Текст книги "Два вампира (сборник)"

Автор книги: Энн Райс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 61 страниц)

 25

В бывшем здании детского приюта было холодно. Его толстые кирпичные стены, лишенные какого-либо утепления, удерживали стужу, и зимой внутри было холоднее, чем на улице. Кажется, я это помнил с прежних времен. Почему она отдала все мне? Почему? Она передала мне документы и все реликвии. Что это значит? Только то, что она исчезла, как комета в небе.

Была ли на земле хоть одна страна, где каналы новостей не передавали бы ее лицо, ее голос, ее Плат, ее историю?

Но мы были дома, это был наш город, Новый Орлеан, наша маленькая страна, и здесь не падал снег, а лишь ощущался легкий аромат чудесных оливковых деревьев, и магнолии в старом, заброшенном монастырском саду разбрасывали розовые лепестки. Посмотрите на эти розовые лепестки на земле.

Здесь так тихо. Никто не ведал об этом месте. Наконец-то Чудовище может жить у себя во дворце, вспоминая Красавицу и вечно размышляя о том, рыдает ли Мемнох в аду или оба они – сыны Божии – заливаются на небесах смехом!

Я вошел в часовню, ожидая увидеть накрытые тканью коробки, ящики. Но глазам моим предстало самое настоящее святилище. Все предметы были распакованы, протерты, расставлены по местам: статуи святого Антония, святой Люсии с ее глазами на блюде, младенец Иисус из Праги в его испанском наряде. В простенках между окнами виднелись аккуратно развешанные иконы.

– Но кто все это сделал?

Дэвид исчез. Куда? Какая разница, он вернется. Зато у меня есть двенадцать книг. Что мне нужно, так это удобное местечко, чтобы присесть. Пожалуй, алтарные ступени для этого подойдут. И еще нужен свет. С одним глазом того света, что льется через высокие витражные окна, мне не хватает, надо чуточку больше.

На паперти часовни появилась фигура. Без запаха. Вампир. Мой птенец, должно быть. Молодой. Луи. Все такой же.

– Это ты все устроил? – спросил я.– Так красиво расставил вещи в часовне?

– Мне показалось, так будет хорошо,– сказал он. Он подошел ко мне. Я отчетливо увидел его, хотя пришлось повернуть голову, чтобы сфокусировать на нем взгляд единственного своего глаза и перестать пытаться открыть другой, которого не было.

Высокий, бледный, чуть изможденный. Короткие черные волосы. Зеленые глаза, очень добрые. Грациозная походка, присущая тому, кто не любит создавать шум, суетиться или быть на виду. Простая черная одежда, как тогда, у евреев в Нью-Йорке, собравшихся у собора и наблюдающих весь тот спектакль.

– Пойдем домой,– сказал он. Такой человечный голос. Такой добрый.– Настало время прийти туда и много о чем подумать. Разве ты не хочешь оказаться дома, в нашем жилище, среди нам подобных?

Если что-то на свете и могло меня успокоить, так это он с этим его забавным наклоном головы, с его манерой неотрывно смотреть на меня, своей спокойной уверенностью оберегая от того, чего боялся я, он и, наверное, любой из нас.

Мой старый, мой благородный друг, нежный мой терпеливый ученик, столь же твердо обученный викторианским правилам вежливости, сколь когда-то преподанным мной правилам поведения монстра. Что, если Мемнох навещал его? А если нет, то почему Мемнох до сих пор этого не сделал?

– Что я совершил, это было Господней волей? – спросил я.

– Не знаю,– сказал Луи. Он положил свою мягкую руку поверх моей. Его неспешный голос был как бальзам для моих нервов.– Пойдем домой. Я многие часы слушал по радио, по телевидению историю ангела ночи, принесшего Плат святой Вероники. Изорванная одежда ангела попала в руки священников и ученых. Дора благословляет людей. Плат приносит исцеление. Люди съезжаются в Нью-Йорк со всего света. Я рад твоему возвращению. Я хочу, чтобы ты остался здесь.

– Я что, послужил Богу? Разве это возможно? Богу, которого все еще ненавижу?

– Я не слыхал твоего рассказа. Ты расскажешь мне? – спросил он прямо, без задних мыслей.– Или для тебя слишком мучительно вспоминать все снова?

