Текст книги "Два вампира (сборник)"

Автор книги: Энн Райс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 61 страниц)

– Это не было прихотью,– прошептал он.

– Ну, так куда попадете вы, сударь? Утешьте меня, пожалуйста. Сколько минут лше осталось?

– Я не знаю,– прошептал он едва слышно, отворачиваясь и низко склоняя голову. Я никогда не видел его таким растерянным.

– Дай мне посмотреть на твою руку,– тихо попросил я.– Ведьмы в темных венецианских тавернах научили меня читать линии на ладони. Я скажу, когда ты умрешь. Дай мне руку

 Я почти ничего не видел. Все заволокло туманом. Но я говорил серьезно.

– Ты опоздал,– ответил он.– Ни одной линии не осталось.– Он показал лше свою ладонь.– Время стерло то, что люди называют судьбой. У меня ее нет.

– Мне жаль, что ты вообще пришел,– сказал я и отвернулся.– Ты не мог бы оставить меня, мой возлюбленный учитель? Я предпочел бы общество священника и моей сиделки, если ты не отправил ее домой. Я любил тебя всем сердцем, но не желаю умирать в твоем высочайшем обществе.

 Сквозь туман я увидел, как Мастер склоняется ко лше, почувствовал, как его ладони обхватывают мое лицо. В его голубых глазах сверкнуло ледяное пламя – нечеткое, но яростное.

– Хорошо, мой дорогой. Момент настал. Ты хочешь пойти со мной и стать таким, как я?..– Его голос, несмотря на боль, звучал спокойно и многозначительно.

– Да, с тобой, навсегда и навеки.

– ...Отныне и навеки втайне процветать только на крови злодеев, как процветаю я, и, если доведется, хранить эту тайну до конца света?

– Обещаю. Я согласен.

– ...Выучить каждый урок, который я преподам?

– Да, каждый.

Он поднял меня с кровати. Я упал ему на грудь, у меня кружилась голова, и ее пронзила такая острая боль, что я тихо вскрикнул.

– Это ненадолго, любовь моя, мой юный, хрупкий ангел,– шепнул он мне в самое ухо.

Я почувствовал, как его руки опускают меня в ванну, в теплую воду, осторожно снимают одежду, а голову заботливо кладут на выложенный плиткой край. Я расслабился и почувствовал, как вода плещется возле моих плеч.

Сначала он омыл мое лицо, а затем все тело. Он провел по моему лицу твердыми атласными кончиками пальцев.

– Еще ни одного волоска на подбородке, но ты уже обладаешь достоинствами мужчины, и теперь тебе придется навсегда отказаться от наслаждений, которые ты так любил.

– Да, я согласен,– прошептал я. Ужасная боль обожгла мою щеку. Порез разошелся. Я попытался потрогать его, но Мастер удержал мою руку. Это его кровь капнула на гноящуюся плоть. Щека ныла и горела, я чувствовал, как срастается кожа. То же самое он проделал с раной на плече, а потом – с маленькой царапиной на руке. Закрыв глаза, я отдался парализующему удовольствию этого процесса, вселявшего в меня суеверный страх.

Он опять прикоснулся ко мне рукой, успокаивающе проведя ею по моей груди, миновав интимные места, обследовав по очереди обе ноги, возможно проверяя, нет ли на коже небольших царапин или каких-либо иных повреждений, лишающих ее совершенства. Меня вновь охватила жаркая, пульсирующая дрожь удовольствия.

Я почувствовал, как меня поднимают из воды, заворачивают во что-то теплое. Потом воздух вокруг слабо взвихрился – судя по всему, Мастер перенес меня в другое место, причем со скоростью, недоступной любому любопытствующему взгляду. Я стоял босиком на мраморном полу, и ощущение бодрящего холода казалось мне особенно приятным.

Мы стояли в студии – спиной к картине, над которой Мастер работал несколько ночей назад, и лицом к другому шедевру огромного размера, где под голубым небом бежали через освещенную сверкающими лучами солнца рощу две фигуры и ветер развевал их волосы...

