Текст книги "Король-Уголь"

Автор книги: Эптон Билл Синклер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

3

С молоком матери Мэри Берк впитала пессимизм, и этот яд глубоко проник в ее кровь. Хал начинал понимать, что внушить ей надежду не менее трудно, чем поднять рабочих, которых она так презирает. Пусть она и смелый человек, в этом нет сомнения, но как убедить ее бесстрашно выступить за тех, кто сам не находит в себе смелости?

– Мэри, – сказал Хал, – ведь в душе вы не так уж ненавидите этих людей! Вы знаете про их страдания, и вы их жалеете. Вы последний грош отдаете их детям, когда надо…

– Эх, юноша! – вскричала она, и на глазах ее вдруг появились слезы. – Потому-то я их ненавижу, что так сильно люблю. Бывает, что я готова убить хозяев, но бывает так, что я бы и шахтеров убила. Что прикажете мне с собой делать?

И так же внезапно, не дав Халу ответить, она начала перебирать своих знакомых в поселке. Есть одни человек, с которым стоит поговорить. Он, конечно, стар для дела, но может дать неоценимый совет и, уж будьте спокойны, – никогда не донесет! Это старый Джон Эдстром, швед из Миннесоты, который работает в Северной Долине с самого начала, как тут начали добывать уголь. Он активно участвовал во всеобщей забастовке восемь лет назад и попал в черный список вместе с четырьями сыновьями. Сыновья разбрелись по свету, а он остался в этих местах – батрачил у какого-то скотовода, потом пошел рабочим на железную дорогу, а года два назад, в сезонную горячку, снова сумел устроиться на шахте.

– Он очень стар, ему уже, наверно, шестьдесят, – сказала Мэри. А когда Хал заметил, что, помилуйте, не такой уж это древний возраст, она возразила, что таких стариков едва ли где-нибудь найдешь на шахте; и вообще, мало кто доживет здесь до этих лет. Жена Эдстрома сейчас больна, вот-вот умрет, ему с ней очень трудно.

– Нехорошо будет, если такой старый человек потеряет из-за нас работу, – закончила Мэри. – Но он по крайней мере может дать хороший совет.

В тот же вечер они вдвоем отправились к Джону Эдстрому, жившему в Бедняцкой слободе, в некрашеном домике, с ничем не покрытым земляным полом. В комнате за низенькой тесовой перегородкой лежала больная – ее не было видно. Она умирала от рака, и в доме стоял ужаснейший запах. Сначала Хал никак не мог отвлечься от мысли об этом, но в конце концов пересилил свою слабость, внушив себе, что здесь – война, а на войне – сегодня ты на смотру, а завтра – в лазарете.

Хал огляделся кругом и заметил, что трещины в стенах заткнуты тряпками, а разбитые окна заклеены полосками темной бумаги. На полке ровным рядом стояли книги. Хозяин, видимо, прилагал все усилия к тому, чтобы его жилье выглядело аккуратно. В маленькой чугунной печке пылал огонь, и старик сидел, скорчившись, возле нее и грелся – в горах по вечерам холодно уже в сентябре. Старик был совершенно лыс, если не считать нескольких волосков, сохранившихся на темени; лицо его обрамляла косматая бородка, которую можно было назвать белой, если белый цвет вообще возможен в царстве угля. В его лице прежде всего замечалась какая-то особая бледность, а уже потом – приветливый взгляд темных старческих глаз. И голос у него был приятный, ласковый. Он встал, чтобы приветствовать гостей, и протянул Халу дрожащую руку, узловатую и искривленную, чем-то напоминающую лапу животного; потом шагнул вперед и пододвинул скамью, прося прощения за свое немудреное хозяйство. Хал подумал в эту минуту, что вот у человека еще хватает сил работать на шахте в шестьдесят лет, но в шестьдесят один – они уже, наверное, иссякнут.

Хал заранее условился с Мэри, что она не заговорит о цели посещения, пока он сам не присмотрится к старику. И девушка начала расспрашивать о здоровье миссис Эдстром.

– Все без изменений, – отвечал старик, – по-прежнему лежит пластом. Доктор Баррет был опять, но, кроме морфия, ничего ей не дал. Он говорит, что ей уже никакими средствами не поможешь!

