Текст книги "Мир приключений 1964 г. № 10"
Автор книги: Еремей Парнов
Соавторы: Север Гансовский,Александр Насибов,Евгений Рысс,Николай Томан,Игорь Росоховатский,Михаил Емцев,Александр Кулешов,Александр Ломм,Юрий Давыдов,Леон Островер
Жанры:
Прочие приключения
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 68 страниц)
Л. Островер. УДИВИТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ, или ПОВЕСТЬ
О ТОМ, КАК БЫЛА ПОХИЩЕНА
РУКОПИСЬ АРИСТОТЕЛЯ И ЧТО С НЕЙ
ПРИКЛЮЧИЛОСЬ[1]1
Некоторые исторические факты и биографические сведения даются автором в вольной трактовке.
[Закрыть]
ОТ АВТОРАНа скамью рядом со мной сел старик. Сел, запахнул полы своего пальто, достал из кармана книжечку, поставил меж колен черную палку с круглым костяным набалдашником и углубился в чтение.
Старик был чем-то похож на Чехова – длинный, сухой, с острой бородкой; даже пенсне он носил, как Чехов, – на черном шнурке и немного косо.
Меня заинтересовала книжка, которую он читал, – карманного формата, в темно-синем мягком переплете. Лишь одно издательство выпускало греческих и латинских авторов в таком оформлении. До войны в этом оформлении у меня были Светоннй, Тацит, Ювенал и Петроний.
День был хмурый, на бульваре неуютно, а встать, уйти не хотелось. Кто он, этот старик? Не сдержавшись, я спросил:
– Светоний? Или Тацит?
Старик, склонив голову, взглянул на меня поверх пенсне:
– Вы, сударь, классик?
– Бывший, – ответил я. – Но ни греческой, ни латинской книжки давно не держал в руках.
– А тянет?
– Говоря честно – не очень. Еще в гимназии меня интересовало не то, о чем автор пишет, а то, как он пишет. В университете меня стало больше всего занимать, чем один писатель отличается от другого. А потом все эти Тациты и Ювеналы ушли за горизонт, и лишь изредка, в какой-нибудь осенний день я брал с полки такую вот темно-синюю книжечку и мысленно возвращался в далекую юность.
– Даже Аристотель ушел за горизонт? – спросил он иронически. – Аристотель, который уже лет триста пятьдесят до нашей эры считал материю основою всех вещей?
Поток остроумных колкостей обрушился на меня. Со стороны могло показаться, что я – вышедший из гроба Платон, а сосед мой – Аристотель; воскресший Аристотель распекал Платона за идеализм. Даже палка с костяным набалдашником была пущена в ход: старик чертил ею на земле какие-то круги, которые должны были изобразить замкнутость и ограниченность моего, платоновского, мировоззрения.
Вдруг он, словно вернувшись к жизни, весело рассмеялся:
– Кто вы? Ваша профессия?
– Литератор. – Я назвал себя.
Он протянул мне руку и назвал себя тоже.
Итак, случайным моим собеседником оказался весьма известный ученый-ориенталист. Я задержал его руку в своей дольше, чем это полагалось при первом знакомстве, и посмотрел на него глазами пионера, которому довелось увидеть прославленного героя.
Заметив впечатление, которое он произвел, профессор дружески обнял меня за плечи:
– Писатель? Удачная встреча! Хотите услышать историю одной рукописи Аристотеля? Любопытнейшая история! Новы из каких, простите, писателей: из тех, кто пишет, или из тех, которые, увы, писали когда-то?
– Полагаю, из первых.
– Тогда с охотой поведаю вам эту историю. Вы не торопитесь?
И профессор принялся рассказывать.
Часть перваяШАРМАНЩИКИ
Шел 1848 год: с Запада надвигалась революция. Николай I послал войска в Венгрию с приказом: “Удушить революцию па марше”.
Управляющим III отделением был тогда генерал Дубельт. Худое лицо, пшеничного цвета усы, усталый взгляд, глубокие рытвины на лбу – за этим обликом скрывалось дрянное нутро лицемера и кнутобойца. Это он в апреле 1848 года, встретив на Мойке больного, доживающего последние дни Белинского, взял его под руку и дружески спросил: “Когда же вы, почтеннейший Виссарион Григорьевич, к нам пожалуете? Хороший казематик мы вам приготовили”.