– Дэвид обещал записать,– сказал я.– По памяти.– Я постучал себя по виску.– У нас такая хорошая память. Полагаю, некоторые могут вспомнить вещи, которые не происходили в действительности.

Я огляделся по сторонам.

– Где мы? О Господи, я забыл! Мы в часовне. Вот ангел с чашей в руках, а вот распятие, которое здесь было раньше.

Каким же окостеневшим и безжизненным оно выглядело, таким непохожим на сияющий Плат.

– Плат показывают в вечерних новостях?

– Постоянно.– Он улыбнулся. Никакой насмешки. Только любовь.

– Что ты подумал, Луи, когда увидел Плат?

– Что это тот Христос, в которого я когда-то верил. Что это тот Сын Божий, которого я знал, когда был мальчишкой.– Голос его звучал терпеливо.– Пойдем домой. Пойдем. В этом месте... водятся... существа.

– Правда?

– Духи? Привидения? – Он не казался напуганным.– Они маленькие, но я их чувствую, и, знаешь, Лестат, у меня нет твоих способностей.– Он снова улыбнулся.'– Ты должен понимать это. Разве ты их не чувствуешь?

Я закрыл глаза. Вернее, один глаз. Я услышал странные звуки, словно много-много детей шли друг за другом парами.

– Думаю, они распевают таблицы.

– Какие таблицы? – спросил Луи. Он сжал мою руку, наклоняясь ко мне.– Лестат, что это за таблицы?

– О, знаешь, так когда-то учили умножению. Они должны были пропевать в классе таблицу умножения: дважды два четыре, дважды три шесть, дважды четыре восемь... разве не это они поют? Да, это.

Я умолк. Там кто-то был, на паперти, сразу за дверями часовни, в тени, где я когда-то прятался от Доры. Кто-то нашей породы. Должен был быть. И он был старый, очень старый. Я чувствовал его силу. Там был некто столь древний, что это поняли бы лишь Мемнох и Бог Воплощенный или... Луи. Да, возможно, Луи, если он доверяет своей памяти, мгновенным озарениям, своему разрушительному краткому опыту общения с древними. Возможно...

И все же он не испугался. Он настороженно наблюдал за мной, но почти без страха.

– Давай, я не боюсь тебя! – молвил я. И пошел навстречу. Через правое мое плечо были перекинуты два мешка с книгами, левой рукой я крепко сжимал ткань мешковины. Правая рука моя была свободна. И правый глаз. У меня оставалось хотя бы это. Кто же все-таки стоит за дверями?

– Там Дэвид,– произнес Луи умиротворяющим тоном, как бы говоря: «Видишь? Беспокоиться не о чем».

– Нет, рядом с ним. Всмотрись, всмотрись внимательно в темноту. Видишь фигуру женщины – такую белую, неподвижную,– она могла бы сойти за одну из статуй? Маарет! – молвил я.

– Это я, Лестат,– сказала она.

Я рассмеялся.

– Не был ли таким же ответ Исайи, когда его позвал Господь,– «Это я, Господи»?

– Да,– сказала она. Ее голос был едва слышным, но ясным и очищенным временем – вся плотская густота уже давно из пего ушла.

Я двинулся к ним, перейдя из часовни на небольшую паперть. Дэвид стоял рядом с ней как ее помазанник, готовый мгновен-но исполнить любое повеление Маарет, ведь она – старшая, почти самая старшая, наша Ева, Мать всех нас или единственная оставшаяся Мать; и теперь, глядя на нее, я вновь припомнил жуткую историю ее глаз – то, как ее ослепили, когда она была человеком, и глаза, которыми она сейчас смотрела, отняты у людей.

Кровоточащие человеческие глаза, взятые у мертвого или живого и вставленные в ее глазницы, чтобы питаться вампирской кровью как можно дольше. Но какими же утомленными казались они на ее красивом лице. Что тогда сказала Джесс? «Она сделана из алебастра». А алебастр – камень, пропускающий свет.

– Я не стану брать человеческий глаз,– произнес я шепотом.

Она ничего не сказала. Она здесь не для того, чтобы судить или советовать. Зачем же она пришла? Что ей надо? – Ты тоже хочешь послушать рассказ?

