Текст книги "Мир приключений 1964 г. № 10"

Автор книги: Еремей Парнов

Соавторы: Север Гансовский,Александр Насибов,Евгений Рысс,Николай Томан,Игорь Росоховатский,Михаил Емцев,Александр Кулешов,Александр Ломм,Юрий Давыдов,Леон Островер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 68 страниц)

6

С клоунами у Ирины Михайловны действительно дело не ладится. Она умеет ценить находки тех, кто их ищет, негодует на тех, кто не брезгует штампами, но сама ничего оригинального подсказать своим подопечным не может. Труднее же всего удается ей связать их разрозненные номера хотя бы в какое-нибудь подобие единого действия. И, хотя главный режиссер иногда ее хвалит, сама она относится к себе более строго. Да и Анатолий Георгиевич делает это, видимо, из чисто педагогических соображений, желая подбодрить ее, не дать окончательно потерять веру в себя.

В последнее время Ирина Михайловна стала даже все чаще подумывать об уходе из цирка, хотя и искренне любила его и с удовольствием вспоминала те годы, когда работала вольтижеркой в группе воздушных гимнастов. Она и сейчас с восхищением и почти с нескрываемой завистью наблюдала репетиции воздушных гимнастов Зарнициных. Особенно нравилась ей красавица Маша. Прекрасно сложенная, изящная, она будто специально была вылеплена талантливым скульптором из очень пластичного материала. Таких совершенных пропорций Ирина Михайловна не видела еще ни у одной гимнастки. Ей казалось даже, что такого и не могло быть у живого существа. Такое мог создать только художник, поставивший своей целью изобразить идеальное человеческое тело, предназначенное для парения в воздухе.

Очень артистичны и ее братья, Сергей и Алеша. Но в них не ощущается такой грации и непосредственности, как у Маши. Ирине Михайловне кажется даже, что работают они хотя и очень точно, но без души, без той радости, которую сама она испытывала всякий раз, совершая под куполом цирка пассажи и пируэты, в которых законы физики сливались с законами пластики.

А какого труда стоила ей непринужденность и свобода движений в воздухе! Сколько неудач и страхов пришлось преодолеть! Лишь для того только, чтобы научиться падать в сетку, ушел у нее почти год, ибо было это сложно и небезопасно. Упав на бок, можно было сломать руку, падение на живот грозило переломом позвоночника. Сломать позвоночник можно м в том случае, если после сальто-мортале упадешь на голову. Даже упав на ноги, при отсутствии необходимого опыта, легко разбить себе не только ноги, но и нос. Безопаснее всего падать на спину, но научиться этому не так-то просто.

Ее учитель, старый цирковой артист, говорил ей в те трудные годы учебы: “Падая, береги не только свои кости, но и помни все время, что на тебя смотрят сотни глаз и ты должна радовать их красотой, ловкостью и совершенством линий своего тела, не плюхайся поэтому в сетку, подобно мешку с овсом”.

Она никогда теперь не забудет своего требовательного учителя. Это он научил ее математически точному расчету взаимодействия с партнерами, позволяющему после заднего сальто-мортале прийти в руки ловитору или после полуторного сальто оказаться в таком положении, когда он ловит тебя за ноги. Много труда понадобилось ей, чтобы постичь все эти тонкости и научиться летать так же свободно, как и ходить по земле, не думая, что нужно для этого делать.

“Тренируйся до тех пор, пока воздух не станет для тебя таким же привычным и надежным, как и земля”, – поучал Ирину ее наставник.

Наблюдая теперь за репетициями Зарнициных, Ирина Михайловна все чаще замечает, что лишь Маша проводит их с увлечением, братья же работают неохотно, будто отбывают какую-то повинность.

Вот и сейчас с огорчением всматривается Ирина в их лениво раскачивающиеся красивые тела, и ей без слов понятен укоризненный взгляд их сестры.

Увлеченная наблюдением за работой Зарнициных, Ирина Михайловна даже не замечает, как подходит к ней главный режиссер.

– А что, если бы вам, Ирина Михайловна, – весело говорит Анатолий Георгиевич, – заняться режиссурой гимнастов? Вижу, что они вам больше по душе.