Дубельт был честолюбив, как скаковая лошадь, которая из кожи лезет, чтобы обогнать бегущую впереди. Он уже взобрался на одну из высших ступенек сановной лестницы, но честолюбие гнало его дальше: между ним и царем Николаем все еще стояла тень Бенкендорфа, “дорогого друга”. Сам Бенкендорф уже четыре года был в могиле, хозяином III отделения стал он, Дубельт, но тень “дорогого друга” незримо витала в кабинете Николая – тень в образе наушника Мордвинова, оставленного Бенкендорфом в III отделении “для преемственности”. Надо было прогнать эту тень!
И Дубельту повезло. В сентябрьский вечер он ехал в Зимний дворец. Сумерки сгущались, тускнела Адмиралтейская игла, люди на Невском скрывались за серой дымкой. И вдруг Дубельту послышался мотив “Марсельезы”.
– Стой!
Кучер, натянув вожжи, оборвал резвый бег жеребца.
Дубельт соскочил с дрожек и скорым шагом направился к садику, откуда неслись звуки шарманки.
Садик был небольшой. Деревьев двадцать кольцом окружали хорошо утоптанную полянку. Долговязый старик с бронзовым лицом вертел ручку шарманки. На шарманке, нахохлившись, сидел зеленый попугай. Стройная девушка в черном трико обходила публику с оловянной тарелкой в руках.
Скрывшись за стволом старой липы, Дубельт стал прислушиваться к игре шарманки. Она хрипела, свистела, скрипела, мелодия как бы ковыляла, но часто прорывались звуки, напоминающие мотив “Марсельезы”, – именно те звуки, которые ошеломили Дубельта.
Он вышел из садика, приметив лишь, что на длинной шее шарманщика белеет полукруглый шрам.
– Во дворец! – бросил он кучеру, садясь в дрожки.
Царь сразу заметил, что с Дубельтом произошло что-то необычное. Глаза его, водянисто-серые, всегда выражавшие одно лишь чувство рабской преданности, были сейчас, как у обиженного ребенка, грустные.
Бутафорская грусть должна была скрыть радость, владевшую Дубельтом и ускорявшую биение его сердца.
Дубельт хорошо изучил своего повелителя: Николай готов вознести человека за безоговорочное усердие, но оттолкнет от себя любого при малейшем сомнении в его полезности. Какая польза от ставленника “дорогого друга”, от Мордвинова, если тот не слышит даже, что на улицах Петербурга играют гимн революции?!
Дубельт нетерпеливо ждет вопроса: “Что нового в моей столице?” Без этого нельзя, не полагается по этикету рта раскрыть. А Николай – не то он думает о чем-то своем, не то хочет прежде помучить Дубельта – все расспрашивает то о том, то о сем.
– Как холера?
– Слава богу, ушла из вашей столицы. Ни одного нового случая.
– Что на дороге?
– Два вагона соскочили с рельсов между Павловском и Царским Селом.
– Сколько убитых?
– Всего три человека, ваше величество!
Николай сделал несколько шагов по кабинету: высокий, прямой, с лицом мертвенно-неподвижным, он производил впечатление передвигающейся статуи. Вдруг он остановился:
– Кто разрешил выставить картину Штейбена? Опять этот Наполеон!
– Ваше величество, я видел картину. Она написана мастерски и с целью посрамления узурпатора. Лицо Наполеона ясно говорит о том, что все для него погибло.
– Убрать с выставки! Наполеон в любом виде – порождение революции. – Он прошелся по кабинету, остановился перед мраморным бюстом “братца” Александра и, не глядя на Дубельта, спросил все еще раздраженно: – Что нового в моей столице?
Дубельт втянул голову в плечи, словно к прыжку готовился, затем вдруг выпрямился и по-солдатски отрапортовал:
– Ваше величество! На улицах вашей столицы играют гимн революции!
Николай повернулся быстро, резко, как на шарнирах:
– Кто?!
– Якобинцы, на сей раз в облике шарманщиков, ходят по дворам и исполняют “Марсельезу”.
– А Мордвинов слышал?