– Твой милый английский приятель говорит, что все случилось так, как ты описал. Он говорит, что песни, которые поют па телевидении, правдивы; что ты – Ангел Ночи, и ты принес ей Плат, и что он был там и слышал твой рассказ.

– Я не ангел! И я совсем не собирался отдавать ей Плат! Я взял его как доказательство. Взял, потому что...

Мой голос осекся.

– Почему? – спросила она.

– Потому что мне его дал Христос! – прошептал я.– Он сказал: «Возьми его»,– и я взял.

Я рыдал. А она ждала. Терпеливо, торжественно. Луи ждал. Дэвид ждал.

Наконец я успокоился и сказал:

– Запиши каждое слово, Дэвид, если станешь писать. Каждое двусмысленное слово – слышишь? Я не стану писать сам. Не стану. Ну, может быть... если посчитаю, что ты передаешь недостаточно точно, тогда напишу. Чего ты хочешь? Зачем ты пришла? Нет, не буду писать. Зачем ты здесь, Маарет, зачем предстала передо мной? Зачем ты пришла в новый замок Чудовища, для чего? Ответь мне.

Она ничего не ответила. Ее длинные светло-рыжие волосы доходили до талии. Она была одета в простую одежду, на которую в большинстве мест просто не обратили бы внимания: длинный свободный жакет, подпоясанный на тонкой талии, и юбка, закрывающая верх маленьких ботинок. От ее головы с человеческими глазами исходил сильный аромат крови. И сами горящие на лице глаза смотрели на меня нестерпимо страшно.

– Я не возьму человеческий глаз! – сказал я. Но я уже говорил это раньше. Наверное, с моей стороны это выглядело высокомерным и непочтительным. Ведь она была такой могущественной.– Я не возьму человеческую жизнь,– сказал я. Вот что в действительности я имел в виду.– Я никогда, никогда, пока живу, терплю, голодаю и страдаю, не возьму человеческую жизнь и не подниму руку на живое существо, будь оно человеком или одним из нас – не важно,– не буду... я... до последнего дыхания... не стану...

– Я намерена задержать тебя здесь,– молвила она.– В качестве пленника. На время. Пока ты не успокоишься.

– Ты сошла с ума. Ты нигде меня не задержишь.

– У меня приготовлены для тебя цепи. Дэвид, Луи, вы мне поможете.

– Что такое? Вы оба, как вы смеете? Цепи? Какие цепи? Кто я такой – Азазел, брошенный в яму? Мемнох над этим хорошо посмеется, если только он навсегда не отвернулся от меня!

Но ни один из них не пошевелился. Они стояли неподвижно. Внешне хрупкая, белая фигура Маарет скрывала в себе мощную силу. Луи и Дэвид страдали. О, я чуял запах страдания.

– У меня есть для тебя вот это,– вымолвила она, протягивая руку.– Когда ты это прочтешь, то начнешь вопить и рыдать, и мы продержим тебя здесь в безопасности и покое до тех пор, пока ты не успокоишься. Здесь. Под моей защитой. В этом месте. Ты станешь моим пленником.

– Что? Что это такое? – вопрошал я.

Это был мятый пергаментный сверток.

– Что это, черт возьми, такое? – повторял я.– Кто дал тебе это? – Мне не хотелось прикасаться к свертку.

Она ухватилась за мою левую руку с неодолимой силой, заставив меня выронить мешки с книгами, и вложила в мою ладонь пергаментный сверток.

– Это мне передали для тебя,– сказала она.

– Кто? – спросил я.

– Персона, чье письмо ты найдешь внутри. Разверни его.

– Какого черта! – выругался я. Пальцами правой руки я разорвал измятый тонкий пергамент.

Мой глаз! Он сверкал на фоне написанных на вложенном внутрь листе строчек. В этом маленьком свертке находился мой глаз. Мой голубой глаз, живой и невредимый.

Задыхаясь, я схватил его, поднес к лицу и вставил в болящую глазницу, чувствуя, как нервы тянутся назад, к мозгу. Мир засиял целостной картиной зрения.

Она стояла, неотрывно глядя на меня.

