Текст книги "Король-Уголь"

Автор книги: Эптон Билл Синклер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)

9

Вскоре Хал понял смысл фразы Мэри Берк о том, что Северная Долина – это ад. Наслышавшись рассказов тех, кто трудился в недрах земли, он дрожал от ужаса всякий раз, когда спускался в шахту.

В той части шахты, где работал Хал, был один кореец с жесткими волосами и глазами, как две миндалины, по имени Хо. Он был водителем длинного состава вагонеток. Эти составы ходили по канатной дороге вдоль откаточных штреков, и водители их получили кличку «канатные акробаты», потому что они восседали на тяжелом железном кольце, к которому привязывался канат. Кореец Хо пригласил Хала прокатиться с ним, и Хал принял это приглашение, хотя рисковал не только потерять работу, но и свернуть себе шею. Хо усвоил несколько слов, которые в простоте душевной считал английскими, так что иногда собеседнику даже удавалось понять его. Он показал Халу на землю и заорал во всю глотку, стараясь перекрыть грохот вагонеток:

– Пыль – много!

Хал увидел слой угольной пыли толщиной дюймов в шесть; да и на старых, уже использованных стенах штрека было столько пыли, что можно было написать там свое имя.

– Взрывы – много! – пояснил кореец, когда последние вагонетки порожняка были доставлены к забоям и водитель дожидался, чтоб их нагрузили для откатки на рудничный двор. В дополнение к словам Хо жестикулировал.

– Полные вагонетки… Толчок – трах – взрыв! Ад…

Халу было известно, что горный воздух в этом районе славится своей сухостью. Но теперь он узнал также, что сухой воздух, полезный для туберкулезных, является губительным для тех, кто трудится, чтобы обеспечить этих больных теплом. Огромные вентиляторы прогоняли воздух сквозь шахты, и он высушивал последние частицы влаги, оставляя повсюду толстые слои угольной пыли, – настолько сухой, что происходили взрывы даже от трения лопат при погрузке угля. И потому здесь погибало рабочих больше, чем во всех остальных американских копях.

– Неужели нет никаких средств против взрывов? – спросил Хал одного из коногонов – Тима Рэфферти, вечером после своей поездки с Хо.

– Средство есть, – ответил Тим. – По закону они обязаны опылять выработки шахты сланцевой пылью.

Насколько Тим помнил, этот закон только один раз был приведен в исполнение. Приезжали какие-то важные начальники осматривать шахты, и перед их посещением была проведена целая кампания по опылению выработок. Но с тех пор прошло уже несколько лет, аппарат для распыления куда-то запрятали – никто не знает, где он, и уже больше ничего не слышно про сланцевую пыль.

Не лучше обстояло дело и с предохранительными мерами против газа. Хал узнал, что шахты Северной Долины необычайно насыщены газами. В старых штреках стояла такая вонь, словно туда собрали все тухлые яйца со всего мира. Но сероводород еще не так вреден, как страшный удушливый газ, который тяжелее воздуха и лишен всякого запаха. Подрубая мягкий жирный пласт, шахтеру иногда случалось распечатать «карман», то есть скопление этого газа, хранившегося там тысячелетиями в ожидании своей жертвы. Шахтер мог задремать, лежа в той позе, в которой он работал, – и тогда прощай жизнь, если его подручный случайно ушел из забоя и задержался на лишнюю минуту. Но еще больше боялись рабочие гремучего газа, который способен взорвать целую шахту и погубить десятки и даже сотни людей.