Женщина была Дафной – ее простертые к небу руки превращались в лавровые ветви, уже поросшие листьями, а ноги становились корнями и вот-вот готовы были устремиться в глубь ярко-коричневой земли. Ее преследовал обезумевший прекрасный бог Аполлон – атлет с золотыми волосами и стройными мускулистыми ногами. Он не в силах был предотвратить отчаянное волшебное бегство нимфы от его опасных объятий, остановить ее роковое превращение.

– Взгляни на равнодушные облака,– прошептал Мастер мне на ухо. Он указал на великолепные солнечные блики, нарисованные им с большим мастерством, чем удавалось это другим – тем, кто ежедневно видел светило.

Вот тогда Мастер и произнес слова, которые я когда-то повторил Лестату, рассказывая ему свою историю,– слова, которые Лестат милосердно сохранил в памяти в числе тех немногочисленных образов, какие я был в состоянии ему показать.

Сейчас, когда я повторяю эта слова, последние из тех, какие мне суждено было услышать в смертной жизни, в ушах моих словно вновь звучит голос Мариуса:

«Ты больше никогда не увидишь иного солнца, кроме этого. Но миллионы ночей станут твоими, и ты узришь свет, который недоступен никому из смертных. Словно Прометей, ты украдешь его у далеких звезд – вечный и бесконечный свет, который поможет тебе постичь все тайны мира».

И я, кто узрел куда более удивительный, Божественный свет в том царстве, которое меня отвергло, жаждал только одного: чтобы он затмил его навсегда.

8

Личные покои Мастера. Череда комнат, стены которых увешаны безупречными копиями творений тех смертных художников, кто вызывал его восхищение: Джотто, Фра Анджелико, Беллини.

Мы стояли в комнате шедевра Беноццо Гоццоли из капеллы Медичи во Флоренции: «Шествие волхвов». В середине века создал Гоццоли это видение и обволок им три стены маленького святилища. Но мой господин, обладавший сверхъестественной памятью и мастерством, расширил великий труд, перенеся все плоскости от начала до конца на одну огромную стену этой безмерно широкой галереи.

Она казалась не меньшим совершенством, чем оригинал Гоццоли: прекрасно одетые молодые флорентийцы, каждое бледное лицо – этюд задумчивой невинности. Поодаль – кавалькада великолепных лошадей, следующая за изящной фигурой Лоренцо Медичи, юноши с мягкими, вьющимися светло-каштановыми волосами до плеч и плотским румянцем на белых щеках. В отделанной мехом золотой куртке с длинными рукавами и разрезами на них он безразлично взирал на зрителя, царственно восседая на белом, великолепно украшенном коне. Каждая деталь картины была под стать остальным. Даже идеально выписанное конское снаряжение и попона из золота и бархата отлично сочетались с облегающими рукавами туники Лоренцо и его красными бархатными сапогами до коленей.

Но большей частью своего очарования картина была обязана лицам юношей и нескольких стариков, составлявших необъятную процессию,– их маленьким ртам со спокойно сложенными губами и блуждающим по сторонам взорам, словно прямой взгляд вперед мог нарушить чары.

Они шли все дальше и дальше, мимо замков и гор, следуя извилистому пути в Вифлеем

Для освещения этого шедевра по обе стороны комнаты зажигались десятки стоящих в ряд серебряных канделябров. Толстые белые свечи из чистейшего воска источали роскошный свет. Высоко вверху потрясающая масса нарисованных облаков окружала овал словно парящих в воздухе святых, касавшихся друг друга кончиками пальцев вытянутых рук и взиравших на нас благожелательно и с удовлетворением.

Никакая мебель не скрывала розовые плиты каррарского мрамора, из которых был составлен отполированный до блеска пол, разделенный на большие квадраты извилистыми узорами из вьющихся зеленых растений. Мрамор под босыми ногами, казался шелковистым.

Я зачарованно разглядывал чудесный зал. «Шествие волхвов» занимало всю расположенную справа от меня стену, и казалось, что я слышу п приглушенный топот конских копыт, и шарканье шагов странников, и шуршание кустарника с красными цветами, и даже отдаленные крики охотников, мчавшихся вместе с изящными борзыми собаками по невидимым вдалеке горным тропам.

 Мастер стоял в самом центре зала. Привычный наряд из красного бархата он сменил на свободную, длинную, скрывавшую ноги до самых ступней мантию из золотой ткани, с длинными, доходившими до запястий, широкими рукавами.

