Текст книги "Два вампира (сборник)"

Автор книги: Энн Райс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 61 страниц)

 – Он останется с нами? – Приятный, спокойный голос проник мне в самую душу.– Я молилась за него. Я слышала, как он плачет, но только глубоко внутри, не произнося ни звука.

 Я отвел взгляд, заставляя себя испытывать к ней отвращение – к своему врагу, убийце тех, кого я любил.

 – Да,– ответил темноволосый Сантино.– Он останется с нами, из него может получиться неплохой лидер. У него много силы. Видишь, он убил Альфредо! О, что за чудесное зрелище – столько ярости, столько детской злобы в лице.

 Она мельком глянула на останки вампира – впрочем, я и сам не знал, что от него осталось. Я в ту сторону не поворачивался.

 Ее лицо смягчилось, выражая глубокую, горькую печаль. При жизни она, должно быть, была прекрасна; прекрасна она была бы и сейчас – такую красоту не мог скрыть даже слой пыли.

 Она мгновенно стрельнула в меня укоризненным взглядом, но быстро смягчилась.

 – Суетные мысли, дитя,– сказала она– Я живу не ради зеркал, как твой господин. Чтобы служить моему Господину, мне не нужны ни шелка, ни бархат. Ах, Сантино, он еще совсем младенец.– Она говорила обо мне.– В былые века я могла бы сложить стихи, восхваляя эту красоту, пришедшую к нам от Бога, чтобы осветить запачканные сажей щели, лилия в темноте, сын феи, подложенный лунным светом в колыбель молочницы, чтобы поработить наш мир своим девичьим взглядом и тихим мужским голосом.

Ее лесть взбесила меня, но даже мысль о том, что в этом аду я могу вдруг лишиться возможности слышать этот полный очарования голос, показалась мне невыносимой. Мне было все равно, что она скажет. Одного только взгляда на ее белое лицо с голубоватыми, похожими на прожилки в мраморе венами было достаточно, чтобы понять: для моей мести она слишком стара. «И все же убей ее, да, сорви с тела голову, да, проткни ее свечами, да, да...» – стиснув зубы, думал я. А он? Как мне расправиться с ним? Ведь он, судя по оливковому оттенку кожи, отнюдь не так стар, и вполовину не так стар. Однако эти порывы увяли, как сорняки, вырванные из моих мыслей северным ветром, ледяным ветром моей умирающей воли.

Да, оба они были красивы.

– Тебе не придется отказаться от всей красоты,– доброжелательно заговорила она. Наверное, невзирая на все усилия их скрыть, она все же прочла мои мысли.– Но ты увидишь другую красоту, суровую и многообразную,– когда будешь лишать людей жизни. По мере того как ты станешь выпивать их досуха, ускоряя переход бедных душ к благодати или к вечным мукам, чудесный материальный узор постепенно превратится в раскаленную паутину, а их предсмертные мысли окутают тебя траурной вуалью, затуманят твой взор. Да, это красота. Ты увидишь красоту звезд – они всегда будут приносить тебе успокоение. И земли, да, самой земли,– в ней ты найдешь тысячу оттенков темноты. Такой будет твоя красота. Ты всего лишь отказываешься от хрупких красок человечества и оскорбительного великолепия богатства и тщеславия.

– Я ни от чего не отказываюсь,– возразил я.

Она улыбнулась, и ее лицо озарилось неотразимым теплым светом, в отблесках дрожащего пламени свечей сияли длинные, густые, вьющиеся белые волосы.

Она взглянула на Сантино.

 Как хорошо он понимает, о чем мы говорим. Но при этом ведет себя как непослушный ребенок, высмеивающий в своем невежестве все подряд.

 – Он понимает, понимает,– ответил Сантино с неожиданной горечью.

 Он кормил крыс. Бросив взгляд сначала на нее, потом на меня, он, казалось, погрузился в раздумья, тихо бормоча себе под нос старинное григорианское песнопение.

