Текст книги "Посевы бури. Повесть о Яне Райнисе"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

ГЛАВА 25

Ко всему привыкли хмурые камни. Слишком часто слышали они набат мятежа, посвист стрел и грохочущий лай бомбард. Трещали костры, обрушивались, вздымая каменную пыль, своды, подковы высекали искры из мостовых. Но слишком скоро угасают звуки в узких, изогнутых улицах. Слепы изначально брандмауэры и ганзейские амбары. Нет памяти у водостоков, где год за годом скопляются опавшие листья и клокочет грязная пена.

Город призрачно сиз за моросящей завесой. Пленительный даже в эту тоскливую пору, он не ведает сожалений. Лишь замурованный монах льет холодные слезы из незрячих глазниц и, соперничая с домским органом, одичало гудит дождевая труба.

Но сегодня не слышно журчания струек, клокотания вод у осклизлых решеток. Онемела взбухшая от ливней Даугава и колотится о чугунные кнехты, и ветер беззвучно швыряется в стекла дождем.

Ревут остановленные заводы. Ошпаренным свистом заливаются паровозы в депо. А когда настает внезапная тишина, взвинченные нервы и уши томительно ждут повторения. Но прежде чем вновь взовьются гудки, проступит, словно из редеющего тумана, растревоженный гул, который перекатывается валами по улицам и площадям.

Двенадцатого октября было прервано сообщение с Москвой. На следующее утро остановилось движение на магистрали Рига – Псков – Петербург. Одновременно к стачке примкнули телеграфисты, а часом позже – рабочие железнодорожных мастерских. Шедшие в Ригу составы были задержаны в Двинске и Витебске или застряли на полустанках. Семафоры опустили красные круги.

Пятнадцатого федеративный комитет опубликовал воззвание «Всем рижским рабочим» и потребовал немедленно приостановить «всякую деятельность». Вслед за рабочими крупнейших заводов к всеобщей политической забастовке присоединились трамвайщики, ремесленники и гимназисты.

Последняя телеграмма, которую удалось передать из Риги, была шифровка полковника Волкова шефу жандармов Трепову.

Шумные манифестации вспыхнули в центре города, охватив Невскую, Романовскую, Елизаветинскую, Ключевую и Мариинскую улицы. На углу Невской и Елизаветинской был застрелен боевиком подполковник Малоярославецкого полка при попытке убить очередного оратора. Ожесточенная перестрелка завязалась у Верманского парка, где драгуны внезапно атаковали рабочих с заводов Тилава, Эрбе и Данцигера, но были отогнаны боевиками. Повсеместно происходили стычки с полицией.

В одной из них, на перекрестке Гертрудинской и Церковной, выстрелом из бельгийского револьвера был смертельно ранен околоточный надзиратель.

Случайные стычки лишь подчеркивали странное бездействие властей. Выдержанные в тоне меланхолической констатации фактов телеграммы и фельддепеши, приказы, похожие на заклинания, и общая атмосфера растерянности – все это были свидетельства нервической каталепсии, которая овладела хозяевами города.

С первых часов забастовки все наличные силы были выведены на улицы. Перед рассветом заняли позиции пехотные батальоны, протянувшие цепи от Шарлоттенталя до кладбищ Московского форштадта. Когда по приказу офицера солдаты, взяв винтовки на руку, выставили штыки, показалось, что упала полоса тонких осенних саженцев. Офицер нервничал, метался перед строем, размахивая никелированным револьвером, но так и не скомандовал «пли». Стараясь не замечать наведенные на него маузеры, он оказался вынужденным пропустить колонну с красными флагами на Елизаветинскую. Сохраняя полный порядок и тоже словно не замечая опрокинутого леса штыков, демонстранты обогнули ограду Шюценгартена и направились к центру.

