Текст книги "Два вампира (сборник)"

Автор книги: Энн Райс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 61 страниц)

– Нет, отпусти меня. Я не понимал, что говорю. То была поэзия. То была глупость. Отпусти меня. Я не могу это вынести!

Под лампой вокруг стола с десяток людей спорили над каргой, иные – обняв друг друга и указывая на различные участки, окрашенные в тусклые цвета. Повернулась чья-то голова. Мужчина?

Лицо:

–Ты!

– Отпусти меня! – Я повернулся и был отброшен к стене с книжными полками; книги попадали, блестя корешками и ударяя меня по плечам. Господь милосердный, мои члены не могли больше этого вынести. Я заехал кулаком в сверкающий земной глобус, укрепленный на причудливом деревянном обруче. На меня уставился пустыми глазницами стоящий на коленях ребенок.

Увидев дверной проем, я побежал.

– Нет, отпусти меня. Не могу. Не буду. Не буду.

– Не будешь? – Мемнох схватил меня за правое предплечье, надвинувшись на меня хмурым темным лицом, подняв крылья и вновь заслоняя свет, когда они сложились, чтобы окутать меня, словно я – его собственность.– Ты не поможешь мне освободить это место, послать эти души на небеса?

 – Я не в силах сделать это! – воскликнул я.– Я не стану это делать! – Внезапно во мне пробудилась ярость. Я чувствовал, как она уничтожает весь мой страх, сомнения и дрожь; я ощущал, как она пробегает по моим венам подобно расплавленному металлу. Хорошо знакомый мне гнев, решимость Лестата.– Я не стану частью всего этого ни ради тебя, ни ради Него, ни ради них или кого-либо вообще!

 Я качнулся назад, свирепо уставившись на него.

 – Нет, только не это. Не для такого, как Он, слепого Бога и не для того, кто требует то, чего требуешь от меня ты. Вы сумасшедшие, вы оба! Я не стану помогать тебе. Я отказываюсь.

 – Так вот как ты поступишь со мной – ты меня покинешь? – ошеломленно воскликнул он; его темное лицо исказилось от боли, на гладких черных щеках засверкали слезы.– Ты оставишь меня с этим и не протянешь руки, чтобы помочь, после всего, что ты совершил?!! Каин, братоубийца, убийца невинных, неужели ты мне не поможешь?..

 – Перестань, ну перестань. Я не стану, не могу поддержать тебя. Не могу помочь этому свершиться. Не могу участвовать в этом! Не могу этого вынести! Не могу учить в этом месте!

 В горле у меня хрипело и жгло, и шум, казалось, поглотил мои слова, но Мемнох услыхал их.

 – Нет, нет, не буду – не тот материал, не те правила, не та эстетика! Никогда, никогда, никогда!

 – Трус,– прорычал он; миндалевидные глаза его сделались огромными, на твердом черном лбу и щеках вспыхивали отблески огня.– У меня в руках твоя душа, я дарю тебе спасение за цену, за которую вымаливают у меня прощение те, кто страждет здесь уже много тысячелетий!

 – Только не я. Не хочу стать частью этой боли, нет – не теперь, никогда... Иди к Нему, меняй правила, улучшай их, пусть они обретут смысл, но только не это – это выше человеческого терпения, это несправедливо, несправедливо, это бессовестно.

 – Это же ад, глупец! Чего ты ожидал? Что ты будешь служить господину ада, ни капли не страдая?

 – Не стану совершать над ними такое! – пронзительно закричал я.– К черту меня и тебя.– Я стиснул зубы. Я кипел и бушевал, вынося свой приговор.– Я не стану участвовать в этом с ними! Не понимаешь? Не могу этого принять! Не могу посвятить себя этому. Не могу подчиниться этому. А теперь я покидаю тебя – ты ведь предоставил мне право выбора. Отправляюсь домой! Освободи меня!

Я повернулся.

Он снова схватил меня за руку, но на этот раз гнев мой не шал границ. Я отшвырнул его назад, в сторону тающих и падающих душ. Там и здесь к нам с возгласами поворачивались мертвецы-прислужники; на их бледных вытянутых лицах читались тревога и уныние.

