Текст книги "Посевы бури. Повесть о Яне Райнисе"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

ГЛАВА 21

Повсюду, от Либавы до Режицы, день начала весны почитают великим. Но разве менее славны праздники наступления лета, осени или зимы? Одинаково чтит земледелец переломные миги природы. И все же есть в году самый радостный, самый таинственный день. Это Лиго, венчающий Яню диена – летний солнцеворот. Вот уж вправду праздник так праздник!

 
Раз в году приходит Лиго гостьей в край детей своих,
И над Латвией в то время «Лиго! Лиго!» слышится.
 

Праздник Лиго, полночь Лиго возвращает людям светлую радость. Сам лес приходит к ним в гости, ветками и диким хмелем убирая жилища. Мужчины в пышных венках из дубовых листьев важно пьют домашнее свежее пиво, заедают мягким тминным сыром. Холодят льняные блузы женщин, тревожат горьковатым ароматом. Мятой, озерной осокой и рутой дышит день трав накануне колдовской Яновой ночи. Коротка она, последняя ночка солнцестояния. Едва потонут белые кувшинки, как снова всплывают, раскрывая холодные влажные чаши. Соловей над речной излукой щелкает, не уставая, заливается сладостной трелью, замирает, томится. На лесных опушках, на крутых берегах до утра пылают жаркие костры, лопаются, закипая черной пеной, смоляные бочки. Тут самое веселье! Девушки в расшитых веночках, парни с цветными поясами пляшут без устали вокруг костров, прыгают через огонь, и вслед за ними рвутся в темноту золотые жгучие искры. И все томительным ожиданием наполнено, сладостной грустью окрашено. Медлительно поблескивает лунный жир на реке, вишневым заревом наливаются омуты под кострами, туманы плывут над лугом, протяжная песня уносится за сумрачные холмы, над которыми не угасает рыжеватая каемочка дремотной зари. Приустав, насмеявшись до слез, разбредаются пары. Влажный, шепчущий лес завлекает их властно и вкрадчиво. На пятнистых лунных полянках зачарованно мерцает парная роса. Мелким бисером расшита кружевная паутина. Светляки мигают, уводя все глубже и глубже.

Не слыхать уже соловьиного рыдания. Только филин ухает в дупле и бесшумно носятся среди дубов, увитых хмелем, бархатные совы с жуткими глазами.

Теряются тропки в священных чащобах, колдуют тени, с пути сбивает лунный блеск на листьях. Как же тут найти цветущий папоротник? То там, то здесь зеленой ртутью вспыхивает неизвестно что. Быть может, родничок сверкнул или мигнула зоркая сова? Мокрый желудь загорелся в сквозном луче? Пойди проверь. Вот тот овражек, где, чередуясь с папоротниками, прячутся в тени лесные колокольчики и ландыш. Таинственно белеет упавшая береза. Средь замшелых кочек петляет ручеек. Все сходятся приметы, но не цветет и здесь упрямый спорыш! Мягки его резные опахала, высоки стебли. В пятнах света он кажется серебристым, как полынь, и невесомым, будто паутина. Так где же заповедный Янов цвет?

Все чаще в поисках его встречаются горячие трепетные руки. И вскоре затихает лес. Ловцы волшебного богатства вдруг забывают, зачем пришли сюда. И в самом деле – зачем?

Но в утро Лиго не жди разочарований. Напрасно проискав огонь-цветок, здесь столько парочек найдет любовь, что до рождества не расхлебаешь кашу. К весне же станет совершенно ясно, какую девку одарил Иван Купала спеленутым горлопаном. Но поздно или рано, грешников по лютеранскому обряду окрутит пастор. По крайней мере, так часто поступали прежде. Теперь же консистория позакрывала кирхи и не похоже, что скоро их откроет. Лихие наступают времена. Немного будет свадеб зимой. Но Лиго – это Лиго! День трав бушует над землей. Она справляет древнейшую мистерию плодоносящей силы. Так было в эпоху рун, когда могучий остролист и вещая омела царили в хижинах из грубых валунов. Так бессчетно будет повторяться год за годом, когда пройдут дела и помыслы людей. Сосны, цветы, стрекозы, жаворонки, белки не замечают невзгод и треволнений человека. Иванов день пришел и требует свое.