– Вы это серьезно? – удивляется Ирина Михайловна.

– Настолько серьезно, что даже с директором это согласовал, – смеется главный режиссер.

– Тогда, если можно, воздушных гимнастов, – умоляюще смотрит на него Ирина Михайловна.

– Именно воздушных. И сегодня же займитесь Зарнициными. Что-то они мне не нравятся.

– Спасибо, Анатолий Георгиевич. Зарнициными я и сама хотела заняться. Они меня тоже беспокоят.

Ожидая, пока Зарницины кончат репетицию, Ирина Михайловна выходит с манежа в фойе, размышляя о неожиданной перемене в своей работе. Она и раньше мечтала о режиссуре воздушных гимнастов, но ими руководил более опытный мастер. Она, однако, надеялась со временем занять его место, так как знала, что его выдвигают на другую, более ответственную работу. Наверное, вопрос этот решен уже, вот Анатолий Георгиевич и предложил ей то, чего она так жаждала.

Все для нее будто преобразилось теперь в этом огромном и не очень уютном в дневную пору здании. Тот, кто видел его лишь по вечерам, когда оно залито ярким светом, полно людей, шума голосов и неустанной суеты, тому днем, при слабом освещении, все тут покажется будничным. Но сама Ирина Михайловна никогда не ощущала этого. Цирк для нее всегда был почти храмом. Ей в нем нравилось все. Даже в те утренние часы, когда ареной завладевали сначала хищники, а потом лошади, она любила ходить по округлым коридорам фойе, прислушиваясь к глухому щелканью шамберьера дрессировщика, грозному рычанию зверей и ржанию коней. А когда после репетиции кто-нибудь из униформистов степенно прогуливал по фойе разгоряченных лошадей, Ирина Михайловна любила потрепать конские гривы, с удовольствием вдыхая острый запах пота взмыленных животных.

Вечерами же, во время представлений, ей доставляло большое удовольствие наблюдать за публикой, представляющей тут такое многообразие, какого не бывает, наверное, ни в одном театре. Не требовалось большой проницательности, чтобы различить представителей самых разнообразных профессий, национальностей и возрастов. Тут были люди очень солидные, с профессорской внешностью, угадывались и молодые ученые, рабочие, служащие, колхозники. Несколько раз она замечала среди зрителей известных писателей, популярных артистов и художников. Иностранцы присутствовали на каждом представлении. И у Ирины Михайловны всегда замирало сердце, когда вся эта публика, заполняющая огромную вогнутую чашу зрительного зала, единодушно ахала или охала вдруг, пораженная ловкостью, а иногда и невероятностью совершенного трюка.

И именно это долгое импульсивное “ах-х!..”, а не бурные аплодисменты, почти всегда потрясало ее до слез. Оно вырывалось против воли даже у самых сдержанных зрителей, умеющих владеть собой, скрывающих или стесняющихся публичного проявления своих чувств. И она заметила, что звучало это “ах” не всегда и не часто. Ирина Михайловна видела работу многих отличных иллюзионистов, оснащенных совершеннейшей аппаратурой. На них смотрели разинув рот, пожимали плечами, разводили руками и всегда награждали бурными аплодисментами. Может быть, кто-то даже и ахал… Но причиной такого единодушного, неудержимого “ах” всегда было совершенство человеческого тела, его почти фантастические возможности.

Хотя у Ирины Михайловны и не ладилась работа с клоунами, она должна была признать, однако, что такой же успех имели иногда и их остроумные трюки.

Раздумывая теперь над всем этим, она проходит несколько раз по фойе и уже собирается вернуться на манеж, как вдруг сталкивается с Машей Зарнициной.

– Вот вы-то мне как раз и нужны! – обрадованно восклицает Ирина Михайловна. – Надеюсь, вы никуда не торопитесь? Ну, тогда давайте потолкуем несколько минут. Скажите мне, Маша, что такое происходит с вашими братьями? Они считают, что всё постигли, или просто ленятся? Я это не из праздного любопытства спрашиваю – меня только что вашим режиссером назначили.