– А теперь уходи,– клял меня Мемнох, все так же неподвижно лежа на земле – на том месте, куда я его отшвырнул.– И, Бог свидетель, ты, мой ученик, будучи при смерти, приползешь ко мне на коленях, но никогда уже не будет тебе предложено стать моим принцем, моим помощником!

Я оцепенело уставился через плечо на его поверженную фигуру. Зарывшись локтем в мягкую черную изнанку своего крыла, он поднялся на копыта и снова направился ко мне своей чудовищной прихрамывающей походкой.

– Ты слышишь меня?

– Я не могу служить тебе! – прогремел я во всю глотку.– Не могу это сделать.

Потом я обернулся в последний раз, зная, что больше не посмотрю назад, с одной только мыслью: спастись! Я бежал и бежал, оскальзываясь на глине и камнях покатых берегов, перебираясь вброд через мелкие ручьи, минуя группы удивленных мертвецов-прислужников и стенающих душ.

– Где лестница? Где врата? Вы не можете мне в этом отказать, Вы не имеете права. Смерть не завладела мной! – кричал и, так и не оборачиваясь назад и не останавливая бег.

– Дора! Дэвид! Помогите мне! – звал я.

И тут почти у моего уха прозвучал голос Мемноха:

– Лестат, не делай этого, не уходи. Не возвращайся домой. Лестат, не делай этого, это сумасшествие – разве не понимаешь,– ну пожалуйста, во имя любви к Господу, если ты можешь хоть немного любить Его и любить их, помоги мне!

– НЕТ! – Я обернулся и, с силой толкнув его, увидел, как он покатился вниз по крутым ступеням – неуклюжая и гротескная фигура с выражением изумления на лице, запутавшаяся в огромных хлопающих крыльях. Я резко повернулся к нему спиной. Впереди, из открытой двери на самом верху, лился свет.

Я побежал на свет.

– Остановите его! – закричал Мемнох.– Не выпускайте его. Не позволяйте ему унести с собой Плат.

– У него с собой Плат Вероники! – воскликнул один из мертвецов-прислужников, внезапно бросаясь на меня из сумрака.

Моя нога едва не соскользнула, однако я продолжал бегом скакать со ступеньки на ступеньку. Ноги сильно болели. Я чувствовал, что они приближаются ко мне – мертвецы-прислужники.

– Остановите его.

– Не дайте ему уйти!

– Остановите его!

– Отберите у него Плат,– кричал Мемнох,– он под рубашкой – нельзя, чтобы Плат пропал вместе с ним!

Я взмахнул левой рукой, и один из мертвецов-прислужников прилип обмякшей, бесформенной грудой к скале. Высоко наверху неясно вырисовывалась дверь. Мне был виден свет. Я видел свет и знал, что это земной свет – сверкающий и естественный.

На мои плечи опустились руки Мемноха, и он крутанул меня к себе.

– Нет, ты не посмеешь! – прорычал я.– Бог мне простит. Ты меня простишь, но не забирай ни меня, ни Плат! – гремел я.

Я поднял левую руку, чтобы отгородиться от его протянутых ко мне рук, и снова ударил Мемноха. Но его спасли крылья: Мемнох взлетел мне навстречу и едва не вдавил меня обратно в ступени. Я почувствовал, как его пальцы пронзают мой левый глаз! Бот они разлепили мне веки и стали вдавливать глаз в череп, причиняя мне нестерпимую боль, а потом по моей щеке сползла вниз студенистая масса.

Я услышал прерывистый вздох Мемноха.

– О нет...– простонал он, прижав пальцы к губам, в ужасе уставившись на тот же предмет, на который смотрел и я.

На глаз, на мой круглый голубой глаз, дрожащий и мерцающий на ступени лестницы. Все мертвецы-прислужники тоже уставились на глаз.

– Наступите на него, раздавите его,– воскликнул один из них и бросился вперед.

– Раздавить его, наступить, размазать! – закричал другой, устремившись к глазу с верхних ступеней.

– Нет, не делай этого, не надо! Остановитесь, вы все! – простонал Мемнох.– Не в моем царстве, здесь вы не посмеете!

– Наступи на глаз!

Это было мое мгновение, мой шанс. Я взлетел наверх, едва касаясь подошвами ступеней. Я почувствовал, как моя голова и плечи погружаются в свет и тишину, а потом в снег.