 В темноте я слышал остальных. Вдалеке продолжали бить в барабаны, но это уже было совершенно невыносимо. Я посмотрел на потолок, на черепа с провалами ртов, пустыми глазницами слепо взиравшие на нас с безграничным терпением.

 Я посмотрел на них – на сидящего Сантино, отягощенного заботами или погруженного в мысли, и на ее похожий на статую силуэт в рваных лохмотьях, возвышающийся за его спиной, на ее разделенные на пробор седые волосы, на пыль, покрывавшую ее лицо.

 —Те, Кого Следует Оберегать, дитя,– кто они? – внезапно спросила она.

 Сантино устало махнул правой рукой.

 Алессандра, этого он не знает. Не сомневайся. Мариус был слишком умен, чтобы ему рассказать. И что с ней стало, со старой легендой, за которой мы гоняется столько лет, что потеряли им счет? Те, Кого Следует Оберегать... Если они таковы, что их нужно оберегать, то их больше нет, поскольку их хранителя – Мариуса – больше нет, и оберегать их некому.

 Меня затрясло от ужаса, я боялся, что из глаз моих вот-вот польются безудержные слезы и что они станут этому свидетелями. Нет, слишком чудовищно... Мариуса больше нет...

 На то Божья воля,– поспешно, словно испугавшись за меня, продолжил Сантино.– Бог пожелал, чтобы все здания рассыпались, чтобы все тексты были расхищены или сгорели, чтобы все свидетельства очевидцев таинства были уничтожены. Подумай, Алессандра. Подумай. Все написанное рукой Матвея, Марка, Луки, Иоанна, Павла погребено под спудом времен. Где хоть один свиток с подписью Аристотеля? А Платон? Остался ли нам хоть один клочок, брошенный им в огонь,– хоть одно свидетельство его лихорадочных трудов?..

– Что нам до этого, Сантино? – с упреком спросила она, однако при этом по-матерински гладя его по волосам.

– Я хотел сказать, что таковы устои Господа,– ответил Сантино,– устои его мироздания. Время смывает даже письмена в камне, под огнем и пеплом ревущих гор исчезают целые города. Иными словами, земля вбирает в себя все, а теперь она поглотила и его, легендарного Мариуса, который был намного старше всех тех, чьи имена нам известны. А с ним ушли и его драгоценные тайны. Да будет так!

Я молча сжал руки, чтобы они не дрожали.

– Жил я в одном городе,– вполголоса продолжал он, держа на руках жирную черную крысу и гладя ее, как самую пушистую кошку, а та, поблескивая крошечным глазом и свесив вниз длинный изогнутый хвост, напоминавший косу, даже не шелохнулась.– Прелестный был город, с высокими прочными стенами. Каждый год там бывала такая ярмарка, что словами не описать: все купцы выставляли на ней свои товары, со всех деревень, ближних и дальних, собирался стар и млад – покупали, продавали, танцевали, пировали... Замечательное место! Но все забрала чума. Чума пришла, не заметив ни ворот, ни стен, ни башен, прошла незамеченной мимо стражников властелина, мимо отца в поле, мимо матери в огороде. Всех забрала чума, всех, за исключением самых неисправимых грешников. Меня замуровали в собственном доме вместе с раздувшимися трупами моих братьев и сестер. И я вновь обрел свободу только благодаря вампиру, который случайно забрел туда в поисках пропитания и не нашел иной крови, кроме моей. А сколько их было!

– Разве мы не отрекаемся от нашей смертной истории во имя Господа? – спросила Алессандра с величайшей осторожностью. Ее рука продолжала гладить волосы Сантино, откинув их с его лба.

Охваченный воспоминаниями, он устремил на меня невидящий взгляд широко раскрытых глаз.

– Тех стен уже нет. На их месте сейчас деревья, дикая трава и груды камней. И в далеких замках можно встретить камни из бастионов крепости нашего властелина, из наших лучших мостовых, из зданий, составлявших некогда предмет нашей гордости. Так уж устроен этот мир – все уничтожается, и пасть времени не менее кровожадна, чем любая другая.

