Текст книги "Белинда"
Автор книги: Энн Райс
Жанр:
Эротика и секс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 36 страниц)
Она не ответила. Словно витала где-то в облаках. Потом налила себе еще виски.
– Смотри не напейся, – сказал я.
– Я и не собираюсь, – обрезала меня Белинда. – Почему ты хочешь, чтобы я к тебе переехала? Зачем тебе здесь несовершеннолетняя, за связь с которой можно угодить за решетку?
Я бросил на Белинду испытующий взгляд, пытаясь понять причину ее ярости. Она достала из кармана пачку «Гарамз» и сунула сигарету в рот. Сувенирные спички, которые она оставила после завтрака, так и остались лежать на столе. Я зажег спичку и дал ей прикурить. Она откинулась на стуле: в одной руке стакан, в другой – сигарета. Белинда даже не потрудилась снять леопардовое пальто, из-под распахнутых пол виднелись ее женские формы, обтянутые платьем с черным стеклярусом.
– Ну так почему ты хочешь, чтобы я осталась? – дрожащим голосом спросила Белинда. – Тебе что, меня жалко?
– Нет, – ответил я.
– Я найду, где жить, – произнесла она, выпустив облачко пахнувшего гвоздикой дыма. Странно, слова, произнесенные жестким женским голосом, но вылетающие из детского ротика.
– Я знаю, – отозвался я. – Мне захотелось, чтобы ты перебралась ко мне еще после нашей первой ночи. Я хотел этого и сегодня утром, когда ты сбежала. Рано или поздно я попросил бы тебя остаться. И что бы я ни испытывал – ты ведь знаешь, что такое чувство вины, – здесь у меня нет ни малейших сомнений. И тебе будет лучше со мной, чем в том ужасном месте.
– Ах так! Значит, ты считаешь, что вся эта заварушка позволила тебе слезть с крючка?
– Белинда, – собравшись с духом, начал я. – Положа руку на сердце, я нормальный обыватель. Можешь называть меня занудным, можешь называть меня наивным, но я считаю, что у ребенка твоего возраста должен быть дом. Полагаю, кто-то и где-то плачет, вспоминая тебя, ищет тебя…
– Ох, если бы ты только знал! – горько проронила она.
– Но я ничего и не узнаю, пока ты мне не расскажешь!
– Моя семья не имеет на меня права собственности. Только я сама имею такое право, – с горечью произнесла Белинда. – И я с тобой, потому что сама так хочу. И наш уговор все еще в силе. Если хоть раз спросишь о моей семье, то больше меня не увидишь.
– Я так и думал. Если уж ты не хочешь вернуться домой после всего, что сегодня случилось.
– Вопрос закрыт и не подлежит обсуждению.
Белинда задумчиво смотрела вдаль, покусывая ноготь.
Раньше я за ней такого не замечал. Наконец она нарушила молчание:
– Понимаешь, мне так и не удалось стать настоящим американским ребенком.
– Что ты имеешь в виду?
– У меня не получилось, потому что я не ребенок. Поэтому придется справляться самой. С тобой или без тебя. Но я справлюсь. Я должна! Если я перееду к тебе, то вовсе не из-за страха. Нет, я перееду, потому что сама хочу…
– Знаю, солнышко, знаю, – сказал я, оторвал ее пальцы от стакана, взял ее за руку и крепко сжал.
Мне приятно было чувствовать ее маленькие, нежные пальчики в своей ладони, но больно было смотреть на слезы, катящиеся из крепко зажмуренных глаз, совсем как тогда, когда она, хлопнув дверью, вихрем выбежала из дому.
– Я тоже тебя люблю. Ты знаешь, – проговорила она сквозь слезы. – Я хочу сказать, что действительно хотела стать американским ребенком. Очень хотела. Ну а ты – как мечта, ты – как моя ожившая фантазия, которая лучше, лучше…
– И ты тоже, моя девочка, – произнес я.
Уложив Белинду в постель, я отнес ее вещи в гостевую комнату. Пусть у нее будет личное пространство.