– Я очень этому рада, Ирина Михайловна! – искренне отзывается Маша, крепко пожимая руку своему новому режиссеру. – Вашей работой на трапеции я, еще будучи девчонкой, восхищалась… и даже завидовала. Честное слово!

– Ах, Маша, не надо об этом! Все это в прошлом…

– Я знаю, вы сорвались… – взволнованно и торопливо продолжает Маша, – но можно же снова…

– Нет, Маша, для меня это исключено, – грустно улыбаясь, перебивает ее Ирина Михайловна. – Да теперь и поздно уже, не те годы.

Ирине Михайловне неприятен этот разговор, и она хочет прервать его, но, посмотрев в восторженные глаза девушки, видимо действительно помнившей ее выступления, решается поговорить с ней откровеннее, расположить к себе.

– Надеюсь, вы понимаете, Маша, как мне было нелегко в те годы. Да и сейчас… Может быть, не нужно было слушать врачей, а последовать примеру Раисы Немчинской. Она, как вы знаете, во время репетиции упала с “бамбука”. В результате – осколочный перелом локтевого сустава и три перелома таза. А потом восемь месяцев больницы и вполне обоснованные сомнения врачей в возможности возвращения ее к цирковой профессии. И все-таки она вернулась и стала одной из лучших воздушных гимнасток. А я не смогла… Не хватило силы воли. Никогда себе этого не прощу…

– Но в цирк вы все-таки вернулись, а вот мои мальчики хотят уйти…

Догадавшись, что Маша говорит о братьях, Ирина Михайловна удивленно восклицает:

– Быть этого не может! Они же отличные артисты, с чего это вдруг взбрела им в голову такая мысль? Да они просто шутят, наверное?

– Нет, не шутят, – печально качает головой Маша. – Это серьезно. Они и мне это пока еще не говорили, но я знаю – они уйдут… Из-за меня только и работают пока, понимают, что без них развалится наш номер. Они ведь знают, что без цирка я просто не смогу…

– Ну что вы так разволновались, Маша? – успокаивает девушку Ирина Михайловна. – Никуда они не уйдут. Они же очень любят вас. И потом – куда им уходить? У них же нет другой профессии.

– Они хотят учиться, – немного успокоившись, объясняет Маша. – Давно уже готовятся. Как только я засну, сразу же за учебники и все шепчутся, проверяя знания друг друга. А я не сплю, притворяюсь только, и все слышу. В университет они хотят, на физико-математический.

– Господи, – вздыхает Ирина Михайловна. – Просто с ума все мальчишки посходили из-за этой физики! Но ничего, пусть еще попробуют сначала сдать – знаете, какие там конкурсы?

– Они сдадут, – убежденно произносит Маша. – Я их знаю. Ах, если бы они с таким же рвением готовили наш новый номер, как готовятся к экзаменам в университет!

– Не печальтесь, Машенька, мы что-нибудь придумаем, – ласково успокаивает ее Ирина Михайловна. – Постараемся чем-нибудь отвлечь их от физики.

– Ох, едва ли! Вы еще не знаете, что такое физика.

– Я-то не знаю! – смеется Ирина Михайловна. – Да у меня муж доктор физико-математических наук и сын почти кандидат тех же наук. Мало того – отец готовит новый номер с кибернетическим партнером.

– Михаил Богданович? – удивляется Маша.

7

Илья вот уже несколько дней ищет подходящего момента, чтобы с глазу на глаз поговорить с отцом, а когда наконец собирается начать такой разговор, неожиданно приходит дед с каким-то долговязым рыжеволосым парнем.

– Андрей Петрович, Илюша, познакомьтесь, пожалуйста. Это наш цирковой художник, Юрий Елецкий.

Парень смущенно протягивает огромную руку и басит, заметно окая:

– Какой там художник – просто маляр. Малюю примитивные цирковые плакаты.

– Ну ладно, Юра, нечего кокетничать, – сердится на него Михаил Богданович. – Вы же знаете, что талантливы, ну и не напрашивайтесь на комплименты.

Парень краснеет и все больше теряется перед незнакомыми людьми, которых считает к тому же знаменитыми физиками.