– Я полагаю, если б Александр Николаевич слышал, непременно доложил бы вашему величеству. Не могу допустить и мысли, чтобы Александр Николаевич скрыл от своего государя чудовищное преступление. – И более тихим, вкрадчивым голосом добавил: – В такое время, когда от верных слуг вашего величества требуется не только усердие, но и прозорливость. Костер в Европе залит, но угли еще тлеют.
Дубельт был доволен своим ответом: правда, вся эта тирада была заранее подготовлена, но произнес он ее взволнованно, точно она только что родилась в преданном сердце и сорвалась с языка вопреки желанию. Горячность, с какой тирада была высказана, должна была убедить царя: этот ничего не проглядит!
Николай уставился на Дубельта злым и надменным взглядом, охватившим одновременно рыжеватые волосы на голове, прямой, плоский, словно безгубый рот, узкие плечи, белый георгиевский крест на груди.
– Арестовать. Всех, – сказал он тихо и вышел из кабинета.
В эту ночь арестовали всех шарманщиков и не в полицию их свезли, а в III отделение – туда, где содержатся государственные преступники.
На следующий день, после утреннего доклада, Николай, окинув грозным взглядом тучного Мордвинова, сказал:
– Туг стал на уши, любезнейший.
– Шарманщики, ваше величество?
– Именно. Шарманщики, сударь.
Мордвинов повернул голову к Дубельту, словно упрекал он, а не царь:
– Шарманка – не оружие якобинцев. Якобинцы делают свое дело тайно, а шарманка лезет в уши всем. К тому же, как вы изволили докладывать его величеству, шарманка играла что-то схожее с “Марсельезой”. На днях я прочитал стихи Хомякова. Звучные стихи. Они схожи со стихами Пушкина, но они все же не пушкинские.
Доводы понаторелого в сыскных делах Мордвинова могли бы убедить Николая, если бы он не был так напуган недавними революционными вспышками в Европе; угроза, которая таилась в сообщении Дубельта, не могла исчезнуть так быстро.
Николай перевел глаза на Дубельта:
– Как по-твоему: пушкинские или хомяковские?
– Полагаю, ваше величество, что среди пушкинских могут оказаться и хомяковские.
– Полагаю, – повторил Николай ровным, безучастным голосом. И вдруг закончил, улыбаясь: – Дубельт, ты шарман…
Дубельт склонил было благодарно голову, но тут же, поняв тайный смысл царского комплимента, побагровел. Приятное французское слово “шарман”, в переводе означающее “очаровательный”, “обворожительный”, Николай произнес четко, букву за буквой – этим он придал слову совсем иное звучание. И Дубельт понял, что французское слово “шарман” – только начало русского слова шарманщик.
Комплимент обернулся зловещим предостережением.
Графа Николая Олсуфьева, поручика лейб-гвардии Семеновского полка, товарищи звали Козликом, хотя он решительно ничем не напоминал козла. От матери-итальянки поручик унаследовал смуглый цвет лица, грустные глаза и южный темперамент; от отца – крупный нос, мощный подбородок, богатырский рост и чрезвычайное легкомыслие. Не на козлика был похож поручик, а, скорее, на крупного зверя, которого природа случайно наделила глазами газели.
По происхождению и богатству Олсуфьев принадлежал к высшему петербургскому свету, но легкомыслие влекло его за кулисы театров, в трактиры.
В полку Олсуфьева любили; если и поругивали, то лишь за то, что частенько он пропадал невесть где и невесть с кем.
Август и сентябрь 1848 года были как раз месяцы, когда граф, увлекшись в который раз, исчезал неизвестно куда. На этот раз он увлекся серьезно. Началось это вот как.
После дежурства во дворце Козлик направился к своему другу, графу Григорию Кушелеву-Безбородко, поручику того же Семеновского полка. Жил Безбородко на Сергиевской со входом через двор. Двор был четырехугольный, в центре фонтан с мраморным гусем на макушке. Обычно возле фонтана играли дети, но сегодня там вертел ручку шарманки долговязый, бронзоволицый старик, с полукруглым шрамом на длинной шее; а на коврике, разостланном рядом, танцевала очаровательная девушка. Тонкая, гибкая, она как будто играла с невидимым существом: то прижимала существо это к груди и описывала с ним вихревые круги, то бережно укладывала существо на коврик и на пуантах удалялась от него, чтобы тут же вернуться и, склонившись, подхватить свою живую игрушку и вновь закружиться с ней или, подняв ее к небу, застыть в молитвенном экстазе; стройные и упругие ноги девушки, словно пригвожденные к месту, дрожали ритмично, подобно тростникам на заре.
