Текст книги "Посевы бури. Повесть о Яне Райнисе"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

– Фу-ты, так-перетак! – затейливо выругался Матрос.

– Оружие! – первым преодолел смущение и досаду Учитель.

От жарко натопленной плиты отделился румяный толстяк с неизвестной медалью на шее – по всей видимости шеф-повар – и с церемонным поклоном протянул серебряную пробную ложку.

– Это все, чем я располагаю, милостивые государи, – заявил он, грассируя на ломаном русском языке. – Vous m`excusez, mais vous voyez.[15]15
  Извините меня, но вы видите… (фр.)


[Закрыть] Больше ничего нет.

– Что он там лопочет? – Бобыль поднял браунинг.

– Folle journée![16]16
  Безумный день! (фр.).


[Закрыть] – попятился несчастный француз.

– Погоди. – Учитель отвел руку Бобыля. – Убери револьвер… Кто знает, где в замке хранится оружие? – Он обвел взглядом дрожащих белоколпачников, но никто из них не раскрывал рта. Молчал и француз с медалью.

– Ну? – яростно придыхая, спросил Матрос.

– Господа, другого оружия у нас действительно нет! – потрясая деревянной поварешкой, взмолился один из поваров. – Это так же верно, как меня зовут Страздинь.

– Баронская кляча ты, а не Страздинь, – усмехнулся Бобыль.

– Я могу показать, где спрятано оружие, – неожиданно вызвался изможденного вида рабочий. Отшвырнув мешок с древесным углем, он распрямился и шагнул вперед.

– Молодец! – одобрил Матрос.

– Мы пойдем с товарищем, – Учитель кивнул на рабочего, – а ты, Бобыль, подготовь все, что требуется, – он мельком взглянул на березовые поленницы. – Только не торопись, жди сигнала, а то еще взлетим, чего доброго, на небеса. Пошли, Матрос.

– Керосину! – распорядился Бобыль, оставшись в одиночестве.

– Сию минуту, господин, – засуетился Страздинь. – Будет исполнено.

– Не смей обзывать меня господином, старая подкова!

– У кого сила, тот и господин! – отозвался повар, грохоча в закутке бидонами. – Вот, пожалуйста. Просили керосин, ваша воля исполнена. – Он возвратился с полной жестянкой и, отвинтив пробку, стал наполнять медный таз. – Вы очень большой господин. Вот у вас сколько оружия.

– Перестань причитать. – Бобыль подождал, пока таз наполнится на три четверти. – Хватит! – Он нагнулся, резким движением выплеснул керосин на дрова и брикетные ящики.

– Чудовищно! – побледнел француз, но, встретившись глазами с Бобылем, прикусил язык.

– Так ведь и замок можно случайно поджечь, – льстиво улыбнулся Страздинь.

– Случайно? – На черном от грязи и копоти лице Бобыля блеснула сардоническая улыбка. – Спички! – Он требовательно выставил пятерню.

– Но как же?.. – заикнулся Страздинь. – А мы?.. Нам можно отсюда уйти?

– На все четыре стороны, и поживее. – Бобыль посторонился, пропуская заметавшихся в панике поваров. – Только оставьте коробок спичек.

Кухонный рабочий вывел Учителя и Матроса к парадной лестнице, которую охраняли мраморные львы, держащие в мощных лапах щиты с родовым гербом Брюгенов. На верхних этажах изредка постреливали, громыхала опрокинутая мебель и дребезжало стекло.

В вестибюль ввалились оживленно галдящие боевики. Все были с головы до ног увешаны лоснящимся от смазки оружием: винтовками, револьверами и новейшего образца германскими полевыми гранатами.

– Кто разрешил?! – огорошил их сверху зычный бас Леписа.

– А, это ты, рижанин? – Бородатый талсинец задрал голову. – Тукумские ребята маузеровские винторезы нашли. – Он довольно шмыгнул носом и поправил висевшую на плече магазинку.

– Вижу, что нашли, – нахмурился Лепис. – Зачем брали? Что, для вас дисциплины не существует?

Бородач смущенно потупился и неловко переступил на месте.

– Почему не существует?.. Случайно ящик расколотили. С плеча упал.