– Не слушайте вы, пожалуйста, Михаила Богдановича, наговаривает он на меня. Какой я талант? Митро Холло уверяет, что от моей живописи разит нафталином, а сам я – гибрид заурядного средневекового живописца с современным фотографом.

Андрей Петрович удивленно переглядывается с Ильей, ничего не понимая, а Михаил Богданович поясняет:

– К нам ходит творить абстрактную живопись еще один художник – Митрофан Холопов, подписывающий свои шедевры – Митро Холло. А славится этот Холло среди молодых художников не столько мастерством, сколько теоретическими обоснованиями абстракционизма. Я-то лично просто авантюристом его считаю, а вот он, – кивает Михаил Богданович на Елецкого, – робеет перед ним, стесняется своей реалистической манеры.

– Зачем же робеть? – возражает Юрий. – Робеть мы перед ним не робеем, но в споре он нас сильнее, потому что мы его Репиным, а он нас Эйнштейном.

Андрей Петрович, все еще не понимая, с какой целью привел Михаил Богданович этого парня, ссылается на неотложные дела и уходит в свою комнату. А заинтригованный Илья с любопытством присматривается к Елецкому.

– А мы вот что давайте сделаем – чаю выпьем, – неожиданно предлагает он. – Или вы что-нибудь более крепкое предпочитаете? – вскидывает он глаза на молодого художника.

– Да нет, зачем же более крепкое, – басит художник. – Чай – это самое подходящее для меня. Я волжанин, люблю чай.

– Ну так мы тогда это в один миг. Ты займи чем-нибудь гостя, дедушка, а я сейчас.

И он уходит на кухню, а Михаил Богданович продолжает, слегка повысив голос, чтобы его мог слышать Илья.

– Этот Холло в споре с молодыми художниками, отстаивающими реализм, буквально за пояс их затыкает. Их аргументация Репиным да Суриковым и в самом деле выглядит какой-то очень уж старомодной в сравнении с его теориями, оснащенными псевдонаучной терминологией.

– Зачем же псевдо, – снова возражает Елецкий. – Терминология самая настоящая, действительно научная. Я, собственно, за тем и пришел к вам, Илья Андреевич, – обращается он к Илье, вышедшему в этот момент из кухни, – чтобы вы помогли нам разобраться – какое отношение к живописи имеет теория относительности Эйнштейна. Митрофан Холопов в каком-то подвале дискуссию устраивает по этому вопросу. Там будут главным образом те, кто именует себя ультраабстракционистами. От нас же, реалистов, только Антон Мошкин да я. Соотношение примерно два к десяти. Я бы не пошел, но Антон отчаянный спорщик. Он ведь не столько художник, сколько искусствовед.

– Я знаю этого паренька, – замечает Михаил Богданович, расставляя па столе чайную посуду. – Очень тщедушный на вид, но чертовски азартный. Лезет в драку, невзирая на численное превосходство этих абстракционистов. Они к нам в цирк в последнее время повадились, узрели там какую-то натуру, позволяющую им манипулировать со временем… Как это они называют. Юра?

– Вводить время внутрь пространственного изображения, – произносит Елецкий. – Разрешите, я вам процитирую, как это они трактуют.

Он торопливо достает блокнотик и читает:

– “Практика изображения в одной картине двух различных аспектов одного и того же объекта, объединение, например, профиля и полного фаса в портрете или изображения того, что видит один глаз, смотря прямо, а другой – сбоку, означает введение времени внутрь пространственного изображения”. Видите, как это у них закручено? Антон Мошкин утверждает, правда, будто вся премудрость эта позаимствована Холоповым из статьи одного английского историка искусств.

– А Холопов ни за что не хочет признаться, – добавляет Михаил Богданович, – что мысли эти позаимствовал у кого-то, и Антона этого прямо-таки заплевал. Надо же еще, чтобы фамилия у него была такая – Мошкин. А они его иначе, как Букашкин, и не называют. В общем, Илюша, должен ты им, Юре и Антону, помочь – пойти на эту дискуссию и разоблачить их спекуляцию теорией относительности Эйнштейна.

– Я же не специалист по эстетике, – смущенно пожимает плечами Илья. – Может быть, кого-нибудь другого?..

