Текст книги "Посевы бури. Повесть о Яне Райнисе"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

Сморщив нос и задержав дыхание, барон подивился смелости Вырубовой, которая решилась подсунуть самому великому князю столь неавантажного протеже. Где ему было догадаться, что волей судьбы он присутствовал при восхождении новой жуткой звезды на российском небосклоне? Как отрекомендован был великому князю диковинный гость, Мейендорф уже не расслышал. Впрочем, имя его – Григорий Иванович Распутин – все равно ничего бы не сказало барону.

Но через много лет он припомнит эту случайную встречу и вновь ощутит гадливое беспокойство, которое пробудили в нем беглый взгляд зеленоватых настойчиво-наглых глаз и развратно-сладостная ухмылка.

ГЛАВА 19

Четырнадцатого мая в 2 часа 45 минут русский флот, ведомый флагманами «Суворов», «Ослябя» и «Николай I», пересек линию японского дозора Чечжудо-Гото и курсом N023° устремился к Цусиме, где был в 13 часов 49 минут атакован развернутыми для сражения боевыми кораблями противника с «Идзумо» и «Миказа» во главе. К утру следующего дня все было кончено.

 
От русского флота остались одни адмиралы…
Флот старый потоплен, а новый ушел по карманам.
 

Но эти стишки еще не написаны. Ни поэт Саша Черный, ни сам морской министр адмирал Бирилев не знают пока о трагедии в Корейском проливе. Страшная весть еще не дошла до беспечной северной столицы. Его императорское величество соизволил отбыть из Санкт-Петербурга в Петергоф. Пережив очередной приступ страха после пролетарской маевки, спешит праздная публика забыться на островах, где томят музыкой и парижскими духами медлительные закаты. И белые ночи не за горами, и черемуха буйно цветет. Дачный сезон в самом разгаре. У Бехера приказчики сбились с ног, таская с полок на прилавки саквояжи крокодиловой кожи, клетчатые портпледы, чемоданы, баулы. Всеми, кому это только по карману, овладела предотъездная лихорадка. Сладкий от цветочной пыльцы ветерок нашептывает вечно новую сказку о дорожных приключениях, жарком солнце и ласковом море. Одних он тревожит горьковатым дыханием крымских магнолий, фиалками Пармы и пальмами Ниццы манит других. А может, нечаянная радость бродит где-то рядом – в соснах Вырицы и Сестрорецка – или нежится на песках Майоренгофа, где дикий шиповник и белый жасмин?

Лайма, Декла и Карта – три судьбы твоих, Латвия, три медлительные юные богини с загадочными очами. От шума и сутолоки городов, от морских побережий ушли они в непролазные дебри лещины, в сосняки на песчаной гряде, в дремучие синие леса, в которых бродят заколдованные олени и поджарые волки. За дальними большаками, далеко от проторенных троп, поселилась Декла, чтоб набрать себе новую силу от матери-леса. За холмами, с которых ветер перед грозой сдувает песчаную тусклую пыль, укрылась Карта и ждет от иссякшей матери-земли утешения, ловит суровое слово ее в шелесте потемневшей соломы на крыше овина, в стуке дождевых капель на бедном картофельном поле. Прекрасная Лайма, чьи венцом убранные косы покорны и нежны как лен, а глаза вобрали всю синеву весенних озер, нашла приют у матери-воды. За моренными валунами, из которых сложены старинные корчмы и ветряки, за болотными мочажинами, за глинистыми оврагами, красными как открытые раны, пьет она вечный нектар сострадания и надежды.

Дайте ей силу, вещие озера и тихие заводи, дайте ей силу, речки и речные излуки, дайте ей силу, черные соки болот!

Близок день, когда в изодранной полосатой юбке, завернувшись в рваное покрывало, босая, пойдет она по оскверненной земле.

Ей не хватит очистительных слез омыть почерневшие лица, ей не хватит дождей унести в океаны пролитую кровь. И тогда, отворив свои синие вены, погорелкой бездомной пройдет она мимо погостов и виселиц.