 Волосы образовали вокруг головы желтоватый блестящий ореол и мягко падали на плечи.

 На мне было такое же широкое одеяние, простое и легкое.

 – Иди ко мне, Амадео,– сказал он.

 Я был слаб, ужасно хотел пить и едва держался на ногах. Однако он все это знал, и любые оправдания были бы неуместны. Я делал один неуверенный шаг за другим, пока не добрался до его протянутых рук.

 Его ладони легли мне на затылок.

 Он приблизил губы. Меня охватило благоговейное предчувствие страшного конца.

 – Сейчас ты умрешь, чтобы остаться со мной в вечной жизни,– прошептал он мне в ухо.– Не бойся ни на секунду. Твое сердце в моих руках, а значит, в безопасности.

 Его зубы впились в меня, глубоко, жестко, с остротой двух кинжалов, и в моих ушах загрохотало мое собственное сердце. Все мои внутренности съежились, а желудок свело от боли. Однако при этом по венам разлилось безграничное блаженство, устремившееся к ранам на шее. Я чувствовал, как моя кровь бежит навстречу моему господину, навстречу его жажде и моей неизбежной смерти.

 Даже мои руки были скованы небывалыми, вызывавшими трепет ощущениями. Мне показалось, что я внезапно превратился в безвольное скопление раскаленных нитей, а Мастер тем временем с тихим, явственным звуком неторопливо пил мою кровь, а точнее, мою жизнь. Звук его сердца, медленный, ровный, гулкий стук, отдавался у меня в ушах.

 Словно по волшебству боль в моих внутренностях преобразовалась в ощущение невыразимого словами восторга; тело лишилось веса, я утратил сознание себя самого в пространстве. Его сердце билось внутри меня. Мои руки нащупали его длинные атласные локоны, но я не цеплялся за них. Я плыл, поддерживаемый только настойчивым биением сердца и стремительным потоком моей крови.

– Я сейчас умру,– прошептал я. Такой экстаз не может длиться вечно.

Весь мир вдруг исчез, как будто испарился.

Я стоял в одиночестве на продуваемом ветрами, заброшенном морском берегу. Это была та же земля, куда я уже совершал путешествие, но теперь она резко изменилась, лишенная сияющего солнца и изобилия цветов и красок. Там были и монахи, но их рясы замело пылью, они потемнели и пахли землей. Я узнал их узкие бородатые лица, жидкие сальные волосы и черные войлочные шляпы. Я хорошо их знал. Мне были известны их имена. Я видел грязь под их ногтями, голодный блеск запавших глаз. Они манили меня за собой.

Ах да, туда, где и есть мое место. Мы взбирались все выше и выше, пока не оказались на отвесном обрыве. Вдалеке, слева от нас, виднелся стеклянный город... Но каким же он был покинутым и пустым!

Вся расплавленная энергия, освещавшая его бесчисленные прозрачные башни, угасла, исчезла, словно ее источник иссяк. Ничего не осталось от пламенеющих красок – только мрачные, тусклые тона под безликой гладью безнадежного серого неба. Как же грустно было видеть стеклянный город, лишенный волшебного огня.

От него доносился целый хор звуков, среди которых особенно выделялся один: приглушенный звон стекла, бьющегося о другое стекло. Никакой музыки. Только смутное, но явственное отчаяние.

– Иди же, Андрей,– сказал мне один из монахов. Его грязные руки с прилипшими к ним кусочками запекшейся зеллли дотронулись до меня и потянули за собой, причиняя боль пальцам. Я опустил глаза и увидел, что они у меня тонкие и совершенно белые. Суставы блестели, как будто с них уже сорвали плоть, но это была лишь иллюзия.

Обвисшая, как и у них, кожа прилипла к костям. Перед нами появились воды реки, полной льдин и огромных скоплений почерневшего плавника, она темным озером разлилась по равнине. Нам пришлось идти по обжигающе холодной воде. Но мы не останавливались, все четверо: трое монахов и я. Над нами возвышались когда-то золотые купола Киева. Это был наш Софийский собор, выстоявший после жутких кровопролитий и пожарищ, устроенных монголами, опустошившими город, уничтожившими большую часть его богатств и населения.