Потом я поднялся в мастерскую, чтобы продолжить работу над картиной обнаженной девочки-панка с всклокоченными волосами на карусели, и я писал весь день без передышки, одновременно размышляя над ее странными словами.
У меня получится прекрасная серия из трех картин на одну тему: «Белинда на карусели».
Время от времени я вспоминал узнавшего меня полицейского. И то, что он записал мою фамилию и адрес в свой блокнот. На самом деле, у меня есть все основания для беспокойства. И конечно, для нервозности. Ведь я даже штрафных квитанций в жизни не получал.
Однако ситуация меня пугала и одновременно возбуждала. В каких-то темных уголках души у меня возникло странное чувство. Она была здесь, со мной, и я знал, что для нее это хорошо, должно быть хорошо. И я рисовал с такой скоростью и с таким вдохновением, какого не испытывал уже много лет. Я был абсолютно счастлив.
6
В одиннадцать утра Белинда проснулась от собственных жутких криков. Я кубарем скатился с лестницы, вбежал в спальню. Сперва она явно не поняла, где находится и кто я такой. Но потом закрыла глаза и обняла меня за шею.
Я сидел у ее постели, пока она снова не уснула. Она лежала, свернувшись клубком под одеялом, и казалась совсем крошечной. Я курил и думал о нас с ней, о том, как меня угораздило в нее влюбиться, а потом снова принялся за работу.
Около двух часов дня она поднялась ко мне в мастерскую.
Вид у нее был отдохнувший и вполне жизнерадостный.
Я как раз трудился над деталями картины, изображающей обнаженную девочку-панка на карусельной лошадке, и Белинда молча следила за моими действиями. Картина в основном была закончена и, по-моему, получилась весьма эффектной. Но Белинда не стала ее комментировать.
Тогда я обнял ее и поцеловал.
– Послушай, – сказал я. – Сегодня открывается персональная выставка моего хорошего друга. Прекрасный скульптор. Зовут Энди Блатки. Это его первая подобная выставка. Юнион-стрит. Весьма занятно. Для него огромный шаг вперед. Хочешь пойти со мной?
– Конечно. С удовольствием, – ответила она. Губы ее на вкус были словно ванильные вафли.
Я вытирал кисти, а Белинда тем временем внимательно рассматривала картины с крысами и тараканами. Босиком, в белой фланелевой рубашке, она была похожа на ангела. Мне кажется, что в мое время именно так одевались девочки в церковном приходе для рождественской полуночной мессы. Пожалуй, не хватало только бумажных крыльев.
Она так и не высказалась по поводу картин с крысами. Но мне все равно было необыкновенно приятно чувствовать ее тепло и знать, что она останется со мной.
Я сообщил ей, что сложил ее вещи в гостевой комнате. Теперь это ее комната. Она ответила, что уже нашла чемодан и ей понравилась латунная кровать, похожая на детскую кроватку с решетчатыми стенками. И вообще красивый дом, точно декорация к пьесе из старинной жизни.
Я улыбнулся, но ее замечание заставило меня внутренне поежиться. Декорации к спектаклю. Примерно так Алекс охарактеризовал дом моей матери в Новом Орлеане, но я постарался выкинуть его слова из головы.
Белинда приняла душ и переоделась. Выглядела она просто ослепительно. На ней был твидовый костюм, слегка поношенный, но прекрасно скроенный. Под пиджаком белоснежная водолазка. Винтажные туфли-лодочки из крокодиловой кожи, сшитые, скорее всего, до ее рождения.
Такой я ее еще не видел, не говоря уже о костюме. Белинда снова была холеной девушкой из высшего общества, которую я впервые увидел в книжном магазине. Распущенные волосы свободно падают на плечи, и совсем немного косметики – только румяна на щеках да губная помада, похожая на леденец.
Белинда с жадностью набросилась на овсяные хлопья. Ела и непрерывно дымила, а еще, несмотря на мои протесты, прикладывалась к виски, чуть-чуть разбавленному водой. А потом, уже ближе к вечеру, мы отправились на Юнион-стрит.
От недосыпа я был в приподнятом настроении. И чувствовал себя просто прекрасно. Так же прекрасно, как выглядела Белинда.