– Ах, с плеча! Ну, разумеется, с плеча… И в нем, как в коробе, оказались даже гранаты. Лесные братья называется! – Лепис отряхнул запачканный мелом рукав и сбежал вниз. – Вы бы еще пулемет на шею повесили.

– Так ведь разобранные лежат. – Бородач примирительно понизил голос. – Черт знает, как они складываются!

– Пленные есть? – продолжал расспрашивать Лепис.

– Двое жандармов, офицерик из баронов и несколько охранников.

– И еще судейская крыса, – подсказал молодой. – Петер их сторожит. Что будем делать с ними, начальник?

– Жандармов к стенке, – пожал плечами Лепис. – Офицера возьмем с собой. Остальных запереть.

– В подвал их, в клопиную клетку! – выскочил вперед долговязый парень с огромным кадыком на жилистой шее. – Чего цацкаться!

– Не нужно издеваться над людьми, – вмешался Учитель. – Посадите их в арестантскую при суде.

– А ты был там? – Парень постучал постолом по каменному зеркалу пола. – Видел, где Гнида и его сумасшедший папаша наших держали? То-то же! Цепями к кольцу прикованы, спины все черные от шомполов, мясо клочками отходит. – Он все повышал и повышал голос, пока не задохнулся в крике, близком к истерике. – Клопы! По стенам мокрицы! Параши и то нет…

Парень разрыдался и выбежал на улицу. В помещении установилась напряженная, гнетущая тишина.

– Брат у него там внизу, – после долгого молчания тихо произнес боевик с исцарапанной щекой. – В беспамятстве нашли. До смерти запороли, звери.

– Пожалуй, не отходить, – вздохнул бородач.

– Все равно, – Учитель упрямо сжал губы, – мы – не они. Кого следует, надо расстрелять, а мучить никого не нужно. Так, Лепис? – Ища поддержки, тронул он товарища за плечо.

– Он правильно говорит, – хмуро, словно нехотя, качнул головой Лепис. – Но к шкурам никакой жалости!

– Барончика шлепнуть надо, – сказал молодой.

– Не торопись, – остановил его Лепис. – Шлепнуть – самое плевое дело. Он нам может еще пригодиться. Выкуп возьмем или на своих обменяем.

– Лепис! Учитель! – В парадное влетел ликующий Люцифер. – Больше тыщи рублей одними бумажками взяли! – Он потрясал кассовым мешком, в котором звенела мелочь. – А марок сколько! – И поглаживал себя по карману. – По проволоке они теперь не скоро поговорят.

– Хорошо, хорошо… Побудь пока в сторонке, – охладил его Лепис. – Займемся делом, товарищи. Долго нам тут задерживаться нельзя. Прошу всех в замок. Где у них справляли балы? – обратился он к молчаливому человеку из кухни.

– Извольте в бельэтаж.

Парадный зал сверкал позолотой лепного багета и коринфских капителей. В медовом лаке паркета отражались выгнутые ножки павловских банкеток и кресел. Бьющие из окон солнечные струи ленивыми вспышками переливались на парчовой обивке.

– Вот где царский блеск! – восхитился бородач. – А жарко-то…

В огромном зале с окнами от пола до потолка стояла сухая, изнурительная духота. Пахло пылью и запустением нежилых помещений, хотя паркет лучился первозданной масляной свежестью.

– Дышать нечем, но зато сухо, – сказал Учитель и, схватив первое попавшееся кресло, лихо запустил его в балконную дверь. Удар оказался настолько сильным, что отлетели ножки. Но стекло лишь мелодично дрогнуло, пробудив тоненький перезвон хрустальных висюлек на люстрах.

– Хоть бы где трещина. – Парень с царапиной озадаченно провел по стеклу пальцем. – Ну и окошки у Гниды!

– Как на пароходе, – бросил Матрос, засучивая рукава. – Тащи все сюда, на центр! – Поднатужившись, он стронул с места концертный рояль и покатил его, круша по пути хрупкие столики и козетки. Глухо зарокотали басовые струны под зеркалом крышки. Противно поскрипывали крохотные колесики массивных ножек.