У замшелых запруд, у дубовых колодцев, возле темных озер, где жируют столетние щуки с герцогскими кольцами в ноздрях, мы почувствуем Лайму, поймаем отблеск нежной ее улыбки.

Возле небольшой мельницы в два постава, где делает круг добленский дилижанс, Плиекшана и Люцифера дожидалась подвода. Медлительный рослый батрак, сидя в тени, выстругивал кнутовище из ясеня.

– Это ты, Райнис? – недоверчиво спросил он Плиекшана, когда тот поставил тяжелый портфель на солому.

– Он самый. – Плиекшан тронул бородку и кивнул на спутника: – А это Сатана. Ты не смотри, что он такой тощий и слабый. Стоит ему сожрать дюжину-другую грешников, он знаешь каким станет? О-го-го!

– Для начала я бы не отказался и от ломтя хлеба с копченым окороком, – проворчал Люцифер. Едва оправившись после болезни, он вдруг почувствовал неутолимый голод и с той минуты почти не переставал есть.

– Про Сатану мне ничего не говорили, – буркнул парень, но все же встал и, подойдя к телеге, разворошил солому. – На-ка, испей, – предложил он Люциферу, подняв бочонок с ржаной, пронзительной кислоты брагой. – Как тебя зовут?

– Люцифер, – улыбнулся Плиекшан, с интересом следя за тем, как его подопечный единым духом перелил в себя добрую половину.

– Так бы сразу и говорили, – проворчал парень, впрягая лошадь. – А то Сатана!

– Далеко ехать? – спросил Плиекшан.

– Верст десять. – Батрак намотал на руку вожжи и боком присел на телегу. – Потом немного Тимульским сосняком, а после через Загерский большак и вверх по Кеньгскому взгорью.

– Сколько же всего-то? – спросил Люцифер.

– Доедем.

– Тебя-то как величают? – заинтересовался Плиекшан, случайно нащупав под соломой ружейный ствол.

– Лострейбер.[13]13
  безземельный бобыль (латыш.).


[Закрыть] – Парень явно не был расположен к разговорам.

– Пусть будет так. – Плиекшан снял шляпу и, опершись на локоть, залюбовался безмятежным простором.

Ленивые облака застыли над волнистой каймой леса. Легкий ветерок переливался в серо-зеленой ржи. У самой дороги покосившийся дом с типичной для этих мест крышей «медвежий зад». Аист в гнезде. Неторопливое спокойствие. Минутная тихая нега.

Обогнув пастбище, где тучные черно-белые коровы пережевывали влажный от испарины клевер, повернули к лесу. Сверкнул между стволами залитый солнцем простор. Удивительно светлым казался песок на дороге, усыпанный сухими, ломкими иглами. Потрескивали раздавленные подковами шишки. Неутомимые корольки охотились за слепнями.

Люцифер скоро заснул, убаюканный мерным покачиванием и тихим скрипом осей. Задремал и возница.

Разворошив солому, Плиекшан обнажил добротно смазанный затвор короткой кавалерийской винтовки. «Не иначе драгуна разоружили», – подумал он.

Пошел смешанный лес. Сосны все чаще чередовались с черной ольхой. К стволам льнули колючие прутья малины. В разрывах крон полыхал оловянный свет. Запахло прелью, близкой стоячей водой. Наклонными прожекторными столбами пробивалось плывущее в зенит солнце.

В сыром сумраке сонно вились комары. Кричал дергач. Душно, парко становилось в лесу.

Незаметно густой, изнурительный сон сморил и Плиекшана. Очнулся он словно от внезапного перепуга, с колотящимся сердцем. Вытерев потное лицо платком, слепо уставился на петляющий меж холмов путь.

– Не угостите и меня бражкой? – попросил он возницу, который, вернувшись к прерванному занятию, осколком стекла наводил на кнутовище последний лоск.

Не поворачивая головы, тот молча указал на бочонок.

Тепловатая скабпутра шибанула в нос густым, бродильным духом, освежающей щавелевой оскоминой обожгла горло. Сон как рукой сняло, и к Плиекшану вернулось радостно-удивленное ощущение личной причастности к томительным запахам и гулким голосам леса.