– Я стану вопить? – воскликнул я.– Вопить – почему? Что, по-твоему, я вижу? Я вижу лишь то, что видел раньше! – кричал я. Я посмотрел справа налево. Ужасная заплатка из тьмы пропала, мир предстал завершенным: витражи, застывшее трио, наблюдающее за мной...– О, спасибо, Господи! – прошептал я. Но что это значило? Было ли это благодарственной молитвой или просто восклицанием?

– Прочти,– сказала она,– то, что написано.

Архаичный стиль. Что это? Иллюзия? Слова, написанные на языке, вовсе не являющемся языком, и все же ясно читаемые – я смог узнать их торопливый очерк, начертанный и кровью, и чернилами, и сажей:

  «Моему принцу!

 Благодарю тебя за прекрасно

выполненную работу.

 с Любовью,

 Мемнох-дъявол».

Я взревел.

– Ложь, ложь, ложь! – Я услыхал звон цепей.– Какой металл, по-твоему, может связать меня, повергнуть в уныние? Черт тебя возьми! Ложь! Ты его не видела. Он тебе этого не предавал!

Дэвид, Луи, ее сила, ее непостижимая сила – сила с незапамятных времен, еще до того, как были начертаны первые слова на табличках в Иерихоне,– окружали меня, поглощали меня. Более она, чем они; я был ее ребенком, проклинающим ее.

Они поволокли меня во тьму – и вопли мои отдавались эхом от стен,– в помещение, которое они выбрали для меня: темное подземелье с замурованными окнами. Я пытался вырваться, но меня опутывали цепи.

– Это ложь, ложь, ложь! Не верю! Если меня кто и одурачил, так это только Господь! – Я продолжал бушевать.– Он сделал это со мной. Это все нереально, если Он не совершил этого – Бог Воплощенный. Не Мемнох. Нет, никогда, никогда. Ложь!

В конце концов я в изнеможении повалился на пол Мне было все равно. Было какое-то утешение в том, что я был закован в цепи и не мог колотить по стенам кулаками, превратив их в месиво, или размозжить голову о кирпичи, или того хуже...

– Ложь, ложь, все это огромная панорама лжи! Это все, что я видел! Еще один огромный замкнутый круг лжи!

– Не все ложь,– сказала она.– Не все. Это стародавняя дилемма.

Я умолк. Я чувствовал, как мой левый глаз глубже и сильнее прорастает корнями в мозг. Он снова у меня был. У меня был мой глаз. И подумать только о его лице, его искаженном от ужаса лице, когда он взглянул на мой глаз. И та история с глазом дядюшки. Микки. Я был не в состоянии понять это. Мне снова захотелось выть.

Мне показалось, что я смутно слышу нежный голос Луи – протестующий, умоляющий, спорящий. Я услышал, как замыкаются запоры. Я слышал, как; в дерево забивают гвозди. Я слышал, как Луи умоляет.

– Ненадолго, совсем ненадолго...– проговорила она.– Он слишком силен для нас, и ничто другое здесь не поможет. Либо это, либо придется разделаться с ним

– Нет! – вскричал Луи.

Я услышал протесты Дэвида – нет, этого она не сделает.

– Я не стану это делать,– спокойно молвила она.– Но он останется здесь до тех пор, пока я не скажу, что он может уйти,

И они ушли.

– Пойте,– прошептал я. Я разговаривал с привидениями детей.– Пойте...

Но монастырь был пуст. Все маленькие привидения разбежались. Монастырь был мой. Слуга Мемноха; князь Мемноха. Я был один в своей темнице.

26 

 Ночь вторая, ночь третья... Снаружи в городе по широкому проспекту мчались машины. Проходили парочки, перешептываясь в вечерних тенях. Завыла собака.

Четвертая ночь, пятая?..

Рядом со мной сидел Дэвид, читая мне запись моей истории, слово за словом,– все, что я рассказал, как он это запомнил, вновь и вновь прерываясь, чтобы спросить, правильно ли там или здесь, те ли это слова, таков ли получается образ.

По обыкновению отвечала она. Из своего места в углу она говорила:

– Да, это он видел, и это он тебе рассказал. Именно это я вижу в его сознании. Таковы были его слова. Вот что он чувствовал.

Наконец – прошла, должно быть, неделя – она встала надо мной и спросила, хочу ли я крови. Я ответил:

– Я никогда больше не стану ее пить. Я высохну и стану твердым, как известняк. И меня бросят в печь.