– Идем, Андрей.

Я узнал эту дверь. Она вела в Киево-Печерскую лавру. Только свечи освещали глубокие пещеры, и повсюду царил запах земли, заглушавший даже вонь засохшего пота на грязной, нездоровой плоти.

В руках я сжимал шершавую деревянную ручку маленькой лопаты. Я вонзил ее в кучу земли. Я вскрывал стену из мягкого камня, пока мой взгляд не упал на человека, не мертвого, но грезящего под слоем грязи.

– Все еще жив, брат? – прошептал я этой душе, захороненной по самую шею.

– Все еще жив, брат Андрей. Дай мне лишь то, что меня подкрепит,– произнесли потрескавшиеся губы. Белые веки так и не поднялись.– Дай мне лишь самую малость, чтобы наш Господь и Спаситель, Христос, избрал время, когда мне будет позволено вернуться домой.

– Брат, сколько же в тебе мужества! – воскликнул я, поднося к его губам кувшин с водой. Он пил, и по его лицу полосками стекала грязь. Его голова откинулась на каменную стену.

– А ты, дитя,– сказал он, с трудом дыша и чуть-чуть отворачиваясь от предложенного кувшина,– когда ты наберешься сил, дабы избрать себе земляную келью, свою могилу, и ждать прихода Христа?

– Надеюсь, что скоро, брат,– ответил я. Я отступил и вновь поднял лопату.

Я начал раскапывать новую келью, и вскоре в нос мне резко ударил отвратительный запах, который ни с чем не спутаешь. Стоявший рядом монах задержал мою руку.

– Наш добрый брат Иосиф наконец пребудет с Господом,– сказал он.– Да, открой его лицо, дабы мы могли убедиться, что он ушел с миром.

Запах сгущался. Только мертвецы таге сильно воняют. Такой запах источают разоренные могилы и телеги для перевозки покойников в районах, где бушует чума. Я боялся, что меня стшнит. Но продолжал копать, пока наконец-то не открылась голова покойника – лысый череп, обтянутый сморщившейся кожей.

Братья, стоявшие за моей спиной, бормотали молитвы.

– Закрывай, Андрей.

– Когда ты обретешь мужество, брат? Только Бог может указать тебе, когда...

– Мужество на что? – Я знаю этот грохочущий голос, этого широкоплечего мужчину, ворвавшегося в пещеры. Я безошибочно узнаю его каштановые волосы и бороду, его короткую кожаную куртку и оружие, висящее на кожаном ремне.

– Так вот чем вы занимаетесь с моим сыном, иконописцем?

Он схватил меня за плечо, как хватал тысячу раз, той же крепкой, похожей на звериную лапу рукой, которая избивала меня до потери сознания.

– Отпусти меня, пожалуйста, несносный, невежественный бык,– прошептал я.– Мы в доме Божьем.

Он потащил меня так, что я упал на колени. Моя ряса затрещала, черная ткань порвалась.

– Отец, прекрати сейчас же и уходи! – воскликнул я.

– Закопать в этих ямах мальчика, который рисует с талантом ангела?

– Брат Иван, прекрати орать. Богу решать, кто из нас и что будет делать.

Монахи побежали за мной. Меня тащили в мастерскую. Всю дальнюю стену, от пола до потолка, занимали ряды икон. Отец швырнул меня на стул у большого тяжелого стола. Он поднял железный подсвечник с дрожащей свечой, осветив все остальные тонкие ритуальные свечки.

Свеча бросала огненные отблески на его огромную бороду. Из густых бровей вылезали длинные седые волоски, закручивающиеся вверх, как у дьявола.

– Ты ведешь себя как деревенский идиот, отец,– прошептал я.– Удивляюсь, как я сам не стал слюнявым блаженным нищим.

– Заткнись, Андрей. Одно мне ясно: здесь тебя никто не учит, как следует себя вести. Пора мне тебя выдрать.

Он влепил мне по голове кулаком. У меня онемело ухо.

– Я думал, что достаточно колотил тебя, пока не привел сюда, но я ошибся,– сказал он. Он наградил меня егце одной затрещиной.

– Святотатство! – воскликнул, склоняясь надо мной, монах.– Этот мальчик благословлен Богом.