– Я хочу кое-что тебе объяснить, – произнес я, когда мы выехали на Дивисадеро-стрит. – Что бы я там ни говорил насчет того, будто никому не покажу последние картины, ты должна знать: писать их было для меня истинным наслаждением.
Белинда ничего не ответила.
Я посмотрел на нее и увидел, что она понимающе улыбается. Ее пушистые волосы развевал легкий ветерок, глаза блестели. Она затянулась сигаретой, и облачко дыма тут же рассеялось.
– Послушай, – наконец нарушила молчание Белинда. – Ты – художник, и не мне указывать тебе, что делать со своими картинами. Не стоило даже пытаться.
Похоже, Белинда признала свое поражение. Ведь она все же переехала ко мне и больше не собиралась со мной воевать, поскольку просто-напросто не могла.
– Скажи мне, что ты чувствуешь на самом деле? – попросил я.
– Ладно, – согласилась Белинда. – Тогда объясни: почему ты не выставляешь остальные? Те, что с жуками и крысами.
«Ну началось! Приехали. Опять снова-здорово», – подумал я. Сколько можно спрашивать об одном и том же! И она туда же.
– Я знаю все твои работы, – продолжила Белинда. – Видела их в Берлине и Париже. А еще у меня был альбом репродукций до того, как я…
– Сбежала из дома, – закончил за нее я.
– Верно, – кивнула Белинда. – У меня были даже самые ранние твои книги: «Ночь накануне Рождества» и «Щелкунчик». Я никогда не видела таких гротескных вещей, как там, у тебя в мастерской, с этими рассыпающимися домами. И на каждой картине есть дата. Шестидесятые годы. Все давным-давно быльем поросло. Тогда почему прячешь работы от посторонних глаз?
– Они не подходят для выставок, – отрезал я.
– Боишься испортить карьеру, потому что маленькие девочки могут завизжать: «Ой-ей-ей! Мышка!»
– Ты что, так хорошо разбираешься в живописи?
– Даже лучше, чем ты думаешь! – ответила она с юношеской самонадеянностью, несколько поколебав отработанный образ зрелой женщины. Она даже задорно вздернула подбородок, выпустив очередную струйку дыма.
– Надо же! – удивился я.
– Я выросла на картинах в Прадо. Каждый божий день ходила туда с няней. Помню практически все картины Иеронима Босха. А потом пару летних сезонов провела во Флоренции. Моя гувернантка водила меня исключительно в Галерею Уффици.
– И тебе понравилось?
– Ужасно. А еще мне понравился Ватикан. Когда мне было десять, я обожала бродить по Же-де-Пом [9]9
Национальная галерея Же-де-Пом – музей современного искусства, расположенный в северо-западной части садов Тюильри в Париже.
[Закрыть]в Париже. Я предпочитала ходить туда или в Центр Помпиду, а не шляться по киношкам. Меня тошнит от кино. В Лондоне, естественно, – Галерея Тейт и Британский музей. Все свободное время я посвящала искусству с большой буквы.
– Впечатляет, – заметил я.
Мы удачно попадали под зеленый сигнал светофора, и скоро обветшавшие викторианские дома сменили реставрированные особняки района Марина. Впереди открывался потрясающий вид на горы округа Марин под идеальным небом, укачивающим в своих объятиях воды залива Сан-Франциско.
– Вот я и пытаюсь тебе втолковать, что я не какая-то там девочка из долины, неспособная отличить Мондриана от прикроватного коврика.
– Ну тогда ты меня здорово обскакала, – не выдержал я. – Я абсолютно не разбираюсь в абстрактном искусстве. И никогда не разбирался.
– Значит, ты примитивная личность. Первобытный человек, умеющий рисовать. Но вот что касается тех картин с тараканами и крысами…
– Ты рассуждаешь точь-в-точь как обозреватель из журнала «Ньюсуик». И задеваешь мои лучшие чувства. Маленьким девочкам не следует разговаривать подобным образом с пожилыми мужчинами.
– Неужели «Ньюсуик» так и сказал?!
– «Ньюсуик», и «Тайм», и «Артформ», и «Артвик», и «Америка», и «Вог», и «Вэнити фэр». И один бог знает, кто еще. А теперь и любовь всей моей жизни.