– А им и не нужен специалист по эстетике, – прерывает внука Михаил Богданович. – По этой части Антон и сам с ними расправится. А в физике они его сильней. Этот Митро Холло па физико-математическом ведь учился и вот щеголяет теперь физической терминологией, дурит людям головы.

Илья хотя и очень сочувствует Юрию и Антону, но не сразу соглашается принять их предложение. К Юре он, однако, проникается все большей симпатией. Немного привыкнув к незнакомой обстановке, Елецкий становится теперь разговорчивее и представляется ему уже не таким замкнутым и молчаливым, каким показался поначалу.

– Следует, пожалуй, раскрыть тебе один секрет, объясняющий особый накал их споров, – продолжает Михаил Богданович неожиданно интимным тоном. – Вы только не обижайтесь на меня за это, Юра. Это я для пользы дела, – обращается он к Елецкому.

Молодой художник заметно краснеет и делает Михаилу Богдановичу какие-то знаки, но тот даже не смотрит на него.

– Главная-то причина тут в Маше, в замечательной нашей гимнастке и милейшей девушке. И дело, конечно, не в том, что именно ее они рисуют “методом введения времени внутрь пространственного изображения”, а в том. что все они влюблены в нее. В том числе и Митрофан Холопов с Юрой. Более того, скажу тебе – серьезнее всех влюблен в нее Юра.

– Ну что вы, право, Михаил Богданович!.. – умоляюще простирает к нему руки совершенно пунцовый художник.

– Помолчите, Юра! – сердито машет на него Михаил Богданович. – Для того чтобы выиграть бой в берлоге этого Холло, Илье нужно знать, что он будет бороться там не только за правое дело, но и за душу девушки, которую пытаются одурманить эти абстракционисты. Вся эта дискуссия затеяна ими специально ведь для нее, а Юрий с Антоном приглашены туда лишь для посрамления. Ну так как, Илья?

Илья протягивает руку Юрию и произносит всего лишь одно слово:

– Когда?

– Завтра вечером.

– Бросаю все дела и сегодня же начинаю готовиться к этой баталии!

Ирина Михайловна приходит домой в заметно приподнятом настроении.

– Что это вид у тебя сегодня необычно бодрый? – удивленно всматривается в нее Михаил Богданович.

– А потому, что от клоунов твоих наконец-то избавилась, – смеется Ирина Михайловна. – Буду теперь заниматься с воздушными гимнастами. Как тебе нравятся Зарницины?

– Талантливые, но без огонька. Чего-то у них не хватает. Если бы не Маша, не иметь бы им никакого успеха.

– Согласна с тобой. Зато Маша просто прелесть! Из нее со временем большая артистка выйдет.

– Это о какой Маше вы говорите? – с любопытством спрашивает Илья. – Не о той ли самой?

– О той, – смеется Михаил Богданович. – Ты очень давно в цирке не был, а тебе надо было бы на нее посмотреть.

– А вот завтра и посмотрю.

– Не знаю, как она будет выглядеть там, в подземелье. Ее в цирке, в воздушном полете нужно увидеть.

– О чем это вы? – удивленно смотрит на них Ирина Михайловна.

– О завтрашней баталии, – смеется Михаил Богданович. – Живописцы завтра будут кисти ломать в честь нашей Маши.

– Ах, эти абстракционисты! – пренебрежительно машет рукой Ирина Михайловна. – А противником их будет опять один бесстрашный Антон Мошкин?

– На сен раз еще и твой сын Илья.

8

Подвал Холло оказывается почти на самой окраине Москвы. Михаил Богданович с Ильей едут туда сначала на метро, затем на троллейбусе и, наконец, на трамвае.

Дорогой старый клоун внушает внуку:

– Ты не стесняйся в выражениях. Я совершенно убежден, что это не столько бездарности, сколько авантюристы. А Юра Елецкий просто феноменально талантлив. Видел бы ты, как он Машу рисует! Не только не глядя на нее, но и на бумагу даже. Буквально с закрытыми глазами. И ведь что досадно – стесняется он этого удивительного своего мастерства. Просто чудовищно! Потому-то с особенной яростью нужно бить этих смущающих его мазил-абстракционистов.