На подходе к Александровской, у собора, их встретили полицейские цепи и отряды драгун. Когда ротмистр с откинутым на плечи желтым башлыком выхватил из ножен саблю, колонна раздалась, и вперед вышли дружинники с винтовками. Полицмейстер сейчас же бросился к командиру драгун и, держась за стремя, начал что-то ему кричать. Слова тонули в сплошном многоголосом гуле, и, возможно, даже сам ротмистр расслышал не все. Но основное он понял. С видимой неохотой вложив клинок в ножны, тронул поводья и повернулся к демонстрантам спиной. Полицейские беспрепятственно пропустили народ к Верманскому парку. Здесь-то и произошла перестрелка с драгунами. С обеих сторон были убитые и раненые. Несколько всадников, размахивая короткими винтовками, даже врезалось в толпу. Но на этом их боевой пыл иссяк. Танцуя и фыркая, крутились на одном месте окруженные людским морем лошади. С истерическим ржанием они взвивались на дыбы, и яростная пена стекала с железных мундштуков. Но десятки рук уже вцепились в сбрую, ухватили за солдатские ремни и сапоги. Драгун стащили куда-то вниз, под ноги, а в седлах закачались вооруженные боевики. Колонна двинулась дальше и у цирка Паулуччи сомкнулась со встречным потоком, который прорвался с Мариинской улицы.

Больше крупных столкновений не произошло. Обе вооруженные силы как бы полностью игнорировали друг друга. Со стороны трудно было даже понять, кому все-таки принадлежит город: армии или демонстрантам. Войска по-прежнему стояли на занятых позициях, а в непосредственной близости волновалось людское море, над которым колыхались кумачовые транспаранты.

– Это какое-то двоевластие, – почти равнодушно констатировал Юний Сергеевич Волков. На сей раз жандарм вместо шинели и фуражки надел безликое пальтецо с бархатным воротничком и мерзейший котелок, от которого на лбу вскоре образовалась розовая полоса. Крепкие кавалерийские ноги с благородной кривизной в сверкающих калошах и полосатых брючках выглядели почти неприлично. Но особенно выбирать не приходилось. Приклеив фальшивые усы, полковник черным ходом пробрался на улицу, где в соседней арке дожидался господин Гуклевен, вернейший его клеврет.

– Что нового, Христофор Францыч? – по привычке осведомился Волков, осторожно высовываясь из-за угла.

– Стало известно, что в Латышском театре открыто заседает федеративный комитет! – жарко прошептал Гуклевен.

– В самом деле? – В безмятежных глазах полковника промелькнул интерес. – Чрезвычайно любопытно! Казаки, кажется, стоят у церкви святой Гертруды?

– Так-то оно так, – с полуслова понял агент, – только театр окружен боевиками. Зал тоже полон, яблоку негде упасть. Всего собралось тысяч семь-восемь, не меньше.

– А, – вяло откликнулся Юний Сергеевич, потухая взглядом, – тогда не имеет смысла.

– Вот и я так полагать осмелюсь.

– Кто еще знает?

– Господин Корф.

– Что он предпринял?

– Ничего такого, Юний Сергеевич. Доложил губернатору, бургомистру и послал нарочного к господину Мейендорфу – телефон как-никак отключен…

– Н-да, положение хуже губернаторского, – Юний Сергеевич слабо улыбнулся. – И что же Звегинцев?

– Не могу знать, – покачал головой Гуклевен. – А господин фон Армитстед никого не принимают. Окружили себя чуть ли не сотней полицейских и признаков жизни не подают.

– Так, – полковник щелкнул пальцами, – этого следовало ожидать. Генерал в Замке?

– Да, но связь с войсками не очень надежная.

– Какая уж тут связь! Я ведь предупреждал господина Папена, что Замок отнюдь не идеальное место для штаба. Единственное его достоинство – пятиаршинные стены… Э, ладно! – Волков потянул Гуклевена за рукав: – Давайте лучше малость по городу прогуляемся. Своими глазами поглядим.

Они вышли на улицу, пугающую неестественной пустотой. Далеко за домами и крышами переливалось многоголосое эхо. Облетевшие скрюченные деревья угрожающе простирали в волокнистое небо голые ветки. Трепыхался на ветру мокрый забытый листик. Шурша катились по неубранной мостовой сорванные афиши, летели бумажные клочья, окурки. В мелких выбоинах темнела вода.

Возле церкви святого Алексия увидели казачий патруль.

