Текст книги "Мир приключений 1964 г. № 10"

Автор книги: Еремей Парнов

Соавторы: Север Гансовский,Александр Насибов,Евгений Рысс,Николай Томан,Игорь Росоховатский,Михаил Емцев,Александр Кулешов,Александр Ломм,Юрий Давыдов,Леон Островер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 68 страниц)

21

Репетиции Зарнициных в ослабленном поле тяготения решено начать спустя два дня. К этому времени уточняется степень понижения гравитации в зоне манежа и стабильность этого явления. Определяются ее границы. Вводятся кое-какие усовершенствования и упрощения в конструкцию аппаратуры.

А на первую репетицию Зарнициных приходит не только администрация цирка, но и почти все начальство Союзгосцирка.

– Что же это такое?! – в ужасе восклицает главный режиссер. – Как же можно в таких условиях репетировать? Они ведь не совершили еще ни одного полета в зоне невесомости… И вообще не знают, что у них может получиться, а вокруг уже обстановка ажиотажа. Нет, так нельзя! Так я просто не смогу начать репетицию…

– А ведь Анатолий Георгиевич прав, – соглашается управляющий Союзгосцирком. – Надо дать им освоить новый номер в спокойной обстановке.

И вот теперь на манеже только Зарницины, Анатолий Георгиевич, Ирина Михайловна да несколько униформистов. У пульта управления Илья и Виктор Захарович. В директорской ложе – Михаил Богданович, Юрий, Антон и дежурный врач, приглашенный на всякий случай главным режиссером.

Манеж ярко освещен. Зарницины легкими, изящными прыжками вскакивают на предохранительную сетку.

– А может быть, начнем сразу без нее? – спрашивает Алеша Зарницин. – Нужно с первой же репетиции приучить себя к мысли, что никакой страховки уже не существует.

– Нет, Алеша, этого я не смогу вам позволить, – решительно возражает Ирина Михайловна. – Пока вы не освоитесь с новыми условиями полета, будете работать с предохранительной сеткой. Мало того, пристегните-ка покрепче еще и пояса с лонжами. Кто знает, какова будет инерция ваших полетов.

Алеша собирается протестовать, но Маша останавливает его:

– Зачем же спорить с разумными предложениями, Алеша? Все и так знают, какие мы храбрые, – добавляет она с улыбкой.

Легкий толчок о пружинящую сетку – и Маша взлетает на мостик. (Раньше без лесенки взобраться на него было невозможно.) Ее примеру следуют и братья, Алеша при этом отталкивается с такой силой, что перелетает через мостик и снова летит в сетку.

– Ну что, – смеется Маша, – будешь ты теперь протестовать против сетки?

– Наверное, нужно будет развесить ловиторку и трапеции подальше друг от друга! – кричит снизу Ирина Михайловна. – А пока будьте осторожны и не слишком напрягайте мышцы, надо ведь сначала приноровиться к новым условиям.

Когда Сергей, совершив несколько пробных полетов, повисает вниз головой в своей качающейся ловиторке, Ирина Михайловна советует Маше:

– Попробуйте пока только одно заднее сальто в руки Сереже. И со слабого швунга.

Маша непривычно осторожно берется за гриф трапеции и совершает плавный кач. Затем энергичным броском отрывается от нее, набирает высоту и грациозно разворачивается в заднем сальто-мортале. Обычно в это время сильные руки брата всегда оказывались возле нее, но сейчас он уже ушел в противоположную сторону, и Маша плавно летит в сетку…

Через полчаса устраивают перерыв. Усаживаются на барьере манежа, возбужденно обсуждают неудачи.

– Такое впечатление, будто всему нужно учиться заново, – обескураженно произносит Алеша.

– Почему же заново? – вскидывает на него удивленные глаза Маша. – Просто нужно привыкнуть, освоиться…

– А я считаю, что нужно послушаться совета Ирины Михайловны и увеличить расстояние между моей ловиторкой и трапециями, – прерывая сестру, убежденно заявляет Сергей. – Зачем нам переучиваться и изменять тот темп, к которому мы давно привыкли? Многие наши движения отработаны ведь почти до автоматизма. А это достигнуто ежедневными тренировками в течение нескольких лет. Зачем же нам начинать теперь все сначала? Этим только весь эффект невесомости можно испортить.