Михаил Богданович почти в ярости. На него с опаской начинают посматривать окружающие, а Илья то и дело толкает его в бок:

– Хватит тебе, дедушка! Ну, что ты так!.. У меня и у самого руки чешутся намять им бока. Жаль только, что я лишь физику хорошо знаю, а надо бы еще и живопись.

– Какую живопись? Да они вообще никакой живописи не признают. Не смен и заикаться там ни о Леонардо да Винчи, ни о Репине. Все дело только испортишь. На смех они тебя поднимут, сочтут за дикаря. Их надо бить только теорией относительности и квантовой механикой. Всех этих премудростей мн01ие из них хотя и не понимают, но уважают. И не потому, что это последнее слово науки, а потому, что модно. Вот ты и уличи их в невежестве.

Они выходят из трамвая почти на конечной остановке. Долго расспрашивают, как пройти па нужную им улицу. Потом идут какими-то кривыми переулками, то и дело сбиваясь с пути. Кругом сплошная темень. Сквозь толстые наледи на окнах лишь кое-где сочится тусклый, ничего не освещающий свет. Под уличными фонарями лежат бесформенные грязно-желтые пятна, лениво перекатываясь с боку на бок в такт покачиванию фонарей.

– Картинка в типично абстрактном стиле, – смеется Михаил Богданович. – Из такой натуры даже Рембрандт ничего бы не смог выжать. А абстракционисты назвали бы ее каким-нибудь континуумом или диффузной матерней.

– Ты еще способен шутить, дедушка, – мрачно отзывается Илья, – а мне все время кажется, что нас вот-вот огреют чем-нибудь весьма материальным по голове.

– От этих ультрановых представителей живописи и ваяния все можно ожидать, – охотно соглашается с ним Михаил Богданович и вдруг резко шарахается в сторону – перед ними вырастает темная фигура.

– Да вы не бойтесь, это я – Юрий, – слышат они знакомый голос. – Специально поджидаю вас тут.

– Ну и напугали же вы меня! – облегченно смеется Михаил Богданович. – Я уж и голову в плечи вобрал, ожидая удара. А эти гангстеры кисти собрались уже?

– Все в сборе.

– А Маша?

– И Маша.

– Да как же она решилась прийти сюда, в эту преисподнюю? – удивляется Илья.

– Она храбрая, – не без гордости за Машу произносит Юрий. – К тому же она с братьями.

– Как, и братья ее тоже тут? – удивляется теперь уже Михаил Богданович.

– Они еще больше Маши сегодняшней дискуссией заинтересованы.

– С чего это вдруг?

– Влюблены в физику.

– Этого только не хватало! – всплескивает руками Михаил Богданович. – Они же отличные гимнасты – зачем им физика? Не эти ли ультра им головы вскружили?

– Нет, тут дело серьезнее, – убежденно заявляет Елецкий. – Они ведь все время что-нибудь изобретают. Ломают сейчас голову над тем, чтобы избавиться от лонжей и предохранительных сеток.

– Как же это собираются они сделать? – заинтересовывается Илья.

– С помощью какой-то системы мощных электромагнитов. Пойдемте, однако, пора уже. Это тут вот, за углом. Осторожнее только – здесь сам черт может голову сломать.

– А чего их занесло в такую дыру? – спрашивает Михаил Богданович, спотыкаясь о что-то. – Не было разве какого-нибудь подвала поближе?

– Не знаю. Может быть, и не было, только они могли и нарочно. Вот сюда, пожалуйста. Вниз по ступенькам.

– В самом деле, значит, подвал, – ворчит Михаил Богданович. – Я думал, он у них условный.

– Подвал-то как раз безусловный, условное все остальное. Дайте-ка руку, Михаил Богданович, я помогу вам спуститься.

– Да вы за кого меня принимаете, Юра? Забыли, наверное, что я старый клоун-акробат. А эти ультра могли бы хоть какую-нибудь паршивую лампочку повесить.

К удивлению Михаила Богдановича, Илья спускается по шатким ступенькам раньше всех и широко распахивает двери перед дедом.