Эльза поднялась с петухами в нетерпеливом предчувствии чудес. Наломала веток и вместе с Анетой сплела дубовый венок, в котором листья перемежались шариками ранних желудей. Потом они развесили сосновую гирлянду и набросали на пол мяты, смородины и хмеля. Запахло так, что подступили слезы. На видном месте Аспазия поставила бочонок с пивом и деревянную кружку с плоской крышкой, положила на свежую сорочку кольцом зелено-белый пояс. Напившись молока с тминной сдобой, она поставила в вазы полевые цветы, камыш с Лиелупе и широко распахнула окна. Утренний ветер запутался в занавесках. Обманутые шмели зажужжали вокруг скромных букетиков из василька и ромашки. Щурясь на влажное солнце, Аспазия отогнала застывшую в полете золотую муху и вышла на крыльцо. Она чувствовала себя удивительно радостной и, главное, покойной. Суетные заботы, тревоги и опасения бесследно растворились в бодрящем воздухе, растаяли, как льдинки. И небо, в котором упоенно кувыркались ласточки, кружило голову, и теплое струганое дерево под рукой было клейким от смолки. Она счастливо вздохнула и рассмеялась. Прикрыла глаза рукой и запрокинула голову, лениво ловя горячий, расслабляющий свет. Вспыхнули расплывчатые круги, и оранжевый туман наполнился роем танцующих искр. «И в самых души глубинах любовь и вечный рассвет, и нежности пух голубиный в огонь пепелящий одет». Забытое хмельное веселье нежданно коснулось ее, словно не было ни этих лет, ни тревог, и она в белом платье конфирмантки бежит прямо к солнцу, и торжественные свечи митавских каштанов осыпают ее бело-розовым конфетти. Какой милый, какой ослепительный бред!

Память коварна: она выбирает только хорошее, отсеивая невзгоды, огорчения, печали. Настоящее не может соперничать с прошлым. Аспазия поймала себя на том, что думает о тюремной кирхе, где обвенчалась когда-то с Яном. Не разрывающие сердце свидания через решетку, не тревожные часы суда вспомнились ей, а свадьба.

Запрокинув голову и зажмурив глаза, она ловила хмельное солнечное тепло. В красноватой мгле вспыхивали забытые образы, пробуждалось эхо давно изгладившихся волнений.

Вспомнился майский ликующий день, когда она стремительно влетела в помещение редакции и перед кабинетом издателя чуть не столкнулась с Яном. Они уже были знакомы и часто спорили, он даже писал статьи, в которых защищал ее от злобной клеветы. Но именно в тот момент Эльза по-настоящему увидела его. Словно молния полыхнула в ночи, озарив на мгновение глаза, лихорадочно возбужденные и скорбные одновременно, тонкие, чуть женственные губы, которые так часто складывались в деликатную, ироническую улыбку, нервные, болезненные руки, похожие на усталые крылья. О чем они говорили тогда? Она не может вспомнить. Кажется, он показал ей гранки какой-то статьи, признавшись, что ждет неприятностей.

– А разве вы не могли несколько завуалировать свою мысль? – спросила она, любуясь его руками, внезапно преобразившимися, налитыми силой и нетерпением.

– Никак нельзя, Аспазия. – Он застенчиво улыбнулся. – «Диенас лапа» должна всеми силами распространять духовный свет. Это величайшая сила, могущественнейшее орудие борьбы. Твердому духом не страшны никакие невзгоды. Поэтому свет должен сиять для всех, не только для богатых, но и для самых нищих, самых задавленных… Нет, вуалировать невозможно, прекрасная дама.

Так он ответил тогда; во всяком случае, – теперь она припоминает – сказал что-то очень похожее.

Политика вошла в их отношения чуть ли не с первого знакомства. Даже в Берлине, где они жили уединенно и тихо, Райнис остался верен себе: то переправлял на родину нелегальную литературу, то доставал работу для голодных эмигрантов. И как его хватало на все? Давать уроки русского языка, писать в социал-демократические газеты, работать над «Фаустом»? Ах, «Фауст»! Эльза знает, что именно он помог Райнису пережить ужасы заключения. Наэлектризовал высоким духом созидания и борьбы. На свиданиях Ян признался, что чередует переводы из «Фауста» с отделкой собственных стихов.