Вскоре посреди зала образовалась беспорядочная груда роскошной мебели, бархатных портьер и картин в тяжелых золотых рамах. Она росла и росла, грозя достигнуть потолка, под которым дрожал и переливался хрусталь.

– Давай, ребята, тащи все, что только может гореть! – нетерпеливо понукал Учитель, срывая со стены гобелен, на котором ветвилось генеалогическое древо хозяев замка.

В зал приволокли диваны, столы и комоды из других покоев, стулья, обитые кордовской кожей, стоявшие в знаменитой «испанской» гостиной, даже рассохшуюся кровать слоновой кости, принадлежавшую покойной графине. Но больше всего было картин, темных, старинных полотен, воспевавших обнаженное женское тело. В немыслимых ракурсах выступали из фантастического нагромождения рам розоватые бедра и груди, оттененные то кистью винограда, то дерзкой рукой немыслимой черноты арапа, то стыдливо прикрытые дымчатой складкой прозрачного газа.

Люцифер чиркнул спичкой и подпалил край шелковой занавески. Неспешное пламя поползло вверх, лаская подлокотник какого-то кресла.

– Плохо горят позолоченные дрова. – Учитель сунул горящую спичку с другого конца. – Нет тяги.

– Проветрим, ребята! – оживился Люцифер и швырнул в окно тяжелый канделябр.

Но оно лишь загудело долгим колокольным эхом. Все попытки разбить стекла окончились ничем. Отваливались гнутые ножки и спинки, со звоном отлетали бронзовые свечные чашечки, а окна оставались целехоньки. Только гневно ворчали в ответ похоронным, надтреснутым гулом.

Бородач прикладом магазинки ухитрился сбить оконный шпингалет и вместе с Матросом распахнул тяжеленные рамы. Вскоре по залу уже гулял холодный неистовый ветер. Пламя взъярилось и загудело. Прозрачные желто-лиловые языки жарко закрутились под потолком. С треском лопались люстры, осыпаясь хрустальным дождем, а золото лепных украшений подернулось жирной копотью.

– Гори, драгоценный костер! – приговаривал Учитель, заслоняясь ладонью от жара. – Лесные братья кормят тебя куда роскошней, чем риттеры. Разве можно сравнить это великолепие с нищетой хуторских развалюх?! Столь высокоцивилизованный пожар впервые озаряет латышскую землю. Это вам не сосновые избы, оклеенные газетами, под которыми шуршат тараканы. Тут каждая головешка будет подороже целого хутора.

С лестницы тоже повеяло прогорклой гарью.

– Это Батрак поджег поварню, – щурясь от едкого дыма, пояснил Лепис. – Пылает Брюген вместе со всеми своими картинами со всех сторон.

– Здесь их будет побольше, чем в доме Кокнесского товарищества, который спалили бароны. – Учитель ногой подтолкнул в костер отвалившуюся головню. – Ишь как корчится все это голое бабье, перед которым пускал слюни старый кот.

Внизу послышались беспорядочная пальба и грохот обрушившихся балок и перекрытий.

– Оружейная комната занялась, – спокойно прокомментировал Лепис. – Боеприпасы рвутся.

– Жарковато становится что-то, – парень с оцарапанной щекой расстегнул ворот. – Не пора ли нам топать отсюда, братва?

– Уходим, – не отрывая взгляда от огня, кивнул Учитель. – Того и гляди потолок рухнет. Конец вороньему гнезду! Подвалам с железными скамьями, на которых кромсали батрацкое тело, хоромам, где блевали шампанским лейб-гвардейские шаркуны, мраморным венерам и картинкам в галерее графских предков… Полыхай, огонек, вей, ветерок… Пошли, друзья!

Но идти было некуда. Огонь из подвалов перекинулся на вестибюль, и мраморная лестница казалась налитой розоватым ликующим светом. Пришлось выскочить на балкон и спускаться по грохочущим водосточным трубам. Перед тем, как перемахнуть через витые перила, Учитель взглянул вниз, на туманную кочковатую равнину за белыми стенами замка. Повсюду молча стояли люди. С вилами и косами на плечах, неподвижно стояли они, запрокинув головы. Смотрели, как вырывается дымное ненасытное пламя из окон и бойниц, зарешеченных люков и чердачных лазов. Пожар уже переметнулся на крышу, и с раскаленного железа сорвались первые капли горящей краски. Крестьяне, ремесленники и батраки со всей округи сошлись на грандиозное представление. Исполнились сроки. Настал день гнева.