Для борьбы с этой опасностью существовал пожарный инспектор. На его обязанности лежал ежедневный обход шахты с замерами газа, с проверкой, в исправности ли вентиляционная система и хорошо ли работают вентиляторы. Пожарный инспектор должен обходить шахту рано утром, и по закону никто не имеет права приступить к работе, пока он не даст заключения, что все в порядке. А что делать, если пожарный инспектор проспит или напьется? Неужели хозяева остановят по этому случаю работу и согласятся терпеть убытки в тысячи долларов? Вот почему нередко людей все равно заставляют приступать к работе, и как там ни ворчи и ни ругайся, а подчиниться приходится. Но уже через несколько часов какой-нибудь шахтер лежит пластом, изнемогая от головной боли, и умоляет, чтобы его выпустили из шахты, но неизвестно, разрешит ли начальник: выпустишь одного, так того и гляди другие испугаются и тоже пожелают уйти.

Всего лишь в прошлом году произошел несчастный случай такого рода. Об этом рассказал Халу один юный коногон, кроат по национальности, когда они сидели и выгребали остатки пищи из своих котелков. Дело было, по его словам, так: с первой клетью в шахту спустили шахтеров, несмотря на их протесты. Вскоре затем кто-то зажег огонь без соответствующих предосторожностей. И сразу раздался такой взрыв, словно всю землю переворотило вверх дном. Восемь человек погибло на месте, и сила взрыва была так велика, что тела их застряли между стенкой шахты и клетью; чтобы потащить их оттуда, убитых пришлось разрезать на куски.

– Виноваты, конечно, во всем этом япошки, – божился собеседник Хала. – Нечего пускать их свободно разгуливать по шахтам – сам дьявол не в силах удержать японца, когда ему вздумается тайком закурить!

Итак, Хал понял, почему Северную Долину считают адом. Чего только не рассказали бы эти подземелья, будь у них язык! Хал наблюдал толпы шахтеров, спешивших на работу, и вспоминал, что по данным правительственных статистиков восемь или девять шахтеров из каждой тысячи обречены в нынешнем году погибнуть от несчастного случая, а тридцать других – получить тяжкие увечья. И люди это знали, знали лучше, чем правительственные статистики, однако же шли на работу. Размышляя об этом, Хал не переставал удивляться. Какая сила заставляет людей заниматься этим трудом? Что это, чувство долга? Сознание, что общество не может обойтись без угля и кто-то все равно должен выполнять эту грязную работу? Или они смотрят вперед и видят великий, чудесный мир будущего, созданию которого поможет их неблагодарный труд? А вдруг они просто дураки и трусы, слепо покорные, потому что им не хватает ума и воли поступать иначе? Хала мучило любопытство – он хотел понять душу этой немой, многострадальной армии, которая на протяжении всей истории отдавала свою жизнь в распоряжение других людей.

10

Постепенно Хал начинал узнавать народ, видеть уже не безликую массу, которую скопом жалеешь или презираешь, а мужчин и женщин с разными характерами и собственными запросами, человеческие существа не хуже тех, кто обитал наверху, где светит солнце. Фигуры Мэри Берк и Тима Рафферти, корейца Хо и кроата Мадвика выступили на передний план, оживив всю картину и вызвав в Хале чувство сострадания и товарищества. Кое-кто из здешнего народа, конечно, успел зачахнуть и отупеть до полного физического и нравственного уродства, но было здесь и много молодых, в чьих сердцах еще жила вера и жажда борьбы.

Вот, например, Энди, юноша греческого происхождения (настоящее его имя было Андрокулос, но разве кто-нибудь из шахтеров сумел бы правильно это произнести?). Хал заметил Энди в лавке. Его поразили красота юноши и тоскующее выражение огромных черных глаз. Разговорились, и Энди с интересом услышал, что его собеседник не всю свою жизнь провел на шахтах, а успел повидать белый свет. Он так волновался, когда говорил, что Халу поневоле стало его жаль. Энди мечтал о счастливой, интересной жизни, а ему приходилось сидеть по десять часов у лотка и под грохот угля, задыхаясь от угольной пыли, руками выбирать шифер, как положено дробильщику.

– Почему же ты не уйдешь отсюда? – спросил его Хал.

– Господи Иисусе! Как это я уйду? У меня тут мать и две сестры!

– А отец где?