Да и лицо, вернее, глаза играли. То в них светилась печаль разлуки, то сияла радость встречи, то вдруг вспыхивал озорной огонек насмешки.
Глядя на это зрелище, Козлик умилился.
Когда девушка после танца начала обходить с оловянной тарелкой публику, Козлик следил за каждым ее движением. Ничего заискивающего, такого обычного для уличных плясуний, не было в ее взгляде; она даже не благодарила за брошенную в тарелку монету, а лишь легким, даже чуть высокомерным кивком головы как бы подтверждала получение платы за проделанный ею труд.
Когда она подошла к Козлику, тот положил на тарелку все, что имел при себе, – 260 рублей.
Девушка взглянула на него пристально, потом сказала по-итальянски:
– Вы очень щедры, синьор офицер.
– Танцуете вы божественно! – произнес он восторженно.
– Брось! Брось! – прокричал попугай.
Девушка потупилась и сказала шепотом:
– Простите, это хозяйка, где мы живем, научила его.
И отошла. Поставила на шарманку тарелку с деньгами, скатала коврик и, накинув на плечи длинный плащ, посмотрела в сторону офицера: он стоял на прежнем месте.
Козлик узнал, что девушку зовут Тересой, а ее отца Финоциаро и что живут они на Охте. Сначала Козлик посылал туда своего лакея с цветами и конфетами, потом направился в гости сам.
Приняли его учтиво, хотя у старика Финоциаро нет-нет, а прорывалось недружелюбие.
Визиты становились более частыми. Олсуфьев был мил, занимателен, скромен, и ему не стоило большого труда убедить хозяев, что побуждения его бескорыстны, ибо он сам поверил в это. Он ездил на Охту, как ездят из душного города в деревню, где радует не то, что природа дает землепашцу, а она сама. Охта стала для Олсуфьева миром вновь обретенного детства, проведенного с матерью в Италии, миром чистых помыслов.
Вечера же, проведенные с русским офицером, уводили хозяев из сурового Петербурга в привычный им мир певучей речи и веселых шуток.
Так продолжалось недель шесть – до злосчастного сентябрьского заката, когда шефу жандармов Дубельту почудилось, будто шарманка Финоциаро играет “Марсельезу”, – вернее, когда честолюбивому Дубельту показалось, что он наконец-то набрел на единственно верное средство, которое поможет ему оторвать “тень” – Мордвинова – от Николая.
В этот вечер Олсуфьев дежурил во Дворце. Рано утром, еще до сдачи дежурства, лакей принес ему письмо от Тересы.
Помогите, я в отчаянии: ночью арестовали отца.
Кроме вас и мадонны, мне не к кому прибегнуть.
Олсуфьев тут же решил: “Дам сотню квартальному, и он освободит старика”.
Но на Охте, выслушав рассказ Тересы, Олсуфьев понял, что сотней тут делу не поможешь: III отделение – не полиция, куда можно сунуться со взяткой. Однако он сказал девушке:
– Есть у меня ход и к жандармам!
В его заявлении прозвучала вера в свои силы и возможности, а не простое желание успокоить или освободиться от неприятного разговора.
С Охты Олсуфьев отправился на Сергиевскую, к Кушелеву-Безбородко, к своему душевному другу. Ему, графу Безбородко, Олсуфьев поверял затаенные мечты, с ним он делился своими радостями, у него искал утешения в печалях. Умный и не по летам степенный, Кушелев-Безбородко был для Олсуфьева тем светлым лучом, который способен согреть и успокоить. После кутежей, гадких и безобразных, Олсуфьев ходил к Грише очищаться, заранее предвкушая радость от дружеской встречи.
Олсуфьев не подозревал того, что Безбородко дружит с ним только из расчета, не подозревал, что он, Олсуфьев, служит лишь ступенькой той лестнице, которая должна привести Григория Безбородко к заветной цели. Наивный и простодушный Олсуфьев плохо знал своего друга.