Я был свободен.

Я оказался на земле. Ноги мои ударились о мерзлую почву – скользкий снег вперемешку с грязью.

Я бежал, одноглазый, истекающий кровью, с Платом, спрятанным под рубашкой, бежал сквозь жестокую бурю, сквозь снежные заносы; крики мои взлетали вверх и эхом отражались от знакомых зданий – темных, неприветливых небоскребов моего города. Дом, земля.

Солнце только что погрузилось в темно-серую дымку налетевшей метели; белизна снега поглотила зимние сумерки.

– Дора, Дора, Дора!

Я все бежал и бежал.

Призрачные смертные пробирались сквозь метель; призрачные люди спешили по узким скользким тротуарам, автомобили ползли сквозь бурю, и их фары высвечивали поднимающуюся, сгущающуюся белизну. Снежные сугробы были настолько высокими, что я падал и с трудом вставал на ноги, но продолжал идти.

Передо мной возникли арки и шпили собора Святого Патрика. Святой Патрик.

А чуть дальше возносилась вверх стена Олимпийской башни из стекла, напоминающего полированный камень. Своей чудовищной высотой она пыталась достать до самих небес, уподобившись Вавилонской башне.

Я остановился, сердце мое едва не разрывалось.

– Дора! Дора!

Я достиг дверей вестибюля – головокружительные огни, гладкие полы, скопление смертных. Повсюду смертная плоть, поворачивающаяся взглянуть на то, что двигалось слишком быстро, чтобы быть замеченным. Убаюкивающая музыка и уютные огни, поток искусственного тепла!

Я отыскал лестничный пролет и взмыл по нему вверх, как пепел по дымоводу; вломившись через деревянную дверь, я вошел, пошатываясь, в комнату.

– Дора.

Я увидел ее, почувствовал ее запах, снова ощутил аромат крови между ног; увидел это нежное маленькое лицо, белое, потрясенное, и по обе стороны от нее, как домовые из детских стишков или рассказов-страшилок, стояли Арман и Дэвид – вампиры, монстры, уставившиеся на меня в одинаковом оцепенении.

Я попробовал открыть левый глаз, которого у меня больше не было, затем повертел головой, чтобы ясно рассмотреть всех троих единственным правым глазом. Я ощущал острую боль в пустой глазнице, словно туда вонзилось множество иголок.

Лицо Армана застыло от ужаса. Он стоял в своем отделанном кружевом шикарном бархатном наряде и до блеска начищенных ботинках. Обращенное ко мне лицо ангела Боттичелли искажала боль.

И рядом с ним – Дэвид, исполненный жалости и сочувствия. Пожилой англичанин, заключенный в молодое, здоровое тело, по-зимнему укутанное в твид и кашемир, выглядел ошеломленным.

Монстры, одетые как люди – земные, настоящие люди!

И светящаяся фигурка моей Доры, моей хрупкой, страстной Доры с ее огромными черными глазами.

– Милый, милый,– воскликнула Дора,– я здесь! – Она обняла меня теплыми маленькими руками за ноющие плечи, не обращая внимания на снег, падающий с моих волос и одежды. Я опустился на колени, зарыв лицо в ее юбку, поближе к крови между ногами, крови из ее живой матки, крови земли, крови Доры, которую дарило ее тело, а затем повалился на пол.

Я был не в состоянии ни говорить, ни двигаться. Я чувствовал, как она прикасается своими губами к моим.

– Ты теперь в безопасности, Аестат,– сказала она.

Или то был голос Дэвида?

– Ты с нами,– молвила она.

Или то был Арман?

– Мы здесь.

– Посмотри, посмотри на его ноги. На нем только один ботинок.

– А его пиджак! Он порван... пуговицы потерялись.

– Милый, милый.– Она поцеловала меня.

Я осторожно перевернул ее на спину, стараясь не придавить своим весом, задрал на ней юбку и прижал лицо к ее обнаженным бедрам. Запах крови затопил мое сознание.