Округлые холмы, поделенные то полосой ржи, то заплаткой картофельных или капустных грядок, мягко спускались к реке, потонувшей в ивняке и таволге. Одинокие хутора грустно смотрели на всю эту трогательную красу.

За грудой вывороченных с пашни, окатанных валунов открылся мосток, за которым дорога шла на подъем, теряясь где-то среди хмуро зеленеющих лесных далей. Справа от моста, на высоком обрывистом берегу, пугающе одиноко чернела печная труба. Только банька у самой воды уцелела от хутора.

– Конрад Медем постарался. – Возница хлестнул вожжами лошадь. – Оружие искали. Какая-то шкура в полицию донесла.

– И нашли?

– В картофельной яме… Четыре берданки взяли, бомбы и самодельные ножи.

– Откуда бомбы? – спросил, сразу проснувшись, Люцифер.

– Из города привезли, с завода.

– Славно. – Плиекшан не сводил глаз с груды головешек, подернутых голубоватой плесенью пепла. – Но все еще впереди. Хозяина взяли?

– Как же без этого? – отрывисто сплюнул на дорогу батрак. – Только прежде чем в город отправить, его ночь продержали у Медема в подвалах. Там он и помер к утру.

– Помер?

– Ага, головой об стену ударился, и конец. Потом хозяйка взяла ребятишек и в Митаву уехала к губернскому прокурору. До сих пор ни слуху ни духу.

– А дом? – показал Плиекшан на скорбный обелиск у обрыва и отвернулся.

– Сам собой загорелся. В грозу. Начальство так разъяснило.

– Веселые дела тут у вас творятся, – повернулся в другую сторону Люцифер, когда спаленный хутор скрылся за деревьями.

– Будто у вас все иначе? – покачал головой батрак. – Нынче везде так: и в Талсах, и в Гольдивтене, и в Тукуме. У баронов теперь своя конная армия, а замки в форты превращены, запасами на сто лет осады набиты.

– Они хорошо вооружены? – поинтересовался Плиекшан.

– До зубов. У Брюгена в замке целый арсенал. Он теперь германскими пулеметами все соседние уезды наводнил. На каждой рыцарской башне стоят. У охранников тоже все сплошь с иголочки: обмундирование, многозарядные револьверы, магазинки. Так и мотаются от имения к имению.

Снова пошли леса. Дремучий сосновый бор чередовался с березовыми рощицами. Кора слепила глаза свежим алебастром. В ложбинках росла ольха пополам с осиной.

– Но вы тоже, надо полагать, не с голыми руками? – Плиекшан выискал ровную соломенную трубочку и задумчиво сунул ее в рот. – Или все добро в той картофельной яме хранили?

– Как же? Держи карман шире… Но с берданом или ножом, что кузнец кое-как отковал, против пулеметов не полезешь. Нам бы хоть винторезы, так ведь и их нет.

– Уж больно ты скромный. – Плиекшан сунул руку в солому.

– Не трожь! – Парень обернулся как ужаленный. – Есть у того, кто сам добыл.

– Ладно, – Плиекшан ласково похлопал его по спине. – Мы с Люцифером на твое сокровище не посягаем. Раз сам добыл, то и владей на славу. Другим помоги. Если баронские замки, как ты говоришь, набиты оружием, то нечего долго дремать. Один удачный налет, и у вас будут свои маузеры и пулеметы. Каждому перепадет. Слыхал небось, как рижане напали на оружейный магазин? Правда, досталось им не так уж и много: шестнадцать ружей и две шашки, но важен пример. Чем попусту жечь вороньи гнезда, вы бы лучше их хорошенько пощипали на пользу всему трудовому народу. В Талсах тоже есть наши люди. Вам надо объединиться с ними и совместными усилиями ударить по баронским арсеналам. С оружием-то вы потом куда больше успеете.

– Странный вы народ – городские! Ей-богу! – Батрак спрыгнул и, разминая затекшие ноги, пошел рядом. – Чуть что, учить лезете. Нам отсюда виднее, что да как. Обойдемся без ваших советов.

– Ты хоть знаешь, с кем говоришь, – взорвался Люцифер, – индюк деревенский?!