Белинда только вежливо хихикнула в ответ.
– И с твоего позволения, хочется добавить, – продолжил я. – Я разбираюсь в скульптуре Энди Блатки не лучше, чем в картинах Мондриана. Так что даже не пытайся втянуть меня в обсуждение там, в галерее. Не хочу выставлять себя на посмешище. Ни черта не смыслю в абстрактном искусстве.
Белинда мило рассмеялась, хотя мои слова ее явно поразили.
– Дай мне немножко оглядеться, и я отвечу на все вопросы за тебя.
– Спасибо, я всегда знал, что хорошо разбираюсь в людях. Я с первого взгляда могу распознать девушку, способную провести хорошую экскурсию. А ты-то думала, что все дело в твоей неотразимости.
Юнион-стрит, как всегда в прекрасный солнечный день, была запружена покупателями дорогих магазинов. Сувенирные лавки, цветочные магазинчики, кафе-мороженое наводняли обеспеченные туристы и местные жители. Здесь всегда можно найти и расшитое шелком полотенце для рук, и расписное яйцо, и сыр любого сорта, который только известен в Западном мире. Даже хозяева зеленного магазина на углу превратили свой товар в артефакт, сложив овощи и фрукты горкой в корзинах. На открытых верандах в кафе ни одного свободного места.
Двери галереи были открыты. Подъездная дорожка забита посетителями – представителями богемы и состоятельными людьми – с неизменными пластиковыми стаканчиками с белым вином. Я притормозил, пытаясь отыскать место для парковки.
– Ну хорошо, – похлопала меня по плечу Белинда. – Я экскурсовод, и я знаю окрестности. Но вернемся к картинам с крысами и тараканами. Почему ты их прячешь?
– Ладно. Вещи неплохие, но в них чего-то не хватает. Это самый примитивный вид безобразия. В картинах нет того смысла, что в моих книгах, – произнес я.
Белинда ничего не ответила.
– В них, конечно, что-то есть, – продолжил я. – Но если попробуешь присмотреться получше, то поймешь, что я прав.
– Да, в них что-то есть. Более того, Джереми, они интересные, – подала голос Белинда.
Мне наконец удалось отыскать место для парковки прямо на Юнион-стрит. Белинда молча следила за моими манипуляциями, когда я подавал то назад, то влево, то вправо, в результате умудрившись только дважды задеть бампер стоящей впереди машины.
Я выключил зажигание. Мне было явно не по себе.
– Неправда, – вернулся я к прерванному спору.
– Джереми, все знают, что ты расширил возможности книг для детей, внес вклад в искусство и так далее.
– Снова журнал «Ньюсуик», – отозвался я.
– Но твои маленькие девочки даже одеты не по моде. Они носят викторианские наряды, словно мужскую одежду, да и сама обстановка чисто викторианская. Это типичные Лэнг, Рэкэм, Гринуэй. [10]10
Эндрю Лэнг (1844–1912) – английский (шотландский) писатель, переводчик, историк и этнограф; наибольшей известностью пользовались издававшиеся им сборники волшебных сказок Великобритании. Артур Рэкэм (1867–1939) – плодовитый английский книжный художник, который проиллюстрировал практически всю классическую детскую литературу на английском языке. Кейт Гринуэй (1846–1901) – художница, писатель, один из наиболее известных британских иллюстраторов детских книг.
[Закрыть]Сам прекрасно знаешь.
– Белинда, думай, что говоришь, – с нарочитой строгостью произнес я. Мне хотелось обернуть все в шутку, хотя в глубине души я был не слишком доволен, что она меня поучает. – Девочки вовсе не в мужской одежде. Они в воображаемой одежде. И сами образы воображаемые. Если ты это поймешь, то сможешь понять, почему книги оказывают такое воздействие.
– Брось! Я прекрасно понимаю одно. Что картины с крысами и тараканами очень оригинальные. От них отдает безумием, и они новаторские.
Я так растерялся, что ничего не ответил. Мы сидели, нежась в лучах солнца, нагревающего черный кожаный салон машины, над головой бескрайнее синее небо. Я хотел было возразить, но передумал.