– А были бы средства, он бы все равно про них не знал! – с презрением фыркнула Мэри.

– Ну, он не такой уж плохой, когда трезвый, – примирительно заметил Эдстром.

– А часто ли это бывает? – снова фыркнула Мэри и пояснила Халу: – Наш доктор – двоюродный брат управляющего.

– И все-таки здесь лучше, чем на других шахтах, – сказал Эдстром. – В Харви-Ран, где я работал, один человек повредил себе глаз, а после окончательно потерял его из-за того, что у врача в решающую минуту выпал на рук инструмент. А как там вправляют сломанные руки и ноги!

Эдстром знал случаи, когда люди на всю жизнь оставались калеками или уезжали в другие места, где им снова все ломали и вправляли заново. Медицина, как и все остальное, принадлежит Компании, и если будешь слишком критиковать врача, погонят тебя в три шеи, только всего. У каждого рабочего вычитают из его платы по доллару в месяц на врача, но если ты получил увечье на производстве и врач пришел к тебе домой, он имеет право потребовать еще сколько ему вздумается.

– И надо обязательно платить? – спросил Хал.

– А как же! Все равно высчитают из заработной платы, – сказал старик.

– А бывает так: высчитают, а он ничего и не делал, – вмешалась Мэри. – Они вычли у Замбони двадцать пять долларов за последние роды, хотя доктор Баррет явился туда после того, как новорожденный уже часа три был у меня на руках!

4

Разговор продолжался. Желая прощупать старика, Хал заговорил о разных шахтерских бедах и под конец заметил вскользь, что, пожалуй, единственное, что может помочь, – это профсоюз. Эдстром пристально посмотрел на него, потом перевел взгляд на Мэри.

– Джо – свой человек, – поспешно сказала девушка, – можете ему вполне довериться.

Прямого ответа Эдстром не дал – дело в том, что он однажды участвовал в стачке и он – человек «меченый». Его тут терпят при условии, что он будет тише воды. Ему никогда не простят той роли, какую он играл в «большой стачке». Начальство позволило ему вернуться на работу главным образом по двум причинам: во-первых, не хватало рук, а во-вторых, мастер был его личным другом.

– Расскажите ему о «большой стачке», – попросила Мэри. – Джо человек новый в этих местах.

Из слов Мэри старик понял, что Халу можно довериться. И он начал рассказывать об ужасах, тайно известных всем. Десять тысяч рабов поднялись на борьбу за свободу, но их движение было подавлено с невероятной жестокостью. С тех пор как в этих местах начали добывать уголь, фактическая власть в шахте принадлежит шахтовладельцам, а те в критический момент призвали себе на помощь милицию штата[8]8
  Добровольные организации в Америке для содействия полиции.


[Закрыть], открыто направив ее на забастовщиков, чтобы заставить их вернуться на работу. Главарей и активистов забастовки арестовали и без всякого суда упрятали за решетку. Когда тюрьмы переполнились до отказа, они бросили человек двести шахтеров в загон для скота под открытым небом, а потом, погрузив их в товарные вагоны, вывезли ночью из штата и высадили посреди пустыни без глотка воды и без пищи.

Джон Эдстром оказался в числе этих двухсот. В тюрьме был избит и искалечен один из его сыновей, другого засадили на несколько недель в сырой подвал, откуда он вышел с ревматизмом на всю жизнь. Все эти безобразия творили представители милиции, а когда кое-кто из мелких властей попробовал протестовать, милиция тотчас же арестовала и их. Гражданский суд прекратил на это время свою деятельность – самих судей запугали тюрьмой. «К черту конституцию!» – заявил генерал, руководившим этой операцией, а его помощник прославился своим знаменитым изречением: «Никакой habeas corpus!»[9]9
  Неприкосновенность личности (лат.)


[Закрыть] Они получат ее «post mortem»![10]10
  После смерти (лат.)


[Закрыть].