И тут Хал узнал, что отец Энди был одним из тех шахтеров, чьи трупы пришлось разрезать на куски после недавней катастрофы. Теперь вместо отца к шахте прикован сын, пока не наступит и его час.

– А я не хочу быть шахтером! – вскричал юноша. – Не хочу погибать!

И он начал робко советоваться с Халом, чем бы ему заняться, если бы он решил убежать от семьи и попытать счастья в других местах. Хал всячески старался припомнить, за каким занятием видел он черноглазых греков с оливковой кожей в прекрасной свободной Америке, но не мог порадовать Энди ничем иным, кроме перспективы стать чистильщиком сапог или пойти мыть уборные где-нибудь в гостинице, а полученные чаевые отдавать жирному «padrone»[3]3
  Хозяин (итал.)


[Закрыть].

Энди когда-то учился в школе и читал по-английски; учитель давал ему книги и журналы с чудесными картинками. А сейчас он хотел не только видеть картинки, но и иметь те вещи, которые изображались на них. Хал подумал, что для шахтовладельцев это немалая забота: они собирают сюда смиренных рабов из числа потомственных крепостных двадцати или тридцати национальностей, но в силу нелепого американского закона об обязательном начальном обучении дети этих рабов выучиваются говорить и даже читать по-английски! В результате дети рабов уже не желают жить так, как им приказывают; а если еще в их среду проберется бродячий агитатор, тогда и поднимается черт знает какая заваруха! Поэтому в каждом шахтерском поселке приходится держать другого, особого «пожарного инспектора» для охраны от иного рода взрывов – не гремучего газа, а народного гнева!

В Северной Долине выполнение этой ответственной задачи было возложено на Джеффа Коттона, начальника шахтной охраны. Надо сказать, что Коттон совсем не походил на представителя своей профессии: сухощавый и благообразный, надень он фрак, он мог бы сойти за дипломата. Но когда Джефф Коттон сердился, отвратительная ругань так и сыпалась из его рта, и он не расставался со своим револьвером, на котором уже имелось шесть зарубок. Кроме того, он носил значок помощника шерифа, обеспечивая себе этим неограниченную власть на случай, если обстоятельства потребуют прибавить еще несколько зарубок. При одном приближении Джеффа Коттона у любого вспыльчивого человека сразу пропадал весь пыл. Вот почему в Северной Долине всегда царил «порядок», и лишь в субботу и воскресенье вечером, когда Коттон занимался усмирением пьяных, а также утром в понедельник, когда их надо было поднимать и силой гнать на работу, вы догадывались, на чем держится этот «порядок».

Кроме всем известных Джеффа Коттона и его помощника Адамса, которые открыто носили свои значки, были здесь еще другие помощники шерифа, значков не носившие, так как об их функциях никому не полагалось знать. Однажды вечером, поднимаясь в клети, Хал пожаловался коногону – кроату Мадвику на дороговизну в лавке Компании, но, к своему удивлению, получил вместо ответа легкий удар по ноге. Потом, когда они вместе шли ужинать, Мадвик объяснил Халу причину своего поведения:

– Там был Гас краснорожий. Берегись его. Это хозяйский шпик.

– Неужели? Откуда ты знаешь? – заинтересовался Хал.

– Раз говорю, значит – знаю. Все знают.

– Вид у него не слишком умный, – сказал Хал, который создал себе в свое время представление о сыщиках по образцу Шерлока Холмса.

– Тут ума не требуется. Пойдет к мастеру и скажет: «Этот Джо слишком много болтает языком. Говорит, что в лавке его грабят». Любой болван это сумеет, разве нет?

– Конечно, – согласился Хал. – А Компания платит ему за это?

– Мастер платит. Когда поставит выпивку, а когда бросит два четвертака. А потом идет к тебе: «Эй, ты, слишком много языком болтаешь! Убирайся отсюда к черту!» Ясно?

Хал подтвердил, что ему ясно.