Лузгая семечки и поблескивая из-под челок дикими, на все готовыми глазками, казаки лениво тронули поводья.

Тяжело переступая копытами, надвинулись широкогрудые, откормленные кони. Те же подстриженные челки и та же беспросветная дичь в непрозрачных очах.

– Хто такия? – спросил передний, сдувая с губы шелуху, и взмахнул нагайкой. Ответа он и не ждал.

– Ты что, ослеп?! – Юний Сергеевич едва успел отскочить. Конская морда обдала его смрадным паром.

– Эть! – Казак поднял коня и размахнулся, чтобы врезать сплеча.

– А ну вжарь им, Чердыщенко! – гоготнул напарник. Но молниеносно сверкнул револьвер в руке Гуклевена, ухнул выстрел, свистнуло эхо в каменных стенах. Христофор Францыч рванул полковника за плечо и потащил в какую-то подворотню. На бегу он оглянулся и, не целясь, выстрелил еще раз.

Волков успел заметить, как опала перебитая рука со свинцовой нагайкой и как до половины вырвал из ножен стальное полотно сабли другой казак. Чудом минуя канавы и тупики, они бежали неизвестными проходными дворами, где среди мусорных ящиков и угольных груд шныряли крысы. У закопченной кирпичной стены остановились перевести дух.

– Нет, – задыхаясь, склонил голову набок полковник и сорвал ненавистный котелок, – какие скоты! Вы только подумайте, Христофор Францыч, какие подлые скоты!.. Невольно начинаешь понимать боевиков. Разве с такой сволочью можно иметь дело?

– Они не виноваты, ваше высокоблагородие, – вступился за казаков Гуклевен, продувая дымящееся дуло. – Вы же были в штатском. – Он спрятал оружие.

– Ну и что? – никак не мог успокоиться полковник. – Разве можно поднимать руку на первого попавшегося? Или у нас на носу написано, что мы социалисты?

– Интеллигенты, – ощерился Гуклевен и, как обычно, острым ногтем коснулся мушки усов. – Сожалею, что вывел из строя защитничка, но другого выхода не было.

– И черт с ним! – в сердцах махнул рукой Юний Сергеевич. – Где мы находимся?

– Возле самой биржи. Извольте следовать за мной по этому переулочку, – Гуклевен указал на просвет, сереющий в глубине низкого туннеля. – Выйдем прямехонько… А то, может, лучше вернуться, Юний Сергеевич? Время для прогулок весьма тревожное.

– Ни в коем случае! – отчеканил полковник и решительно водрузил на голову твердый котелок. – Если встретим этих ублюдков, я предам их военно-полевому суду. За такие выходки надо примерно наказывать, чтоб другим неповадно было.

– Есть более достойные особы, – как бы вскользь уронил Гуклевен.

– Кого вы имеете в виду? – живо отреагировал Волков. Все еще переживая случившееся и преисполненный благодарности, он изобразил на лице величайшее внимание.

– Не время об этом, ваше высокоблагородие.

– Отчего ж? Говорите, Христофор Францыч.

– Три дня назад, господин полковник, когда забастовали телеграфисты Риги-два, в десяти верстах от города задержали товарный поезд.

– Знаю, мне докладывали.

– Тогда еще не были известны все подробности. Оказывается, к составу был прицеплен вагон с солдатами и ихний начальник поручик Смилга по первому же требованию боевиков распорядился сдать оружие.

– Струсил, подлец!

– Сомнительно, Юний Сергеевич. Как-то мы вскользь соприкоснулись с этим маньчжурским героем, и он мне не понравился.

– В самом деле?

– Все ведь упомнить невозможно, – как бы принимая вину на себя, потупился Гуклевен. – Вы в тот раз посоветовали не трогать его… Но теперича он дозрел для военного суда. Сорок обстрелянных солдат с боевым офицером во главе дали разоружить себя горстке рабочих. Дело вполне ясное.

– Вы правы, Христофор Францыч, и мы обязательно займемся… Потом.

Первых демонстрантов, спешивших, судя по всему, догнать ушедших вперед товарищей, они увидели уже на Кузнечной.

– Пойдем за ними, – предложил Волков. – Так оно будет вернее.