Однажды ночью заявился Луи со спокойной непринужденностью тюремного капеллана, свободного от каких бы то ни было правил и все же не представляющего для узников никакой угрозы.

Он медленно уселся подле меня, сложив ноги и глядя в сторону – понимая, что невежливо смотреть в лицо пленника, закованного в цепи.

Он дотронулся пальцами до моего плеча. Волосы его были в полном порядке – модно подстрижены, причесаны и чисто вымыты. Одежда его тоже была чистой и новой, словно он специально принарядился ради меня.

Я внутренне улыбнулся этому. Он и раньше, бывало, так поступал, и когда я замечал, что на рубашке у него старинные пуговицы из золота и жемчуга, то понимал, что это для меня, и принимал его дар, как больной принимает холодный платок на лоб.

Его пальцы надавили на плечо чуть сильнее, и мне это тоже понравилось. Но у меня не было ни малейшего намерения говорить об этом.

– Я читал книги Винкена,– сказал он.– Я вернулся тогда за ними и подобрал, когда мы оставили их в часовне.– Сказав это, он взглянул на меня с почтительным простодушием.

– Благодарю,– сказал я.– Я выронил их, там было темно. Выронил, когда потянулся за глазом. Или когда она взяла меня за руку? Как бы то ни было, я выронил мешки с книгами. Мне не сдвинуть с места эти оковы, я не могу пошевелиться.

– Я отнес книги домой, на Роял-стрит. Они там, как и множество других драгоценностей.

– Понимаю. Ты видел миниатюры? Ты достаточно хорошо их рассмотрел? Я не смог, не успел. Просто... все произошло слишком быстро, и я так и не открыл книги. Но если бы ты увидел его призрак там, в баре, и услышал, как он их описывает...

– Они потрясающи. Просто великолепны. Они тебе понравятся. Ты будешь долго наслаждаться ими наедине при свете. Я только начал их рассматривать и читать. С помощью лупы. Но тебе не потребуется лупа. Твои глаза зорче моих.

– Мы будем читать их... возможно... ты и я... вместе.

– Да... все двенадцать книг,– молвил Луи. Он тихо заговорил о многих чудесных вещах, которые видел в книгах,– о крошечных людях, и зверях, и цветах, и о льве, лежащем рядом с ягненком.

Я закрыл глаза. Я был благодарен. Я был удовлетворен. Он понимал, что я не хочу больше разговаривать.

– Я буду там, внизу, в наших комнатах,– сказал он,– буду ждать. Тебя не станут держать здесь долго.

Что значит это «долго»?

Погода, кажется, потеплела.

Дэвид мог бы тоже прийти.

Иногда я закрывал глаза и затыкал уши, отказываясь воспринимать звуки, будто намеренно адресованные мне. Я слышал пение цикад, когда небо все еще пламенело от солнца и другие вампиры спали. Я слышал, как поют птицы, слетающие на ветки дубов на Наполеон-авеню. Я слышал детей!

Дети все-таки вернулись. Они пели. Иногда один или двое из них разговаривали быстрым шепотом, словно секретничали, накрывшись с головой простыней.

И еще – шаги на ступенях.

А там, за стеной,– кричащая, светящаяся электрическими огнями ночь.

Однажды вечером я открыл глаза – цепи исчезли.

Я был один, дверь открыта.

Моя одежда была изорвана в клочья, но мне было наплевать. Я с трудом поднялся и, наверное, впервые за две недели поднес руку к лицу, чтобы проверить, на месте ли глаз, хотя, разумеется, я им видел. Просто я давно перестал вспоминать о нем.

Я вышел из здания приюта, пересек двор. На мгновение мне показалось, что я увидел железные качели – те, что ставили на детских площадках в прежние времена. Я различил рамы, напоминающие букву А, поперечину, и сами качели, и качающихся на них детей – маленьких девочек с развевающимися волосами; я слышал, как они смеются. В изумлении я поднял глаза на витражи часовни.

Дети исчезли. Двор был пуст. Отныне этот дворец принадлежит мне. Дора оборвала все связи. Она пришла к своей великой победе.