– Я мечтаю зарядиться от Гёте титанической силой, – пошутил он. – А если честно, просто не хочу спешить. Что я стану делать, когда, перевернув последнюю страницу, вновь останусь в камере один?

Он сказал это тихо и просто, без всякого надрыва, а она не выдержала и разрыдалась. Как странно, что именно «Фауст» помог ей ощутить тяжесть одиночки и лихорадочное безумие ночной бессонницы, всю грязь, унижение и тоску тюрьмы… Янис ведь никогда не жаловался, и, быть может, потому так много сказала ей случайная обмолвка.

За годы, которые они прожили вместе, она привыкла к его болезненной скрытности. По брошенным вскользь словам научилась угадывать потаенные мысли. Не надо обманывать себя: ей всегда было трудно. Даже о том, что Райнис пишет стихи, она узнала только через два года после знакомства. И то совершенно случайно, когда в Митаве зашел разговор о «Фаусте». Ей до сих пор представляется чудом, что она сумела заставить его подписаться под переводом из Гёте!

Эльза нехотя поднялась и пошла в дом. Вместе с утренним холодком улетучилась и недолгая бодрость. Эльза ощутила себя разбитой и несчастной. Подойдя к зеркалу, долго рассматривала свое отражение потемневшими, все замечающими глазами. Казалось, что эфемерный полет в солнечную голубизну юности мгновенно состарил ее. Щеки выглядели слегка одутловатыми и одновременно вялыми, резче оттенились гусиные лапки у глаз, на веках проступили тонкие кровяные жилки. Безжалостная расплата за грезы, волшебное золото, обернувшееся золой.

Обмануло ее утро травы: чуда не получилось. Придется ее Яну праздновать янов день не с юной вакханкой и даже не с дамой бальзаковских лет. Впору отправляться на поиски цветущего папоротника. Только он и может возвратить ей былую красу. Но не будем гневить бога, для своих сорока она выглядит совсем не так плохо. Если хорошо протереть кожу женевской эссенцией и положить чуточку румян, получится вполне терпимо.

Она поднялась к себе и присела за туалетный столик, заставленный хрустальными флаконами с остроконечными пробками из потемневшего серебра. Нет, в такой день грех притрагиваться к лосьонам и французским духам. Руки женщины должны пахнуть пивом, которое она сварила из ячменя, а волосы – лавандовым знойным полем или полуночным ветром с полынных равнин.

Аспазия взяла пробную афишку, на которой различными шрифтами было набрано название ее пьесы. Готические острые литеры явно не подходили. Ведь «Серебряное покрывало» ассоциируется с чем-то зыбким, холодно блистающим… Пожалуй, лучше всего остановиться на слегка закругленном латинском шрифте.

Внизу заблеял колокольчик. Анета возилась в кухне и, по обыкновению, ничего не слышала. Эльза еще раз взглянула на себя в зеркало и пошла открывать.

– Принеси удачу, Лиго, в этот день! – грянуло с порога.

На крыльце стояли двое парней, одетых лигусонами – хранителями обряда – и пожилой путеец с красными изъеденными конъюнктивитом веками. В руках он держал волынку, которая, шевеля трубками, исходила жалобным воем.

– Доброе утро, – Аспазия приветливо улыбнулась. – Заходите.

– За хозяином вашим пришли, – объяснил один из парней. – Он дайны петь будет, а мы на скрыпочке да на волынке играть, – он показал скрипку.

– Вы не ошибаетесь? – Она широко раскрыла глаза.

– Да вот же он! – осклабился вдруг путеец, сжимая волынку, из которой мяукающими толчками выходил воздух. – Освяти хозяйство ваше, Лиго! – поклонился он Плиекшану, который, спешно застегивая запонки, выглянул в прихожую.

– К тебе, Янис? – Она удивленно повернулась к нему.