Людской поток вынес Волкова и Гуклевена на перекресток Романовской и Суворовской улиц, где на небольшом возвышении находилась площадка, отгороженная от тротуара скамейками и гипсовыми вазонами.

– Вот куда нам пробраться бы следовало! – Стиснутый со всех сторон кричащими возбужденными демонстрантами, Христофор Францевич едва пробился к полковнику. – Отменная позиция. Недаром сюда начальство поднабежало.

Приподнявшись на носки, Юний Сергеевич попытался взглянуть поверх голов. За линией оцепления он успел увидеть знакомого подполковника, нескольких полицейских в белых перчатках и какого-то штабс-капитана с призматическим биноклем в руках.

С трудом прокладывая дорогу в толпе, они кое-как достигли тротуара и приблизились к линии оцепления. Солдаты молча наставили на них штыки. Но вездесущий Гуклевен, шепнув что-то на ухо фельдфебелю, все быстро уладил, и вскоре Юний Сергеевич уже обменивался рукопожатиями с подполковником и приставом.

– Что же творится на вашем Олимпе? – с наигранной бодростью осведомился он, озирая запруженные улицы. – Амброзию, как я понимаю, вы уже выдули, – он с отвращением покосился на заплеванную вазу, в которой среди перегнивших стеблей мокли окурки.

– Зато тут имеется такое неоценимое благо, как этот лаз, – пристав небрежно указал на узкий проход между домами. – В случае чего легко можно перебежать на Гертрудинскую.

– А вы откровенны, – одобрительно заметил Волков.

– Чего уж тут, – полицейский ротмистр бросил взгляд на партикулярный наряд полковника, – осторожность никогда не мешает.

– Вы позволите? – Юний Сергеевич попросил бинокль у штабс-капитана. – Ваши? – обратился он к подполковнику, кивнув на стриженые затылки солдат.

– Девятая рота. Самые надежные ребята во всем Малоярославецком.

– Приятно слышать. – Полковник поднес бинокль к глазам. – А это я бы на вашем месте убрал, – качнул подбородком в сторону пулемета, установленного за опрокинутой скамьей. – Не следует дразнить гусей.

– Будем выполнять каждый свои обязанности, полковник, – огрызнулся армейский офицер.

Юний Сергеевич промолчал, сделав вид, что целиком поглощен наблюдением.

В сероватом круге бинокля четко виднелся фонарный цоколь, на который при поддержке десятков рук взбирался очередной оратор. Возвысившись над толпой, он тотчас же простер руку и стал что-то выкрикивать. Слов, разумеется, не было слышно, но Юний Сергеевич и так наперед знал, о чем вещают сбитой с толку толпе самозваные витии. Один за другим они выскакивали над колышущимся морем голов, и по лозунгам, которые эхом прокатывались вдоль улиц, можно было составить себе вполне удовлетворительное представление о смысле речей. Часто по два, а то и по три оратора выступали одновременно. В одном конце пели «Варшавянку», в другом – «Марсельезу», с одинаковым энтузиазмом в сотый раз подхватывали призывы о земле и воле, о соединении всех пролетариев, о вооруженном восстании.

Юний Сергеевич удовлетворенно облизал губы. Первое впечатление оказалось обманчивым. Если не считать боевиков, растворившихся до поры среди этого безумия, толпа не представляла собой организованной силы. Соединенная общим порывом, она неминуемо должна будет распасться, когда возбуждение пойдет на убыль. Люди не могут долго оставаться на такой высоте чувств. Накал ослабнет, и они успокоятся. Главное, не наделать сейчас непоправимых глупостей.

– Ощущение такое, что они застыли тут навечно и только пританцовывают от избытка чувств. – Он передал бинокль Гуклевену. – Но на самом деле все движется. Меняются, перетекая один сквозь другой, встречные потоки, возносятся новые кумиры. Полюбуйтесь, Христофор Францыч!

Гуклевен медленно обозрел всю улицу из конца в конец.

– Новая колонна заворачивает. С Ключевой… – прокомментировал он. – С флагом. – И вдруг тихонько заскулил от удовольствия: – Посмотрите только, кто идет, ваше высокоблагородие! Старый знакомый!