Я долго шел по Сент-Чарльз-авеню. Шел под знакомыми мне дубами, по старым тротуарам, мимо новых и старых домов. Миновав Джексон-авеню, я оказался среди забавной смеси из забегаловок и неоновых вывесок, заколоченных и полуразрушенных зданий, стоявших вперемежку с модными магазинчиками,– в кричащих полупустых кварталах, тянущихся вплоть до населенных кварталов города.

Я подошел к магазину, некогда торговавшему дорогими машинами. Здесь продавали автомобили в течение пятидесяти лет, а теперь это было огромное пустое помещение со стеклянными стенами. Я очень хорошо видел собственное отражение в стекле. Мое сверхъестественное зрение опять вернулось ко мне – безупречное, на оба голубых глаза.

Я увидел себя. И я хочу, чтобы и вы увидели меня в этот момент. Я хочу, чтобы вы посмотрели на меня моими глазами, и я клянусь, что все, мною рассказанное, каждое мое слово, истинно и идет от сердца.

Я – вампир Лестат. Вот что я увидел в стекле. Вот что я услышал в себе. Вот что я знаю! И это все, что я знаю.

Верьте мне, верьте моим словам, верьте тому, что я сказал, и тому, что про меня написано.

Я по-прежнему здесь, герой собственных грез, и позвольте мне всегда оставаться с вами.

Я – вампир Лестат.

А теперь разрешите мне из вымысла превратиться в легенду.

9.43, 28 февраля 1994 г.

Прощай, любовь моя.

ВАМПИР АРМАН

 Бранди Эдвардсу, Брайану Робертсону, а также Кристоферу и Мишель Райс.

Иисус говорит ей не прикасайся ко Мне, ибо Я еще не восшел к Отцу Моему; а иди к братьям Моим и скажи им: восхожу к Отцу Моему и Отцу вашему, и к Богу Моему и Богу вашему.

Евангелие от Иоанна. 20:17

Часть I. ПЛОТЬ И КРОВЬ

  1

 Говорили, что на чердаке умер ребенок. Его одежду нашли в стене.

 Мне хотелось подняться туда, лечь у стены и остаться одному.

Иногда здесь встречают привидение – призрак ребенка. Но никто из вампиров, как правило, призраков видеть не умеет, во всяком случае, так, как я. Не важно. Ребенок меня не интересовал. Я не искал общества ребенка. Мне просто хотелось побыть там.

Оставаться и дальше рядом с Лестатом бесполезно. Я пришел. Я выполнил свой долг. Я ничем не мог ему помочь.

Взгляд его пронзительных, сосредоточенных, застывших глаз заставлял меня нервничать, лишал присутствия духа, хотя в глубине души я оставался спокойным, меня переполняла любовь к близким – к моим смертным детям, темноволосому Бенджи и нежной, гибкой Сибил, но у меня пока не хватало сил их забрать.

Я ушел из часовни.

Я даже не обратил внимания на остальных. Весь монастырь превратился в обитель вампиров. Не то чтобы он казался диким или заброшенным, но я не заметил, кто оставался в часовне, когда я уходил.

Лестат по-прежнему лежал на мраморном полу часовни перед огромным распятием. Поза его оставалась неизменной: на боку, с расслабленными руками, левая ладонь накрывает правую, и пальцы ее при этом слегка касаются пола – как будто намеренно, хотя ни о каких намерениях и речи быть не могло. Пальцы правой руки изогнулись, образовав впадинку в ладони там, куда падал свет, что тоже казалось осмысленным жестом, хотя никакого смысла здесь не было.

В течение многих месяцев Лестат пребывал без движения, превратившись в безвольное сверхъестественное тело, однако выражение его лица было почти вызывающе разумным.

Перед рассветом высокие витражи надлежащим образом зашторивали, а по ночам в них играли отблески чудесных свечей, расставленных между изящными статуями и реликвиями, наполнявшими этот когда-то освященный дом, где под высокими сводами дети слушали мессу.

Теперь оно принадлежало нам. Ему – Лестату, мужчине, лежавшему без движения на мраморном полу.

Мужчине. Вампиру. Бессмертному. Сыну Тьмы. Любое из этих слов отлично ему подходит.