– Кажется, да, – кивнул он, шурша накрахмаленными пластронами. – Заходите, друзья. Выпьем праздничного пива. – И посторонился, пропуская гостей.

Скрипя приставшим к подошвам песком, один за другим ступили они на застланный зеленью пол.

Эльза пожала плечами, сорвала с гвоздя расшитый передник и, заведя руки за спину, ловко завязала тесемки.

– Садитесь же, господа, – показала на стоявшие вдоль стен стулья.

– У вас ко мне дело? – мягко спросил Плиекшан путейца.

– Учитель нас за вами прислал. – Положив волынку на пол, тот смущенно развел руками. – Наказал обязательно привезти.

– Ах, господа, что вы наделали! – Эльза была готова расплакаться. День, который начался так радостно, доставлял ей одни огорчения.

– Они совершенно ни при чем, – вступился Плиекшан. – Если угодно, это я во всем виноват, потому что совершенно выпустил из головы свое обещание.

– Какое обещание? – Она едва сдерживалась. – Кому? Когда?

Путеец деликатно отошел в сторонку и поманил за собой парней.

– Ох, Янис, – она обиженно заморгала, – хоть раз в жизни ты можешь принадлежать себе? И мне? Неужели это так спешно? Почему именно в праздник тебе нужно отправляться в какую-то загадочную поездку?

– Никаких загадок, милая. – Касаясь губами ее виска, он уже знал, что она сдается. – Я тоже еду на праздник. Правда, товарищи? – обернулся он, ища поддержки. – Уверяю тебя, что мне будет там очень весело и хорошо.

– Куда вы увозите его? – спросила она.

– В лес за Кеньгским взгорьем, – с готовностью разъяснил волынщик. – На праздник Лиго.

– Понятия не имею… Праздник под красным флагом, конечно?

– Зеленые купола лесов! – Плиекшан взял Эльзу за руку. – Спасибо за чудесные подарки, дорогая, – шепнул он. – Если ты не против, венок я возьму с собой.

– Ах, Янис, я так всегда волнуюсь за тебя.

– Совершенно зря, госпожа, – попытался успокоить путейский. – У нас тихо.

– Ну, дай вам бог. – Опустив голову, она пошла к лестнице. – Подождите меня. Я сейчас.

Плиекшан переглянулся с волынщиком и развел руками. Тот понимающе кивнул и, отойдя к парням, шепнул:

– Беспокоится она, переживает…

– Возьми! – стуча каблучками, Эльза сбежала вниз и протянула Плиекшану новенький, скользкий от смазки браунинг.

– И этот нашла! – изумился он.

– На всякий случай, – ответила она.

Борис Сталбе застал Аспазию подавленной.

– Что с вами? – встревожился он, передавая букетик цветов.

– Левкои. – Она благодарно вдохнула пряный, завораживающий запах. – Цветы французских королев.

– Вы чем-то огорчены? – С чуткой проницательностью невротика Борис уже проникся ее настроением. – Озабочены? Что случилось, сударыня?

– Ничего особенного. – В ее глазах мелькнула досада. – Я так ждала этого дня, чтобы мы могли провести его все вместе! – Она стиснула в кулачке влажный платок. – Одним словом, Райнису пришлось уехать.

– Уехать? Но куда? – Сталбе едва заметно побледнел. Глаза его беспокойно забегали. – Вероятно, что-нибудь очень срочное, – сказал он, то ли спрашивая, то ли успокаивая. – Надеюсь, не очень далеко?

– Куда то в Кеньгский лес.

– Кеньгский лес? Где же это?

– Понятия не имею. Где-то в Добельском уезде, возле какой-то старой-престарой ели.

– Но зачем он поехал туда? – Борис возмущенно ломал пальцы. – Что ему там делать?

– Разве вы не знаете Райниса? Он просто не способен никому ни в чем отказать. За ним приехали какие-то крестьяне в лигусонских нарядах и увезли с собой.

– И вы не воспрепятствовали, Аспазия?

– Что я могла сделать, мой милый Борис? Разве меня он послушает?

– Как я глубоко вам сочувствую! – Он готов был упасть на колени. – Как вас понимаю!

– Самое грустное в этой истории то, что мы наприглашали гостей.