– Благословлен кучкой ненормальных,– сказал отец. Он достал из-за пазухи сверток.– Ваши яйца, братья! – презрительно сказал он.

Он положил на стол мягкий кожаный мешок и достал одно яйцо.

– Рисуй, Андрей. Рисуй и напомни этим ненормальным, что ты одарен самим Господом.

– Но картину пишет сам Господь! – вскричал монах, самый старый, чьи липкие седые волосы с течением времени так пропитались жиром, что стали почти черными. Он протиснулся между моим стулом и отцом.

Отец положил на стол все яйца, кроме одного. Нагнувшись над маленькой глиняной миской, он разбил скорлупу, аккуратно собрав в одну половинку желток, а остальное пролив на свою кожаную одежду.

– Держи, вот тебе, Андрей, чистый желток.– Он вздохнул и отбросил на пол разбитую скорлупу.

Отец поднял небольшой кувшин и налил воды в миску с желтком.

– Давай, смешивай, смешивай свои краски и работай. Напомни этим...

– Он работает, когда к тому призывает его Господь,– объявил старец,– а когда Господь повелит ему похоронить себя в земле, жить жизнью затворника, отшельника, он так и сделает.

– Черта с два,– сказал отец.– Сам князь Михаил заказал написать икону Богородицы. Рисуй, Андрей. Нарисуй три, чтобы я мог отдать князю ту, что он хотел, а остальные по его приказанию отвези в дальние владения его двоюродного брата, князя Федора.

– Там все разрушено, отец,– с презрением сказал я.– Федора и всех его людей убили дикие племена Ты знаешь не хуже меня, отец, что там, в диких землях, не найдешь ничего, кроме камней. Мы заезжали достаточно далеко, чтобы увидеть все своими глазами.

– Мы поедем, если князю так будет угодно,– сказал отец,– и оставим икону в ветвях дерева, стоящего рядом с местом, где погиб его брат.

– Суетное тщеславие и безумие,– вмешался в наш разговор старец. В комнату вошли и другие монахи. Поднялся шум.

– Кончайте голосить и говорите по-человечески! – прикрикнул на них отец.– Дайте моему сыну рисовать. Андрей, смешивай краски. Талдычь свои молитвы, но приступай к делу.

– Отец, ты меня -унижаешь. Я тебя презираю. Мне стыдно, что я твой сын. Я твоим сыном не буду. Заткни свой грязный рот, иначе я ничего тебе не нарисую.

– А, узнаю своего милого сыночка – что ни речи, то мед, и пчелы оставили ему свое жало в придачу.

Он опять меня ударил. На этот раз у меня закружилась голова, хотелось покрепче сжать ее руками, но я сдержался. У меня заболело ухо.

– Гордись собой, Иван-дурак! – сказал я.– Как я буду рисовать, если ничего не вижу и даже сидеть не могу?

Монахи закричали. Они спорили друг с другом. Я постарался сосредоточиться на небольшом ряду глиняных кувшинов, подготовленных для смешивания желтков и воды. Наконец я принялся за работу – уж лучше заниматься делом и выбросить их из головы. Я услышал, как отец удовлетворенно засмеялся.

– Давай, покажи им! Пусть знают, кого собираются живьем закопать в куче грязи.

– Во имя любви к Богу,– сказал старец.

– Во имя тупых идиотов,– возразил отец.– Вам мало заполучить великого художника. Вам нужно превратить его в святого.

– Ты сам не знаешь цену собственному сыну. Господь направлял тебя, когда ты привел его к нам.

– Не Господь, а деньги,– сказал отец. Со стороны монахов послышались оханья.

– Что ты им врешь,– неслышно сказал я.– Ты прекрасно знаешь, что сделал это только из гордыни.

– Да, из гордости,– ответил отец,– что мой сын может нарисовать лик Господа и Богородицы как истинно великий мастер. А вы, кому я доверил этого гения, слишком невежественны, чтобы это понимать.

 Я начал растирать необходимые пигменты, а потом вновь и вновь перемешивать мягкий коричнево-красный порошок с желтком и водой, пока в них не растворился каждый крошечный комок и краска не стала гладкой, идеально разведенной и чистой. Теперь немного желтого, потом красный.