Повисла тишина. Я не мог остановить дрожь, сотрясавшую меня с ног до головы. С губ сорвался стон. Я посмотрел по сторонам и опустил голову, крепко сжимая руками горло, чтобы не закричать.

Через некоторое время я все же заставил себя выпрямиться и заговорить, правда шепотом:

– Я вам служить не буду! Я вашу игру насквозь вижу. Мне знакомы ваши писания, ваше благочестие, ваша страсть к самоотречению! Вы, как пауки, ткете темную, запутанную паутину, вот и все, а кроме кровавого племени, вы ничего не знаете, вы умеете только плести свои скучные силки, вы такие же жалкие, как птицы, вьющие гнезда в грязи на мраморных подоконниках. Ну и плетите свою ложь. Я вам служить не буду!

С какой любовью они на меня посмотрели.

– Ах, бедное дитя,– вздохнула Алессандра.– Твои страдания только начинаются. Так зачем страдать во имя гордыни – не во имя Бога?

– Я вас проклинаю!

Сантино щелкнул пальцами. Почти незаметно. Но из темноты, из дверей, спрятанных в земляных стенах и распахнувшихся подобно немым ртам, явились его слуги, в широких одеяниях и капюшонах, как раньше. Они схватили меня, крепко вцепившись в руки и ноги, но я не сопротивлялся.

Они потащили меня в темницу с железными решетками и земляными стенами. Но когда я попытался прорыть себе выход, мои скрюченные пальцы наткнулись на окованный железом камень, и дальше копать было бесполезно.

Я лег на землю и разрыдался. Я оплакивал своего Мастера. Мне было все равно – пусть меня слышат, пусть надо мной смеются. Я знал только, как велика моя потеря, и потеря эта была сравнима только с моей любовью, а только узнав глубину своей любви, можно как-то почувствовать ее величие. Я все плакал и плакал. Я ворочался и ползал по земле. Я цеплялся за нее, царапал ее, а потом лежал без движения, и только немые слезы текли по моим щекам.

Алессандра стояла за дверью, положив руки на прутья решетки.

– Бедное дитя,– прошептала она.– Я буду с тобой, я всегда буду с тобой. Только позови.

– Ну почему? Почему? – выкрикнул я, и каменные стены отозвались эхом.– Отвечай!

– В самых глубинах ада,– сказала она,– разве демоны не любят друг друга?

Прошел час. Ночь подходила к концу.

Я страдал от жажды.

Я буквально сгорал от жажды. И она это знала. Я свернулся на полу, наклонил голову и сел на корточки. Я умру прежде, чем -смогу еще раз выпить кровь. Но больше я ничего не видел, больше я ни о чем не мог думать, больше я ничего не хотел. Кровь...

После первой ночи я решил, что умру от жажды.

На исходе второй я думал, что погибну от собственных воплей.

Когда подходила к концу третья ночь, я мог только мечтать о крови, отчаянно плача и слизывая с пальцев красные слезы.

Через шесть таких ночей, когда жажда стала совершенно невыносимой, мне привели отбивающуюся жертву.

Я почуял кровь из конца длинного черного коридора Я услышал запах прежде, чем увидел свет факела.

К моей темнице волокли крепкого, дурно пахнущего молодого мужчину. Он брыкался, сыпал проклятиями, рычал и брызгал слюной, как безумный, вопя при одном только взгляде на факел, которым его запугивали, подталкивая вперед. Я с огромным трудом поднялся на ноги и тут же навалился на него, буквально рухнул на его сочную горячую плоть. Я разорвал его горло, одновременно смеясь и плача, впопыхах давясь и захлебываясь кровью.

Он с ревом упал под моей тяжестью. Кровь, пузырясь, стекала по моим губам и истончившимся, костлявым, как у скелета, пальцам. Я пил, пил, пил, пока не почувствовал, что насытился. И этот элементарный процесс удовлетворения голода – жадное, ненавистное, эгоистичное поглощение благословенной крови затмило всю боль и все отчаяние.