– О! – Юный поэт сокрушенно поник головой.

– Вы, конечно, не в счет, – успокоила его Эльза. – Вы свой человек и все поймете. Но другие… Я жду Калныней, моих друзей гимназических лет, которые специально вырвались на пару деньков из-за границы. Они будут ужасно разочарованы, ужасно…

– Люди так нечутки, Аспазия. – Зажмурясь для вящей убедительности, Борис осуждающе покачал головой. – Так бесцеремонны.

– Я прочла ваши стихи, – сказала она, чтобы переменить тему разговора, – и собираюсь вас побранить.

– Не понравилось? – испугался Борис.

– Нет, – честно призналась она. – Что с вами случилось, мой друг? В ваших стихах умерла какая-то очень важная частичка души. Райнис тоже это заметил. Он сказал, что готов мириться до поры до времени с вельтшмерц и смакованием смерти, но не может простить потерю души. И я согласна с ним. Вы перестали писать стихи, Борис. То, что вы принесли в последний раз, не искусство. Это холодные, рассудочные экзерсисы на модные темы отчаяния и самоубийства.

– Вы убиваете меня своим приговором. – Он всхлипнул, отстраняясь, попятился от нее и вдруг зарыдал, истерически, бурно.

«Ничего себе денек, – подумала Эльза, – ничего себе праздничек».

Едва Борис утих, явились Калныни. Пришлось почти насильно увести его в кабинет Яна, куда Анета принесла таз и кувшин с водой. Он уже не задыхался и не стучал зубами, но слезы лились сами собой. Всхлипывая и размазывая их по лицу, Борис оттолкнул предложенный Анетой кувшин и ничком бросился на диван. Только когда подошло время обедать, он оказался в состоянии выйти к гостям. Вначале сумрачный и неразговорчивый, он дичился и мрачно смотрел в тарелку. Но постепенно оттаял, а выпив пару рюмок кориандровой водки, настолько оживился, что даже затеял легкий флирт с Кларой. К вечеру он уже читал стихи: «Платанов замшевых кора, теней пятнистая игра, настойчивый и нежный плен бензина и духов „Герлен“».

Калнынь нашел, что это современно. Борис часто подолгу смеялся, и щеки его вспыхивали сухим, лихорадочным жаром. К Аспазии он в этот вечер так и не подошел. Только однажды, когда разговор зашел о самовыражении артиста, он спросил с едва уловимой ноткой вызова:

– Кто надоумил вас избрать столь одиозный псевдоним?

– Один толстый немецкий роман, – смущенно улыбнулась она. – Не читали «Аспазию» Гамерлинга? – Смутно было у нее на душе, тягостно.

ГЛАВА 22

Никогда еще Эдинбург и Майоренгоф, Бильдерлингсгоф и Ассерн, Карлсбад и Кеммерн не видели такого наплыва купальщиков. Поезда и пароходы каждый день привозили на залитый солнцем штренд «чистую», как писалось в газетах, публику, которая переполняла солярии, водолечебницы, увеселительные заведения и парки, где духовые оркестры лили в ночь щемящую грусть вальсов.

Но самым волшебным, самым заманчивым казался все-таки Дуббельн. Не мудрено, что, вняв рекомендациям губернских львиц, супруга Николая Александровича Звегинцева остановила свой выбор на нем.

Бархатные траурницы уже летали над клумбами, и вязкой горечью наливались коралловые гроздья рябины. Удивительным влажным блеском сверкала Венера над телеграфной проволокой вдоль железнодорожного полотна. Холодные ночи завораживали кристальной прозрачностью и пустотой. Казалось, что за кромкой пены вздыхает та самая бездна, которая столь упорно мерещилась философам и мистикам. С печальной нежностью искали друг друга руки среди сосен, где липла к лицу невидимая паутина. Кончался беспечный сезон купаний, но казалось, что с ним вместе кончается все. Не потому ли так спешили дышать и не могли надышаться хмельной горечью ненасытных, измученных губ? Бесценной явила себя мимолетная прелесть. Вестниками ее были желтые листья и скандальные адюльтеры. Прибой вышвыривал по утрам на песок бабочек и божьих коровок. И это тоже было напоминанием. Разве не поднялись они в небо по зову любви, но, унесенные ветром, сгинули навсегда? Как торопились в последний раз упиться грустным томлением скоротечного чувства в этот месяц, завершающий лето! Как тосковали о радости и как не находили ее! Надрывно, лихорадочно пролетали ночи над взморьем. Пьяный ветер и наркотический бред витали над курортными городками.