– Чего тут не знать? – спокойно ответил парень. – Ты – Люцифер, он – Райнис. До остального мне дела нет. Мне ваши имена знать незачем, а вам мое – без надобности. В лесу мы все одинаковые – волки.

– Постой! – Плиекшан взглядом успокоил Люцифера. – В его словах есть большая доля истины. Мы действительно все одинаковые, брат Лострейбер, или кто ты там есть. Только не волки мы, а люди. И в леса мы идем во имя того, чтобы люди никогда больше не были друг для друга волками. Запомни это, парень. Надвигается дьявольски прекрасное время! Революция всколыхнет всю землю, обновит самое душу человеческую. Мало стать сильным и смелым, такие и в полиции есть, и среди баронов, и в армии. Нас отличает от наших врагов совсем другое. Правда – вот где наша главная сила! Но чтобы нести ее людям, нужна еще и доброта. Иначе они не поверят, не примут, а может, даже испугаются… Ты почему такой злой?

– Не злой я. – Парень прибавил шагу и пошел вровень с лошадью. – На том хуторе, – не оборачиваясь, он ткнул кнутовищем назад, – мой старший брат жил.

Дальше ехали молча. Лес впереди поредел, и телега выехала на широкую кочковатую поляну, поросшую чахлыми березками и низкорослым ивняком. Одуряюще пахли полевые цветы. Стремительно взлетая из-под самых колес, бились о жесткие травы золотисто-зеленые стрекозы. Стали появляться ямы, заполненные кофейной водой. На стрелах гусиного лука неподвижно замерли синие «иголки» с радужно-прозрачными, как мыльные пузыри, крылышками. Дорога вдруг оборвалась перед завалом из сосновых веток и выкорчеванных березок, высохших, как банные веники на задворках. Отсюда начиналось болото. Над влажными моховыми кочками глицериновыми струйками переливался воздух. Стонали прерывисто невидимые под ряской лягушки, заливая болотные окна глазастой икрой. Ловко перепрыгивали с кочки на кочку длинноносые кулички.

Батрак тащил лошадь за узду, руководствуясь одному ему ведомыми приметами. Развязав постолы и бросив их на повозку, он босиком пошел вдоль опушки, как будто на ощупь искал потерянную дорогу. Жалея лошадь, Люцифер и Плиекшан спрыгнули на землю и зашагали по окрайке цветущего, залитого полуденным зноем болота. Стрекотали кузнечики, нудно гудели шмели. Низко над лесом пролетела тяжелая утка.

В мокрой ложбинке, заваленной гнилым буреломом, сквозь который прорезались папоротники, батрак привязал лошадь к наклонившемуся березовому стволу и, вскинув на плечо винтовку, знаком поманил за собой.

– Идите след в след, – предупредил он. – Не то затянет.

Перепрыгивая с кочки на кочку, повел он городских гостей через болото к замшелому, мертвому лесу. Временами замирая на зыбкой, пружинящей под ногами подушке, приглядывался он к цветам и травам обманчивой топи, выискивал надежную опору для следующего шага. Копируя чуть не каждое его движение, дальше следовал Люцифер. С непривычки его покачивало. От пряных, дурманящих запахов кружилась голова. Подобрав с земли крепкий сук, он уверенно нащупывал твердые места, держась подальше от коварных, сочной зеленью скрытых окон и пучков камыша.

Когда они вышли на суходол, разом нашла тень и смолк звон насекомых. Раздвинув ивняк, они увидели настороженный мокрый лес. Клейкие от смолы дремучие ели стояли сомкнутым строем, выставив острые, белые от столетней паутины сучья. Упавшие стволы окутывал зеленый податливый мох. На пригорках, болезненно изгибаясь, росли невиданные фиолетовые грибы. Батрак вел их все выше, и постепенно гнилая чащоба перешла в здоровый смешанный лес. Стала попадаться рябина, и вскоре они опять увидели туманное солнце над головой.

Где-то сбоку послышался предостерегающий свист. Батрак остановился, молодецки запрокинул голову и тоже свистнул в три пальца.

– Свои, – сказал кто-то совсем рядом.