– Прости меня, прости меня,– прошептал я, и мой язык прорвал тонкий хлопок ее трусов, срывая ткань с мягких волос внизу лобка, отодвигая в сторону запятнанную кровью прокладку. Я приник к крови ее молодых набухших розовых вагинальных губ, вытекающей из устья ее матки, крови ее сильного молодого тела,, крови плотных горячих клеток ее вагинальной плоти, крови, не приносящей боли или жертвы, а дарующей лишь ее нежную снисходительность ко мне, к моему невыразимому акту, когда мой язык глубоко проникал в нее, извлекая кровь, которая была еще только на подходе, нежно, очень нежно собирая кровь с мягких волос, растущих на ее половых губах, высасывая каждую ее мельчайшую капельку.

Нечистая, нечистая. Они кричали это на пути к Голгофе, когда Вероника сказала: «Господи, я прикоснулась к краю твоей одежды, и мое кровотечение прекратилось». Нечистая, нечистая.

– Нечистая, хвала Богу, нечистая,– прошептал я, облизывая языком тайное, запятнанное кровью место, ощущая вкус и запах крови, ее сладкой крови,– то место, откуда кровь вытекает свободно, и нет никакой раны, и нет в ней нужды – доступ к ее крови открыт для меня ее прощением.

В окно бился снег. Я слышал его, ощущал его – слепящий белый снег жуткой для Нью-Йорка снежной бури, холодная белая зима, все замораживающая своим покровом.

– Мой дорогой, ангел мой,– прошептала она.

Я лежал рядом с ней, я задыхался. Кровь ее была у меня внутри. Я извлек ее всю из матки – ту, что должна была вытечь. Я слизал даже ту, что налипла на прокладку.

Она села в кровати, скромно прикрывая меня своими скрещенными руками и наклонясь вперед. Она словно пыталась закрыть меня от их глаз – Дэвида и Армана,– ни разу при этом не оттолкнув, не закричав на меня, не отпрянув. И сейчас, когда я плакал, Дора держала мою голову в своих руках.

 – Ты в безопасности,– снова повторила она.

 В безопасности. Все они говорят: в безопасности, словно это магическое заклинание. Безопасность, безопасность.

 – О нет! – воскликнул я. Я рыдал.– Нет, никто из нас не в безопасности. И никогда мы не будем в безопасности, никогда, уже никогда...

22

 Я не позволю им прикасаться к себе. Я не собираюсь им отдавать ничего, даже рваный ботинок. Уберите ваши расчески, ваши полотенца, не надо меня утешать. Я вцепился в спрятанный на груди предмет.

Все, о чем я просил,– это кусок какой-нибудь ткани, чтобы укрыться. Они дали мне одеяло, мягкое, шерстяное – то, что надо.

Квартира почти опустела.

Все это время они без остановки переправляли сокровища Роджера на юг; занимались этим агенты из смертных. Большинство скульптур и икон были переправлены в монастырь в Новом Орлеане, бывший сиротский приют, и помещены в пустой часовне, которую я когда-то видел и где ничего не было, кроме распятия. Это был знак!

С делами было еще не совсем покончено. Оставались неотправленными кое-какие ценные вещи, пара чемоданов, коробки с бумагами, папки с досье.

Я отсутствовал три дня. В новостях было полно домыслов о смерти Роджера. Хотя как все это попало в прессу, мне говорить не хотели. В мире темного криминального наркобизнеса во всю шла драка за власть. Репортеры перестали звонить на телевидение с расспросами о Доре. Никто не знал об этой квартире. Никто не знал, что она здесь.

И лишь очень немногие знали о сиротском приюте, куда она собиралась вернуться, как только перевезут все реликвии Роджера.

На кабельном телевидении ее шоу запретили. Дочь гангстера больше не проповедовала. Она не виделась и не разговаривала со своими последователями. Из колонок новостей и шуток телеведущих она узнала, что скандал облек ее фигуру ореолом загадочности. Но в основном ее называли не имевшей никаких перспектив телеевангелисткой, выступавшей в кратковременных передачах и не ведавшей о делах отца.

В обществе Дэвида и Армана она утратила все контакты с прежним миром, живя здесь, в нью-йоркской квартира отца, за стенами которой властвовала тяжелейшая за последние пятьдесят лет зима и с небес валил снегопад; живя среди бесценных реликвий, прислушиваясь к ним, к их ласковым утешениям, к их чудесным сказкам, не представляя, что собирается делать, все еще веря в Бога...

Вот такими были самые последние новости.

Я забрал у них одеяло и пошел в одном ботинке через квартиру.