Самообладание Тома Олсена произвело большое впечатление на Хала, но уж этот-то старик просто поражал! Юноша с благоговением слушал его. Казалось невероятным, что он говорит о своей жестокой доле без злобы в голосе и, видимо, без злобы в сердце. Живя в этом заброшенном месте среди всеобщей бедности, этот старик, семью которого разбили и рассеяли по миру, в чью дверь стучал костлявой рукой голод, мог говорить о прошлом без ненависти к врагам. Но не потому, что он был болен и стар и лишился своего революционного духа, а потому, что, изучая политическую экономию, он понял, что всему виной преступная система, делающая людей слепыми, отравляющая их души. Он был убежден, что, когда уничтожат эту преступную систему, настанет лучшая жизнь и люди смогут проявлять доброту друг к другу.

На эти слова Мэри Берк отозвалась новым взрывом едкого пессимизма. Ну что может когда-нибудь измениться? Хозяева жестокосердны, а рабочие – трусы и предатели. На кого ж тогда надеяться, кто улучшит нам жизнь? Бог? Что-то бог давно уж наблюдает, но не очень торопится менять порядки на земле!

Халу понравилось, как старик реагировал на эту вспышку. Он сказал:

– Мэри, вы читали когда-нибудь про муравьев в Африке?

– Нет, – ответила она.

– Они движутся целыми полчищами, по нескольку миллионов. Если им на пути попадается ров, передние падают в него, а на них другие, а потом еще и еще, пока не покроют все своими телами, и уж тогда последние проходят свободно. Мы тоже муравьи.

– Сколько бы нас туда ни бросилось, – вскричала Мэри, – никто никогда не перейдет! Это бездонная пропасть!

– А этого ни один муравей не знает, – промолвил старик. – Они знают, что надо идти, и все. Даже умирая, они держатся друг за друга; они создают мост, и остальные проходят.

– А я поверну назад! – гневно заявила Мэри. – Я не пожертвую своей жизнью!

– Может, вы и отойдете на шаг, – сказал Эдстром, – но потом все равно вернетесь на линию огня. Мэри, я знаю вас лучше, чем вы знаете сами себя.

В маленькой комнате воцарилось молчание. За окнами завывал сентябрьский ветер, и жизнь вдруг показалась Халу суровой и беспощадной. В пылу юношеского увлечения он считал, что быть революционером страшно увлекательно; но стать муравьем, одним из сотен миллионов, и погибнуть в бездонной пропасти – это уже такое, на что не всякий человек решится! Он глядел на скрюченного седого труженика, лицо и фигуру которого едва можно было различить в тусклом свете керосиновой лампы, и ему вспомнилась картина Рембрандта – «Христос в Эммаусе»: темная, грязная таверна и двое оборванцев, остолбеневших при виде сияния над головой третьего человека, сидящего с ними за столом. И Хал не счел бы за диво, если бы увидел сейчас сияющий нимб над головой этого старика, говорившего таким мягким голосом.

– Я никогда и не надеялся дожить до этого, – говорил между тем все так же негромко Эдстром. – Правда, я надеялся, что мои сыновья увидят новую жизнь. Теперь я уже не надеюсь. Но у меня никогда не было сомнения, что те, кто трудится, дойдут до обетованной земли. Они перестанут быть рабами, и тунеядцы не смогут уже больше расточать плоды их труда. Поверьте мне, как человеку опытному: если рабочий или работница теряет эту веру, жизнь тогда лишается всякого смысла.

Хал решил, наконец, что с этим стариком можно поделиться планами относительно рабочего контролера.

– Мы только просим у вас совета, – сказал он в заключение, вспомнив слова Мэри. – Ведь у вас больная жена…

Ответ старика прозвучал печально:

– Она уже не жилец на этом свете, а скоро и моя очередь. – И Эдстром закончил: – Так пусть остатки сил, какие у меня еще есть, пойдут на общее дело.

5

Люди, чье благополучие целиком зависело от шахты, понимали всю практическую необходимость строгой конспирации; для Хала же и в самые ответственные минуты это было главным образом романтикой. Ему случалось читать книги о революционерах, преследуемых полицией. Что в России так бывает, он знал, но если бы кто-нибудь сказал ему, что это возможно на его родине, в свободной Америке, почти рядом с его домом и с университетским городком, где он учился, он ни в коем случае не поверил бы.

Назавтра после посещения Эдстрома Хала остановил на улице его начальник Стоун. От неожиданности Хал вздрогнул, как карманник, наскочивший на полицейского.