 Они из-за меня поскандалили. Отец замахнулся на старца кулаком и едва не стукнул его, но я не стал отрываться. Он не посмеет. Он в бешенстве пнул мою ногу, вызвав судорогу в мышцах, но я промолчал и продолжал смешивать краски.

 Слева меня обошел один из монахов и поставил передо мной чистую выбеленную доску, огрунтованную, подготовленную для святого лика.

 Наконец все было готово. Я наклонил голову. И перекрестился по нашему обычаю – справа налево, а не слева направо.

 – Господи, дай мне силу, дай мне глаза, направь своей любовью мои руки, как можешь делать только ты! – У меня в руках тотчас оказалась кисть – я взял ее бессознательно – и начала скользить по дереву, сперва обозначая овал лица Богородицы, затем – покатые линии плеч, а далее – контур ее сложенных рук.

 Теперь же их вскрики отдавали дань картине. Мой отец злорадно смеялся, испытывая удовлетворение.

 – Ага, так-так, мой Андрей, мой острый на язык, саркастичный, непослушный, неблагодарный, маленький, одаренный Богом гений.

 – Ну, спасибо тебе, отец,– язвительно прошептал я, пребывая в глубинах собственного сосредоточенного, поверженного в транс сознания и словно со стороны с благоговением наблюдая за движением кисти. Вот ее волосы, плотно прилегавшие к голове, разделенные на пробор. Мне не требовалось специальных инструментов, чтобы придать идеально круглую форму нимбу вокруг ее головы.

 Монахи держали наготове чистые кисти. Один зажал в руках чистую тряпку. Я схватил другую кисть и принялся смешивать красную краску с белой пастой, пока не добился подходящего для плоти оттенка.

 – Ну разве не чудо?!

 – Вот именно,– проговорил старец сквозь сжатые зубы.– Это чудо, брат Иван, и он поступит согласно Божией воле.

– Будьте вы прокляты! Пока я жив, он здесь замурован не будет. Он едет со мной в степь.

– Отец,– усмехнулся я,– мое место здесь.

– Он лучший стрелок в семье и поедет со мной в степь,– повторил отец, обращаясь к монахам, которые обрушили на пего шквал протестов и возражений.

– Почему ты нарисовал слезу в уголке глаза Богородицы, брат Андрей?

– Это Господь наделил ее слезой,– ответил другой монах.– Это же Всех Скорбящих Радость. Только посмотри, как прекрасны складки ее плаща.

– Смотрите, маленький Христос! – воскликнул мой отец, и даже его лицо исполнилось почтения.– Бедный младенец Христос, его скоро ждет распятие, смерть на кресте.– Он понизил голос, ставший почти нежным.– Какой талант, Андрей, смотрите же, загляните в глаза младенцу, посмотрите на его ручку, на большой палец...

– Даже тебя озарил свет Господень,– сказал старец.– Даже такого жестокого глупца, как ты, брат Иван.

Монахи подошли ближе, вокруг меня сомкнулся круг. Отец протянул мне полную ладонь маленьких мерцающих камней.

– Для нимбов. Работай быстрее, Андрей, князь Михаил повелел нам ехать.

– Говорят же тебе, это безумие,– мгновенно зажурчал хор голосов. Отец повернулся и занес над ними кулак.

Я поднял глаза и протянул руку к чистой деревянной доске. Мой лоб взмок от пота, но я продолжал работать.

Я нарисовал три иконы.

Меня охватило счастье, чистое, неподдельное счастье. Как приятно было согреться в нем, ощутить его, и я знал, хотя ничего и не говорил, что все устроил мой отец – такой веселый, краснощекий, с широкими плечами и блестящим лицом, отец, которого я предположительно должен был ненавидеть.

Скорбящая Богородица с младенцем, салфетка для ее слез и младенец Христос. Усталый, с затуманенным взглядом, я откинулся назад. Было, невыносимо холодно. Хоть бы разожгли огонь. Левую руку свело – она замерзла. Только правая была в порядке благодаря тому темпу, в котором я работал. Мне хотелось сунуть в рот пальцы левой руки, но это было неприлично, только не здесь, не в этот момент, когда все собрались перед созданными мною иконами.

 – Шедевр... Истинно творение Господа...