Меня оставили одного, позволив вволю насладиться собственной прожорливостью, бездумным, непристойным пиршеством. Потом, отвалившись от жертвы, я почувствовал, что стал яснее видеть в темноте. Стены снова заискрились капельками руды, как звездный небосвод. Я оглянулся и увидел, что столь жестоко убитой мною жертвой был Рикардо, мой любимый Рикардо, мой блистательный и мягкосердечный Рикардо,– голый, грязный, откормленный пленник, специально для этого содержавшийся в вонючей земляной тюрьме.

 Я закричал.

 А потом бросился на решетку и стал биться о нее головой. Мои белолицые стражи подбежали к ней с другой стороны и в страхе попятились к противоположной стене темного коридора. Я в слезах упал на колени.

 Я обхватил руками мертвое тело.

 – Рикардо, пей! – Я прокусил себе язык и выплюнул кровь на его обращенное кверху, давно не мытое лицо, поблескивавшее жиром лицо.– Рикардо!!!

 Но он был мертв, пуст, а они ушли, оставив его гнить в моей тюрьме, рядом со мной.

 Я пел «Dies irae, dies ilia» и смеялся. Три ночи спустя, выкрикивая проклятия, я оторвал от зловонного трупа Рикардо руки и ноги, чтобы выбросить тело из камеры. С ним рядом невозможно было находиться! Я вновь и вновь швырял на решетку вздувшееся туловище, а потом, всхлипывая, упал на землю, так как не мог заставить себя разорвать его на части. Я заполз в самый дальний угол, чтобы убраться от него подальше.

 Пришла Алессандра.

 – Дитя, что мне сказать, чтобы тебя утешить? – Бестелесный шепот в темноте.

 Но рядом появилась другая фигура – Сантино. Повернувшись к ним, в каком-то случайно просочившемся туда свете, различить который могут только глаза вампира, я увидел, как он поднес палец к губам и покачал головой, мягко укоряя ее.

 – Он должен остаться один,– сказал Сантино.

 – Кровь! – заорал я и, вытянув вперед руки, бросился к решетке. Они перепугались и поспешили прочь.

 Так прошло еще семь ночей, и к концу последней из них, когда я дошел до такого состояния, что меня не воодушевлял даже запах крови, они положили жертву – маленького мальчика, уличного ребенка, со слезами молящего о милосердии,– прямо мне на руки.

 – О, не бойся, не бойся,– прошептал я, быстро впиваясь зубами в его шею.– М-м-м-м, доверься мне,– шептал я, смакуя кровь, выпивая ее медленно, стараясь не засмеяться от восторга, и на его личико капали мои кровавые слезы облегчения.– Пусть тебе приснится сон, сон про что-нибудь красивое и доброе. Сейчас за тобой придут святые. Видишь их?

Потом, насытившись, я лег на спину и начал выискивать на грязном потолке бесконечно малые звезды из твердого яркого камня или кремнистого железа, врезавшегося в землю. Я повернул голову в сторону, чтобы не смотреть на труп бедного ребенка, который аккуратно, словно подготовив его к савану, уложил у стены за спиной.

В своей темнице я увидел фигуру, точнее, маленький полупрозрачный силуэт. Кто-то стоял в тени и смотрел прямо на меня. Еще один ребенок? Я в ужасе поднялся. Призрачное видение не издавало запаха. Я повернулся и пристально посмотрел на труп. Он лежал в прежнем положении. И все-таки у дальней стены стоял тот же самый мальчик, маленький, бледный, потерянный.

– Как это может быть? – прошептал я.

Но жалкое существо не могло ответить. Оно было одето в такую же белую рубашку, что и труп, и задумчиво смотрело на меня большими бесцветными глазами.

Откуда-то издалека до меня донесся звук. Шарканье шагов в длинных катакомбах, ведущих к моей темнице. Не вампирские шаги. Я подтянулся и чуть-чуть пошевелил ноздрями, пытаясь уловить запах. Сырой, затхлый воздух не изменился. Единственным запахом в моей темнице оставался аромат смерти, бедного сломленного тельца.