– Конечно, это ни к чему, ребята! – возбужденно восклицает Михаил Богданович. – Просто нужно, чтобы вы пролетали большие расстояния и не гасили дополнительную инерцию, а расходовали бы ее на новые фигуры своих трюков.

Вокруг гимнастов собираются теперь все присутствующие на их репетиции. Илья, сосредоточенно чертивший что-то на бумаге, протягивает ее Сергею Зарницину:

– Я вполне согласен с вами. И вот прикинул даже целесообразное размещение ваших трапеций в соответствии с условиями ослабленного гравитационного поля.

– Пожалуй, действительно лучше сразу же начать работу на тех дистанциях, которые необходимы для ваших новых номеров, – соглашается с ним и главный режиссер. – Виктор Захарович, – обращается он к заведующему конструкторским бюро, – когда бы вы смогли перевесить аппаратуру Зарнициных?

– К завтрашнему утру все будет готово, Анатолий Георгиевич.

К этому времени в Академии наук окончательно решается вопрос об изучении “эффекта Нестерова-младшего” в научно-исследовательском институте Андрея Петровича. Илья теперь тут день и ночь.

– А как же твоя цирковая установка? – спрашивает его отец.

– Она уже создана и запущена, – беспечно отвечает Илья. – А эксплуатация ее – дело нехитрое. К тому же ведает ею опытный инженер, заведующий цирковым конструкторским бюро Виктор Захарович Миронов.

– А я на твоем месте не был бы так спокоен, – задумчиво произносит Андрей Петрович. – Пока мы не разработаем физическую теорию обнаруженного тобой эффекта, ни в чем нельзя быть уверенным.

– А не припомнишь ли ты, папа, когда был сконструирован первый электрический двигатель? – самодовольно улыбается Илья. – В тысяча восемьсот двадцать первом году, кажется?

– В тысяча восемьсот двадцать первом году Фарадеем был создан лишь прибор для преобразования электрической энергии в механическую, – уточняет Андрей Петрович. – А датой создания первого электрического двигателя, пригодного для практических целей, следует считать тысяча восемьсот тридцать восьмой год. Конструктором его был русский ученый Якоби.

– Ну хорошо, – охотно соглашается Илья, – пусть будет не тысяча восемьсот двадцать первый, а тысяча восемьсот тридцать восьмой год. А что было тогда известно об электричестве? Вспомни-ка наивные теории того времени о невесомых электрических жидкостях-флюидах и эфире. Лишь спустя почти полвека после создания первого электрического двигателя Максвелл дал наконец математическое оформление тогдашних воззрений на электричество. А ведь в практическом применении у человечества существовали уже электромагниты, телеграф, гальванопластика, электродвигатели и генераторы тока. В сороковых годах девятнадцатого века появляются и осветительные электрические приборы.

– К чему ты это, Илюша? – удивляется Андрей Петрович.

– А ты не понимаешь? Да все к тому же, что теория не всегда успевает за практикой. А что касается физической теории электричества, то она, как тебе известно, и сейчас еще не завершена. А ведь с тех пор, кроме Максвелла, Герца и Лоренца, немало потрудились над нею и Эйнштейн, и многие современные ученые. Нет, следовательно, ничего невероятного и в том, что моим эффектом уже сейчас пользуются цирковые артисты, не ожидая, когда появится его математический аппарат.

– Ну, а эти воздушные гимнасты в цирке имеют хоть какие-нибудь предохранительные средства на случай, если их подведет твой антигравитационный эффект? – допытывается Андрей Петрович. – Ведь чем черт не шутит, – добавляет он уже шутя, заметив, как помрачнел Илья.

– Ты об этом не беспокойся, папа. На них предохранительные лонжи, а внизу – сетка да униформисты.

22

Митрофан Холопов выбрал не очень подходящее время для разговора со своим шефом – режиссером экспериментальной киностудии Аркадием Марковичем Лаврецким. Режиссер сегодня явно не в духе. У него что-то не ладится со съемкой его сатирического фильма об абстракционистах. Он показывал вчера отснятые куски кинокритику, с мнением которого очень считается художественный совет, и тот не порадовал его похвалой.