– Здорово, паренек, – сказал начальник.

– Здравствуйте, мистер Стоун, – ответил Хал.

– Я хочу с тобой поговорить, – сказал Стоун.

– Пожалуйста, сэр. – И сразу же промелькнула мысль: «Ну, видно, попался!»

– Зайдем ко мне, – предложил Стоун, и Хал последовал за ним, явственно ощущая тяжесть воображаемых наручников.

– Послушай, – заговорил начальник, шагая по улице, – ты обещал рассказывать мне про то, что здесь слышишь, так ведь?

– Но я ничего не слыхал, сэр!

– Ну так вот, займись теперь этим делом! На каждой шахте есть свои смутьяны.

В глубине души Хал почувствовал облегчение: ложная тревога!

У себя дома мастер уселся на террасе и знаком предложил Халу взять стул и сесть рядом. Спускались сумерки. Стоун заговорил шепотом:

– Сейчас мне нужно поговорить с тобой о чем-то другом, о выборах.

– О каких выборах, сэр?

– А ты что, не знаешь? Член конгресса от нашего округа умер, и через три недели от этого вторника – дополнительные выборы.

– Понимаю, сэр. – Про себя Хал усмехнулся: сейчас, он услышит то, что ему уже рассказывал Ольсен.

– И ты про это ничего не слыхал?

– Решительно ничего, сэр. Я политикой не занимаюсь. Меня она не интересует.

– Правильно! Так и должен говорить шахтер, – благодушно сказал мастер. – Всем вам куда полезнее зарубить себе на носу, что политика – это дело политиканов. А ваше дело – только честно работать.

– Да, сэр, – покорно произнес Хал, – вот так, как я работал, когда был на конюшне. Оттого меня мулы и не лягали.

Начальник одобрительно улыбнулся:

– Ты башковитый, не чета другим. Если будешь мне предан, я тебе помогу сделаться человеком.

– Благодарю вас, мистер Стоун, – сказал Хал. – Вы мне только помогите!

– Ну вот, так, значит, будут выборы. Нам каждый год присылают деньги для избирательной кампании. Может и тебе кое-что перепасть.

Хал выразил на своем лице радость:

– Да, мне б они пригодились! Что я должен делать?

Наступила пауза. Стоун молча попыхивал трубкой. Потом заговорил, и тон у него был деловой:

– Мне нужно, чтобы кто-нибудь разведал настроения рабочих и подробно мне доложил. Я подумал, что лучше поручить это не тем людям, которые на меня обычно работают, а тому, кого никто не заподозрит. В Шеридане и в Педро ходят слухи, что демократы затевают целую историю, и это беспокоит Компанию. Ты ведь знаешь небось, что «Всеобщая Топливная компания» поддерживает республиканскую партию?

– Да, я слыхал про это, сэр.

– И ты, вероятно, думаешь, что член конгресса не имеет к нам отношения – сидит, мол, там в Вашингтоне, и все. Но нам невыгодно, чтобы демократ здесь агитировал людей, вбивал им в головы, что Компания их обижает. Так вот, я хочу, чтобы ты повертелся среди рабочих. Попробуй вызвать их на разговор о политике, узнай, ходил ли кто из них слушать этого Мак-Дугалла. Мак-Дугалл – это и есть тот самый демократ, ты, наверно, знаешь… И я хочу выяснить, присылают ли демократы сюда предвыборную литературу и есть ли у них здесь агенты. Они, понимаешь, кричат, что они имеют право сюда приезжать, говорить свои речи и всякое такое. Северная Долина считается городом, так что закон в некотором роде на их стороне. Если мы их не впустим, они поднимут вой о своих газетах, и это будет нам во вред. Значит, мы должны предупредить их действия. К счастью, у нас тут нет ни одного помещения для митинга, а уличные митинги тоже запрещены – мы издали на этот счет специальное распоряжение. Если же демократы попытаются присылать сюда свои листовки, надо так сделать, чтобы они не попали к рабочим. Ясно?

– Ясно, – сказал Хал и подумал о пропагандистской литературе Тома Олсена.

– Мы объявим, что Компания желает видеть в конгрессе республиканца. А ты не зевай, бери себе на заметку все, что говорят об этом люди.