В помещении, похожем на предбанник, полумрак, но из внутренней, неплотно прикрытой двери лучится яркий свет. Слышатся оживленные голоса.

– Ну, слава те господи! – облегченно вздыхая, шутливо крестится Михаил Богданович. – Преисподняя, кажись, позади.

В просторном, совсем не похожем на подвал помещении, очень светло. Стены его увешаны какими-то, напоминающими образцы модных обоев картинами. Но Илье не это бросается в глаза и даже не то, что тут довольно людно, а единственная девушка в светло-сером платье, видимо специально посаженная в центре “подвала”. Илья не замечает в ней ничего удивительного и даже красоты ее, о которой столько наслышался. Поражает его ее взгляд, устремленный на братьев. Она будто говорит им: “Смотрите же, мальчики, вот оно какое это ультрамодное искусство, вдохновленное обожаемой вами физикой!”

А в том, что эти стройные молодые люди, сидящие на подоконнике, ее братья, у Ильи не возникает никаких сомнений, так же, как и в том, что стоящий у стола невысокий, худощавый и очень бледный парень – Антон Мошкин. Все остальные сидят на полу полукольцом вокруг Маши. В комнате, кроме стула Маши, вообще нет больше ничего, на чем можно было бы сидеть.

Почти все абстракционисты бородаты. Многие острижены под машинку. Вихраст только один – Митро Холло, здоровенный чернобородый детина. На нем клетчатая байковая рубаха с расстегнутым воротом, узкие брючки, типа “техасских”.

“Мог бы одеться и пооригинальнее”, – невольно усмехаясь, думает о нем Илья. Он не ожидал от главаря этих “ультра” такой дешевки.

– Ну что ж, сеньоры, – развязно произносит Холло, поднимаясь с пола, – начнем, пожалуй. Кворум полный.

Никто ни с кем не здоровается, никто никого не знакомит, только Маша легонько кивает Михаилу Богдановичу, бросив украдкой любопытный взгляд на Илью. Вся остальная братия Митро Холло продолжает сидеть на полу.

– Ну-с, кто хочет слова? Вот вы, например, мсье Букашкин? – обращается Холло к Мошкину. – Почему бы вам не попробовать покритиковать нас с позиции дряхлеющего реализма?

– А что, собственно, критиковать? – с деланным равнодушием спрашивает Антон. – Что-то я не вижу перед собой произведений искусства.

– Протрите-ка глазки, детка!.. – басит кто-то с пола.

– Спокойствие, господа, – простирает руки Холло. – Разве вы не понимаете, что это всего лишь полемический прием? Товарищ Букашкин отлично видит, что перед ним портреты прелестной гимнастки, сработанные в стиле абстрактного восприятия вещества и пространства.

– Вы, конечно, не случайно назвали эту мазню портретами гимнастки, а не портретами Маши, – усмехается Антон. – Ибо Маша – это нечто конкретное, и настолько конкретное, что вы просто не в состоянии его изобразить. А гимнастка – это, по-вашему, уже абстракция. Тут вы в своей стихии, ибо любой штрих на любом фоне можете объявить “пространством, непрерывностью и временем”, как это сделал художник Паризо, изобразивший на желтом фоне коричневые палочки.

Опять кто-то из бородачей начинает басить, но Холло грозно шипит па него, так и сияя весь от предвкушения расправы с Антоном Мошкиным.

– Я умышленно привожу вам примеры, с позволения сказать, живописи в вашей излюбленной манере, в духе пространственно-временного континуума.

– Ну и что же? – нагло таращит глаза Холло. – Что вы хотите этим сказать? Да ничего, видимо, кроме собственного невежества. Вы ведь все еще мыслите категориями прошлого века и смотрите на мир глазами человека, знакомого лишь с геометрией Эвклида, и понятия, наверное, не имеете о геометрии Лобачевского – Римана. Забываете или не знаете о том, что до Эйнштейна не учитывалось изменение событий во времени и отрицалась его четырехмерность.

Илью так и подмывает вступить в бой, по он сдерживает себя, давая возможность парировать первые удары Холло Антону, которого он уже оценил как достойного своего соратника. По всему чувствуется, что бой будет жарким, нужно, значит, беречь силы.