– В общем, ничего, вполне приемлемо, – снисходительно заявил критик. – Но если судить вас по большому счету (а вас именно так и следует судить, ибо вы мастер и от вас ждут не просто хорошей, а принципиально новой ленты), то это… Как бы это вам сказать? Ну, в общем, не совсем то. Не оригинально.

Критик говорил и еще что-то, похваливал за какие-то эпизоды, но Лаврецкому уже было ясно, что показанные куски фильма ему не понравились, и это надолго испортило ему настроение.

А тут теперь этот Холопов стоит над душой и клянчит что-то. Аркадий Маркович почти не слушает его, у него полно и своих забот, однако присутствие Холопова невольно заставляет его вспомнить единственную искреннюю похвалу кинокритика:

– А вот рисуночки абстракционистов получились у вас подлинными. И это вы правильно сделали. Это создало убедительность, достоверность высмеиваемой вами живописи.

“А что, – думает теперь Лаврецкий, – если я и абстракциониста покажу настоящего, живого, в натуральном виде, так сказать…”

– Слушай-ка, – неожиданно обращается он к Холопову, – ты играл когда-нибудь на сцене?

Холопов мнется:

– Видите ли…

– Вот и хорошо! Значит, не испорчен и будешь непосредствен. Завтра же пересниму все эпизоды, в которых снималась эта бездарность – Пташкин. Его роль, роль абстракциониста, сыграешь ты!

– Но как же так, Аркадий Маркович?

– А вот так! Да тебе и играть-то ничего не надо, – будешь самим собой. Лучшего все равно не придумаешь. И как я раньше этого не сообразил?

– Ну, если вы так считаете…

– Я в этом убежден. И все об этом!

– А как же с циркачами?

– С какими циркачами?

– Я же вам уже полчаса о них…

– А, не морочь ты мне этим голову! Зачем мне твои циркачи?

– А принятый вами сценарий о цирке?

– Это еще когда будет.

– Но ведь великолепный сценарий. Потрясающий фильм может получиться. И об этом уже надо думать.

Лаврецкий досадливо машет рукой:

– Успеется.

– А вы прочтите еще раз – грандиозную ленту можно сделать. Настоящий большой цирк на широком экране! Такой, какого нигде еще нет и не может быть, потому что в цирках занимаются этим прозаические люди, без фантазии, без размаха. В кино тоже ничего монументального еще не создано. А ведь средствами современной кибернетики и оптики такое можно сделать!..

– Хорошо говоришь, – невольно заинтересовывается мыслями Холопова Лаврецкий. – Ты ведь, кажется, еще и физик?

– Бывший студент физико-математического. Я и к цирку имею отношение. А главное – хорошо знаю тех, кто нам нужен для такого фильма. Есть такой художник – Елецкий, никому не известный, но талантище! Нет-нет, не абстракционист, а самый настоящий реалист. И пишет только цирк. И мыслит, и видит все только его образами. Самобытен, как никто еще…

– Да ты что о нем так?.. Приятель он твой, что ли?

– Напротив – почти враг.

– Ну и ну!.. – удивленно покачивает головой Лаврецкий.

– И не только Елецкий нам пригодится. В цирке выступают сейчас потрясающие воздушные гимнасты, Зарницины. Форменные птицы! Особенно Маша. Сегодня же организую билеты – посмотрите сами.

– Ты меня заинтересовал, – произнес Лаврецкий, задумчиво поглаживая лысину. – Очень заманчиво все это. Нужно будет перечитать сценарий. Как-нибудь и в цирк сходим. Прежде, однако, нужно разделаться с абстракционистами.

– А с Елецким можно мне начать переговоры? – робко спрашивает Холопов. – Есть еще приятель у него – Мошкин, искусствовед и потрясающий эрудит. Один из лучших знатоков цирка. Вы только разрешите, я таких людей привлеку, с помощью которых мы отгрохаем феноменальнейший суперфильм о новом советском цирке. Американцам даже и присниться такой не может.