Я напряг глаза, глядя на цепкий маленький дух.

– Что ты здесь ждешь? – отчаянно прошептал я.– Почему я тебя вижу?

Он шевельнул губами, как будто намереваясь заговорить, но лишь едва заметно качнул головой, красноречивым жалобным жестом выражая свое замешательство.

Шаги приближались. Я еще раз попробовал уловить запах. Но его не было, не было даже пыльной вони вампирских одежд – только приближающийся шаркающий звук. Наконец к решетке подошла высокая, похожая на тень фигура изможденной женщины.

Я знал, что она мертвая. Знал. Я знал, что она мертва, как и маячивший у стены малыш.

– Поговори со мной, пожалуйста, ну пожалуйста, умоляю тебя, заклинаю тебя, поговори! – выкрикнул я.

Но призраки не могли отвести глаз друг от друга. Быстро, почти бегом, мальчик бросился к женщине и поспешил укрыться в ее объятиях, а она, забрав свое чадо, начала таять, несмотря на то что ее ноги продолжали царапать жесткий земляной пол, производя тот самый сухой звук, который возвестил о ее появлении.

– Посмотри на меня! – тихо умолял ее я.– Хоть одним глазком!

Она остановилась. От видения почти ничего не осталось. Но я все же заметил, что она повернула голову, и из ее глаз на меня полился тусклый свет. Потом она беззвучно исчезла, полностью растворилась в воздухе.

В полном отчаянии я лег на спину, машинально протянул руку и потрогал детский труп, еще чуть теплый.

Призраки являлись мне не каждый раз.

Я не стремился в совершенстве освоить умение их вызывать.

Эти духи, периодически собиравшиеся на сцене, где я совершал свои кровавые убийства, не были моими друзьями – скорее, они стали моим новым наказанием, проклятием. Они приходили в минуты моих самых жестоких душевных страданий, когда их кровь во мне была еще теплой, и в их лицах я не мог прочесть даже слабого намека, позволявшего надеяться на избавление. Их не озарял яркий луч светлых чаяний. Может быть, способность их видеть развилась во мне благодаря голоданию?

Я никому о них не рассказывал. В той гнусной темнице, в проклятом месте, где неделю за неделей ломалась моя душа, лишенная даже возможности обрести покой и утешительное забвение в закрытом гробу, я боялся их и постепенно их возненавидел.

Только много позже я узнал, что большинство других вампиров их не видят. Было ли это милосердие? Я не знал. Но я забегаю вперед.

Давай же вернемся к тому невыносимому времени, к тем испытаниям. В таком плачевном состоянии я провел около двадцати недель. Я больше не верил, что существует яркий, фантастический мир Венеции. Я знал, что мой Мастер умер. Я это понял. Все, что я любил, погибло.

Я тоже умер. Иногда мне снилось, что я дома, в Киеве, в Печерской лавре, что я стал святым. В такие моменты мое пробуждение было мучительным.

Когда ко мне пришли Сантино и седовласая Алессандра, они, как всегда, вели себя ласково. Увидев меня в таком состоянии, Сантино прослезился.

– Пойдем ко мне,– позвал он,– идем же. Ты начнешь заниматься со мной всерьез, идем. Даже такие жалкие создания, как мы, не должны так страдать. Идем со мной.

Я доверился его рукам, я открыл губы ему навстречу, я наклонил голову, чтобы прижаться лицом к его груди, и, слушая, как бьется его сердце, я сделал глубокий вдох, словно до этого момента мне отказывали даже в воздухе.

Алессандра очень нежно прикоснулась ко мне своими прохладными мягкими руками.

– Бедный маленький сирота,– сказала она.– Заблудшее дитя, какой же длинный путь ты прошел, чтобы найти нас.

Удивительно, но все, что они со мной сделали, показалось мне нашей общей бедой, общей и неизбежной катастрофой.

Келья Сантино.