Треснула ветка под ногой, и сквозь заросли лещины продрался плотный молодой человек в тужурке народного учителя.

– Добро пожаловать, товарищ Райнис, в наш зеленый замок.

– Учитель? – удивился Плиекшан. – Вот уж не ожидал… После прошлогодней маевки мы с вами виделись… – он потер лоб, припоминая, – кажется, в федеративном комитете?

– Совершенно верно. – Учитель раздвинул кусты: – Проходите, товарищи.

Плиекшан пригнулся и с трудом пробрался по узкому коридору в сплошной стене орешника. Терпко и кисло запахли сломанные побеги.

Он увидел вытоптанную полянку и зеленый шалаш под развесистым дубом. У входа сидел голый по пояс здоровяк. На волосатой, тронутой легким загаром груди проступала синева татуировки: русалка, обвивающая чешуйчатым хвостом бриг с раздутыми парусами.

– Это Ян Крастынь – Матрос, – представил Учитель. – Разделяет мое уединение в тиши лесов. Что нового в городе? Как с оружием?

– Давайте сперва покормим Люцифера, а то он чуть было не съел весь дилижанс, – здороваясь с беглым гальванером, ответил Райнис.

– Как, разве Люцифер здесь? – обрадовался Учитель.

– Что, не узнал? – Топтавшийся в сторонке Люцифер вышел на середину поляны. – Придется сменить кличку. «Черный скелет»… Нравится?

– Жив? – Учитель молча обнял его и долго не выпускал.

– Как видишь! – рассмеялся Люцифер. – И хочу жрать. Ты слышал, что сказал Райнис про дилижанс? Правда, он немножко преувеличил. Я бы ни за что не стал есть старого ксендза и акцизного чиновника с угреватым носом, а вот курочку, что сидела напротив, мне очень даже хотелось попробовать.

Все, кроме батрака, дружно расхохотались.

– Отрежь ему добрый кус латгальского рулета. – Обернувшись к Матросу, Учитель вытер навернувшиеся слезы. – Ну и сказанул, черт полосатый.

– Что передать от вас митавским друзьям? – спросил Учитель, понимая, что Плиекшан торопится.

– Что хорошо помню их всех и буду рад увидеться вновь. Уверен, что это будет очень скоро. Вы же долго тут не задерживайтесь. Рано или поздно шпики нападут на след. Для тайников оружия и военной подготовки следует выбрать более надежное место. Надо бы вам перебраться в Литву или Белоруссию. Там леса настоящие! Жандармы не сунутся.

– Сначала спалим Медема, – пообещал Бобыль, загибая палец.

– А потом Гниду, командира моего распрекрасного, обложим, – поднял три пальца Матрос. – Оружие добудем.

– Оружие… – повторил Люцифер. – Лично мне еще в Ригу надо вернуться. Лепис ждет.

– Успеха во всем вам, мои дорогие. – Плиекшан помахал на прощанье рукой. – Пошли, Бобыль?

– Спасибо вам за все. Я всегда буду помнить вас и госпожу Эльзу. – Люцифер через силу улыбнулся. – Но оставьте мне что-нибудь на память. Костюм, – он подтянул брюки и зачем-то вывернул пустые карманы, – костюм не считается. Его нельзя сохранить.

– Сохрани хотя бы голову, – тихо сказал Плиекшан. – Если бы у меня был еще один револьвер, я бы отдал его тебе.

– Приезжайте к нам в янов день, – пригласил Учитель. – Встретим вместе Лиго в Добельском лесу.

– Приеду, – пообещал Плиекшан. Ему было неизъяснимо грустно.

ГЛАВА 20

Весть о Цусиме вызвала настоящий шок. Это был уже не разгром на рейде Порт-Артура, о котором государь сказал, что сие для него «укус блохи». Такого не могли предвидеть даже самые заядлые пессимисты и злопыхатели. Боже, какой позор! И Серафим, выходит, соврал, и вообще обнаружилось, что все вокруг только и делали, что врали: министры, адмиралы, гимназические наставники и даже святые. О царе и говорить нечего. Вспомнилось, как в бытность престолонаследником он получил в Харбине от японского полицейского увесистый удар бамбуковой палкой по голове. Об этом малозначительном и забытом эпизоде с мрачным упоением заговорила вдруг вся Россия. Тут перемешались воедино неутоленное желание хоть какого-нибудь возмещения за беду, которая словно с неба свалилась, и нетерпение, толкавшее всех и каждого назвать имя истинного виновника.