Григорий Кушелев-Безбородко задался целью повторить карьеру своего прадеда, канцлера Безбородко. Еще в корпусе он составил для себя план будущего восхождения. В двадцать лет – поручик гвардии, в двадцать три – капитан гвардии, в двадцать восемь – полковник и командир армейского полка, а в тридцать два – генерал-майор и начальник штаба одного из гвардейских корпусов, в тридцать пять – генерал-адъютант и командир армейской дивизии, в сорок – сорок два – генерал-губернатор.
Григорию Безбородко сейчас двадцать лет – он поручик гвардии. Чтобы плавно подниматься по лестнице, ему нужна сильная рука – рука, которая будет отталкивать конкурентов и передвигать его со ступеньки на ступеньку. Безбородко нашел такую руку: всесильный граф Адлерберг. Однако все попытки отца Безбородко и его дяди Александра Григорьевича, государственного контролера, сблизиться с гордым остзейским графом не увенчались успехом: дворцовая знать жила замкнутой кастой и никого со стороны не пускала в свою среду. Вот тогда ловкий поручик сдружился с Николаем Олсуфьевым: тетка Николая была замужем за Адлербергом. Правда, Николай Олсуфьев не любил ни своей тетки, ни ее мужа, но своего душевного друга все же ввел в их дом. Там Безбородко пришелся всем по сердцу. Адлерберг нашел, что молодой офицер весьма рассудительно освещает настроения гвардейской молодежи, а настроения эти болезненно задевали Николая I после выстрелов на Сенатской площади; жена Адлерберга, замаливавшая какие-то грехи, нашла в Григории Безбородко приятного спутника по “святым местам”; а их дочь Елена, охромевшая после неудачного падения с лошади, привязалась к нему, потому что он был красив, умен и подавал надежды.
В семье Кушелевых-Безбородко с затаенной радостью ожидали дня, когда их умница Гриша объявит наконец о своей помолвке.
Гриша Безбородко, делавший все по плану, наметил 26 ноября – день девятнадцатилетия Елены – для серьезного разговора: сначала с ней, потом с ее матерью и, наконец, с самим графом Адлербергом. В согласии Елены и ее матери Безбородко был уверен, а с их помощью он добьется и согласия гордого Владимира Федоровича. Тогда план, составленный еще в корпусе, будет обеспечен. Под руку с таким тестем он легко поднимется на высшую ступеньку государственной лестницы.
Чем ближе 26 ноября, тем теплее, тем нежнее Гриша Безбородко относился к полезному своему другу Олсуфьеву.
Обо всем этом Олсуфьев не догадывался, конечно. На Сергиевскую он примчался в надежде на помощь и, ворвавшись в библиотеку, произнес торопливо:
– Выручай, Гриша!
Безбородко поднялся навстречу ему и спросил участливо:
– Сколько?
– Да ты о чем?
– Спрашиваю, сколько денег тебе, друг мой, нужно. Ты, верно, проигрался?
Олсуфьев опустился в кресло. Скученно, как солдаты в строю, плечом к плечу, стоят вдоль стен книжные шкафы; на всех дверцах – большие сургучные печати, из-под которых, словно локоны из дамской прически, выбиваются веревочные концы.
– Ты мне не ответил, Ника.
Олсуфьев резко повернулся.
– Ты, стало быть, думаешь, что я только бражничать и в карты проигрывать способен?
– Нет, я о тебе лучшего мнения, ты это знаешь. Но у тебя такое несчастное лицо, а мне рассказывали, что у вас вчера на дежурстве шла большая игра.
– Играл, проиграл и рассчитался. Но я в самом деле несчастен. Жандармы арестовали отца Тересы. Она в отчаянии. Помоги мне, прошу тебя!
– Я? Но чем я могу помочь?!
– Можешь! Именно ты! Поезжай к дядюшке Александру Григорьевичу. Ведь он государственный контролер. Дубельт ему не откажет. Упроси, умоли его: пускай освободят старика Финоциаро. А я отправлюсь к Владиславлеву. Владимир Андреевич свойственник мне. Он подготовит почву, чтобы дядюшке твоему не пришлось быть настойчивым. Прошу тебя, поступись гордыней, Гриша… Ты не ходатай, знаю, но пойми, Тереса умрет от отчаяния.