Я лежал на полу, меня обнимала Алессандра, она покачивала меня и гладила по голове.

– Я хочу, чтобы сегодня ночью ты пошел с нами охотиться,– сказал Сантино.– Ты пойдешь с нами, со мной и Алессандрой. Мы не позволим другим тебя мучить. Ты голоден. Ты же очень голоден, правда?

Так началось мое пребывание среди Детей Тьмы. Ночь за ночью я молча охотился со своими новыми спутниками, со своими новыми возлюбленными, со своим новым господином и со своей новой госпожой, а когда я был готов серьезно заняться новыми уроками, Сантино, мой наставник, которому изредка помогала Алессандра, сделал меня своим учеником, оказав мне таким образом великую честь, о чем мне не замедлили сообщить, улучив момент, остальные члены собрания.

Я узнал то, о чем в свое время написал Лестат после моих откровений,– Великие Законы.

Первый. По всему миру мы составляем общества, у каждого общества есть свой предводитель, своего рода настоятель монастыря, и мне предстоит стать таким предводителем. В мои руки будут отданы бразды правления. Я, и только я, буду определять, когда следует создать нового вампира; я, и только я, буду следить, чтобы превращение производилось надлежащим образом.

Второй. Темный Дар, ибо у нас это так называется, запрещается передавать тем, кто не обладает физической красотой, ибо порабощение Темной Кровью красивых людей более приятно справедливому Богу.

Третий. Нельзя допускать, чтобы создателем нового вампира становился кто-либо из древних, ибо со временем наши силы возрастают, и кровь старейших вампиров слишком могущественна для молодых. Свидетельство тому – моя собственная трагедия, ибо меня создал последний из известных нам Детей Тысячелетий, великий и ужасный Мариус. Я обладаю силой демона и телом ребенка.

Четвертый. Ни один из нас не смеет уничтожить себе подобного, за исключением предводителя общества, который должен быть готов в любой момент решить судьбу непокорного подданного. Всех странствующих вампиров, не принадлежащих ни к какому обществу, предводитель обязан уничтожать без промедления.

Пятый. Ни один вампир не имеет права открыть тайну своей истинной сущности или волшебную силу в присутствии смертного и остаться в живых. Ни один вампир не имеет права делать какие-либо записи, способные выдать эту тайну. Смертный мир не должен знать ни одного вампирского имени, и все свидетельства нашего существования, попадающие в царство смертных, должны уничтожаться любой ценой, как и те, кто допустил столь ужасное нарушение Божией воли.

 Это еще не все. Мне предстояло изучить множество ритуалов, песнопений и усвоить целый ряд традиций.

 – Мы не входим в церкви, ибо в этом случае Господь поразит нас молнией,– объявлял Сантино.– Мы не смотрим на распятие, и присутствия такового на шее смертного достаточно для того, чтобы оставить его в живых. Мы отводим глаза от изображений Святой Девы и ни в коем случае к ним не прикасаемся, в какой бы форме они нам ни встретились. Мы трепещем перед ликами святых.

Но тех, кто пренебрегает защитой Господа, мы разим Божественным огнем. Мы питаемся, где и когда нам угодно, жестоко, как невинными, так и теми, кто благословлен красотой и богатством. Но мы не похваляемся перед миром своими деяниями, не похваляемся и друг перед другом.

Великие замки и залы закрыты для нас, ибо мы ни при каких обстоятельствах не смеем вмешиваться в судьбу, уготованную Господом нашим для тех, кто создан по его образу и подобию, иначе, чем вмешиваются в нее паразиты, или пылающий огонь, или Черная смерть. Мы – проклятие Тьмы. Мы вечны.

А завершив во имя Господа свои труды, мы сходимся вместе, избегая удобств, богатства и роскоши, в подземельях, благословенных нами для сна, и лишь при свете огня и свечей мы собираемся, чтобы читать молитвы, петь песни и танцевать, да, танцевать вокруг костра, тем самым укрепляя волю, тем самым разделяя свою силу с нашими братьями и сестрами.