– Ну-ка! М-м-м, – приникая к окулярам, промычал Волков. – Все флаги в гости к нам!.. Господин Райнис собственной персоной. – Он подкрутил настройку и впился глазами в качающуюся шеренгу, которая медленно пересекала улицу.

Плиекшан шел в расстегнутом пальто. Концы длинного кашне, небрежно обернутого вокруг горла, мотались на груди. Лицо его с резко обозначенными впадинами щек было оживленно и подвижно. Он что-то выкрикивал или, вернее всего, пел, размахивая сжатой в кулак рукой.

– И снова он! – Волков ни на мгновение не выпускал Райниса из поля зрения. Только когда шеренга скрылась за угловым домом, он опустил бинокль.

– Бывает же, – хихикнул Гуклевен.

– Все предопределено в этом мире, дражайший Христофор Францыч, – задумчиво произнес полковник. – В том числе и нынешняя встреча. Значит, господин Райнис уже в Риге. Так-так… Что ж, удивляться тут, собственно, нечему.

Толпа внизу все более напирала на тротуар, и завязалась неизбежная перебранка между солдатами и притиснутыми к самой линии штыков демонстрантами.

– В кого ты целишься, ирод? В брата своего? В такого же рабочего?!

– Какой он рабочий! Ишь как глазами хлопает, голь безлошадная.

– Куды прешь? Осади!

– Все едино понимать должен. Ты сейчас тут в меня стреляешь, а мой брат, так и знай, жинку твою на прицел взял.

– Кому сказано?! Назад!

– Верно! Натравливают нас друг на друга, братцы! Не туда целитесь! Лучше назад оборотитесь!

– Кого обороняете? Драконов?!

– А ну осади! Осади!

Первым не выдержал подполковник. Выхватив из кобуры револьвер и придерживая болтавшуюся поверх шинели шашку, сбежал по ступенькам на тротуар.

– Немедленно разойтись! – закричал он, потрясая револьвером. – Или я прикажу открыть огонь!

– Сволочь!

– Шкура!

– Царский холуй!

– Ишь расхрабрился! Под Лаояном небось пятки смазывал! Давите его, братья-солдаты!

– Целься! – Подполковник пальнул в воздух. – В п-ааследний раз предупреждаю: разойдись!

Мимо него пронесся булыжник и тяжело шмякнулся на площадку, отбив краешек вазона.

– Не лучше ли уйти, Юний Сергеевич? – прогундосил Гуклевен.

– Погодите, любезнейший! – придержал его Волков. – Мне любопытно проследить, чем кончит этот идиот.

– Пли! – скомандовал подполковник.

Грянул нестройный залп. И хотя многие солдаты явно стреляли поверх голов или даже вообще не исполнили приказа, заполненная людьми улица дрогнула и отозвалась протяжным, надтреснутым вздохом. Но прежде чем убитые или раненые попадали на мостовую, взорвался такой вопль ярости и боли, что даже солдаты попятились.

Со звоном защелкали по булыжнику стреляные гильзы.

– Пли! – Отступая, подполковник выстрелил. – Стаднюк! Лобачев! К пулемету.

Сквозь редеющий дым было видно, как раздалась толпа и, оставляя на земле неподвижные, ползущие, конвульсивно шевелящиеся тела, хлынула в обе стороны. Панические возгласы, возня, давка, ледяной треск стекол – все это слилось на мгновение в кошмарный скрежещущий вой, который неожиданно оборвался, и стало тихо.

Над быстро пустеющей улицей все еще плавал голубоватый дымок с удушливо-кислым металлическим запахом. Гуклевен и Волков, обменявшись взглядами, отступили к проходу. Задержавшись на миг у глухой обшарпанной стены, Юний Сергеевич в последний раз окинул взором мостовую и трупы, замершие в позах настолько странных, что казались манекенами.

– Ого, Христофор Францыч! – Полковник дернул Гуклевена за рукав. – Нам действительно везет сегодня на встречи. Полюбуйтесь, – он указал на человека, приникшего спиной к фонарному столбу. – Сергей Макарович Сторожев собственной персоной. – Юний Сергеевич пристально посмотрел на отмеченного сатанинским знаком агента. – Ну, одно к одному, семь бед – один ответ.

