По мере того как усиливалась сосущая резь в печени, тон Пашкова становился все более нерешительным, почти робким. – Когда сам-то ожидается?

– Не ранее полудня, ваше превосходительство… Если дело спешное, можно послать дежурного офицера.

– Чего уж теперь, братец, посылать, когда все сделано, – проворчал губернатор. – Не увозить же орудия… М-да, поторопились вы, господа, явно поторопились. – Он повернулся к городскому плану на боковой стене и зорко прищурился.

– Подробно доложить обстановку сможет лишь сам господин командующий, – после некоторой паузы ответствовал штабс-капитан. – Могу лишь заверить ваше превосходительство в том, что все ключевые артерии города контролируются войсками и полицией. Охрана мостов и железных дорог возложена на унтер-офицерский батальон. – И добавил успокоительно: – Смею уверить, что подходы к Замку закрыты наглухо.

Губернатор хотел сказать, что лично его беспокоит нечто совсем другое, не личная безопасность, но лишь беззвучно пожевал губами. И молчание это только укрепило адъютанта в его превратном мнении, потому что он вдруг заверил покровительственно и почти фамильярно:

– Оснований для волнения нет никаких, ваше превосходительство…

Колонна, с которой шел Люцифер, прочно застряла у рынка. Кто-то сказал, что все улицы впереди забиты войсками и дальше ходу нет.

– Не может такого быть! – тут же опровергли его. – А как же наши прошли? Ребята с «Гловера», с «Рихарда Поле»? Они уже давно в центре!

– И верно, товарищи! В центр прорвалось тысяч десять!

– Какое там десять! Все тридцать! Вы только послушайте!

Со стороны вокзальной площади действительно долетало смутное рокочущее эхо. Люциферу даже показалось, что он различает отдельные громкие выкрики. Под напором прибывающих демонстрантов шеренги разваливались, и человеческий водоворот разливался по рыночной площади, обтекая слепые каменные лабазы. Чавкало под ногами месиво из навоза и мокрого снега, за черными фонарями и голыми разлапистыми деревьями горела невероятная заря. И была она страшнее, великолепнее, чем накануне…

Организаторы из федеративного комитета, пытаясь наладить строй, сновали среди хаотического скопления людей, над которыми колыхались красные флаги, торопливо написанные лозунги. Еще недавно владевшее всеми нервическое нетерпение угасло. Единая прежде колонна распалась на отдельные кучки, люди обсуждали насущные будничные дела, искали в толпе знакомых.

Люцифера трепала жестокая горячка. Он почти не замечал, как шумели, толкались, кашляли, кричали и смеялись вокруг него. Прислонившись к газовому фонарю, расстегнув ворот, жадно ловил влажные воздушные струи, временами долетавшие с Даугавы. Сухой, изнурительный жар на мгновение отпускал его. Становилось легко и невесомо-прохладно. Не было облегчения только глазам. Предвечерний застывший огонь тиранил и жег их надоедливой ноющей болью. Сами собой тяжело слипались набрякшие гноем веки. И кто-то невидимый при каждом вздохе терзал глотку наждачной бумагой.

Временами он почти впадал в забытье и, подхваченный сильным течением, плыл среди багрового свечения и гула к неведомым берегам. Но что-то внутри его вдруг пугающе обрывалось, он хватался за спасительный чугун фонаря и с трудом разлеплял ресницы. Черно-красная мелькающая пестрота площади резко ударяла в зрачки. И сразу начиналось головокружение. Запрокинув голову, он смотрел тогда в золотисто-зеленое небо, которое слабо светилось над заснеженными плоскостями лабазных крыш.

Нежданно далеко впереди прорвало какую-то запруду, и народ двинулся. Хаотическое мелькание обрело если и не упорядоченность, то, во всяком случае, устремленность. Людской поток подхватил Люцифера и понес с медленно нарастающей скоростью.

Возле почты незримая сила отжала, оттеснила колонну к реке. Как-то само собой вышло, что Люцифер оказался в первых рядах. Его подхватили под руки и увлекли вперед по скользкому булыжнику.

– Флаг! – послышались крики. – С флагом сюда!