Соскользнув по трубе, Учитель неторопливо зашагал к воротам парка. Позолоченные чугунные завитки были вишневы, как железо в кузнечном горне. Отблеск пожара метался в пыльных квадратиках разбитой оранжереи.

– Будем уходить в Добельские леса? – спросил он, поравнявшись с поджидавшими товарищами.

– Тебе решать. – Лепис надавил на серебряный флакон пульверизатора и, смочив платок одеколоном, оттер пальцы от сажи.

– Я с тобой, – тихо сказал Люцифер.

– Нет, – покачал головой Лепис и отвел его в сторону. – Отправляйся-ка в Ригу. И сегодня! Передашь ему вот это, – Лепис вынул из бокового кармана заграничные паспорта. – Подлинный документ из Митавы на имя Аренда Наглиня и паспорт для Аспазии. Все чисто.

– Он не поедет.

– Это приказ партии.

– Его никто не заставит покинуть сейчас Латвию. Я точно знаю.

– Повторяю, это приказ. Агенты рыщут по всему городу. Рано или поздно они нападут на след… Ты проводишь его в Рандене к Вилису Силиню, а там видно будет.

– Боевики не дадут драконам даже приблизиться к нашему Янису.

– Делай, что тебе говорят, Люцифер, – Лепис сунул ему паспорта. – Райниса не будут арестовывать. Его просто убьют, как убили Баумана в Москве.

– Чтоб он бежал от черносотенной мрази накануне восстания? За день до баррикадных боев?

– Это приказ, Люцифер, – терпеливо повторил Лепис. – Выполняй. Ты, видно, давно не был в Риге, – сказал он, глядя в сторону. – Либеральная братия опьянена Николашкиной свободой. Она думает не об уличных боях, а о депутатских мандатах. Меньшевики в комитете даже требуют, чтобы мы вышли из подполья и включились в предвыборную борьбу.

– То-то возликует охранка! Никогда мы этого не сделаем.

– Конечно… Партия так и решила: подполья не рассекречивать, а создать легальную организацию для участия в выборах. Но это к делу не относится… Буржуазная сволочь вовсю атакует нас, боевиков. Мы мешаем им шить фраки для банкетов по случаю свободы. Понимаешь? Нам не дают развернуться, иначе мы бы давно уже взяли Ригу. Недаром губернатор трясется в своем Замке.

– Так восстания не будет?

– Не знаю. Тянутся бесконечные прения. Голова от них кругом идет… Но как бы там ни было, а Райниса мы обязаны сохранить. Они ищут его, чтобы убить. Это точно. И вообще, если мы победим, он сможет сразу же возвратиться. Одним словом, увози его поскорее.

Они уходили в леса, сгибаясь под тяжестью добытого оружия. Цепной мост через ров был опущен. Мужчины и женщины в крестьянских одеждах молча смотрели, как выходят они из разбитых ворот, над которыми чернел замшелый крест меченосцев. Впереди раскрывался неоглядный синий простор, за спиной пылал брюгенский замок.

ГЛАВА 28

Как обычно, в половине десятого утра государь вошел в рабочий кабинет. Сменив для разнообразия полковничий китель на черкеску с газырями, он неожиданно ощутил удалую раскованность или, скорее, ту безмятежную легкость, с какой вставал после сна только в далеком детстве. Шевельнулось нетерпеливое предчувствие, что все дурное, гнетущее осталось далеко позади и его ожидает радостный сюрприз, за которым последуют хмельные головокружительные дни безудержного веселья. Вспомнилась рождественская елка в Малахитовом зале и первое в жизни настоящее ружьецо, которое папенька спрятал под глазурованный снег. Как екнуло сердце тогда. Почудилось, что это только начало бесчисленных чудес.