Месяц ушел на приятные хлопоты, связанные с обстановкой, обоями и неизбежной суетой переезда. Принимать гостей губернаторская чета начала только в августе. В числе первых приглашенных были местные тузы: начальник гарнизона Папен, ландрат Армитстед, господин Любек, полковник Волков, обер-полицмейстер, прокурор, германский консул и барон Мейендорф, который приехал на короткий срок из Петербурга. Время было тревожное, и, к превеликой досаде ее превосходительства, столпы лифляндского общества прибыли без жен, но зато с охраной.

Ничего не поделаешь. Губернатор тоже не ездил без вооруженного эскорта. Слева от него в коляску обычно садился чиновник особых поручений – Звегинцев привез с собой своего, – а насупротив располагались два агента в штатском; двое других охранников следовали сзади на лихаче, по бокам скакали драгуны. Николай Александрович находил такой порядок крайне для себя неудобным и даже унизительным, но молчаливо подчинялся суровой необходимости. Не нами заведено, не нам и менять. Беспечнее всех выказал себя Юний Сергеевич, который в гордом одиночестве приехал на великолепном караковом жеребце. Голубой мундир его был запылен и пропах конским потом. Кое-как приведя себя в порядок и надушившись одеколоном, он вышел к столу. Все было отменно. Новый чиновник ему понравился. Не то, что тот либеральный чистоплюй. Юний Сергеевич поймал себя на том, что с уходом Сторожева тайная ненависть не погасла, а, напротив, окрепла, отлилась в законченные формы. Само существование подобных субъектов бросало вызов стройной системе моральных ценностей и незыблемого порядка, в которые так верил он, Волков. Интересно, где сейчас этот фат?

Ужинали скромно, по-дачному. После разварной осетрины с каперсами подали холодную индейку под сливовым соусом. Затем было еще две перемены: жаркое и пожарские котлеты со спаржей. Пили мадеру, шустовский коньяк и столетний медок, который привез в подарок ландмаршал. За исключением Волкова и нового чиновника, которые основательно налегли на коньячок, гости проявили похвальную умеренность. Пример подал сам Николай Александрович, который только пригубил рюмку медка и лишь за десертом, когда гостей обнесли бри, рокфором и камамбером, позволил себе глоток мадеры.

– А не повинтить ли нам, господа? – благодушно посверкивая замаслившимися глазками, предложил Юний Сергеевич.

– Превосходная идея, – поддержал губернатор. – Ломберные столики можно вынести на веранду. Отменный нынче вечерок выдался! Тепло, бриз.

– Не угодно ли, барон? – порозовевший от вина Волков призывно взглянул на Мейендорфа. – Там и покурим за кофеем.

– Люблю повинтить, – признался прокурор, – самая подходящая игра для нашего брата чиновника. Помните, как у Чехова в губернском правлении заместо карт фотографиями играли? За-абавно.

– Жандармам и полиции положено напиваться в стельку, – шепнул прокурор Звегинцеву. – Но наш обер-полицмейстер страдает язвой двенадцатиперстной кишки, и Юнию Сергеевичу ничего не остается, как пить за двоих. Именно поэтому он почти трезв. Это как в алгебре, ваше превосходительство, минус на минус дает плюс. Здоров пить, шельма!

За игрой вскоре подтвердилось, что Юний Сергеевич находится в обычной форме и помнит все вышедшие карты. Генерал-лейтенант мог только поздравить себя с таким партнером.

После нескольких робберов, когда каждый из участников восстановил присущий заядлым картежникам четкий автоматизм, заговорили на злободневные темы. Если ситуация, сложившаяся в результате расклада, в основном ясна, а партнеры надежны, беседа приобретает особую прелесть. Традиционные шутки и нехитрые игровые слова не только не отвлекают от основной проблемы, но, напротив, способствуют всестороннему осмыслению, придают отточенность формулировкам.