– Вот ты идешь дальше. Приходишь на другую шахту. Начальник спрашивает: «Где работал?» Ты говоришь: «В Северной Долине». Он спрашивает: «Как твоя фамилия?» А ты ему: «Джо Смит». Он говорит: «Подожди». Идет, читает список, потом выходит и говорит: «Работы нет». Ты спрашиваешь: «Почему нет?» А он тебе: «Ты слишком много языком болтаешь. Убирайся к черту отсюда!» Ясно?

– Так что ж это у них – черный список?

– Ну да! Они все про тебя узнают. Может, по телефону или как-нибудь еще. Если ты плохое что сделал, ну там заговорил о профсоюзе, – Мадвик снизил голос до шепота, когда произнес слово «профсоюз», – тогда они рассылают твою фотографию повсюду и тебя уже нигде во всем штате не возьмут на работу. Понравится тебе такая жизнь, а?

11

Вскоре Халу представился случай понаблюдать систему шпионажа в действии, и ему стало еще понятнее, какая сила держит в повиновении эту безмолвную и терпеливую армию труда. Как-то в воскресенье утром он шел по улице со своим новым приятелем – коногоном Тимом Рафферти, добродушным грязнолицым парнем с мечтательными голубыми глазами. Подошли к дому Тима, и тот пригласил Хала зайти познакомиться с его семьей. Отец Тима, сутулый, изнуренный работой, но все еще сильный человек, был потомком многих поколений шахтеров. Все называли его: «Старик Рафферти», хотя ему еще не исполнилось пятидесяти. Девятилетним ребенком он уже работал на шахте. Рафферти показал Халу выцветший альбом в кожаном переплете с фотографиями своих предков, живших у него на родине – в Англии; это были мужчины со строгими морщинистыми лицами, чопорно и прямо сидевшие перед фотоаппаратом, чтобы навеки запечатлеть свой облик для будущих поколений.

Мать семейства была костлявой, седой женщиной, совсем без зубов, но с молодой душой. Халу она понравилась, потому что в ее доме царила чистота. Хал сидел на крыльце, окруженный целой стаей маленьких, умытых по случаю воскресенья, Рафферти, которые слушали, раскрыв рот, его рассказы о приключениях, вычитанных им у Кларка Расселя и капитана Майн-Рида. В награду гостя пригласили обедать, положив для него чистый прибор и поставив чистую тарелку с горячим, дымящимся картофелем и двумя кусочками солонины. Это было так вкусно, что Хал тут же осведомился, нельзя ли ему бросить пансион Компании и перейти на питание к ним.

Миссис Рафферти широко раскрыла глаза.

– Вот еще! – воскликнула она. – Разве вас отпустят?

– А почему нет? – удивился Хал.

– Потому что это будет дурным примером для остальных!

– Значит, вы считаете, что я обязан жить и столоваться у Ремницкого?

– Нет, но здесь шесть пансионов, принадлежащих Компании.

– А что они со мной сделают, если я перееду к вам?

– Сначала намекнут, а под конец вам придется убраться отсюда. А может, и нам вслед за вами.

– Но ведь в Бедняцкой слободе многие держат квартирантов!

– То иностранцы! Они не в счет – живут, как придется. Но вы-то с самого начала поселились у Ремницкого, я, если вас кто оттуда переманит, тому не поздоровится.

– Понимаю, – рассмеялся Хал. – Здесь от многого может не поздоровиться!

– Ого! Еще как! Ведь выгнали Ника Эммонса за то, что его жена покупала молоко внизу, в долине. У Эммонса был больной ребенок, а разве это молоко, что продается в здешней лавке? Одна вода! Небось подмешивают мел, на дне прямо виден какой-то белый осадок.

– Значит, вы тоже обязаны покупать все в этой лавке?

– Вы, кажется, говорили, что работали уже на шахтах? – вмешался старик Рэфферти, до сих пор молчаливо слушавший их разговор.

– Да, работал, – сказал Хал. – Но там все же было получше.