– Ну ладно, довольно хвастаться! Приведи кого-нибудь из них, а сам готовься к съемкам.

Репетиции в цирке идут теперь без особых осложнений каждый день. Как только увеличиваются дистанции между ловиторкой и трапециями, сразу же вырабатывается темп, необходимый для прихода гимнастов в руки друг другу. Теперь вольтижеры совершают все свои трюки, не нуждаясь в слишком большом наборе высоты. Они вполне успевают выполнить их за время плавного и гораздо более широкого полета через воздушное пространство арены. Гораздо больше времени теперь и у ловитора. Он успевает обдумать и рассчитать, в какой момент и в каком темпе идти ему на сближение с вольтижером.

– А не пора ли нам распрощаться с сеткой и лонжами? – предлагает Алеша на десятый день репетиции.

– Через четыре дня, – обещает Ирина Михайловна. – Как раз две недели будет.

– Ну, если уж для ровного счета только! – смеются Зарницины.

Через неделю сетку и лонжи действительно снимают. С непривычки работать над “голым” манежем не очень-то приятно, хотя вероятность падения почти исключена. Движения гимнастов теперь очень плавные, а “трасса” полетов значительно большая, это дает вполне достаточное время для того, чтобы ориентироваться в воздухе с почти ювелирной точностью.

– У меня такое ощущение, Ирина Михайловна, – заявляет Маша Зарницина, – будто не мы стали легче, а воздух сделался плотнее. Стал держать нас почти как вода. А без сетки, к которой мы за многие годы чисто психологически привыкли, лишь первое время было немножко страшновато. Но теперь я лично чувствую себя в гораздо большей безопасности, чем с сеткой и лонжами.

Это Маша говорит утром, до начала репетиции. А спустя полчаса, после того как взбирается на отходной мостик и с безукоризненной точностью проделывает все фигуры своего трюка, она приходит в точку встречи с Сергеем на несколько мгновений раньше его и, не поймав рук брата, летит в зрительный зал… Полет ее хотя и плавный, но совершается с такой высоты, что тяжелый ушиб о кресла партера кажется неизбежным.

Ирина Михайловна и униформисты бросаются к ней навстречу, но и им и ей ясно, что не успеть. И вдруг из полутьмы зрительного зала, опрокидывая и сокрушая все на своем пути, вырастает перед Машей огромная фигура неизвестно откуда появившегося Юрия Елецкого. Он подхватывает ее своими сильными руками, но, не удержав равновесия, падает вместе с ней в проходе между креслами.

Теперь возле них уже и Ирина Михайловна и униформисты. Успевают стремительно соскользнуть по канату на манеж и Машины братья.

– Господи, как же это вы так? – испуганно восклицает Ирина Михайловна, склоняясь над Машей. – Что же это такое случилось с вами?.. Не разбились вы?

Но всем и без этого ясно, что не разбилась. Она снова уже па ногах. Улыбаясь, жмет руку Юрию:

– Пели бы не он, сломала бы себе голову или ноги…

– И откуда вы взялись, Юра? – удивляется Ирина Михайловна. – Просто чудеса какие-то творятся сегодня.

– Раз Маше грозила беда, – убежденно говорит за Елецкого Мошкин, – Юра не мог не взяться…

– Ну ладно, хватит вам разводить мистику, – сердится Ирина Михайловна. – Как вы оказались тут на самом-то деле?

– Да ведь очень просто, Ирина Михайловна, – смущенно переминаясь с ноги на ногу, объясняет Юрий. – Вошли только что, ну и увидели, что Маша падает…

– Увидели!.. – перебивает его Мошкин. – Я лично ничего не увидел. Я только услышал, как затрещала какая-то лестница, которую Юра опрокинул, устремляясь к манежу.

Долго еще не утихает шум удивленных, восторженных и благодарных голосов, а Ирина Михайловна, уже успокоившаяся за Машу, тревожится теперь о другом. Как же работать Зарнициным дальше? Неужели снова вешать сетку и лонжи?

– Но ведь это же явная случайность! – уверяет ее Маша.

– Правильно, случайность, – соглашается Ирина Михайловна. – А где гарантия, что она не повторится?