Да что говорить про царя, начавшего бесславный путь с жуткой Ходынки? Суровому испытанию была подвергнута самая вера в господа, которая в тягчайшие времена согревала смиренное сердце народа. Пусть лгали попы в белых, расшитых золотом ризах, когда молили вседержителя о даровании победы славному воинству, или воровали почем зря трусливые бездарные генералы – все это полбеды. Можно стерпеть. Другое страшным казалось. Как мог он, который все видит и знает далеко вперед, до скончания времен, допустить такое? Как мог он позволить лукавым язычникам одержать верх над самой сильной – кто мог сомневаться? – самой первой на всем свете державой? Как допустил до позора?

Но даже до конца прогнившая тирания не может пасть сама по себе. Вроде бы каждому видны ее позор и полнейшее банкротство, ясны причины, по которым она просто не смеет более существовать, не бросая вызов бессмертной душе человеческой и здравому смыслу. Тем не менее всегда находятся люди, которые будут защищать прежний порядок, не щадя живота своего, и не остановятся ни перед чем. Вопреки всему тому, что именуют высокими словами; вопреки исторической логике. И не потому они ничтоже сумняшеся готовы отстаивать неправое дело, что как-то особенно порочны по своей природе или безнадежно тупы, чтобы отличить свет от тьмы. Напротив, сплошь и рядом встречаются среди них натуры утонченные, не чуждые идеалов, наделенные подчас ясным, критическим умом.

Просто не могут они иначе, ибо неотделимы от строя, который защищают, не мыслят существовать вне его. Являясь верной опорой самодержавия, они вместе с тем представляют собой и важнейшую его составную часть. Это их усилиями загоняются вглубь разъедающие общество гнойники. Болезнь может тлеть достаточно долго. Для того чтобы свершились благодетельные перемены, необходимо явить позорные язвы всему свету. Лишь тогда людям становится невозможно не замечать то, что, вопреки очевидности, так долго не замечалось.

Цусима могла сделаться поворотным моментом истории. Казалось, еще совсем чуть-чуть, еще одна последняя капля – и чаша терпения переполнится.

Но закономерный финал был отсрочен вмешательством третьей силы. Северо-Американские Соединенные Штаты, не желая одностороннего усиления Японии на Тихом океане, постарались умерить требования державы-победительницы и сделать условия мира не столь унизительными.

Президент Теодор Рузвельт предложил воюющим сторонам свое посредничество. Местом переговоров был выбран Портсмут.

Общественному мнению бросили вкусную косточку в виде загадки: кто поедет на мирную конференцию? Обсасывая так и эдак очередной слух, называли имена Нелидова, Извольского, Муравьева. О том, что царь категорически против Витте, знал каждый присяжный поверенный. Уже была найдена новая формулировка: погасить все тот же неумолимый пожар отливом тихоокеанской катастрофы. Уже торопились отдать поскорее Сахалин, заплатить, что причитается, и со свободной душой заняться внутренними проблемами. Но, говорят, история повторяется дважды и за трагедией послушно следует шарж. Охвостье потому так и зовется, что не выходит на первые роли. Наступило жестокое отрезвление. На подмостки власти пришли новые статисты. Они не спешили раздавить революцию единым натиском, сознавая, что не наберется для этого сил.

Стало известно, что новый губернатор, Николай Александрович Звегинцев, официально вступит в должность пятнадцатого июня. Затворник Пашков продолжал педантично приходить по утрам на службу, но ничего сам не решал и бумаг не подписывал. Продвижение дел замедлилось до крайних пределов, и ящики «входящих» на секретарских столах пухли как на дрожжах.