– Быстрее! Ну чего они там?! – словно натянутая струна, прозвенело над самым ухом. – Посторонитесь, товарищи!

Но флаг уже плыл над толпой, бережно передаваемый из рук в руки. Неожиданно Люцифер увидел его совсем рядом. Он вырвался из шеренги и крепко вцепился в горячее отполированное древко. Люцифера шатнуло в сторону и назад, он едва не упал, но его опять подхватили, шеренга выравнялась, и все снова бросились к железнодорожному мосту. Флаг развевался теперь во главе колонны. Подавшись вперед, точно одолевая встречный ветер, Люцифер и древко держал будто пику, с большим наклоном. Рядом, часто-часто переступая высокими шнурованными ботинками, бежала работница в черной, с оборками, юбке. Косынка белым жгутом вилась у нее в руке, длинная расплетенная коса нетерпеливо билась за спиной.

– Кате! – послышались возгласы. – Кате Фреймане!

«Интересно, где сейчас Лепис? – пронеслось в голове. – Когда же я его потерял?» – Люцифер чувствовал себя бодрее. Идти было много легче, чем стоять. Уже хорошо были видны мост и вокзал, где демонстрантам надлежало повернуть налево и по бульварам проследовать к центру. Мимо все чаще проносились верховые – драгуны и конная жандармерия. Возможно, головная колонна действительно прорвала заградительный кордон и теперь уже никто не помешает демонстрантам свернуть на вокзальную площадь. Но войска и полиция могли расступиться и намеренно, чтобы рассечь людской поток на несколько частей. Как бы там ни было, а изменить что-нибудь уже казалось немыслимым. Любой ценой и по возможности быстрее надо было пробиваться вперед.

Набережная была запружена, а со стороны рынка прибывали все новые и новые толпы. Разъединенные каменными островами гильдейских амбаров, они жадно, ликующе сливались теперь в единое целое, подпирая передние ряды. Люцифер успел подумать, что, если их сейчас остановят, они либо падут под ноги задних, либо грудью прошибут себе дорогу.

Первых выстрелов, пропоровших воздух, он не расслышал. Только когда над самым ухом взвизгнула пуля, он удивленно оглянулся: «Что это? Откуда?»

Неожиданно близко увидел стрелявших с колена солдат. Голубые дымки срывались с вороненых стволов коротких кавалерийских винтовок. В ушах словно что-то лопнуло; его захлестнули рев, крики, стрельба, рассыпавшаяся по набережной, как хлесткий прибывающий град. Толпа еще стремилась куда-то, но ее явственно размывало беспорядочное движение. Люди падали, отбегали в сторону, пытались пробиться назад, но их властно несло вперед.

Красный флаг колыхнулся в сторону, взметнулись темные пряди волос девушки в длинной юбке с оборками, и Люцифер оказался прижатым к парапету, за которым чуть дымилась непроницаемая вода. Лишь у самого берега узкой зубчатой каймой тянулась кромка смерзшегося снега. «Как удивительно близко и как далеко!» – подумал Люцифер. Он все еще плыл вместе с людским водоворотом к мосту, откуда сверкал желтый огонь и гулко раскатывалась почти упорядоченная прицельная пальба.

Сквозь узкие расходящиеся слои порохового дыма проглянули на миг ровные ряды сапог, долгополых шинелей и лица – удивительно розовые. От морозца? От водки? Может быть, от возбуждения? И вновь полыхнул желтый яростный свет. Одинок и беззащитен остался Люцифер перед черной, как лес, плюющей огнем цепью. Мостовая перед ним была заполнена уже не людьми – телами, которые корчились и расползались по розовеющей наледи. Кто-то пытался подняться, кто-то, стоя на коленях и рукою зажав живот, жадно хватал пустыми легкими воздух. Что делалось сзади, Люцифер не понимал, но его по-прежнему неудержимо влекло к мосту. Он споткнулся, накренился набок и, перевалившись через парапет, полетел вниз на острую белую кромку, в суровую жуткую воду, над которой курился лютый парок. Хлестнули по глазам жгучие шарики брызг, и зеленоватая пена вскипела навстречу. Он не чувствовал, как ударился грудью о неподатливо-плотную воду, как она все же раздалась и тягуче-медленно сомкнулась над ним.