– Ну что ж, это можно, – сказал Хал. – Но объясните мне, мистер Стоун, почему вас это тревожит? Разве этот иностранный сброд имеет право голоса.

– Беда как раз не в них. Этих мы специально делаем американскими гражданами – им поставь кружку пива, они и голосуют за наших кандидатов. Следить надо за американцами, и англичанами, и за теми иностранцами, которые так долго здесь живут, что умнее всех сделались. Начнут с политики, но это только начало; дальше станут слушать профсоюзных агитаторов, а потом захотят, чего доброго, шахтой управлять.

– Еще бы! Понимаю! – вставил Хал и испуганно подумал, достаточно ли правдоподобно прозвучало его восклицание.

Но начальнику было сейчас не до него.

– Я уже говорил давеча Сайлесу Адамсу, я ищу теперь таких рабочих, которые говорят на каком-нибудь совершение неизвестном языке, – чтоб их никто не понимал. Но это, конечно, невозможно: все равно научатся по-английски, как их убережешь?

Хал решил просветиться, пользуясь этим случаем.

– Мистер Стоун, – спросил он, – но вы ведь не подсчитываете бюллетени, если вам это нежелательно, правда?

– Видишь ли, – ответил Стоун, – надо делать так, как удобнее. Когда я был управляющим в Хэппи-Галч, мы не тратили времени на политику. Компания сочувствовала в то время демократам, и вот раз ночью после выборов мы сфабриковали четыреста бюллетеней за кандидатов демократической партии. Казалось, что все хорошо, но вдруг, как на грех, вызвали в город целую группу рабочих, и они там под присягой показали, что голосовали у нас в поселке за республиканцев. Газеты республиканцев подняли вой, и дурак судья постановил устроить вторичное голосование. Пришлось нам просидеть еще одну ночь за писанием бюллетеней. Столько было лишней возни!

Начальник засмеялся, и Хал вежливо вторил ему.

– Так вот, понимаешь, надо учиться управлять. Если у тебя на шахте люди голосовали не за того, за кого надо, начальство про это узнает обязательно, а если, с другой стороны, все бюллетени одинаковые, тоже будут тобой недовольны. Есть такие среди нас, которым наплевать, но я в тот раз получил урок, и у меня теперь такое правило: пресекать всякую оппозицию на корню. Ясно?

– Ясно.

– Может, старший мастер и не имеет права соваться в политику, но в одном он хозяин: подбирать рабочих по своему усмотрению. Ведь проще всего – вовремя выкорчевать, вот так!

Хал на всю жизнь запомнил, как Алек Стоун иллюстрировал эти слова своими мясистыми лапами. Дальше он уже говорил без прежнего благодушия:

– Кто не захочет голосовать по моей указке, может убираться подальше отсюда. Вот и вся моя политика!

Опять помолчали. Стоун курил трубку. Потом ему, вероятно, пришло в голову, что незачем пускаться в такие подробности, когда вербуешь политического агента. Поэтому, заканчивая аудиенцию, он сумел опять придать своему голосу добродушные нотки:

– Вот так, парень! Завтра скажешь, что вывихнул руку и несколько дней не будешь работать. Это даст тебе возможность потолкаться среди рабочих и послушать, что они говорят. Ну, а я распоряжусь, конечно, чтобы тебе заплатили за эти дни.

– Спасибо, сэр, – сказал Хал, пряча радость.

Мастер поднялся с места и выколотил пепел из трубки.

– Запомни – мне нужны факты. На меня работают и другие парни, и я всех проверяю. Может так получиться, что я поручу кому-нибудь последить и за тобой.

Хал довольно ухмыльнулся.

– Ладно! Я это буду иметь в виду.

6

Хал нашел Тома Олсена и рассказал ему об этой встрече. Хохоту было немало.

– Вот я и попал в фавориты! – смеясь, сказал Хал.

Внезапно лицо Олсена стало мрачным:

– Будь с ним как можно осторожнее!

– Почему?

– Чтоб он на тебе потом не отыгрался. Они практикуют такой способ в отношении людей, которые им мешают, – стараются доказать, что те брали у них деньги или просили денег.

– Но он-то ничем не докажет!