Гриша действительно не был ходатаем, потому что чужие беды его не трогали. Но отказать Олсуфьеву он не решился.
– Понимаю тебя, Ника, я всем сердцем с тобой. Но подумаем, как лучше все это сделать. – Вдруг его точно осенило – он горячо произнес: – Ника! Поезжай к своей тетушке! Ника, одно ее слово – и старик будет свободен!
– К ханжихе! – воскликнул Олсуфьев. – “Зачем о каком-то безбожнике шарманщике беспокоишься?” – спросит она. Нет, Гриша, ханжиха мне не поможет.
Безбородко решительно двинулся к двери.
– Тогда идем: ты к Владиславлеву, а я – к дядюшке. Попробуем вызволить старика!
В воротах, прощаясь – им нужно было в разные стороны, – Олсуфьев задержал руку товарища в своей и растроганно сказал:
– Ты, Гриша, ангел!
– С петушиными крылышками, – подхватил Безбородко весело.
Ирония, прозвучавшая в словах товарища, неприятно задела Олсуфьева; но он был слишком занят собой, чтобы доискаться причин, которые побудили друга несколько изменить тон.
Появлению родственника полковник Владиславлев обрадовался.
– Каким счастливым ветром тебя занесло? А лицо почему постное? У тебя, Ника, все благополучно?
– Увы, нет! Я к тебе, Владимир Андреич, с докукой.
Владиславлев потянулся было к колокольчику, но Олсуфьев перехватил его руку.
– Нет, Владимир Андреич, не надо: ни пить, ни есть я не стану. Некогда…
– Тогда и знать о твоем деле ничего не хочу. К родственнику приходить на минуту – ишь что придумал!
– Владимир Андреич, ты пойми…
– И не проси – не пойму! Является родственник раз в год, и то здравствуй – прощай!
Олсуфьев вздохнул.
– Звони, что поделаешь…
Лакей вкатил в кабинет столик с напитками и закусками.
После четвертой рюмки, когда Владимир Андреевич успел расспросить обо всех многочисленных Олсуфьевых, он наконец милостиво разрешил:
– Ну, теперь можешь о деле рассказывать.
Николай говорил чуть не со слезами на глазах. Владимир Андреевич слушал с сочувствием и не потому, что судьба шарманщика его трогала, а потому, что неожиданно открыл для себя нового Олсуфьева, серьезного и глубоко страдающего.
Владимир Андреевич – бывший адъютант Бенкендорфа, а теперь Дубельта – был литератором. Он издавал альманах “Утренняя заря”, где печатал и свои, но тому времени либеральные, рассказы. Все, что рассказывал Олсуфьев, представляло готовый сюжет для новеллы.
Когда Олсуфьев закончил, он заметил, что глаза у Владимира Андреевича гневно потемнели.
– Ты мне не веришь?
– Верю, и мне тебя жаль. Но помочь я не могу тебе – вот в чем горе-то! Мой патрон не допускает к этому делу никого. – Налив себе водки в рюмку, Владиславлев залпом осушил ее. – Но вот что, Ника: завтра я дежурю по управлению. Приходи ко мне в пять часов – вызову твоего шарманщика, и ты с ним поговоришь, в моем кабинете.
– Можно с Тересой?
– Лучше не надо.
До победы было еще далеко, но в тучах появился небольшой просвет, и Олсуфьев ушел от Владиславлева обрадованный.
На следующий день без десяти минут пять он подъехал к главному подъезду III отделения.
Жандармский капитан повел его длинными коридорами и бесчисленными переходами, то поднимаясь, то спускаясь по каменным лестницам, мимо тяжелых дверей с маленькими зарешеченными окошечками.
Перед одной дверью жандарм остановился:
– Подождите, поручик. Сейчас доложу.
Но докладывать не пришлось: дверь распахнулась, и на пороге показался сам Владиславлев.
– Не вовремя ты явился, Ника! Тут с одним господином мне нужно поговорить. Хотя ты ведь итальянского не знаешь?
Олсуфьев подтвердил: он понял уже, что и вопрос и его ответ предназначены, главным образом, для уха жандармского капитана.
– Тогда посиди у меня, поскучай немного. – И обратился к капитану: – Введите шарманщика.