Шесть долгих месяцев прошло за изучением этих уроков. В это время я совершал вместе с остальными вылазки в римские переулки, где охотился и объедался теми, от кого отвернулась судьба, с легкостью отдав их в мои руки.

Я не искал больше в их мыслях преступления, оправдывающего мою хищную трапезу. Я больше не тренировался в утонченном искусстве убивать, не причиняя жертве боли, я больше не стремился избавить несчастных смертных от жуткого вида моего лица, моих безжалостных рук и острых клыков.

Однажды ночью я проснулся и обнаружил, что меня окружили мои братья. Седовласая женщина помогла мне подняться из свинцового гроба и сообщила, что я должен пойти за ними.

Мы поднялись на землю, к звездам. Там горел высокий костер, как в ночь гибели моих смертных братьев.

Прохладный воздух благоухал весенними цветами. Я слышал, как поют соловьи. Издалека доносились шепоты и вздохи огромного, кишащего людьми Рима. Я обратил взгляд к городу. Я увидел семь холмов, покрытых неяркими дрожащими огоньками. Наверху я увидел подкрашенные золотом тучи, нависшие над рассеянными по холмам прекрасными маячками, словно не^-бесная тьма готовилась вот-вот разродиться младенцем.

Я увидел, что вокруг костра образовался плотный круг. Дети Тьмы стояли в два, а кое-где и в три ряда. Сантино, облаченный в новую дорогую мантию из черного бархата,– ужасное нарушение наших строгих правил богослужения – вышел вперед и расцеловал меня в обе щеки.

– Мы отсылаем тебя далеко, на север Европы,– сказал он,– в город Париж, где глава собрания ушел в огонь, как это рано или поздно случается со всеми нами. Его дети ожидают тебя. Они наслышаны о тебе, о твоей доброте, о твоем благочестии, о твоей красоте. Ты станешь их предводителем, их святым.

Мои братья по очереди подошли поцеловать меня. Мои сестры – их было меньше – тоже запечатлели на моих щеках поцелуи.

Я молча стоял и слушал песни птиц в соседних соснах, то и дело буравя взглядом снижающиеся небеса, и думал, пойдет ли дождь, ароматный дождь, такой чистый и ясный,– единственная дозволенная мне очищающая вода, сладкий римский дождь, ласковый и теплый.

– Принимаешь ли ты торжественный обет возглавлять общество согласно Законам Тьмы, согласно воле сатаны и воле его Творца и Господа?

– Принимаю.

– Клянешься ли ты подчиняться любым приказам, поступившим из римского общества?

– Клянусь.

Слова, слова, слова...

В огонь подбросили дров. Торжественно и мрачно зазвучали барабаны.

Я заплакал.

Я почувствовал нежное прикосновение рук Алессандры, мягкую массу ее седых волос на моей шее.

– Я пойду с тобой на север, дитя мое,– сказала она.

Меня переполняла благодарность. Я обхватил ее обеими руками, почувствовал, как ко мне прижалось ее холодное жесткое тело, и. затрясся от рыданий.

– Да, мой дорогой, мой маленький,– говорила она– Я останусь с тобой. Я стара, я останусь с тобой, пока не придет мой срок предстать перед судом Господа, как подобает каждому из нас.

–Так возрадуемся и исполним танец! – воскликнул Сантино.– Сатана и Христос, братья в доме Господа, вверяем вам эту очистившуюся душу! – Он воздел руки.

Алессандра отошла от меня, ее глаза блестели от слез. Я не испытывал в тот момент ничего, кроме благодарности за то, что она будет со мной, что мне не придется совершать одному это жуткое, ужасное путешествие. Со мной, Алессандра, со мной. О раб сатаны и создавшего его Бога!

Она встала рядом с Сантино, такая же высокая, величественная, и тоже подняла руки, качая головой из стороны в сторону.

– Да начнется танец! – крикнула она.

Загремели барабаны, взвыли трубы, зазвенели бубны.