Оглянувшись на него через плечо, я, как никогда, почувствовал себя ребенком. Такой я и есть. Я вписываюсь в это определение, как будто оно во мне закодировано, как будто это единственно возможная для меня генетическая схема.

Когда Мариус сделал меня вампиром, мне было, наверное, лет семнадцать. К тому моменту рост мой составлял пять футов шесть дюймов и весь последний год оставался неизменным. У меня были изящные, как у женщины, руки и по-детски чистое лицо – я, как мы выражались в то время, в шестнадцатом веке, был безбородым. Не евнухом, не^, конечно нет, отнюдь, но совсем еще мальчиком.

В те времена красота юношей ценилась не в меньшей степени, чем прелесть женщин. Только теперь мне кажется, что в этом есть какой-то смысл, и то потому, что я люблю своих собственных детей: по-девичьи длинноногую Сибил с грудью женщины и Бенджи с круглым напряженным арабским личиком.

Я остановился у подножия лестницы. Никаких зеркал – лишь потемневшие от сырости высокие кирпичные стены с ободранной штукатуркой; только в Америке такие здания могут назвать старинными. Знойное новоорлеанское лето и сырая, промозглая зима – зеленая зима, как я ее называю, потому что листья с деревьев здесь практически не опадают,– наложили на все свой отпечаток.

По сравнению с обычным для этого города климатом в стране, где я родился, царила, можно сказать, вечная зима. Не удивительно, что в солнечной Италии я совершенно забыл о своих истоках и с легкостью принял тот образ жизни, которому следовали в доме Мариуса. «Я не помню» – эта формула стала своего рода заклинанием. Только при этом условии можно было так полюбить порок, так пристраститься к итальянскому вину, обильным трапезам и даже к ощущению теплого мрамора под босыми ногами, когда комнаты палаццо Мариуса самым грешным, безнравственным образом отапливались бесчисленными каминами.

Его смертные друзья – когда-то и я принадлежал к их числу – без конца бранили его за расточительство: за излишние траты на дрова, масло, свечи. А Мариус признавал только самые изысканные свечи, из пчелиного воска. Для него имел значение каждый аромат.

«Прекрати думать об этом,– уговаривал я себя.– Отныне воспоминания не должны тебя ранить. Ты пришел сюда ради дела. Теперь с ним покончено, пора найти тех, кого ты любишь,– юных смертных, Бенджи и Сибил,– и жить дальше».

Жизнь уже не театральная сцена, где вновь и вновь появляется и со зловещим видом сидит за столом призрак Банко.

Душа у меня болела.

Пора подняться наверх. Отдохнуть немного возле кирпичной стены, где нашли детскую одежду. Лечь рядом с ребенком, убитым в монастыре, как утверждают сплетники-вампиры, новые призрачные обитатели этих залов, пришедшие посмотреть, как спит сном Эндимиона великий Вампир Лестат.

Я не ощущал запаха убийства – слышал лишь нежные голоса монахинь.

Я поднялся по лестнице человеческим шагом. За пятьсот лет я научился этому в совершенстве. Равно как и умению пугать молодежь – как постоянных обитателей этого дома, так и случайных посетителей – не хуже любого из Старейших. Даже самые скромные из них не упускают случая продемонстрировать свой дар телепатии или способность мгновенно исчезать, словно растворяясь в воздухе, а то и слегка сотрясти стены в восемнадцать дюймов толщиной с нетленными кипарисовыми подоконниками.

Ему должны понравиться эти запахи, подумал я. Мариус... Где он? Прежде чем поговорить с ним, я предпочел навестить Лестата, а потому мы успели обменяться лишь несколькими вежливыми словами, когда я оставлял на его попечение свои сокровища.

Ведь я привел в логово бессмертных своих детей, ибо кто способен защитить их лучше, чем мой любимый Мариус – такой могущественный, что никто здесь не посмеет перечить ему.

Естественно, между нами нет телепатической связи, ведь Мариус – мой создатель. Но не успел я подумать об этом, как осознал, что не ощущаю ни малейшего свидетельства его присутствия в здании. Откуда мне знать, что происходило в тот короткий промежуток времени, пока я стоял на коленях перед Лестатом Я понятия не имел, где сейчас мог быть Мариус. Я не чувствовал знакомых человеческих запахов Бенджи и Сибил. Меня парализовал ужас.