Гуклевен неуловимым движением карманника извлек револьвер, ладонью провернул барабан и, опершись на локоть, выстрелил. Когда завороженные тишиной солдаты и офицеры на площади, вздрогнув, обернулись на выстрел, в узком проходе между брандмауэрами никого не было.

Человек в щеголеватом английском пальто медленно сползал вниз, скользя заведенными за спину руками по холодному мокрому чугуну. Порыв ветра взъерошил его мягкие волосы и сорвал с фонаря пригоршню капель. Они слетели последним коротким дождем прямо в голубые, широко открытые очи и переполнили их.

На Гертрудинской улице полковник Волков заметил, что все еще держит в руках бинокль, который так и не возвратил штабс-капитану. Он медленно разжал пальцы и выпустил прибор. Отшвырнув его калошей к решетке люка, озадаченно уставился в беспросветное небо. О чем он только что подумал? Какая важная мысль ускользнула от него в тот момент, когда хрустнули глубокие линзы? Ах, да! «Зачем? – Он спросил себя именно об этом. – Зачем?» И не нашел ответа. «Господи, прости меня, грешного, как удивительно глупо…»

– Что-нибудь случилось? – обернулся Гуклевен.

– Нет, ничего… Все в полном порядке, милейший Христофор Францыч. Только бинокль разбился.

– Пустяки, господин полковник.

«Совершеннейшие пустяки, – подумал Юний Сергеевич. – Ты, как всегда, прав, мой милый палач».

В коттедже на берегу неспокойного в эту пору Финского залива государь был вынужден подписать Манифест. Ветер срывал с накатывающих на низкий берег валов вскипавшую сероватую пенку. Шумели деревья в парке. В «ковше Самсона» крутилась скрюченная, сухая листва. Умолкли каскады Большого грота. Золотой Нептун в Верхнем саду весь был облеплен осиновым мокрым листом. Казалось, что с него минуту назад сняли кровососные банки.

Николай молча противился давлению. Оттягивал, уходил от решительного ответа, отделывался односложными «нет», «не могу», «отец бы этого не одобрил». Но дядья наседали, и, когда не было посторонних, Николай Николаевич, главнокомандующий, по прозвищу Длинный, начинал крыть матом или грозил немедленно застрелиться.

– Надо выиграть время, сманеврировать, – терпеливо ворковал изысканный Алексей Александрович, генерал-адмирал, но вдруг не выдержал и тоже разразился площадной руганью. Театрал и денди, прокутивший, как уверяли злые языки, с актрисой Михайловского театра Элиз Балетта чуть ли не все деньги, ассигнованные на развитие флота, он сквернословил, словно пьяный извозчик.

Потом приехал Витте. На ходу соскочив с коляски, он напрямик бросился через парк. Ветки хлестали его по лицу, листья запутывались в складках вьющейся по ветру крылатки. Едва отдышавшись, тоже принялся убеждать и запугивать.

– Не советую вам ходить по открытому океану на ненадежном судне, – косясь на окна, за которыми сурово мерцало море, предостерег он. – Переждите грозу в тихой гавани. Эту паузу выжидания даст вам Манифест о свободах. Потом вы сможете взять прежний курс. У вас снова будут развязаны руки.

Но государь не внял. Остался равнодушно холоден и уклончиво тверд. Казалось, что все горячие, нетерпеливые речи просто-напросто не доходят до его сознания.

– Невозможно, – тихо выронил он под конец и покачал головой.

Николай Николаевич опять взорвался и, не стесняясь присутствием Витте, обрушил на упрямого племянника новый заряд ругани.

– Папенька бы не одобрил, – государь поморщился. На счастье, подоспели известия из правительственной канцелярии. Витте сам взялся сообщить государю последние новости.