– Опять, значит, сеточку расстелим? – морщится, как от реальной физической боли, Алеша.

– А что было бы с Машей, если бы Юра не подоспел? А разве вы, Алеша, не можете сорваться? Я ведь тоже не за сетку, это вам известно, но тогда нужно придумать что-то другое…

– И чего вы ломаете голову над этим? – удивленно пожимает плечами Маша. – Проще простого решается вопрос. Юра показал нам его решение. Нужно поставить пассировщиков-униформистов с четырех сторон манежа. Мы ведь срываемся с большой высоты, и падение наше происходит довольно плавно. За это время униформисты могут подоспеть в любую точку манежа.

– А если мимо? В партер, как Маша только что?

– Ну, это я сама виновата, – смущенно улыбается Маша. – Нужно было укоротить полет задним сальто. Да и вряд ли вообще это случится еще раз. Просто нужно быть немножко повнимательнее.

– Ну что ж, – соглашается наконец Ирина Михайловна после некоторого раздумья, – давайте ограничимся пока лишь этой мерой предосторожности.

23

Уже за полночь, а у братьев все еще виден свет под дверью, хотя и не слышно их голосов. Но они тоже не спят, конечно…

Поняли ли они, в чем было дело? Догадались ли, почему сорвалась Маша? Сергей, пожалуй, должен был догадаться… А может быть, все-таки не догадался? Может быть, это вообще такая исключительная случайность, которая и не повторится больше никогда? Тогда незачем их тревожить, раз они не знают ничего…

Но почему они не спят? О чем шепчутся?

Затаив дыхание Маша прислушивается. Да, конечно, они шепчутся. Она не разбирает слов, но слышит их приглушенные голоса. Секреты это у них или они не хотят разбудить ее, полагая, что она спит?

А может быть, влюбился кто-нибудь из них и поверяет теперь свою сердечную тайну брату? Но кто? Если Алеша, то он скорее ей признается, чем Сереже. А Сергей вообще никому не станет признаваться.

И потом, зачем им свет? О таких вещах и впотьмах можно говорить. А раз не гасят, значит, он им нужен. Значит, они что-то делают там при свете. Может быть, чертят что-то. Но что? Схему нового трюка? Но почему без нее? Они никогда ведь не делали этого втайне от нее…

Маша уже не может лежать спокойно. Она встает и идет к их комнате. Останавливается на мгновение и, совершенно отчетливо услышав слово “опасность”, решительно распахивает дверь.

Ну да, они действительно сидят за столом и так сосредоточенно чертят что-то, что даже не слышат, как она входит.

– Что это за совещание у вас, мальчики? – негромко говорит Маша, и они испуганно оборачиваются в ее сторону. – Опять какие-то тайны от меня?

– Ну что ты, Маша! – обиженно восклицает Алеша. – Какие могут быть тайны от тебя?

– А хотите, я скажу вам какие?

– Да нет у нас никаких тайн, – поддерживает брата Сергей. – Просто мелькнул замысел нового трюка, вот и набрасываем его схему.

– А почему со мной не захотели посоветоваться?

– Думали, что спишь…

– Нет, мальчики, меня вы не проведете. И я вам скажу, о чем вы тут шептались. О причине моего падения, правда? Не случайно ведь это…

Братья молчат, но по их лицам Маша уже безошибочно знает, что угадала, и продолжает:

– Да, мое падение не было случайным. Оно произошло потому, что я вдруг потяжелела. Вернее, ко мне вернулся на какое-то мгновение прежний вес, и я полетела к Сереже с большей скоростью, чем та, на которую мы рассчитывали. А это значит… это значит, что гравитационное поле над манежем не постоянно.

– Да, Маша, именно это нас и встревожило, – признается наконец Алеша. – Со мной тоже случилось такое. Я в тот момент возвращался на мостик и чуть не перемахнул через него.

– Ну и что же нам теперь делать? – растерянно спрашивает Маша. – Если сказать об этом Илье Андреевичу, они сразу же начнут поиски неисправности и надолго выключат нашу аппаратуру…

– Да и не в аппаратуре, наверное, дело, – перебивает ее Сергей. – В ней, может быть, и нет никаких неисправностей. Главное, по-моему, в том, что они просто сами еще не знают природы того явления, которое называют антигравитационным эффектом. А нестабильность этого эффекта их насторожит. И, конечно же, они немедленно запретят нам репетиции, пока не разберутся, в чем дело.