Стоявшие плотным кольцом вампиры испустили долгий глухой крик и, взявшись за руки, пустились в пляс.

Меня затянули в цепочку, образовавшуюся вокруг бушующего пламени. Меня бросало справа налево в такт вертящимся рядом фигурам, потом я вырвался и, кружась, подпрыгнул высоко в воздух.

При каждом прыжке ветер ласково касался моей шеи, а приземляясь, я с предельной точностью ловил с обеих сторон от себя руки и вновь принимался раскачиваться и кружиться вместе со всеми.

Безмолвные тучи над головой сгущались, скручивались, плыли по темнеющему небу. Начался дождь, его тихий шелест заглушали крики обезумевших танцоров, треск костра и грохот барабанов.

Но я его услышал. Я повернулся, прыгнул повыше и добрался до него, до серебристого дождя, хлынувшего на меня, как благословение темных небес, как крещение святой водой проклятых.

Музыка нарастала. Все поглотил варварский ритм, организованная цепочка танцоров была забыта. Под дождем, в свете неиссякаемых сполохов гигантского огня вампиры раскидывали руки, выли, извивались, топали, согнув спины, грохотали подошвами по земле, открывали рты, вращали бедрами, вертелись и прыгали... Наконец они хриплыми гортанными голосами затянули громогласный гимн:

– Dies irae, dies ilia...

О да, да, день гнева, день огня!

Потом, когда дождь полил темной, ровной стеной, когда от костра остались только черные головешки, когда все давно уже отправились на охоту и на мрачной поляне после шабаша остались кружиться всего несколько фигур, в мучительном исступлении продолжавшие распевать молитвы, я тихо лежал, уткнувшись лицом в землю, и небесные воды смывали с меня грязь...

Мне казалось, что рядом стоят монахи из древнего киевского монастыря. Они посмеивались надо мной, но по-доброму. Они говорили:

– Андрей, с чего ты взял, что сможешь сбежать? Разве ты не знал, что тебя призвал Бог?

– Уходите от меня, вас здесь нет, а меня вообще нет; я заблудился в темных пустынях бесконечной зимы.

Я старался представить себе его, его святой лик. Но рядом была только Алессандра – она пришла помочь мне подняться на ноги. Алессандра, пообещавшая рассказать мне о тяжелых и мрачных временах, задолго до созданР1я Сантино, когда ей передали Темный Дар в лесах Франции, куда мы отправимся вместе.

– О Господи, Господи, услышь мои молитвы,– прошептал я. Если бы я только мог увидеть его святой лик!

Но такие вещи нам запрещались. Ни при каких обстоятельствах не смели мы смотреть на его изображения! До конца света нам суждено трудиться без этого утешения. Ад есть отсутствие Бога.

Что мне теперь сказать в свое оправдание? Что мне сказать?

Эта повесть уже рассказана другими – повесть о том, как я на протяжении целых веков оставался непоколебимым в своих убеждениях предводителем парижского общества, как жил все эти годы в невежестве и мраке, подчиняясь древним законам, пока не осталось ни Сантино, ни римского общества, как я, оборванец, в тихом отчаянии цеплялся за старую веру и старые обычаи, пока другие уходили в огонь или же просто разбредались по свету.

Что мне сказать в оправдание того новообращенного и святого, каким я стал?

Триста лет я оставался бродячим ангелом, убийцей с детским лицом, одним из Детей Сатаны, его заместителем, его рабом. Алессандра всегда была рядом со мной. Когда другие погибали или отрекались, Алессандра поддерживала во мне веру. Но это был мой грех, мое путешествие, мое страшное безрассудство, и мне одному предстоит нести это бремя, пока я жив.

В то последнее утро в Риме, перед уходом на север, было решено, что мне необходимо сменить имя.

Амадео, имя, содержащее в себе самом слово, обозначающее Бога, меньше всего подходило для Сына Тьмы, особенно для того, кому предстояло возглавить парижское общество.

Из всех предложенных вариантов Алессандра выбрала имя Арман. Так я стал Арманом.