Взглянув на груду бумаг, Николай затуманился привычной скукой и подумал, что никого из министров, назначенных к приему, видеть вовсе не желает. Кроме Алешеньки Бирилева – он такой забавник и знает кучу анекдотов – все они зануды… Внутренним усилием царь заставил себя переключиться на другое, приятное, и мысленно восстановил поразивший его облик могучего мужичка, которого намедни пригласила к вечернему чаю жена. Вот истинно русский человек! Цельный в своей силе и простоте. И фамилия такая забавная: Распутин. Не позабудешь.

Николай отодвинул сообщение о доходе, поступившем в казну от продажи водки, на котором начертал вчера наискосок только одно слово: «Однако!», и тут же попалась на глаза неприятная докладная о забастовках на железной дороге Петергоф – Петербург. Еще храня в душе отголосок утренней безмятежности, он локтем отодвинул документ и, стараясь не прикасаться пальцами к бумаге, наложил резолюцию: «Хоть вплавь добирайся!» Настроение было безнадежно испорчено. Перед глазами замелькали свинцовая зыбь Финского залива и силуэт корабля, застывшего на виду у всего Петергофа. Конечно, спасибо Вилли, что он не оставил их в такую минуту и выслал лучший из номерных эсминцев хохзеефлотте «V-110», но прохвосту Витте он никогда не простит указующего перста в сторону дыма на морском горизонте. А эта мерзкая газетенка, в развязном гаерском тоне сообщившая, будто в заливе «болталась целая флотилия нерусского происхождения и службы»! Царь даже поежился при мысли, что первым, кого он примет сегодня, будет именно Витте, виновник и свидетель его унижения. Неужели и правда вопрос стоял тогда так остро: либо подпись, либо отъезд? Дядя уверяет, что так. Но ведь православные любят своего государя? Вчерашний мужичок, например? Простой, удивительно простой и бесхитростный человек.

Однако пора заняться делами. Николай раскрыл папку с донесениями о крупных беспорядках в Москве, Севастополе, Новороссийске, Саратове, Закавказье и прибалтийских губерниях. Не принес Манифест успокоения на истерзанную российскую землю, обманули крючкотворы-законники.

Вошел Витте. Сдержанно поклонился. Дождавшись приветствия государя, легитимной привилегией которого было первое слово, доложил:

– Курляндский губернатор ходатайствует о снятии военного положения.

– Вот как? Наладилось?

– Напротив, ваше величество, под давлением обстоятельств.

– Весьма удивлен. Так и передайте, весьма удивлен.

– Положение в губернии резко ухудшилось после рейда, предпринятого отрядом графа Брюгена по хуторам, чьи хозяева были заподозрены в разбое. Решительные, пожалуй, чересчур решительные действия этого господина только раздули начавшие угасать угли ненависти.

– Ай да молодец! – впервые за долгие дни государь выразил в разговоре со своим премьером неподдельное восхищение. – И вообще, Сергей Юльевич, взять бы всех этих революционеров да утопить в заливе! – Он вышел из-за стола, давая понять, что прием закончен, и, подойдя к окну, долгим тоскующим взглядом уставился на белую пустыню Невы. Чьи-то глубокие следы обозначились на снегу синеватой петляющей цепочкой. – После Дурново я хотел бы вновь переговорить с вами, Сергей Юльевич.

– Слушаюсь, ваше величество. – Витте и не думал уходить, хотя, поспешно вскочив вслед за государем, стоял теперь в отдалении.

– Что Звегинцев, опять подкрепление просит? – встретил государь вопросом Дурново.

– Опять, ваше императорское величество. – Министр дерзко уставился на Николая. Его холодные, удивительно светлые глаза были безмятежны до пустоты. – Сначала два полка требовал, теперь две дивизии. Аппетиты!

– Трудно у них там, Петр Николаевич.

– Еще бы не трудно, ваше величество! Звегинцев пишет, что катастрофа близка и предотвратить ее можно только быстрой присылкой войск. Но где сейчас легко? Я знаю, что Бирилев готов удовлетворить ходатайство о посылке в распоряжение губернатора парохода. Вот и хватит пока. Алексей Александрович при мне отдал приказ направить из Кронштадта в Ригу крейсер «Арбас». Для перевозки войск он готов выслать «Океан» из Либавы, хотя тот нужен на месте. Только где их взять, войска? Пусть продержатся уж как-нибудь, пока мы сумеем собрать силы для решительного удара. Просьбу перебросить дивизию из Финляндии поддержать не могу. Там такое заварится… Нос вытащишь, хвост увязнет. И поезда, опять же, не ходят – стачка!

– Все равно помогите им чем-нибудь, посоветуйтесь еще раз с Бирилевым. Он такой покладистый! В первую голову заложников надо выручить. Это я на вас возлагаю.

– Можно послать бронепоезд, ваше величество. – Дурново задумался. – Скажем, из Вильно?

– Да, придумайте что-нибудь… – сказал он, отпуская министра.

Властно распахнув двери, в кабинет стремительно вошла Александра Федоровна. Надменно вздернув подбородок в ответ на низкий поклон Сергея Юльевича, она порывисто заняла императорское кресло.

– Вы хоть знаете, что творится, сударь? – взволнованно дыша, обратилась она к премьеру.

– Полагаю, что так, ваше императорское величество.

– Тогда этому нет названия! Я не нахожу слов от возмущения!

Николай демонстративно уставился в окно. Цепочка следов уводила взор в бескрайние завьюженные пространства.

– Вам угодно задать мне вопрос, ваше императорское величество? – с почтением в голосе, но твердо спросил Витте.

– И даже два, – с ломаного русского она перешла на немецкий. – Вы знаете, сударь, что бандиты захватили в качестве заложников тридцать именитейших прибалтийских дворян.

– Нет, ваше императорское величество, не знаю, но Петр Николаевич, надо думать, осведомлен.

– И вы так спокойны? Это же настоящий якобинский террор, господин Витте!

– Надеюсь, их еще не гильотинировали? – с безмятежным спокойствием осведомился Витте.

– Шутить изволите? – Царица гневно прищурилась и, кусая губы, с трудом, словно преодолевая непосильное внутреннее сопротивление, добавила почти спокойно: – Конечно, вы могли и не знать. Наша матушка-Россия так необъятна, у вас столько неотложных дел.

– Да-да, Сергей Юльевич очень много работает, – поспешил подтвердить Николай. – Очень много.

– Бедный Рихтер жаловался мне, что у него сожгли имение. Он просил выслать летучий отряд из трех родов войск, – как бы вскользь упомянула она. Когда министр-председатель ушел, Александра Федоровна бросилась к мужу. – Это ужасно! У меня только что была депутация дворянских ландтагов. Наши друзья в отчаянии и умоляют о защите. Надо каленым железом выжечь разбой.

– Я скажу Дурново.

– Этого мало. Ударь кулаком по столу! Будь всегда и со всеми тверд, дорогой. Покажи им всем свою властную руку. – Сжав пальцы мужа, она покрыла их частыми поцелуями. – О, твои милые руки! Кулак – это единственное, что надо русским. Дай им его почувствовать. Они сами просят о том. Так прямо и говорят: «Нам нужен кнут!» Это странно, но такова, видимо, славянская натура… Твои мерзавцы министры не составляют исключения. Хвати рукой по столу! Накричи на них. Ты владыка, ты хозяин России, не забывай. Мы не конституционное государство, слава богу. Будь львом, будь Петром Великим, будь Иоанном Грозным, перед которыми все дрожали.

Как это часто случается с экзальтированными натурами, императрица действительно забыла о том, что ей хотелось больше всего забыть, – о Манифесте, которым ее августейший супруг даровал своим подданным конституцию. Поэтому она была вполне искренна, когда повторила свой наиболее убедительный довод.

Заверив поджидавших ее баронов в абсолютной поддержке государя, она присела за столик в стиле Людовика Солнце и быстро набросала записку, которую вместо подписи скрепила мистическим знаком свастики.

– Нюта! – вызвала она Вырубову. – Отдай это, душенька, сегодня.

В тот же вечер посредник между руководством «Союза русского народа» и двором помощник гофмаршала князь Путятин воспользовался явкой для негласных свиданий в одном из помещений яхт-клуба на Крестовском острове, чтобы увидеться с «истинно русскими» людьми фон дер Лауницем и фон Раухом. На другой день записка с тайным знаком, выбранным мистически настроенной царицей, была размножена на гектографах министерства внутренних дел, где секретно печатались прокламации «союзников».

После короткого совещания, в котором принял участие соотечественник и интимный друг государыни Адальберт фон Краммер, было решено начинать. Краммер, по обыкновению, много и долго говорил о примате расового фактора во всех без исключения очистительных операциях.

И пошло…

Тайные фельдкурьеры, получающие жалованье из фондов, основанных покойным Плеве, пустившим крылатое выражение «проработка погромом», разнесли переведенное на русский язык воззвание Александры Федоровны по губернским городам и таким уездным оплотам «союзников», как Почаевская лавра, где подвизался скандальный иеромонах Илиодор.

В Москве оттиски получили чиновник для особых поручений при губернаторе граф Буксгевден и редактор монархической газеты «Московские ведомости» прибалтийский немец Грингмут, в Риге – ландмаршал Мейендорф, редактор Вейнберг и полковник Волков.

По пути из Зимнего в Царское Село, куда августейшая чета отбыла на следующей неделе, государыня велела остановиться у Чесменской часовни, где долго и горячо молилась перед чудотворной иконой Троеручицы. Даже сознание потеряла в приливе очистительного экстаза.

– Она услышала меня! – прошептала Александра Федоровна, целуя икону. – Передо мной вдруг раскрылись дали времен, – призналась потом Вырубовой. – И я увидела…

Что могла увидеть она в тот хмурый чухонский полдень, когда из облачной массы проглянули вдруг окна беспощадной, дышащей лютой стужей синевы?

Звегинцев действительно пребывал в отчаянном положении и ежедневно бомбардировал министерство внутренних дел телеграммами. Его уже не смущало, что кто-то из телеграфистов, сочувствующих социал-демократам, регулярно расшифровывает все депеши, которые появляются потом на страницах либеральных газет. О собственном престиже он уже не заботился и даже сам утешал Волкова, бледного от бессильной ярости:

– Не до жиру, Юний Сергеевич, быть бы живу, а там, дай бог, за все рассчитаемся.

Однако положение жандарма было в полном смысле слова хуже губернаторского. Получив секретные инструкции действовать, он просто физически не мог их выполнить. Федеративные комитеты в городах и распорядительные в волостях взяли в свои руки практически всю полноту власти. Не было никакой возможности организовать крупные выступления в поддержку монархии, всякая попытка погрома пресекалась настолько решительно, что благонамеренные элементы не скоро решались на новые акции. У Юния Сергеевича не осталось свободы маневра. Он не смог создать даже видимость активной деятельности – отдельные эксцессы с левыми или евреями были не в счет – и глубоко переживал свою неудачу. Ему ли было не знать, что потом, когда воды потекут вспять и все установится на прежних основах, за бездействие придется держать ответ. Не перед министерством, которое само парализовано, даже не перед начальством по корпусу – оно выжидает своего часа, – а перед той невидимой, но грозной властью, что в обход всяческих законов и правил распоряжается судьбами всех мало-мальски заметных людей. По крайней мере, их карьерой. Чтобы потом, когда все образуется, принять участие в переделе мира, следовало рискнуть, вопреки здравому смыслу решиться на поступок, который привлечет к себе внимание всей России. Страшно в такое время навлечь на себя ненависть и гнев народа, но другого пути не было и нет, ибо каждого будут судить потом по деяниям его. Трезво взвесив все «за» и «против», Юний Сергеевич поручил господину Гуклевену обмозговать несколько вариантов. Окончательный выбор он оставил за собой. По сути, это было то же выжидание, которым занималась теперь вся чиновная братия, но Волкову казалось, что уж он-то сумеет перехитрить судьбу и в последний момент, когда ее колесо остановится, перед тем, как двинуться в обратную сторону, он сделает свою эффектную ставку. Что это будет? Ах, стоит ли сейчас даже задумываться над такими вещами? Поживем – увидим. Так он и ответил на утешения Николая Александровича.

– Пока в городе сравнительно тихо. Как ни странно, но соблюдается видимость порядка. Я мог бы только радоваться такому течению событий, если бы их направляли мы, а не федеративный комитет.

– Вы шутите, Юний Сергеевич.

– Какие уж тут шутки, ваше превосходительство? Смех сквозь слезы. Комитетчики патрулируют улицы, вершат суд, даже установили максимум квартирной платы. Полный социализм. Мне докладывают, что даже торговцы попросили назначить им комиссара для сбора налогов. Парадокс, не правда ли? Те самые торговцы, на которых мы с вами смотрели как на положительный элемент. Некоторые домовладельцы обращаются к комитетчикам за пропиской жильцов, приносят им паспорта, сами отчисляют квартирный налог! Словно полиции в Риге уже и не существует. Да, дорогой Николай Александрович, нас нет, мы отныне миф. И рабочие, и обыватели желают освободиться от всех прежних обязанностей, они создали новую власть, которая не признает ни наших законов, ни наших прав. Такова реальность. Под словами, за которые я вчера должен был тащить в кутузку, ныне стоит подпись государя! Хуже всего то, что полиция и военные начальники просто оторопели и не отдают себе отчета, когда надо молчать, когда разгонять, а когда и оружие применить. Нас парализовало. Россия сегодня – это полутруп, гальванизировать который можно только хорошим кровопусканием.

– Нам-то легко рассуждать, а каково тем несчастным, которые попали в руки злодеев? Вы правы, полковник, их положение просто ужасно. Там, знаете, Сиверс… мой старый друг. Без содрогания не могу даже думать о них… Интересно, какие требования выставят на сей раз бандиты?

– Рискну угадать. – Волков хрустнул пальцами и вытянул ноги поближе к камину, в котором тускло дотлевали подернутые пеплом уголья. – Холодно, однако, промозгло… Да-с, прежде всего они станут настаивать на отмене военного положения, затем потребуют вывода войск из имений и роспуска отрядов охраны.

– А если они согласятся разоружиться, Юний Сергеевич?

– Черта с два, простите за выражение.

– Мы в жутком положении: нельзя сказать «нет», но и самоубийственно капитулировать.

– Не посоветовал бы… В Курляндии уже наделали глупостей. Не расхлебают теперь. Приказ губернатора о сдаче оружия оказался на руку только красным. Слабонервные господа потащили в полицию свои нечищеные берданы и трехстволки, а лесные братики наложили на все это железное барахло лапу. Сами-то они и не помышляли о разоружении.

– Холодная мудрость змеи – вот что нам требуется. Переждать, выжить, не дать себя спровоцировать. Разве я не понимаю, что назревает вооруженное восстание? Рижский, Венденский, Вольмерский, Виндавский уезды объяты пламенем революции. Только присутствие войск и уверенность, что беспорядки будут подавлены самым энергичным образом, сдерживают пока крайние партии и дают губернии кажущееся спокойствие. При первом же серьезном столкновении выяснится, что у нас недостает сил для отпора, и тогда наступит катастрофа. Любой ценой надобно добиться успокоения умов. Мы не должны давать повода для недовольства, но и уступать революции мы тоже не вправе. Вот почему я не дал разрешения на устройство откровенно социал-демократических собраний, но и не воспрепятствовал их проведению… А вы осудили меня тогда, Юний Сергеевич.

– Что вы, ваше превосходительство! Как можно? Ничуть… Просто я заранее предрекал неудачу переговоров. С грабителем, который схватил тебя за горло и размахивает ножом, не вступают в объяснения. Поверьте моему солдатскому опыту, ждать осталось недолго.

– Полагаете, революция пойдет на убыль? – с сомнением вскинул голову Звегинцев. – Не вижу признаков.

– А я вижу, – Волков доверительно наклонился к собеседнику, – более того, располагаю достоверными сведениями. В стане врага нет единодушия. Центральное бюро волостных делегатов не пошло за крайними. Призвав к ликвидации господских привилегий, оно не допустило между тем раздела помещичьих земель. Весьма важный момент, – полковник назидательно поднял палец. – И у комитетчиков тоже раскол. Как говорится, рак пятится назад, а щука тянет в воду. Что там ни говорите, а Витте мы недооценили. Хоть он и пройда, а голова у него золотая. Меньшевистская фракция «седых» не поддерживает борьбу. Дайте срок. Мы им так всыпем, – он погрозил кулаком, – что небо с овчинку покажется.