– Но что же делать, мальчики?

– Не сообщать им ничего!.. – резко поворачивается к сестре Алеша. – Ни Илье Андреевичу, ни Ирине Михайловне. Об этом должны знать только мы. Ты понимаешь меня?..

Нет, Маша его не понимает, хотя и догадывается, что братья ее придумали что-то.

– Погоди, Алеша, – отстраняет брата Сергей. – Дай я ей объясню. Ты ведь знаешь, Маша, что мы смыслим немного в физике? Вот и подсчитали, что может произойти в результате временного восстановления нормальной гравитации. Для этого не требуется знания теории относительности и квантовой механики, достаточно и обычной механики в пределах курса средней школы. Видишь, сколько мы бумаги перемарали? Это все наброски твоих и Алешиных положений в воздухе, при которых особенно опасно неожиданное повышение гравитации.

Маша внимательно всматривается в рисунки, недоумевая, почему такими опасными положениями считают они моменты отрыва от трапеции и рук ловитора.

– Неужели не понятно? – удивляется Алеша. – Ведь именно в момент отрыва мы с тобой делаем рывки, от которых зависит инерция наших полетов. И очень важно при этом, какой вес имеют наши тела. Об этом всегда нужно теперь помнить и все время быть начеку. Особенно Сереже, чтобы при любых обстоятельствах вовремя прийти в точку встречи с нами.

– В Сереже-то я нисколько не сомневаюсь, – обнимает брата Маша. – Он никогда не потеряет головы. Всегда сумеет каким-то шестым чувством обнаружить неточность полета и молниеносно сообразить, как ее исправить. Ну, а как быть в тот момент, когда идешь на мостик с большей инерцией, чем необходимо?

– Поверь нам, Маша, – смешно прижимает руку к сердцу Алеша, – продуманы все случайности и учтены все опасные моменты, и если ты не побоишься…

– Я не побоюсь!.. – нетерпеливо перебивает его Маша.

– Мы и не сомневались в тебе, – счастливо улыбается Алеша. – А беспокоила нас все это время вовсе не опасность падения. Напротив – отсутствие опасности.

Маша поднимает на него удивленные глаза. Опять какая-то загадка?

– Известны ли тебе, Маша, слова Луначарского о цирковых артистах? – вступает в разговор Сергей. – Их привел нам как-то Михаил Богданович. “Специалистами отваги” назвал нас Луначарский, а цирк – “школой смелости”. И нам с Алешей казалось все время, что этой-то отваги и смелости как раз не хватает в нашем новом номере. Малейший элемент риска был вроде исключен…

– О, теперь-то наконец я поняла вас! – гневно восклицает Маша. – Смертного номера захотели, значит? Ну, знаете ли, не ожидала я от вас этого! Будем, значит, возрождать худшие стороны буржуазного цирка!

– Ну что ты, право, Маша!

– Они еще Луначарского цитируют! – не унимается Маша. – Да разве вы понимаете его?

От возмущения Маша не находит слов, но постепенно берет себя в руки и уже спокойнее продолжает:

– Анатолий Васильевич считал ведь, что физическое развитие лишь тогда подходит к своему завершению, когда достигается подлинная красота. Он считал такую красоту естественным мерилом правильного физического развития. Там, где цирковой номер поражает вас грацией и легкостью, – говорил он, – где изумительные вещи, кажущиеся чудом, проделываются с естественностью, далеко превосходящей естественность походки любого обывателя, – там торжествует человеческий дух. И Луначарский был совершенно убежден, что торжествует он потому, что воля гимнаста подчинила себе и мускулы его, и кости. Вот ведь что действительно является самым прекрасным в цирковом искусстве. А вы вздыхаете о каких-то смертных номерах! Мне просто стыдно за вас, мальчишки!

– Напрасно ты так о лас… – обижается Алеша. – Мы ведь…

– Ну ладно! Не будем больше об этом. А план ваш я принимаю.