Я вошел в маленькую комнату. Завернулся в одеяло. Окно здесь было зашторено. Значит, солнца не будет.

– Не подходите ко мне,– сказал я.– Мне нужно отоспаться сном смертного. Мне нужно проспать ночь и следующий день, и потом я все вам расскажу. Не трогайте меня, не приближайтесь ко мне.

– Можно мне спать в твоих объятиях? – спросила Дора – * бледное, трепещущее, наполненное кровью создание, стоящее  в дверном проеме, за которым виднелись ее ангелы-вампиры.

Комната была темной. В ней стоял лишь один сундук с сокровищами. Правда, в холле были еще и статуи.

– Нет. Как только взойдет солнце, мое тело сделает все возможное, чтобы защититься от вторжения смертного. Тебе нельзя погружаться со мной в этот сон.

– Тогда позволь мне полежать с тобой хоть сейчас.

Двое других уставились через ее плечо на мою пустую глазницу, взволнованно подталкивая друт друга. В ней, должно быть, стояла кровь. Но наша кровь быстро сворачивается. Глаз был вырван с корнем. Какой же, интересно, у него корень? Я все еще чувствовал запах нежной, восхитительной крови, которую вкусил от Доры. Кровь осталась у меня на губах, ее кровь.

– Дайте мне поспать,– сказал я.

Заперев дверь, я лег на пол, подтянул колени к животу, окунулся в тепло и уют толстых складок одеяла. Я вдыхал запах прилипших к моей одежде сосновых иголок и земли, дыма, засохших частиц дерьма, крови – человеческой крови,– крови с полей сражений и крови из Айя-Софии, когда на меня свалился мертвый младенец, и запах конского навоза, и запах адского известняка.

Все это было под одеялом вместе со мной, а рука моя покоилась на развернутом Плате, прикрывавшем мою нагую грудь.

– Не подходите ко мне! – прошептал я вновь для ушей бессмертных, находящихся за пределами комнаты,– тех, что были так смущены и напуганы.

А потом я заснул.

Сладкий покой. Приятная темнота.

Хорошо бы смерть была похожа на это состояние. Хорошо бы вот так спать, спать и спать вечно.

23

 Я пребывал в бесчувствии целых двадцать четыре часа, проснувшись лишь на следующий вечер, когда солнце на зимнем небе уже угасало. На деревянном сундуке были разложены предметы моей одежды, хорошей, а не той, в чем я пришел, и стояла пара ботинок.

Я попытался представить себе, кто все это подбирал для меня из того гардероба, что был в гостинице. Логика подсказывала, что это Дэвид. Я улыбнулся, размышляя о том, как часто в нашей жизни мы с Дэвидом совершенно запутывались в приключениях с одеждой.

Но, видите ли, вампир, который не придает значение такой мелочи, как одежда,– уже нонсенс. Даже самые великие мифические персонажи – если они созданы из плоти и крови – обязаны беспокоиться по поводу застежек на туфлях.

Меня вдруг осенило, что я вернулся из царства, где одежда изменяет вид по воле носящего ее. И что я покрыт грязью и на мне лишь один ботинок.

Я поднялся, не забывая об осторожности. Бережно достал Плат, не разворачивая и даже не рискуя взглянуть на него, хотя, мне казалось, сквозь ткань проступало темное изображение. Я аккуратно снял с себя всю одежду и сложил ее стопкой на одеяле – так, чтобы не пропало ни одной сосновой иглы. Затем пошел в расположенную рядом ванную комнату – стандартное помещение с горячим паром, выложенное кафелем,– и купался как человек, крестящийся в Иордане. Дэвид приготовил мне все необходимые мелочи: щетки, расчески, ножницы. Вампиры, право, не нуждаются в особенной роскоши.

Все это время дверь ванной комнаты была приоткрыта. Осмелься кто-нибудь войти в спальню, я выпрыгнул бы из-под горячей струи и велел незваному гостю выйти.

Наконец я появился из ванной – влажный и чистый, причесал волосы, тщательно вытерся и полностью облачился в одежду. То есть надел на себя все, что у меня было, начиная с шелковых кальсон, майки и черных носков и кончая шерстяными брюками, рубашкой, жилетом и двубортным блейзером темно-синего цвета.