Шустрый чиновный люд – коллежские и губернские секретари – умудрился было направить бумажный поток в кабинет вице-губернатора, но из этого ничего не вышло. Вся документация аккуратнейшим образом, при полном соблюдении установленных правил, была переадресована по прямому назначению. Так бы и кружила абсурдная карусель выморочной переписки по Замку, если бы не вмешался Юний Сергеевич Волков. В смутное для Лифляндии время он решительно взвалил на себя ярмо власти. Как-то так получилось, что именно он определял теперь, какие письма следует дать на подпись вице-губернатору, а какие временно попридержать. Он смело распечатывал особо важные послания Правительствующего сената и министерств, после чего с мстительной улыбкой засылал их в «царство теней», иначе говоря, господину Пашкову. Юний Сергеевич тешил себя надеждой, что новое начальство, обнаружив груду наиспешнейшей почты, придет в ужас. Тогда и станет ясно, кто уберег от неминуемой гибели брошенный на произвол стихии челн.

Не кто иной, как Юний Сергеевич, сносился теперь напрямую с начальником гарнизона генерал-лейтенантом фон Папеном и бургомистром Армитстедом, подсчитывал убытки от беспорядков с председателем биржевого комитета господином Любеком, наставлял губернского прокурора. Оказавшись факиром на час, он, однако, не питал никаких иллюзий на собственный счет. Истинным хозяином Лифляндии, ее некоронованным герцогом стал в эти грозные дни барон Мейендорф. По целым неделям не выезжая из Петербурга, где терпеливо плел искусную паутину интриг, он, и только он, определял судьбы городов и людей, бомбардируя Рижский замок депешами. Установившийся порядок Волков принял без удовольствия, но с мудрой покорностью трезвого реалиста.

Человеку, способному залететь на уровень, который даже не снился провинциальному жандарму, можно было и послужить. Если губернский предводитель мог свергать губернаторов и устанавливать военное положение, значит, не место красило его, а он – место. «Се человек!» – подумал о бароне Волков, когда получил личное, причем довольно любезное, послание от самого Трепова. «Се человек», – сказал он, удостоившись похвалы великого князя Николая Николаевича.

Тень неизжитая Ливонского ордена стояла за Мейендорфом и все семь веков, закованных в черные латы. А перед этим даже высокий придворный чин, пожалованный барону государем, был не более чем побрякушкой, подобной ордену Льва и Солнца, который любой купец второй гильдии мог купить в персидском посольстве за триста рублей.

Юний Сергеевич понимал, что Мейендорф до поры до времени дорожит их молчаливым союзом. Но как только обстановка стабилизируется, «черный барон» быстро найдет ему замену. Благо в жандармском корпусе предостаточно остзейских дворян. Оставалось строить свою политику так, чтобы Рига стала не венцом карьеры, а трамплином для следующего прыжка. Пора, черт возьми, перебираться в столицы. Да и положение особы шестого класса, коему соответствовал полковничий чин, обрыдло достаточно.

Вот уже скоро четверть века, как подвизается он на ниве бюрократии и великолепно усвоил ее непреложный закон. Не личные таланты, а, напротив, отсутствие таковых способствует продвижению на верхние этажи пирамиды власти. Ордена и чины сыплются не на того, кто служебным рвением славен, а на того, кто сумел, тайно обойдя писаные и неписаные законы, услужить сильным мира сего. Не заплечных дел мастерством мог снискать милость судьбы Юний Сергеевич Волков – мало ли палачей на Руси? И не твердостью, которая сама собой в его положении разумеется. Искусство политического сыска и тонкая игра в борьбе со всяческими злоумышленниками тоже не принесут ему капиталов. Давно известно, что лошадку, которая хорошо тащит свой воз, наилучше всего при том же возе и оставить. Пусть бегает, пока может, а коли споткнется, так на то есть живодерня. Нет, упаси господь! По своей должности он может оказать Мейендорфу немало ценных услуг, но необходимо нечто такое, что заставило бы барона немедленно расплатиться с ним, как положено между сообщниками в сомнительном деле, когда на долю одного выпадает вся грязная работа. Короче говоря, предприятие должно явиться настолько деликатным, чтобы начальству выгодно стало свалить на исполнителя всю заслугу, испытав сладкое чувство облегчения, которое приходит обычно, когда сваливают вину.