– До бога высоко, до царя далеко. – С лихостью былого лейб-гвардейца Волков распечатал новую колоду. – Интересно, а сколько раз в Питере пролетарий бастует?

– Четыре и девятнадцать сотых, – не без удовольствия сообщил Звегинцев.

– Выходит, что везде плохо? – Волков смял недокуренную папиросу. – Мы хоть и первые, но не вундеркинды… Бросьте маленькую, господин генерал. Валетки нет?

– Тем не менее положение в прибалтийских губерниях внушает особое беспокойство верховной власти. – В голосе барона прозвучала нетерпеливая интонация. – Дмитрий Федорович заверил меня, что поддержит самые твердые меры по восстановлению спокойствия и порядка.

– Мы получили депешу господина Трепова, – уклонился губернатор от прямого ответа. – Пас!

– Насколько мне известно, – вмешался Папен, – Дмитрий Федорович распорядился срочно снестись с военным министром и командующим войсками Виленского военного округа на предмет откомандирования полка кавалерии.

– Одного полка? – барон надменно вскинул подбородок. – Это же капля в море!

– Не скажите, сударь, не скажите, – покачал головой Волков. – Вы не ту масть дали, барон. Николай Александрович по пикам пошли… Полк кавалерии – большая сила. Генерал подтвердит.

– В нашем положении полк – солидное подкрепление, – важно кивнул Папен. – Гарнизон, как вы знаете, состоит из трех неполных полков. Вместе с семьдесят шестой артиллерийской бригадой это составляет тысячу семьсот человек пехоты и четыре полноценных орудия. Немного, господа. Тем более что по-настоящему полагаться возможно лишь на сотню драгун и сто шестьдесят казаков.

– Казаки! – оживился барон. – Это единственная надежда. Они не рассуждают. Казак на коне – великолепная боевая машина, должен вам сказать. У меня был марьяж, – объяснил он, сбрасывая на туза даму. – Если нам обещан только один полк, то пусть это будут казаки. Уж они-то наведут порядочек.

– Натюрлих. – Папен пригладил седеющие бакенбарды и перетасовал колоду. – Снимите, барон. Такому городу, как Рига, конечно, следовало бы иметь более солидный гарнизон.

– Дело не в количестве войск. – Юний Сергеевич переглянулся с губернатором. – Либава, например, набита солдатами и матросней. Но разве от этого легче? Наоборот! Либавская крепость представляет собой настоящий пороховой погреб, который готов воспламениться от малейшей искры. У нас коварный, изобретательный враг. Латышские эсдеки и русские большевики образовали специальные отделы для ведения агитации среди солдат. Я уже имел честь докладывать вам, Николай Александрович, в присутствии господина генерала о настроениях в казармах, так что не стоит повторяться. Большой шлем!

– Вам везет, – позавидовал губернатор.

– Большевики издают газету специально для солдат, – сказал Папен. – Я распорядился обыскивать и изымать у нижних чинов все газеты без исключения.

– Все-то зачем? – мягко упрекнул губернатор. – Патриотические, вроде «Тевии» или «Ригаше рундшау», можно было бы и дозволить. Козырь пики, господа… Журналы тоже: «Новое время», «Будильник» – для развлечения. Что же касается «Русского инвалида», то я бы просто рекомендовал его для распространения.

– Армия должна быть в стороне от любой политики, – высказал свое кредо генерал-лейтенант. – Авторитет начальников, от ефрейтора до царя, не следует подвергать даже тени сомнения. В газетах же порой непочтительно отзываются о начальственных особах. Даже карикатурки помещают. Распустили писак.

– Я хотел сказать, господа, – барон полез в кошелек за мелочью для сдачи, – что мужественные слова господина Трепова: «Холостых залпов не давать. Патронов не жалеть» – не утратили своей силы по сей день. Твердость и непреклонность – вот чего так недостает. Либо мы одолеем революцию, либо она переломит нам хребет. Третьего не дано. Вы согласны, Юний Сергеевич? – Сославшись на Трепова, взявшего под свою длань всю полицию и жандармский корпус, он загнал полковника в угол.