– Мы уже знакомы с вашей манерой спекулировать отдельными положениями теории относительности Эйнштейна, – спокойно возражает своему оппоненту Антон. – Да это и не ваша заслуга. Реакционная буржуазная эстетика давно уже хватается за эту теорию. А привлекает она ее вовсе не научной ценностью открытий и не строгой стройностью доказательств, а влияющей на обывателей сенсационностью. Им кажется ведь, будто теория относительности опрокидывает все прежние представления о времени и пространстве. А этого им вполне достаточно, чтобы расправиться с реалистическим искусством, изображающим события в определенный момент времени и в реальном пространстве.

– А вы не занимайтесь демагогией, – выкрикивает кто-то из “ультра”. – Вы докажите, что же именно Эйнштейн имел в виду своей теорией.

– Да что же тут доказывать? – взмахивает вдруг рукой старший брат Маши, Сергей. – В средней-то школе вы учились ли? Должны знать тогда, что теория относительности вовсе не отрицает классической физики. Она лишь исследует более сложные явления, связанные со скоростями, близкими к скорости света.

– Подкрепи же и ты его чем-нибудь, – толкает внука локтем в бок Михаил Богданович.

Но, прежде чем Илья успевает раскрыть рот, в бой вступает второй брат Маши, Алеша:

– И вообще, читал ли кто-нибудь из вас Эйнштейна? – простодушно спрашивает он.

– А сами-то вы читали? – хихикает какой-то бородач.

– Кое-что читал. Потому и знаю, что теория относительности не разрушает классической физики, а позволяет оценивать старые понятия с более глубокой точки зрения.

– Вот за это-то мы и боремся! – восклицает Холло. – Мы тоже за оценку старых понятий с более современных позиций. А старые понятия не учитывали ведь вращения Земли и изменения в связи с этим течения времени.

– А каковы же эти изменения? – спрашивает наконец Илья, начавший уже было опасаться, что с этим “ультра” расправятся и без пего.

– Какие бы ни были, но они есть, – неопределенно отвечает Холло.

– А надо бы знать, какие именно, – вставляет и Михаил Богданович.

Все “ультра”, как по команде, поворачиваются к своему идеологу, а он угрюмо молчит.

– А ведь вы па физико-математическом учились, могли бы и знать, – укоризненно качает головой Михаил Богданович.

– Да он знает, конечно! – выкрикивает Антон Мошкин. – Ему просто невыгодно называть эти цифры.

– А цифры таковы, – продолжает Илья. – Земля наша вращается вокруг своей оси со скоростью ноль целых четыреста шестьдесят три тысячных километра в секунду и движется по орбите вокруг Солнца со скоростью тридцати километров в секунду. И даже скорость обращения Солнца со всеми его планетами вокруг центра Галактики не превышает двухсот сорока километров в секунду. А течение времени начинает заметно сказываться лишь при скоростях, близких к тремстам километрам в секунду.

Бородачи смущенно ежатся, а Митро Холло все еще не теряет надежды одержать победу.

– Ну, а то, что по Эйнштейну пространство искривлено, – спрашивает он, – вы тоже будете отрицать?

– И не собираемся, – спокойно покачивает головой Илья. – Установленная Эйнштейном связь между тяготением и геометрией мира подтверждена экспериментально.

– Из этого не значит, однако, что вы имеете право уродовать человеческие тела и корежить натюрморты! – выкрикивает Антон Мошкин.

– Почему же, если факт искривления пространства подтвержден экспериментом? – усмехается Холло. – В наше время только метафизики изображают пространство прямыми линиями.

– А вы знаете, каково это искривление прямых линий в природе? – спрашивает Илья. – В настоящее время совершенно точно установлено, что световые лучи, испускаемые звездами, проходя мимо Солнца, искривляются лишь на ноль целых восемьдесят семь сотых угловой секунды. К тому же эта кривизна, составляющая менее одной угловой минуты, сказывается лишь при длине луча, равной примерно ста пятидесяти миллионам километров. А каковы размеры вашей натуры?