– «Число бастующих по империи, – монотонно читал он, – перевалило за миллион, а бунтовщиков в деревнях – за три миллиона. Число разгромленных крестьянами помещичьих имений достигает к настоящему времени двух тысяч. Отмечены первые бунты в армейских корпусах, возвращающихся с Дальнего Востока…» – Мельком взглянув на царя, он отложил сводку и напрямик предостерег: – Если выступления мастеровых, мужиков и возвращающихся из Маньчжурии солдат сольются воедино, вашему величеству вместе с семьей придется покинуть Россию. Кстати, – властно выхватил из папки телеграмму, – из Берлина поступил запрос: не пожелает ли его величество, чтобы на случай необходимости выезда был послан германский эскадренный миноносец? – Настала гнетущая долгая пауза. – Смотрите! – Витте ткнул пальцем в окно. – Он уже болтается на рейде.

Николай встал, подошел к окну, мельком взглянул на горизонт, но ничего не увидел. Поднявшись на возвышение, где принимал обычно доклады, постоял у стола, потом быстро проследовал на середину комнаты к другому столу – для занятий – и сел. Прочитав, в который уже раз, текст, вновь поднялся, отодвинув ногой кресло. Затем истово мелко перекрестился, сел, подписал и, отбросив, как неприятное насекомое, перо, в изнеможении откинулся в кресле.

У губернатора Волков застал барона Мейендорфа и генерала.

– Вот и вы наконец! – бросился к нему Звегинцев. – Где же вы были?

– В чем дело, господа? – Полковник внимательно оглядел встревоженные сумрачные лица. – Вы чем-то обеспокоены?

– Я пытался связаться с вами еще вчера вечером, – раздраженно дернул плечом Мейендорф, – но вы как сквозь землю провалились.

– В такой час! – скорбно поник Папен.

– Значит, вы уже знаете, что ваши войска расстреляли демонстрацию? – небрежно бросил ему Волков.

– Как? Что вы сказали?

– Не узнаю вас, господа, – Юний Сергеевич вновь обвел присутствующих спокойным, изучающим взглядом. – Отчего вы столь необычно взволнованы? Если вас заботит моя скромная особа, то совершенно напрасно, потому как я пребывал на своем посту и вообще, можете убедиться, ничего со мной не случилось. Ей-богу, положение у нас хоть и хреновое, но не хуже, чем вчера или третьего дня! И если бы не истерическое поведение некоторых офицеров…

– Юний Сергеевич! – по-женски всплеснул руками губернатор. – Что вы такое говорите, сударь? Какие расстрелы, какие офицеры, когда на нас, будто снег на голову, свалилась конституция!

– Что-с?

– Извольте взглянуть, господа. Жандармы, как всегда, узнают в последнюю очередь, – язвительно раскланялся барон. – Поздравляю! От всей души поздравляю!

– Конституция? – недоверчиво переспросил Волков. – Это действительно так?

– Какие могут быть шутки, полковник?! – взорвался Мейендорф, поддав ногой плетёнку для бумаг.

– Ах, оставьте, барон, – поморщился губернатор. – Неужели вы не слыхали, Юний Сергеевич? Еще семнадцатого октября государь обнародовал Манифест, в котором гарантируются незыблемые основы гражданской свободы, а также созыв законодательной думы с привлечением к выборам всех классов населения.

– Слава тебе гос-с-поди! – Юний Сергеевич истово перекрестился на монарший портрет и поклонился в пояс. – Надоумил! Спас Россию в критический час! – Он тряхнул головой, жизнерадостно потер руки и с чувством произнес: – Отныне все пойдет как по маслу. Теперь мы справимся с положением, господа. Будьте покойны.

– Никогда! – отрезал барон. – Мы не можем примириться с таким Манифестом. Это капитуляция!

– Оставьте свои сентенции для вольноопределяющихся, – грубо отмахнулся Волков. – Никакой капитуляции нет. Вы знаете, что делает умная ящерица? Она сбрасывает свой хвост. Пока хищник пожирает вертящийся придаток, умная ящерица отсиживается в норке. Как бы там не было, но она спасена. Пройдет месяц-другой, и хвост отрастает снова. А там посмотрим, господа, там будет видно. Во всяком случае, революция получила хар-ро-шую подачку. Ей теперь надолго хватит, чем забавляться. Уподобимся же мудрой ящерке. Вот вам мой совет.