– Знаешь, – сказал я, – иногда мне кажется, что моя работа – чертовски грязная вещь. Я имею в виду все. Книги, издателей, критиков. Мне кажется, это цепь ловушек. Когда друзья превозносят до небес картины с крысами и тараканами, больше всего меня бесит одно. Ведь сам я прекрасно понимаю, что картины посредственные. Я и рад бы ошибиться, но здесь сомневаться не приходится. Если бы я чувствовал, что они станут для меня прорывом, то уже давным-давно выставил бы их.
Признание далось мне с большим трудом. Я точно с головой бросился в холодную воду.
– Что ты имеешь в виду, говоря о прорыве? – поинтересовалась Белинда.
Я не нашелся что сказать. Она закурила очередную гвоздичную сигарету, и я, попросив дать мне одну, прикурил от ее же сигареты.
– Ничего конкретного. Я и сам толком не знаю. – Я заглянул в ее глаза и тут же запретил себе думать о том, какая она красивая. – Иногда я считаю себя неудачником. Даже подумываю… а не бросить ли все.
– Но как?
– Я уже говорил. Не знаю. Но я хотел бы, чтобы произошло нечто неотвратимое, нечто незапланированное и безумное. Мне хочется тихонько отойти в сторону. Понимаешь, как один из тех художников, что имитируют свою смерть или типа того, а сами уходят в тень и перевоплощаются в кого-то другого. Будь я писателем, точно взял бы себе псевдоним. Мне необходимо выбраться отсюда.
Белинда бросила на меня испытующий взгляд, но промолчала. Сомневаюсь, что она хоть что-то поняла. Да и где ей меня понять! Я и сам себя не понимал.
– Иногда, – воспользовавшись ее молчанием, продолжил я, – мне кажется, будто мое самое большое достижение – обращать провал в успех, рассматривать искусство как способ бегства от жизни.
Помедлив с минуту, Белинда кивнула.
– И меня бесит, когда меня тыкают носом в мои промахи, словно я сам о них не знаю. А еще когда не могут распознать силу моего искусства.
Белинда, казалось, вбирала в себя каждое мое слово.
– Итак, ты мне все это говоришь, чтобы я была в курсе, – кивнула она.
– Очень может быть. Может быть, я все это говорю, потому что если мы действительно надолго останемся вместе, то тебе надо ко мне привыкнуть. Привыкнуть к моему бегству от жизни. Вот такой я человек.
Белинда улыбнулась и сказала «идет».
Я вышел из машины, но Белинда меня опередила, не став дожидаться, пока я открою ей дверцу. Я поцеловал ее, она доверчиво вложила свою руку в мою, и мы влились в толпу перед галереей. Похоже, я успел подсесть на чертовы гвоздичные сигареты.
Через распахнутые двери я видел голые белые стены и покрытые глазурью гигантские скульптуры, установленные на искусно подсвеченных прямоугольных подставках. Энди, похоже, не слишком нравилось, что посетители вместо того, чтобы открыто выражать свое восхищение, нередко поворачивались спиной к скульптурам и прятали глаза. У меня возникло непреодолимое желание развернуться и уйти, но я не поддался искушению.
Миновав первую комнату, мы вышли во двор и сразу увидели огромную скульптуру, переливающуюся на солнце. Мощные руки статуи почти нежно сплелись. «Современное искусство», – промелькнула в голове горькая мысль. А мне нравится, потому что автор скульптуры – Энди. И она прекрасна, действительно прекрасна. Мощное, мускулистое нечто. Но что она означает?
– Как бы мне хотелось понимать современное искусство, – пробормотал я, сжав руку Белинды. – Приобщиться к нему. Жаль, что я всего-навсего примитивная личность. Первобытный человек, умеющий рисовать. Тараканы, крысы, куклы, дети…
– Джереми, я не хотела тебя обидеть, – неожиданно нежно произнесла Белинда.
– Конечно, солнышко. Я знаю. Я вспомнил о двух тысячах человек, которые действительно так считают. Я думаю о том, что в такие моменты, как этот, чувствую себя посторонним.