Я остановился на втором этаже и прислонился к стене, с показным спокойствием разглядывая лакированные сосновые половицы. На паркете образовались желтые островки света.

Где же Бенджи и Сибил? Что я наделал! Зачем привел сюда двух очаровательных смертных – Бенджи, живого, подвижного мальчика двенадцати лет, и двадцатипятилетнюю Сибил. А вдруг Мариус, столь благородный по своей натуре, выпустил их из виду?

– Я здесь, дитя.– Как обрадовал меня этот раздавшийся совсем рядом отчетливый, тихий и доброжелательный голос! Прямо подо мной в пролете лестницы я увидел своего создателя. Он следовал за мной вверх по лестнице или, скорее, оказался, там с помощью свой силы и скорости, безмолвно и незаметно преодолев разделявшее нас расстояние.

– Мастер,– сказал я со слабой улыбкой, словно извиняясь.– В какой-то момент я за них испугался. Мне здесь грустно.

Он кивнул.

– Они со мной, Арман,– сказал он.– Этот город кишит смертными. Сколько бы здесь ни бродило скитальцев, пищи хватит на всех. Их никто не обидит. Даже если бы меня здесь не было, никто не осмелился бы.

Наступила моя очередь кивать. Но я не разделял его уверенность. Вампиры по природе своей капризны и часто совершают ужасные, жестокие поступки просто так, ради собственного удовольствия. Какой-нибудь заезжий мрачный чужак, привлеченный необычными событиями, вполне может развлечься, убив чужую смертную зверюшку.

– Ты просто чудо, дитя мое,– улыбнулся Мастер. Дитя! Кто, кроме Мариуса, моего создателя, мог бы так меня назвать. Но что для него пятьсот лет? – Ты ушел на солнце, сын мой,– продолжал он с озабоченным выражением на добром лице.– И выжил, чтобы рассказать свою повесть.

– На солнце, господин? – переспросил я. Однако мне не хотелось что-либо рассказывать. Еще не пришло время описывать, что произошло на самом деле, обсуждать легенду о Плате Вероники и запечатленном на нем во всем величии славы лике нашего Господа, равно как и события того утра, когда я с готовностью отказался от своей души. Какой чудесный миф был создан из этой истории!

Он поднялся по ступенькам и опустился рядом со мной, соблюдая, однако, вежливую дистанцию. Он всегда оставался джентльменом, даже когда этого слова еще не существовало. В древнем Риме наверняка было слово, обозначающее таких людей – неизменно хорошо воспитанных, считавших делом чести оказывать внимание другим, одинаково любезных как с бедными, так и с богатыми. Таков уж Мариус, и, насколько я знаю, он таким был всегда.

Он положил свою белоснежную руку на невзрачные атласно-гладкие перила. На нем был длинный бесформенный плащ из серого бархата, когда-то чрезвычайно экстравагантный, теперь же поблекший от времени. Светлые, длинные, как у Лестата, волосы, взъерошенные от сырости, даже усеянные каплями росы с улицы, той же росы, что осталась на его золотых бровях и заставила потемнеть длинные ресницы вокруг больших кобальтово-синих глаз, поблескивали на свету.

В нем присутствовало что-то нордическое, холодное, в отличие от Лестата, чьи волосы всегда отливали золотом и сияли ярким светом, а призматические глаза поглощали все краски, приобретая еще более великолепный фиолетовый оттенок при малейшем проявлении внимания боготворящего его внешнего мира.

В Мариусе же я видел солнечное небо диких северных земель, его глаза излучали ровный свет, отвергая любой цвет со стороны, оставаясь идеальными зеркалами его неизменной, в высшей степени благородной души.

– Арман,– сказал он.– Я хочу, чтобы ты пошел со мной.

– Куда, Мастер? – спросил я. Мне тоже хотелось быть с ним предельно вежливым. Невзирая на любые столкновения, он всегда порождал во мне возвышенные инстинкты.

– Ко мне домой, Арман, туда, где они сейчас находятся, Сибил и Бенджи. Нет, не бойся за них. С ними Пандора Это поразительные смертные, блистательные, на удивление разные и одновременно в чем-то похожие. Они тебя любят, они так много знают и уже успели пройти с тобой долгий путь.