Потом я наклонился и поднял сложенный Плат. Я держал его, не осмеливаясь развернуть.

Мне было хорошо видно темное пятно на обратной стороне ткани. В этот раз я не сомневался. Я убрал Плат под жилет и тщательно застегнул все пуговицы.

Затем посмотрел в зеркало. Там отражался безумец в костюме от «Братьев Брукс», демон с роскошными белокурыми локонами, с расстегнутым воротником рубашки и единственным жутким глазом, глядящий на себя самого.

Глаз! Господь милосердный! Глаз!

Пальцы мои потянулись вверх, чтобы ощупать пустую глазницу и складку век, не до конца прикрывавшую пустоту. Сейчас бы меня очень выручила черная повязка на глаз. Но повязки не было.

Лицо осквернено, глаз отсутствовал. Я понял, что дико трясусь. Дэвид оставил для меня один из моих широких, наподобие шарфа, шейных платков из фиолетового шелка, и я обмотал его несколько раз вокруг шеи, чтобы он стоял, как старинный жесткий воротничок,– такие вы могли видеть на каком-то из портретов Бетховена.

Я заправил концы платка под жилет. Отраженный в зеркале, глаз отсвечивал под цвет платка фиолетовым.

Я быстро надел ботинки, посмотрел на изорванную одежду, поднял несколько комков грязи, засохший лист и осторожно положил все это на одеяло. Затем направился в коридор.

В квартире было тепло и стоял устойчивый запах ладана; он нисколько не раздражал – напротив, заставил вспомнить о старых католических храмах и о священниках в алтаре, размахивающих подвешенным на цепочку серебряным кадилом.

Войдя в жилую комнату, я увидел всех троих очень четко – они собрались на ярко освещенном пространстве, стекло стен превратилось в зеркало, снаружи был ночной город, на который падал и падал снег. Мне захотелось взглянуть на снег. Я прошел мимо них и прижался лицом к стеклу. Крыша собора Святого Патрика была белой от снега, но на острых шпилях снег не задерживался, хотя каждый выступ, каждая архитектурная деталь были опушены белым. Улица превратилась в непроходимое заснеженное ущелье. Там что, перестали убирать снег?

Внизу двигались маленькие фигурки ньюйоркцев. Были ли среди них одни живущие? Я напряг правый глаз. Видны были только те, кто казался живым. Я стал пристально рассматривать церковную кровлю, предвкушая ужас от того, что, вдруг увидев вплетенную в орнамент горгулью, я обнаружу ее следящие за мной живые глаза.

Вообще-то, меня мало кто волновал, кроме, конечно, находящихся со мной в комнате – тех, кого я любил, тех, кто ждал терпеливо, когда же кончится мое мелодраматическое, наполненное эгоизмом молчание.

Я обернулся. Арман снова принарядился в модный бархат и кружево – образчики этого так называемого неоромантического стиля можно найти сейчас в любом из магазинов Нью-Йорка. Его нестриженые распущенные золотисто-каштановые волосы ниспадали так же, как это было в давно минувшие времена, когда, считаясь святым среди Детей Сатаны, как называли себя вампиры Парижа, он не позволял себе быть столь тщеславным, чтобы срезать хоть один локон. Чистота его волос была идеальной, цвет их, золотисто-каштановый, контрастировал с темно-красным, кровавым фоном его пальто. А эти его печальные, вечно юные глаза, смотрящие на меня, его гладкие мальчишеские щеки, ангельский рот. Он сидел у стола, сдержанный, но переполненный любовью и любопытством, даже смутной покорностью, казалось, говорящей; «Отложим все наши споры, я здесь ради тебя».

– Да,– произнес я вслух.– Спасибо.

Дэвид сидел с ним рядом, крепкий молодой англосакс с коричневыми волосами, на вид все так же пышущий здоровьем, как и в ту ночь, когда я сделал его одним из нас. По обыкновению на нем был твидовый пиджак с заплатками из кожи на локтях и наглухо застегнутый, как и у меня, жилет. Кашемировый шарф защищал его шею от холода, к которому он вряд ли привык, несмотря на свое здоровье.

Даже странно, до чего мы все чувствительны к холоду. Иногда мы, правда, долго не замечаем его, а потом вдруг реагируем неожиданно чутко.