– Ну да! – воскликнула миссис Рэфферти. – Интересно, где в этой стране вы нашли такое местечко! Мы вот со стариком столько лет уже ищем, и все впустую!

До сих пор разговор шел свободно, но тут вдруг нависла какая-то тень – не страха ли? Хал заметил, что старик Рэфферти хмуро поглядывает на жену и делает ей какие-то знаки. В конце концов что они знают об этом красивом молодом пришельце, который так бойко болтает и успел поездить по свету?

– Мы, собственно, не жалуемся, – сказал старик, а жена поспешила добавить:

– Если начнут пускать сюда всяких торговцев, нам от них покоя не будет. Мы убедились, что с нами здесь обращаются не хуже, чем в других местах.

– Рабочему люду нигде не сладко, – заключил старик, и когда их сын Тим попробовал высказать свое мнение по этому вопросу, родные зашикали на него с таким явным беспокойством, что жалость кольнула сердце Хала, и он поспешил переменить тему разговора.

12

Вечером того же дня Хал отправился с обещанным визитом к Мэри Берк. Она распахнула перед гостем входную дверь, и сразу, несмотря на тусклый свет керосиновой лампы, его охватило ощущение бодрости.

– Здравствуйте! – сказала девушка, как в тот день, когда, скатившись с горы, он угодил прямо во дворик, где было развешано белье.

Он последовал за ней в комнату и понял, что бодрящее ощущение исходит от самой Мэри. Какой у нее свежий, приветливый вид! Старенькое ситцевое платье, в прошлую встречу грязноватое, теперь было выстирано, а на плече, на месте прорехи, виднелась аккуратная заплатка из нового синего лоскута.

В доме было всего две комнаты и обе заняты под спальни, поэтому Мэри пригласила гостя в кухню. Хал увидел, что стены здесь совершенно голые, нет даже часов. Готовясь к приходу гостя, девушка могла похвастать перед ним лишь чистотой. Дощатый пол только что выскребли песком; вымыли и кухонный стол, и кастрюли на плите, и надбитый чайник, и миски с полки. В кухне находились сестренка и братишка Мэри – Дженни, темноглазая, темноволосая, худенькая девочка, с грустным, испуганным личиком, и Томми – круглоголовый мальчуган, ничем не отличающийся от тысячи других круглоголовых веснушчатых ребят. Оба они сидели совершенно прямо, с какой-то неприязнью, как показалось Халу, уставившись на него. У Хала возникла мысль, что их тоже терли и мыли, но так как точный день и час прихода гостя не был известен, то детей, вероятно, подвергали этой операции каждый вечер; и можно себе представить, какие при этом вспыхивали семейные сцены и какие высказывались лестные замечания по адресу нового «ухажера» старшей сестры!

В комнате создалась неловкая атмосфера. Мэри даже не пригласила гостя присесть и сама продолжала в нерешительности стоять. Хал попробовал завязать беседу с детьми, но Мэри перебила его:

– Мистер Смит, помните, мы сговорились пойти погулять? Ну что, пойдем?

– С удовольствием, – сказал Хал, и, пока она прикалывала шляпку перед разбитым зеркалом, он, улыбаясь, продекламировал детям две строчки из студенческой песни своего колледжа:

 
С Мэри-Джейн мы вдвоем
прогуляться идем
под луной, средь зеленых полян…
 

Томми и Дженин были слишком застенчивы, чтоб отпустить какое-либо замечание, но Мэри воскликнула:

– Консервные банки – вот что здесь видно под луной!

Они вышли. В этот тихий летний вечер приятно было гулять при луне, особенно на окраине поселка, где на крылечках сидело меньше усталых людей, чем в центре, и меньше было крикливой детворы. Попадались здесь и другие юные парочки, которых тоже привлекла серебристая луна – самый тяжкий дневной труд не мог настолько истощить их силы, чтобы они не поддались очарованию этого тихого летнего вечера.

Хал настолько устал, что готов был бродить и бродить молча, но Мэри не терпелось узнать, кто он, этот таинственный юноша.