Вошел Финоциаро – тощий, длинный, бронзоволицый. Увидев Олсуфьева, он не выразил удивления и сразу заговорил:
– О, синьор Николя, мадонна вняла моей мольбе! Я знал, что вы придете. Я должен был с вами поговорить. Видите шрам? – Он ткнул пальцем в полукруглый рубец на шее. – Это старший Кальяри резал меня серпом. Я его убил. Тогда средний Кальяри застрелил моего единственного сына. Я убил среднего Кальяри. Но есть еще младший в их роду. Я убежал с Корсики, убежал в Италию. Из-за Тересы. Я – один, без родни, убьет меня младший Кальяри, и Тереса погибнет. А Кальяри – за мной. Я опять убежал – в Россию. И Кальяри сюда: он тут, в Петербурге. – Старик рванул ворот рубахи, вскрикнул: – Синьор Николя, вы человек благородный, спасите мое дитя! – Он скрипнул зубами, сжал кулаки и, бросившись к Владиславлеву, закричал: – За что вы держите меня под замком? Зачем я вам?!
Вспышка гнева тут же прошла, и шарманщик горестно уткнулся лицом в стену. Он не мог совладать со своим горем: стонал, бил себя кулаками в грудь и рыдал.
Исповедь его произвела на офицеров гнетущее впечатление. Владиславлева тронула трагедия затравленного человека, до Олсуфьева же дошло только то, что Тересе угрожает опасность.
Просвет в тучах больше не расширялся: государственного контролера Александра Григорьевича Кушелева-Безбородко также постигла неудача. Вечером того дня, когда Олсуфьев был в III отделении, Безбородко встретился с Дубельтом в концерте бельгийского виолончелиста Франсуа Серве.
– Рад видеть вас в добром здравии, Леонтий Васильевич, – приветствовал Безбородко Дубельта.
– Бог в великой своей милости все еще терпит меня на грешной земле, – дружелюбно ответил Дубельт.
– Господь каждому воздает по заслугам.
– Но не все так снисходительны, милый граф.
– Из зависти, Леонтий Васильевич. Из одной только зависти. Чем больше власти у человека, тем больше у него врагов. А тяготы власти? Кто о них думает?! Каждому из нас нелегко, но вам в вашей должности, дорогой Леонтий Васильевич, должно быть особенно тяжко. В ваших руцех человек! Ответственность за че-ло-ве-ка! За живое существо, созданное по образу и подобию господа нашего.
Дубельт, прищурившись, взглянул на государственного контролера и с легкой усмешкой спросил:
– Что это вас на проповедь, Александр Григорьевич, потянуло? Какое блюдо вы елеем поливаете?
Кушелева-Безбородко не обидела дубельтовская ирония, напротив – обрадовала; он сказал весело:
– От вас, дорогой, ничего не скроешь, вы читаете в человеческом сердце. Да, я хотел просить у вас милости для одного старикашки. Финоциаро его зовут.
Дубельт сразу посуровел; он тронул снурки аксельбанта и спросил настороженно:
– А известно ли вам, кто такой этот старикашка?
– Знать не знаю и ведать не ведаю.
– То-то! – И повернулся спиной к государственному контролеру.
Эти проклятые шарманщики измучили Дубельта. Уже на первом докладе он понял, что интрига против Мордвинова не удалась – хоть бы самому выпутаться из этой истории. Шарманщиков было много, со всеми он беседовал лично и сам же записывал их показания. Были среди них корсиканцы, сицилийцы, калабрийцы, далматинцы из-под Триеста. Горячий, обидчивый и наивный народ. Что ни день-все новые россказни; можно подумать, что у каждого из них не одна биография.
Сколько хлопот доставила Дубельту шарманка главного обвиняемого, Финоциаро! Лучший в Петербурге музыкальный мастер господин Иозеф Земмель много часов подряд вертел ручку шарманки и прислушивался к ее хриплым звукам с таким же напряженным лицом, с каким врач выслушивает больное детское сердце. Старый немец заглянул и внутрь ящика, обследовал валики и пластинки.
На пятый день он доложил генералу Дубельту:
– Ваш эксцеленс, этот шарманк может играть Туркишер марш от господин композитор Мооцарт и танцменуэт от господин композитор Обер. Другой пьес шарманк играть не умейт…