Мне захотелось дотронуться до скульптуры Энди, погладить ее рукой, но я не знал, можно ли. И тут я заметил самого Энди. Он был в похожей на пещеру комнате на другом конце двора. В нем с первого взгляда можно было узнать художника. Только Энди мог позволить себе надеть кроссовки и свободный кардиган. Он поглаживал свою короткую черную бородку типа тех, что носят раввины. Глаза он прятал за круглыми очочками в металлической оправе. Вид у него был самый несчастный.
Я направился к Эдди, не заметив, что Белинда пошла в другую сторону и к тому времени, когда я наконец подошел к Энди, чтобы пожать ему руку, успела раствориться в толпе.
– Энди, все просто великолепно, – сказал я. – Сногсшибательная публика. Шикарный антураж.
Энди знал, что я никогда не понимал его творчества. Но он был рад видеть меня, а потому с ходу принялся жаловаться на чертову галерею, где не позволяют бросать окурки в чертовы пластиковые стаканчики. Они моют и повторно используют чертовы стаканчики. Разве можно злиться из-за каких-то дурацких стаканчиков! Он уже почти решил заткнуть их, дав им двадцать баксов, но у него не нашлось двадцати баксов.
Тогда я сказал, что у меня есть и с удовольствием заплачу за него, но Энди вдруг побоялся разозлить их еще больше.
– Знаю, что надо смотреть на все проще, – вздохнул Энди, – но это моя первая персональная выставка.
– Материал такой, что лучше и быть не может, – сказал я. – И я с удовольствием купил бы ту большую мамочку, что выставлена в саду. Если, конечно, ты не расценишь все как желание спрятать ее на заднем дворе, подальше от посторонних глаз.
– Джереми, ты что, разыгрываешь меня?
Я в жизни не покупал его работ, поскольку они не вязались с викторианским пряничным стилем, камчатными тканями, куклами и прочим хламом в моем доме. (Декорации для пьесы из старинной жизни!) Но меня вдруг от них затошнило. Мне всегда хотелось приобрести одну из работ Энди. И почему бы хоть раз не вложить деньги в то, что действительно хочется?!
– Да, – кивнул я. – Мне нравится именно эта. Я могу установить на заднем дворе. Мне приятно будет смотреть, как ее ласкают первые лучи солнца. Она прекрасна. И этого достаточно.
Энди улыбнулся мне, пытаясь понять, а вдруг я просто треплюсь. Он сказал, что если я все же куплю скульптуру и позволю ему ее выставлять, упомянув, что работа любезно предоставлена Джереми Уокером, то тогда я могу водрузить ее хоть в ванной. Потрясающе!
– Тогда продано. Мне им сказать или ты сам скажешь?
– Сам скажи. Но может, тебе стоит пару дней хорошенько подумать, чтобы принять решение на свежую голову? – спросил Энди, улыбаясь и еще интенсивнее поглаживая бородку.
– Энди, я сейчас работаю над новой вещью. Нечто невероятное и совершенно не похожее на меня.
– Ах да. Я видел «В поисках Беттины». Джереми, ты снова сделал это, и я получил большое удовольствие…
– Энди, забудь о всякой ерунде! Я сейчас толкую о другом. Может, как-нибудь на днях зайдешь посмотреть… – И тут я запнулся.
Как-нибудь на днях!
Я еще немного прогулялся по двору. Да, скульптура будет смотреться там великолепно. В толпе гостей промелькнула Белинда. Она опять прятала глаза за розовыми стеклами солнечных очков, а в руке держала стакан запрещенного белого вина. Моя Белинда. Еще я заметил несколько друзей: Шайлу, парочку знакомых писателей и своего адвоката Дэна Франклина, который увлеченно беседовал с хорошенькой женщиной на два дюйма выше его.
Все смотрели на Белинду. Детский ротик, белое вино, очки с розовыми стеклами.
– Эй! – Энди ждал продолжения моего рассказа. – Джереми, что за новая вещь?
– Не сейчас, Энди. Не сейчас. Где здесь старший? Я хочу купить скульптуру немедленно.