Судя по тому, что после одного из столичных вояжей барон подробно информировал жандармского полковника о беседе с великим князем, Волкову был дан прозрачный намек. Это напоминало игру в темноте. Такова специфика деликатных операций, что одна сторона отделывается полунамеками, другая – бросает на кон все. Именно за это и награждают в случае успеха. Оставалось прикинуть шансы на успех.

Бросаться очертя голову в подобную авантюру сию минуту явно нет смысла. Дантесов не принято вознаграждать. Всякого, кто в нынешней ситуации посягнет на Райниса, ждет неминуемый провал. Из него с превеликим удовольствием сделают козла отпущения и погонят прямо в пустыню народного гнева. Хочешь не хочешь, надо ждать нового губернатора. Решение должно принадлежать ему, раз с него за все спросится государем и господином Треповым.

Пока же полковник Волков будет готовиться к любому повороту событий и понемногу гнать красного зверя на охотника, чтобы в нужный момент с изяществом и быстротой поставить его под выстрел. Гнойник опасен, когда он внутри, стоит проколоть нарыв, и о нем скоро забывают. В ссылке, тюрьме, даже эмиграции Райнис перестанет играть роль затравки, вокруг которой кристаллизуются противоправительственные силы. Поэтому с охранительной точки зрения можно было ограничиться достаточно эффективной административной мерой.

Но Юний Сергеевич сознательно не додумывал до конца.

В глубине души он знал, что может рассчитывать на благодарность только в том случае, если крамольный сборник «Посев бури» станет последней книгой Яниса Райниса. Волкову оплатят только это, ибо на другое, более легкое, способны многие. Его покорная неприязнь к Мейендорфу переросла в столь же покорную ненависть. Выхода для нее пока не предвиделось, но и тут Юний Сергеевич надеялся на какой-нибудь внезапно подвернувшийся случай. Забывать, а тем более прощать он не умел.

Но покамест следовало не рассуждать, а служить. В последней записке, бегло набросанной карандашом на бланке петербургской гостиницы «Hotel de France», что на Большой Морской, барон запрашивал его о положении дел. Оно было весьма скверным. Помимо того, что полиция опять проморгала социал-демократический съезд, ничего существенно нового по сравнению с весенним накатом революции не возникло. Опять эксы и террористические акты, нападения на оружейные магазины и полицейские участки, поджоги, бунты, разбой. Но от наметанного глаза Юния Сергеевича не укрылись и некие изменения в ситуации, ставшей, к прискорбию, привычной. От них он ожидал близких и разрушительных бед.

Дабы убедить Мейендорфа в своей полнейшей искренности, Волков поручил составление сводки ротмистру Корфу, не без основания полагая, что тот все равно пошлет на Большую Морскую свой личный отчет.

Раскурив папиросу, полковник вышел из кабинета и по длинному, низкому коридору направился к ротмистру. В отношениях с ближайшими подчиненными он неукоснительно следовал принципу умеренного демократизма. Пройти лишний десяток шагов не столь уже обременительно, зато, чем чаще застаешь человека врасплох, тем больше узнаешь о нем.

Постучав ноготком в дверь, Юний Сергеевич, не дожидаясь приглашения, тотчас же ее и распахнул.

– Прошу прощения, господа. – Он приветливо сделал ручкой Корфу и обменялся рукопожатием с полицмейстером Московского форштадта, который зашел в управление, надо думать, по какому-то делу. – Каким ветром вас к нам занесло, Петр Кузьмич?

– Появились новые данные о съезде ЛСДРП, Юний Сергеевич, – доложил полицмейстер.

– Любопытно, – Волков озарил подчиненных ледяной беглой улыбкой. – Как поживает наша сводка, милый ротмистр? Да вы садитесь, господа! Что за китайские церемонии? – И сам взял себе стул.

– Все готово, Юний Сергеевич. – Корф вынул из ящика отпечатанный на машинке лист: – Здесь подробный перечень злоумышлений. Для верности я добавил сведения, полученные из Курляндии.