– Об этом я и говорю – не давай ему повода. Если Стоуи заявит, что ты был его агентом во время выборов, то кто-нибудь обязательно вспомнит, что в самом деле ты вел с ним разговор о политике. Смотри, не носи с собой меченых денег!

Хал рассмеялся:

– У меня теперь деньги не залеживаются в карманах. Но что я скажу, если он потребует доклада?

– Делай свое дело, да побыстрее, чтобы он не успел потребовать доклада.

– Вот это правильно! Но я еще должен поиздеваться над ним, раз я попал к нему в фавориты.

На следующее утро, явившись на работу, Хал занялся симуляцией вывиха. Он притворялся, что ему очень больно, и Майк не на шутку встревожился, а когда Хал, наконец, заявил ему, что больше не может работать и уходит домой, старик проводил его почти до самой клети, поучая всю дорогу, как прикладывать горячие и холодные примочки. Предоставив старому словаку орудовать здесь без него, Хал выбрался наружу и почувствовал радость от волшебного солнечного дня, а еще большую – от волшебной милости начальника.

Сперва он отправился в свою комнату в доме Ремницкого и перевязал кисть руки лоскутом от старой рубашки, а сверху – чистым носовым платком. Этот символ давал ему право на беспрепятственное хождение по поселку, а также на общее сочувствие. Итак, он приступил к осуществлению своего плана.

По дороге к шахте № 1 он встретил маленького вертлявого мужчину с бегающими черными глазками на узкой смышленой физиономии. Он был в обычном шахтерском комбинезоне, но даже в этой одежде его нельзя было принять за рабочего. Весь его облик говорил, что это человек, облеченный властью.

– Доброе утро, мистер Картрайт, – сказал Хал.

– Доброе утро, – ответил управляющий и, заметив повязку на руке Хала, поинтересовался; – Что, ушиб?

– Да, сэр: кажется, вывихнул. Я решил уйти домой.

– Был у врача?

– Нет, сэр. По-моему, это не так серьезно.

– Все-таки лучше показаться. Кто его знает, вывих – это такое дело…

– Слушаюсь, сэр, – сказал Хал и вдруг, когда управляющий уже отходил, выпалил: – Как вы думаете, мистер Картрайт, у Мак-Дугалла есть какие-нибудь шансы?

– Не знаю, – удивленно ответил управляющий. – Надеюсь, что нет. Уж не собираетесь ли вы голосовать за него?

– О нет! Я республиканец, можно сказать, с колыбели. Но мне интересно, не слыхали ли вы каких-нибудь разговоров его приспешников.

– Вряд ли при мне кто-нибудь станет вести такие разговоры. А вы интересуетесь политикой?

– В некотором роде да, сэр. Этим даже объясняется в мое увечье.

– Как так? Подрались, что ли?

– Нет, сэр, но, видите ли, мистер Стоун хотел, чтобы я разведал настроение здесь в поселке. Он и посоветовал мне завязать руку и уйти с работы.

Управляющий не мог удержаться от смеха. Потом он оглянулся по сторонам:

– Будьте осторожнее: об этом так болтать не следует!

– Я полагал, что могу вполне довериться управляющему, – сухо ответил Хал.

Собеседник смерил его проницательным взглядом. И Хал, начинавший уже понимать, что такое политический демократизм, набрался смелости и посмотрел ему прямо в глаза.

– Толковый парень, – сказал, наконец, Картрайт, – войдите тут в курс всего, научитесь быть полезным, и я позабочусь, чтобы про вас не забыли.

– Очень рад, сэр. Большое спасибо.

– Может, назначим вас уже теперь регистратором в избирательную комиссию. Это три доллара в день, не шутка!

– Чудесно, сэр! – И Хал не забыл улыбнуться. – Я слышал, сэр, что вы мэр Северной Долины.

– Да.

– А мировой судья – один из служащих в вашем магазине? Вот что, мистер Картрайт, если вам понадобится заведующий отделом здравоохранения или главный живодер, я к вашим услугам, как только вылечу руку.

И Хал пошел своей дорогой. Такое балагурство со стороны шахтерского подручного было, разумеется, чудовищной наглостью. Управляющий долго стоял и смотрел ему след, недоуменно хмуря брови.