 На меня снизошло ужасное чувство времени, чувство, что я нахожусь вдалеке от этой минуты, вдалеке от Печерской лавры, которой я дал обет посвятить свою жизнь, вдалеке от монахов, моей братии, вдалеке от моего кощунствующего, глупого отца, который, несмотря на свое невежество, так мной гордился.

 Из его глаз текли слезы.

 – Мой сын,– сказал он, с гордостью сжимая мое плечо.

 По-своему он был прекрасен: красивый сильный человек, который ничего не боялся, сам по себе князь среди своих лошадей, своих собак и своих сторонников, одним из которых был я, его сын.

 – Оставь меня в покое, туполобая деревенщина,– сказал я и улыбнулся ему, чтобы еще больше разозлить. Он засмеялся. Он слишком радовался и слишком гордился, чтобы поддаться на провокацию.

 – Смотрите, что сделал мой сын! – Голос его предательски дрогнул и слегка охрип. Отец чуть не плакал. А ведь он не был даже пьян.

 – Нерукотворные...– произнес монах.

 – Естественно,– презрительно хохотнул отец.– Просто нарисованные рукой моего сына, вот и все.

 Шелковистый голос произнес мне на ухо:

 – Ты сам разместишь камни в нимбах, брат Андрей, или мне выполнить эту работу?

 Наконец все было сделано: паста наложена, камни закреплены – пять камней для иконы Христа. В моей руке опять появилась кисть, чтобы пригладить темные волосы Христа, разделенные на пробор и убранные за уши, так что по обе стороны пряди виднелись только частично. В моей руке возникла игла, чтобы углубить и оттенить черные буквы в открытой книге, лежавшей в левой руке Христа. С доски, серьезный и строгий, глядел Господь Бог, под изгибом коричневых усов краснела прямая линия губ.

 – Пойдем, князь здесь, князь приехал.– За дверью монастыря валил снег, кружащийся под жестокими порывами ветра. Монахи помогли мне надеть кожаные одежды, застегнули пояс. Приятно было снова вдохнуть запах бараньей кожи, поглубже втянуть в себя свежий холодный воздух. Отец держал мой меч. Тяжелый, старинный, он сохранился со времен его давней стычки с тевтонскими рыцарями в далеких землях, драгоценные камни давно уже откололись от рукояти, но он оставался хорошим, удобным в бою оружием.

В снежном тумане появилась фигура на коне. Это был сам князь Михаил в меховой шапке, в шубе и перчатках – великий властелин, правивший Киевом от имени наших завоевателей, принадлежащих к римско-католической вере, которую мы не принимали. Нам позволили сохранить прежнюю религию. Он был разодет в иностранный бархат и золото, разряженная фигура, уместная при королевском литовском дворе, о котором ходили фантастические слухи. Как же он выносит Киев, разрушенный город?

Лошадь встала на дыбы. Мой отец подбежал к ней, чтобы схватить под уздцы, и пригрозил животному так же, как угрожал мне.

Икону для князя Федора быстро завернули в шерсть и доверили нести мне.

Я положил руку на рукоять меча.

– Нет, ты не увезешь его на свое безбожное дело! – воскликнул старец.– Князь Михаил, ваша светлость, наш могущественный правитель, велите этому безбожнику не забирать нашего Андрея.

Сквозь снег я рассмотрел лицо князя – сильное, с правильными чертами, седыми бровями и бородой, с огромными синими глазами.

– Отпустите его, отец,– крикнул он монаху.– Мальчик охотится с отцом с четырех лет. Никто еще не приносил таких щедрых подарков к моему столу, да и к вашему, отец. Отпустите его.

Лошадь заплясала и попятилась. Отец повис на поводьях. Князь Михаил сплюнул снег с губ.

Наших лошадей подвели к входу – могучего отцовского жеребца с грациозно изогнутой шеей и мерина пониже, который был моим, пока я не попал в Печерскую лавру.

 – Я вернусь, отец,– обратился я к старцу.– Благословите меня. Что я могу сделать против своего доброго, мягкосердечного и бесконечно благочестивого отца, когда мне приказывает сам князь Михаил?

 – Да заткни ты свой паршивый рот,– сказал мой отец.– Думаешь, мне хочется слушать это всю дорогу до замка князя Федора?