Рядом сидела моя Дора, напротив Армана Дэвид сидел между ними, ближе ко мне. Для меня был оставлен стул, стоящий спинкой к окну и небу, если б я захотел сесть. Я посмотрел на стул. Простой, утилитарный предмет: черная лакированная поверхность, восточный стиль, скорее всего китайский, весьма практичный, видимо – дорогой.

Дора встала, слегка расставив ноги. Одета она была в легкое длинное платье из шелка цвета бургундского. Ее белые руки были обнажены. Лицо выражало тревогу; шапочка блестящих черных волос мысками опускалась на щеки – модная стрижка восьмидесятилетней давности, возрожденная в наши дни. Глаза ее были полны любви.

– Что случилось, Лестат? – спросила она– Расскажи нам, пожалуйста!

– Где твой глаз? – задал вопрос Арман.

Именно такого вопроса я от него и ждал. Вставать он не стал.

Дэвид, как истинный англичанин, поднялся лишь потому, что встала Дора. Арман продолжал сидеть, глядя на меня снизу вверх и задавая прямые вопросы.

– Что с ним случилось?

Я посмотрел на Дору.

– Они могли спасти глаз,– начал я, вспоминая рассказ о дядюшке Микки, дядюшкином глазе и гангстерах,– если бы бандиты не растоптали его!

– О чем ты говоришь? – спросила она.

– Я не знаю, растоптали они мой глаз или нет,– отвечал я, раздосадованный дрожью в собственном голосе. Вечная моя беда – голос.– Это были не бандиты, а призраки, и когда я бежал, то оставил глаз лежать на ступенях. Это был мой единственный шанс. Возможно, они раздавили его, размазали, будто каплю слизи, не знаю. А что, дядюшку Микки похоронили со стеклянным глазом?

– Да... Думаю, да,– в изумлении произнесла Дора.– Никто никогда не говорил мне про это.

Я чувствовал, как те двое пристально на нее смотрят, как Арман разглядывает меня, как они мысленно восстанавливают образ дяди Микки, избитого до полусмерти в баре «Корона» на Мэгазин-стрит, когда гангстер остроконечным носком ботинка раздавил дядюшкин глаз.

Дора судорожно вздохнула.

– Что с тобой случилось?

– Вы перевезли вещи Роджера? – спросил, я.

– Да, они в часовне Святой Елизаветы, в надежном месте,– ответила Дора.

Святой Елизаветы... Это было название сиротского приюта, когда он еще существовал. Я никогда не слышал, чтобы она произносила это название раньше.

–Никому не придет в голову искать их там. Прессе до меня уже нет дела. Папины враги, как стервятники, отслеживают его корпоративные связи; они нацелены на его банковские счета; ради ключей от его сейфов они готовы убить любого. Я же, его дочь, считаюсь побочной, к тому же разорившейся. А, не важно.

– Благодарение Богу за это,– произнес я.– Вы говорили им, что он умер? Скоро ли окончится вся эта история, и какую роль вам надлежит в ней играть?

– Нашлась его голова,– спокойно сказал Арман.

Он стал объяснять приглушенным голосом. Собаки вырыли голову из кучи мусора и дрались из-за нее под мостом. Примерно с час какой-то старик, греясь у костра, наблюдал за ними и наконец понял, что собаки, грызлись из-за человеческой головы. Тогда он отнес голову в соответствующее учреждение, и генетический анализ волос и кожи показал, что это Роджер. Зубные коронки не помогли бы. У Роджера были превосходные зубы. Доре оставалось лишь ее опознать.

– Он, должно быть, сам хотел, чтобы ее нашли,– сказал я.

– Почему ты так думаешь? – спросил Дэвид.– Где ты пропадал?

– Я видел твою мать,– сказал я Доре,– видел ее белокурые волосы и голубые глаза. Совсем скоро и она, и другие будут на небесах.

– О чем, ради всего святого, ты говоришь, милый? – спросила она.– Ангел мой? Что такое ты мне рассказываешь?

– Садитесь все. Я расскажу вам историю целиком. Выслушайте, что я скажу, и не перебивайте. Нет, я не хочу садиться, я буду стоять вот так, спиной к небу, вьюге, снегу и храму. Я буду ходить по комнате. Слушайте же то, что мне надлежит рассказать вам. Запомните. Все это приключилось со мной! Меня могли одурачить. Меня могли обмануть. Но я видел все это собственными глазами и слышал собственными ушами!