– Я просил господина Трепова существенно увеличить секретные суммы. Карать надо строже. Чуть что, и на сук.

– Патрули, – подсказал генерал, – комендантский час.

– Полагаете, что настала очередь для чрезвычайных акций? – спросил губернатор.

– Мы же катимся в пропасть, ваше превосходительство! – Мейендорф едва сдерживал себя. – Когда я слушал ваши рассказы о положении в армейских частях, то просто диву давался. Где мы живем?! Что нас ожидает?! Нет, довольно шутить, господа. Я категорически потребую военного положения. Губернатор Курляндии поддерживает меня.

– Так ведь и я не против, – поспешно сообщил Звегинцев. – Просто мне кажется, что военное положение следует ввести в наиболее подходящий момент.

– Кто определит этот момент, ваше превосходительство? – насмешливо спросил Мейендорф.

– Видимо, все-таки губернатор, – тактично высказал свою точку зрения Николай Александрович. – Правительство должно в секретном порядке установить военное положение, а губернатор, сообразуясь с ситуациями, введет его в действие.

– Или не введет? – запальчиво осведомился барон.

– Или не введет, – примирительно согласился Звегинцев, – если сумеет обойтись собственными силами.

– Такому исходу надлежит только радоваться. – Волков счел момент наиболее подходящим для того, чтобы недвусмысленно заявить о полной поддержке взглядов губернатора. – Закоперщиков арестовывать надо, а не стрелять в дураков, которые подпали под влияние злостной агитации. Дайте сперва жандармам и сыскной полиции порезвиться. Если вам, барон, удастся выбить нужную сумму, то уверяю, что мы взорвем врага изнутри, развеем его преступные замыслы. Обыватель даже не заметит, как обезглавят революцию еще до решительной схватки.

– Я не жажду крови, господа. Я просто не верю, что полиция способна остановить революцию, – откровенно признался барон. – Мы не смеем позволить себе ошибки. Не лучше ли вместо бесплодных дискуссий употребить все способы ради достижения поистине благородных целей. Прибалтика жаждет мира и спокойствия. Она устала от смуты. Договоримся так, Юний Сергеевич: я приложу все усилия, чтобы лифляндская полиция получила необходимые для успешных действий финансы, но и вы в свою очередь поддержите по своим каналам наши чаяния. Того же мы ожидаем и от вас, господин губернатор.

– Понимаю, барон. – Звегинцев протянул Мейендорфу руку. – Между нами не должно быть никаких недомолвок. Еще до вступления в должность я обещал, что буду твердо отстаивать интересы здешнего дворянства, которое всегда служило верной опорой монархии. Клянусь, что это были не пустые слова. Юний Сергеевич, уверен, руководствуется теми же принципами.

– Барон и сам знает о моих чувствах, – взгляд полковника потеплел и увлажнился. Он надолго замолк, давая понять, что растроган и не находит слов. – Как истинный русский патриот, вы, господин ландмаршал, должны понять нас, чиновников. Взять хотя бы мой скромный участок. От своих людей я требую одного: стоять на страже интересов Российской империи. Но порой они, а вслед за ними и я, грешный, попадают в трудное положение. Недавно, например, мне доложили, что в некоторых дворянских кругах идет сбор подписей под петицией, в которой высказано требование о присоединении Лифляндии к одному пограничному государству. – Он покосился на соседний стол, за которым играл германский консул, и заговорил шепотом: – Как прикажете реагировать на подобное известие? Нагрянуть с обыском? Произвести аресты по подозрению в государственной измене? – Последовала эффектная пауза. – Сообразуясь с уставом и буквой закона, как говорится, мне следовало действовать именно так. – Пауза повторилась. – Но я давно живу в Риге, люблю и знаю здешний край, природу, людишек. Я понимаю, что дворяне доведены до последнего предела. У них просто не выдерживают нервы. Вот почему я не склонен обобщать факты. Пылкая молодежь, оскорбленная в лучших чувствах, ищет выхода своему возмущению, требуя защиты, в конце концов. Сугубо между нами, я даже доклада по сей день не представил. Все думаю, как быть.