 – Ты будешь слушать это на протяжении всего пути в ад! – объявил старец.– Ты ведешь на смерть моего лучшего послушника.

 – Послушника? Послушника, обреченного обитать в вырытой в земле дыре! Ты забираешь руки, нарисовавшие все эти чудеса...

 – Их нарисовал Господь,– ядовито прошипел я.– Ты прекрасно это знаешь, отец. Будь добр, прекрати выставлять напоказ свое безбожие и воинственность.

 Я сидел в седле. Икону обернули шерстяной тканью и крепко привязали к моей груди.

 – Я не верю, что мой брат Федор погиб! – сказал князь, пытаясь сдержать своего коня и поравняться с отцовским жеребцом.– Может быть, странники видели другие развалины, ка-кой-то старый...

 – Сейчас в степях никто и ничто не выживает,– заметил старец и взмолился, обращаясь к Михаилу: – Князь, не забирайте Андрея. Не увозите его.

 Монах побежал рядом с моим конем.

 – Андрей, ты там ничего не найдешь – только стелющуюся траву и деревья. Положи икону в ветвях дерева. Положи ее там на Божию волю, чтобы татары, когда найдут икону, узнали ее божественную силу. Положи ее там для язычников. И возвращайся домой.

 Снег падал так неистово и густо, что я перестал видеть его лицо. Я посмотрел вверх, на ободранные, голые купола нашего собора, след византийской славы, оставленный нам монголами-завоевателями, ныне алчно собиравшими с нас дань через князя-католика. Какой она была холодной и заброшенной, моя родина. Закрыв глаза, я мечтал о грязной келье в пещерах, о том, чтобы надо мной сомкнулся слой земли, чтобы, когда меня наполовину захоронят, ко мне пришли сны о Боге и о творимом им добре.

«Вернись ко мне, Амадео. Вернись! Не дай сердцу остановиться!»

Я озирался по сторонам.

– Кто меня зовет? Густая белая вуаль снега расступилась, приоткрыв далекий стеклянный город, черный, блестящий, словно разогретый кострами ада. К зловещим облакам темнеющего неба поднимались, подпитывая их, клубы дыма. Я поскакал к стеклянному городу.

– Андрей! – послышался за моей спиной отцовский голос.

«Вернись ко мне, Амадео. Не дай сердцу остановиться!»

Пока я пытался сдержать коня, шерстяная ткань развернулась, икона выпала на землю и покатилась по холму, без конца переворачиваясь, подпрыгивая на углах. Я увидел мерцающее лицо Христа.

Меня подхватили и потянули вверх сильные руки.

– Отпустите меня! – запротестовал я и оглянулся. На замерзшей земле лежала икона, вопрошающий взгляд Господа был обращен вверх.

Мое лицо с обеих сторон сжали твердые пальцы, Я моргнул и открыл глаза. В комнате было тепло и светло. Прямо надо мной неясно вырисовывалось знакомое лицо моего господина, его голубые глаза налились кровью.

– Пей, Амадео,– сказал он.– Пей от меня.

Моя голова упала ему на горло. Забурлил фонтан крови; он забил из вены Мастера, густой струей полился на воротник его золотой мантии... Я лизнул ее. Кровь воспламенила меня, и я вскрикнул.

– Тяни ее в себя, Амадео! Тяни сильнее!

Кровь заполнила мой рот. Мои губы тесно прижались к шелковистой белой плоти, дабы не позволить пропасть хотя бы капле драгоценной жидкости. Я сделал большой глоток и в тусклой вспышке увидел, как мой отец скачет через степь: могучая фигура в кожаных одеждах, меч прочно прикреплен к поясу, нога согнута, потрескавшийся, изношенный коричневый сапог твердо стоит в стремени. Он повернул налево, грациозно приподнимаясь и опускаясь в такт широким шагам своего коня.

– Отлично, уходи от меня, ты, трус, бесстыдник, жалкий мальчишка! Уходи! – Он смотрел прямо перед собой.– Я молился, Андрей, я молился, чтобы они не затащили тебя в свои грязные пещеры, в свои мрачные земляные кельи. Мои молитвы услышаны! Иди с Богом, Андрей. Иди с Богом. Иди с Богом!