– Мистер Смит, вы ведь недавно начали работать на шахте? – как бы невзначай спросила она.

Хал чуточку смутился.

– Как вы догадались?

– И по виду и по разговору… Вы не похожи на здешних. Мне это трудно выразить, но когда я на вас смотрю, я вспоминаю стихи.

Как ни лестно показалось Халу это наивное признание, он предпочел не выдавать свою тайну и перевел разговор на стихи.

– Я кое-что читала, – призналась девушка, – может, даже больше, чем вы думаете.

Это было сказано не без вызова.

Он задал ей еще несколько вопросов и узнал, что на нее, как и на молоденького грека Энди, оказало свое опасное влияние одно американское учреждение – начальная школа. Там Мэри научилась читать, а хорошенькая молодая учительница пристрастила ее к этому занятию, снабжая девочку книгами и журналами. И так Мэри получила ключ к сокровищнице знаний и ковер-самолет, чтобы облететь мир. Эти сравнения употребила она сама, так как среди книг, которые ей давали читать, были и «Сказки Шехерезады». В дождливые дни она, бывало, пряталась от младших братьев и сестер за диван и, положив книгу так, чтобы на нее падал свет, погружалась в чтение.

Оказалось, что Джо Смит тоже читал эти книги. Удивительно: ведь книги стоят денег и доставать их так трудно! Она рассказала, как ей приходилось обыскивать поселок, чтобы найти новый «ковер-самолет», как она наткнулась на книгу стихов Лонгфелло, на учебник истории Америки, на роман под названием «Давид Копперфилд» и еще один – его она прочитала недавно, и он поразил ее больше всех. Называется он «Гордость и предрассудки». «Чудеса, – подумал Хал, – чопорная, сентиментальная Джейн Остин в шахтерском поселке, в глуши на Дальнем Западе Америки! Неожиданное приключение и для Джейн и для самой Мэри!»

Что же все-таки Мэри извлекла из этой книги? Неужели она, как фабричные девчонки, упивалась скучными описаниями праздной жизни? Нет, эта книга вызвала в ней только чувство горечи. Внешний мир, где царит свобода, чистота, где люди живут красивой, достойной жизнью, – все это не для нее, она пригвождена к кухне в шахтерском поселке. После смерти матери все пошло из рук вон плохо. Дальше Мэри продолжала рассказ глухим и обозленным тоном. Никогда еще не слышал Хал таких безнадежных нот в таком юном голосе.

– Вы нигде в другом месте не жили? – спросил Хал.

– Нет, жила в двух других шахтерских поселках: сначала в Гордоне, а потом в Ист-Ране. Но везде одно и то же!

– А в городах вы бывали?

– Раз или два в году, езжу на денек… Я и в Шеридане была однажды, слышала, как одна дама пела в церкви.

С минуту она молчала, погруженная в воспоминания. Потом вдруг голос ее изменился, и Хал мог только догадаться в темноте, что она вызывающе откинула назад голову.

– Ну нечего гостям рассказывать про свои неприятности. Ведь ужасно надоедает слушать чужие жалобы – вот хотя бы моей соседки миссис Замбони. Вы ее знаете?

– Нет, не знаю, – сказал Хал.

– Один бог ведает, как эта бедная женщина мучается. Муж у нее никудышный – все время пьянствует, а у них одиннадцать человек детей. Куда одной женщине столько? Правда?

Она спросила это с такой наивностью, что Хал даже рассмеялся.

– Конечно, ни к чему, – подтвердил он.

– Мне кажется, люди помогали бы ей охотнее, если бы она не ныла вечно! Да еще на своем словацком языке, которого никто не понимает.

И Мэри принялась комично рассказывать про миссис Замбони и про других разноязычных соседей, изображая, как они калечат ее родной ирландский диалект. Халу ее юмор казался наивным и очаровательным, и он до конца прогулки наслаждался этой забавной болтовней.