Я рассказал им все, с самого-самого начала; некоторые вещи они слышали раньше, но все вместе – никогда. Я начал с моего первого фатального взгляда на Роджера, с моей любви к его бесстыдной белозубой улыбке и виноватым мерцающим черным глазам и дошел в истории до того момента, когда прошлой ночью я вломился в дверь этой квартиры.

Я передал им все. Каждое слово, произнесенное Мемнохом и Богом Воплощенным. Все, что я видел на небесах, в аду и на земле. Я говорил, и говорил, и говорил...

Рассказ занял всю ночь. Шли часы, пока я отмеряя шаги, подчас бессвязно говорил что-то, повторял те части, которые хотел передать точно, рассказывал об этапах человеческой эволюции, приводивших ангелов в замешательство, и о просторных небесных книгохранилищах, и о персиковом дереве, и о Боге, и о воине в аду, поверженном, но не желающем сдаваться. Я описал им подробности убранства Айя-Софии. Я говорил о нагих мужчинах на поле брани. Снова и снова описывал ад, описывал небеса. Повторял свою последнюю речь о том, что не смогу помогать Мемноху, не смогу учить в его школе!

Они не спускали с меня глаз, не произносили ни звука.

– Плат у тебя с собой? – спросила Дора дрожащими губами.– Он сохранился?

Таким нежным был наклон ее головы, словно она заранее прощала мне, если бы я сказал: «Нет, я потерял его на улице, отдал нищему!»

– Плат ничего не доказывает,– сказал я.– Что бы ни было на нем изображено, это ничего не значит! Любой, кто в состоянии создать подобные иллюзии, может создать и Плат! Он не доказывает ни правду, ни ложь, ни мошенничество, ни колдовство.

– Когда ты был в аду,– спросила она так ласково, так по-доброму, и белое ее лицо сияло при свете лампы,– ты сказал Роджеру про Плат?

– Нет, Мемнох не разрешил. И я видел его всего минуту, понимаешь – одно мгновение первый раз и потом второй. Но он вознесется наверх, я знаю, он вознесется, потому что умен и многое постиг, и Терри отправится с ним! Они окажутся в объятиях Господа, если только Бог не дешевый фокусник и все это не было ложью. Но ложью ради чего? С какой целью?

– Так ты не веришь в то, о чем Мемнох тебя просил? – спросил Арман.

Только в этот момент до меня дошло, насколько он потрясен, каким он был еще мальчиком, когда из него сделали вампира, насколько был молод и полон земной грации. Он хотел, чтобы все это было правдой!

– О да, верю! – ответил я,– Я ему верил, но все это могло оказаться ложью, разве не понимаешь?

– Разве ты не чувствовал, что это правда,– спросил Арман,– что ты был ему действительно нужен?

– Что? – возмутился я.– Неужели мы опять вернулись к спорам о том, служим ли мы Господу, служа Сатане? К вашим с Луи спорам в Театре вампиров о том, являемся ли мы, Дети Сатаны, детьми Бога?

– Да! – ответил Арман.– Ты ему поверил?

– Да Нет. Не знаю,– сказал я.– Не знаю! – Голос мой перешел в крик.– Я ненавижу Бога столь же сильно, как всегда. Я возмущаюсь ими обоими, черт бы их побрал!

– А Христос? – спросила Дора, и глаза ее наполнились слезами.– Было ли Ему жаль нас?

– Да, по-своему. Да. Вероятно. Возможно. Кто знает! Но Он не прошел через страсти, как человек, о чем просил Его Мемнох. Он нес Свой крест, как Бог Воплощенный. Говорю вам, их правила – это не наши правила! Мы постигли лучшие правила! Мы подчинены безумным вещам!

Она разразилась тихими, скорбными рыданиями.

– Почему же мы никогда, никогда ничего о них не узнаем? – плакала она.

– Не знаю! – заявил я.– Знаю, что они там, что являлись мне, что позволили увидеть себя. И все же я не знаю!

Дэвид хмурился, как это делал Мемнох, когда глубоко задумывался. Затем спросил: