Текст книги "Белинда"

Автор книги: Энн Райс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 36 страниц)

29

Я работал до четырех утра. Я рассчитывал таким образом избавиться от ночных кошмаров. Рисовать, а не спать именно в то время, когда меня обычно начинают мучить страшные сны. Я сделал набросок, где Белинда стоит на пристани, спиной к реке. Я сумел поймать порыв ветра, развевающего ее волосы. Нарисовал белые туфли, короткий жакет из жатой ткани. Нарисовал тонкую полоску кружева у нее на шее. Я и не старался припомнить детали. Я просто посмотрел вверх и представил себе ее образ. Я сказал своей руке: «Сделай это!» И вот к четырем утра Белинда уже стояла на пристани и смотрела прямо на меня, а река за ее спиной была безбрежным коричневым потоком, сливающимся с темно-серым небом. И она говорила мне: «Не позволяй мне причинять тебе боль».

«Не позволяй мне причинять тебе боль».

Вконец обессилев, я прилег на раскладушку. Мамины часы по очереди отбивали время. За дверью вокруг голой лампочки кружили насекомые.

И вот все двенадцать картин встали перед моим мысленным взором: от девочки в ночной рубашке на карусельной лошадке до женщины на пристани у реки. Теперь нагота уже больше не имела значения. Женщина на картине могла позволить себе оставаться в одежде.

Четыре тридцать.

Я поднялся с раскладушки и снова принялся за работу, закрашивая коричневым поверхность реки и темно-серым поверхность неба.

Когда первые лучи солнца начали пробиваться сквозь зеленую листву, ее фигура уже светилась на фоне реки, но темнота за ее спиной была столь зловещей, будто никогда и не было ни кукол, ни игрушек, ни бумажных обоев, ни вуали для Святого причастия.

Мисс Энни принесла мне кофе. На улице уже вовсю громыхал транспорт.

– Включите кондиционер, мистер Уокер, – сказала мисс Энни.

Она обошла комнату и закрыла окна, стараясь не задеть холсты, и поток прохладного воздуха принес блаженную тишину. Я смахнул пот со лба тыльной стороной ладони.

«Похоже, есть и такой способ избавиться от ночных кошмаров», – думал я, глядя на картину.

Белинда уже проснулась и, сидя на кованом садовом стуле посреди заросшей высокой травой лужайки, прилежно писала в своем дневнике.

– Иди сюда! Я тебе кое-что покажу, – позвал я ее.

На следующую ночь мне опять приснился кошмар. Мне снилось, что я смотрю на часы.

Я думал о том, что, закончив работу, не мог не запереть двери мансарды и фотолаборатории. Я точно крепко-накрепко все запер.

«Ну если вам удалось проследить за ней до порога моего дома, то что мешает это сделать Дэрилу?»

«Просто у меня гораздо больше связей, чему Дэрила».

«Каких, например?»

Что за связи? Как тот человек смог забраться в дом?

Он что, фомкой отжал окно? Какое окно? Прежде чем уехать из Сан-Франциско, я хорошенько их проверил. Все задвижки на месте, и ни единой царапины.

Она сказала, что знает о картинах в мансарде. Откуда? Но самая непонятная – история с негативами в фотолаборатории. Господь Всемогущий, он что, проверял каждый негатив с помощью увеличительного стекла?

«Где ты, солнышко? Скажи мне».

«В Кармеле».

«Я прямо сейчас за тобой приеду».

«Нет, только не сегодня. Ты должен мне обещать».

Белый конверт, надписанный только двумя буквами: X и Н. «Художник и натурщица». И ничего более. Лежал в бумажной папке под индексом «Б». Она стояла возле меня в фотолаборатории. Я показывал ей, как обычно храню негативы. Все в папках. Например, буква А – для фотографий на тему Анжелики. Б – для Белинды. Как он смог их найти? Я имею в виду ее детектива, или как его там, словом, чужого, проникшего в мой дом.

Она была тем самым чужим.

«Джереми, обещай, что подождешь до утра».

Черный лимузин там, на обочине, один, два, три часа.

«…пока не появилась моя дочь».

Выражение ее лица, когда мы сидели за кухонным столом в Кармеле, нечто такое в ее глазах, когда я сказал: «Ко мне приходила твоя мать». Она даже глазом не моргнула.

Еще не стряхнув себя остатки сна, я встал с кровати, пошел в свою мастерскую на галерее и с ходу принялся за работу. Ее лицо получилось идеально.

«Не позволяй мне причинять тебе боль».

«Я не позволю им обидеть тебя».Разве не это она сказала мне тогда в Кармеле?

Солнышко, я ведь не алкоголичка какая-нибудь, не стереотип напыщенной голливудской дамы. Тебе не надо обо мне заботиться. Я позабочусь о нас обоих.

На следующую ночь кошмарный сон приснился мне еще раньше: в три утра.

Сент-Чарльз-авеню в виде сцены. Уличные фонари в плотном кружеве веток деревьев. От дождя плитняк в свете фонарей казался багровым.

«Я хотела бы поговорить с вами сейчас, пока не появилась моя дочь».

Лимузин торчал напротив моего чертова дома вот уже три часа. Белинда непременно должна была бы заметить его, если Белинда не…

…тот самый чужой.

Я спустился в библиотеку и включил телевизор. При работающем там, наверху, кондиционере она наверняка ничего не услышит. Я хотел посмотреть какой-нибудь старый черно-белый фильм. И действительно нашел фильм с Кэрри Грантом, который говорил невероятно быстро, но изрекал при этом на редкость умные вещи. И вообще прелестная игра света и тени.

Перед тем как уехать из Сан-Франциско, я проверил запасные ключи. Так и лежат в баночке для специй. На банке слой пыли. Каким же умным должен был быть тот сукин сын?

Рано утром, еще до того, как я отправился в город и в отеле «Сен-Франсе» прочел дешевую книжку с биографией Бонни, Белинда спустилась вниз и предложила план побега. Нет, она умоляла меня бежать.

«Но раньше утра не приезжай. Ты должен мне обещать».

Никто не вламывался в тот дом! Ты это знаешь! Никто не открывал тяжелый засов на двери фотолаборатории! Голова просто раскалывалась. Люди на экране телевизора весело болтали. Прилизанные темные волосы Кэрри Гранта напомнили мне точно такие же прилизанные темные волосы Алекса Клементайна. «Людям не нужна правда. Им нужна ложь. Они только думают, что хотят услышать правду, но на самом деле хотят услышать ложь».

Я выключил телевизор.

Я поднялся наверх.

Она крепко спала. Свет из холла падал ей на лицо. Я потряс ее за плечо. Потом еще. Она открыла глаза.

– Ты это сделала?

– Что?

– Ты ей позвонила! Ты отдала ей негативы!

– Что?

Она села на постели, облокотившись на подушки. Она стыдливо прикрыла грудь простыней, словно хотела спрятаться от меня.

– Это точно ты. Кроме тебя, больше некому. Никто, кроме тебя, не смог бы их найти. Никто, кроме тебя, не смог бы попасть в фотолабораторию. Ключи лежали в баночке для специй, о чем знала только ты. Это сделала ты!

Белинда задрожала. Рот ее открылся, но ни один звук не вылетел из него. Она стала отползать от меня на другой край кровати.

– Это ты! Ты сообщила своей матери, где тебя искать.

От страха лицо у Белинды побелело. Мой голос разносился по комнате, перекрывая шум кондиционера.

– Ты это сделала? Отвечай!

– Да! Но только ради тебя, Джереми! – произнесла она дрожащими губами. А потом слезы – ну конечно же, слезы – заструились у нее по щекам. Она скрестила руки, чтобы прикрыть грудь под пижамным топиком.

– Ради меня! Господи боже мой!

– Ты продолжал бы волноваться! Продолжал бы задавать вопросы! Продолжал бы чувствовать себя виноватым, черт бы тебя побрал! Ты просто-напросто не смог бы мне доверять! – С кровати полетели подушки, она с остервенением колотила пятками по скомканному покрывалу. – Ты шарил в моих вещах и все же выяснил, кто я такая!

– Господи, как ты посмела?! Вызвать ее сюда и заставить ее так со мной обойтись!

Белинда, захлебываясь слезами, встала с кровати и попятилась в сторону французского окна.

– Будь ты проклята! Как ты могла такое сделать?!

Я обогнул кровать и, поймав Белинду, схватил ее за руку.

– Джереми, сейчас же отпусти! – истошно заорала она.

– Мне плевать на то, что у тебя было с тем мужчиной, ее мужем! Мне плевать на то, что она мне наговорила! Я только хотел защитить тебя! А ты устроила мне такую подлянку! Эта женщина в той комнате и те негативы… Как ты могла так со мной поступить?!

– Прекрати сейчас же! Замолчи! Замолчи!

– Тогда убирайся от меня! – крикнул я и пихнул ее так, что она стукнулась о комод.

Тут же раздался звон стоявших там скляночек и бутылочек. Что-то пролилось, что-то разбилось о мраморную столешницу. Белинда пошатнулась, словно вот-вот упадет. Волосы упали ей на лицо, она сипела и хрипела, будто ей трудно было дышать.

– Убирайся от меня!

Она осторожно обошла изножье кровати и, как ошпаренная, выскочила из комнаты. Она остановилась на лестничной площадке, содрогаясь от рыданий, потом бессильно сползла по стене и опустилась на ступеньку. Она упала на бок, свернувшись калачиком у стены. Ее плач эхом разносился по длинному коридору, словно завывания призраков в доме с привидениями.

Я стоял и беспомощно смотрел на нее. Шум кондиционера напоминал жалобный вой, отвратительный, пробирающий до костей вой. Мне вдруг стало нестерпимо жарко, неизбежная головная боль раздирала череп. Я хотел сделать шаг, хотел что-то сказать, но не мог. Я чувствовал, как шевелятся мои губы, но слов не было.

А она все плакала и плакала.

Потом я увидел, как она медленно встала. Плечи ее поникли, волосы по-прежнему падали на лицо.

– Нет. И не вздумай возвращаться! Даже близко не смей ко мне подходить!

– Господи! – простонала она, и слезы ручьем потекли у нее по щекам.

«Неважно, кто из них первым начал. Неважно, кто из них виноват. Я просто больше не хочу ее видеть».

– Чтоб я больше тебя не видел! Держись от меня подальше!

Но Белинда осторожно, очень осторожно приближалась ко мне.

– Джереми, – прошептала она. – Джереми, ну пожалуйста!

Как в замедленной съемке, я заметил, как поднимается моя рука, услышал звук пощечины, увидел, как она отлетает в сторону дверной рамы.

– Будь ты проклята! Будь ты проклята! – зарычал я и снова ее ударил.

Белинда пронзительно кричала и визжала. Она пошатнулась и чуть было не упала на пол, но я схватил ее левой рукой и ударил правой.

– Как ты посмела мне лгать?! Как ты посмела делать из меня дурака?! Как ты могла?!

Снизу послышался голос мисс Энни:

– Мистер Уокер!

Попытавшись вырваться из моих цепких рук, Белинда стукнулась затылком о стену. Она повернулась и стала слепо шарить руками, будто хотела пройти сквозь стену.

– Смотри на меня! – продолжал орать я. – А ну, отвечай!

– Отпусти меня, – всхлипнула Белинда, лягнув меня голой ногой.

– Обманщица! Обманщица! Так со мной поступить! Ради тебя я был готов на все. Пошел бы за тобой хоть на край земли. Единственное, что я просил, – сказать правду! – И тут я снова ее ударил.

Белинда упала на колени, а подоспевшая ей на помощь мисс Энни вцепилась мне в правую руку.

– Сейчас же прекратите, мистер Уокер! – увещевала меня эта крошечная женщина в домашнем халате.

– Отойдите от меня!

– Мистер Уокер, вы же ее убьете. Мистер Уокер, она медь совсем ребенок!

И тогда я повернулся и со всей силы ударил кулаком по дверной раме. Посыпалась штукатурка. Под обоями тут же образовалась трещина. Узор из роз и листьев обезобразила зияющая дыра. Мерзость запустения! Запахло сыростью, гнилью и крысами.

Я слышал, как мисс Энни приговаривает:

– Пойдем, деточка! Пойдем.

Я слышал их удаляющиеся шаги. Я слышал судорожные вздохи Белинды.

И тут я снова стукнул кулаком по дверной раме. Увидел капли крови на лакированном полу. Потом, слава тебе господи, услышал, как поворачивается ключ в замке двери ее комнаты.

30

Через пять дней после ее отъезда мне по почте пришел конверт, в котором лежала тетрадь.

Я пытался поговорить с ней после той жуткой ссоры. Но на душе у меня было пакостно. Мне было страшно заходить в ее комнату, говорить, что я раскаиваюсь, что прошу прощения, и слова застревали у меня в горле. На ее лице, плечах и нежных руках остались следы от побоев. Я сказал тогда, что мы справимся. Все проходит, и это пройдет. Надо поговорить. Ведь не может же все вот так кончиться. Но в ответ мне было только молчание. Ее привычное молчание, а еще мертвый, потухший взгляд, устремленный мимо меня на листву за оконным стеклом.

А на исходе ночи она ушла.

Я не спал. Я, как загнанный зверь, метался по комнате. И рядом со мной больше не было никого. Только время от времени заходившая ко мне мисс Энни говорила, что да, с ней все в порядке. Но правда состояла в том, что я боялся. Боялся, что не смогу ее остановить и буду беспомощно наблюдать, как она уходит, не в силах выдавить из себя ни слова или хоть что-то сделать.

Но я как мог боролся со сном.

Я даже не помню, как лег в постель. Помню только, что когда я проснулся в три утра, то меня разбудил не ставший уже привычным кошмар. А она ушла. Шкафы стояли пустые, ее вещи исчезли. Через открытые окна ее комнаты хлестал дождь.

Я обшарил весь дом в поисках записки от нее, но ничего не нашел. И только поздно утром я обнаружил на мраморной столешнице своего прикроватного столика видеокассету с фильмом. «Конец игры».

Должно быть, когда я спал, она вошла и положила кассету рядом со мной. Господи, ну почему я не проснулся тогда!

Затем пять дней спустя, после того как я позвонил Бонни, позвонил чертову сукину сыну Морески, позвонил Алексу, позвонил в Нью-Йорк Джорджу Галлахеру, с почтой пришла эта тетрадь.

Я сидел на канапе в маминой комнате и думал о том, как же здесь все безнадежно устарело, причем устарело и обветшало настолько, что восстановлению не подлежит. Через французское окно на галерею в комнату попадал дождь. Личный номер, что дала мне тогда Бонни, был недоступен. Да и на черта он мне! Морески сказал, что она теперь сама по себе. Впрочем, как и всегда. Нет, больше никаких детективов. Джордж обещал позвонить, если она объявится. Алекс умолял сказать ему, где я нахожусь, но я упорно отказывался. Я не желал никого видеть. Я хотел сидеть в разоренной комнате, в разоренном доме и слушать шум дождя.

Дует холодный ветер, впрочем, как всегда в конце сентября. Интересно, зачем она оставила мне «Конец игры»? Что она этим хотела сказать? Как она посмотрела на меня, когда оставляла видеокассету на прикроватном столике? Была ли в ее глазах ненависть?

Я посмотрел кассету раз тридцать, не меньше. Я выучил наизусть каждое движение, каждое слово, каждый поворот ее головы.

Больше меня ничего не интересовало. Только фильм и дождь за окном. И время от времени виски в моем стакане.

А потом по лестнице поднялась мисс Энни и отдала мне запечатанный коричневый конверт, который принес посыльный из почтовой службы. Мисс Энни сама расписалась на квитанции.

На конверте не стояло ни обратного адреса, ни имени отправителя. Но я сразу узнал ее почерк. Запомнил по той ее первой записке: «Приходила. Ушла. Белинда».

И, разорвав конверт, я обнаружил тетрадь в линейку – пятьдесят страниц, исписанных мелким аккуратным почерком. А на обложке стояли слова, ранившие меня в самое сердце: «ДЛЯ ДЖЕРЕМИ. ПРАВДИВАЯ ИСТОРИЯ. С ЛЮБОВЬЮ».

II

И представляем Белинду

Ну, начну с того, что это не слезливая история моей жизни с матерью. Словом, не рассказ о том, как она пила или сидела на таблетках, о ее неадекватности и вообще о том, что она сделала или не сделала. Я пока не готова лечь на кушетку мозгоправа и обсуждать свое украденное детство.

По правде говоря, моя жизнь была сплошным праздником. Мы с мамой путешествовали по Европе, и я начиная с младенческого возраста снималась в эпизодах из ее фильмов. Положа руку на сердце, я могу сказать, что предпочитала жить в отелях «Дорчестер» в Лондоне, или «Бристоль» в Вене, либо «Гранд-Бретань» в Афинах, чем в каком-нибудь доме у дороги в Ориндже, штат Калифорния. Чего уж там душой кривить!

И я рада, что общалась не с детьми из закрытой частной школы или из голливудской средней школы, а со студентами колледжа, которые иногда путешествовали вместе с нами. Мне нравились эти ребята, которые приехали со всех концов света и обладали потрясающей энергетикой. И они могли дать мне больше, чем любая школа.

Я хочу сказать, что, конечно, не самое большое счастье – вытирать за ней блевотину, вызывать гостиничного доктора в четыре утра или вставать между мамой и Леонардо Галло, вливавшего виски ей в глотку, чтобы она из состояния алкогольного психоза перешла в состояние полной отключки. И для меня не самым большим удовольствием было терпеть перепады ее настроения и вспышки ярости. Но мама, при всех ее недостатках, – очень щедрый и широкий человек, и она мне никогда ни в чем не отказывала.

Но, Джереми, чтобы понять, что здесь произошло, ты должен узнать больше о моей маме. Что касается мамы, то вряд ли еще найдется второй такой человек, как она.

На моей памяти она пыталась убить себя по крайней мере пять раз. Причем если бы две ее попытки удались, то она убила бы не только себя, но и меня. В первый раз она включила газ в гостевом домике на ранчо в Техасе. Я тогда играла на полу, а она вошла, легла на кровать и отрубилась.

Во второй раз, уже на Сент-Эспри, она попыталась съехать на машине, где мы сидели вдвоем, со скалы.

В тот, первый раз я ничего не поняла, поскольку была слишком мала. Пришел мой дядя Дэрил, выключил газ и вывел нас на свежий воздух. Я поняла, что произошло, только из разговоров вокруг. Говорили, что у нее депрессия и за ней нужен глаз да глаз. А дядя Дэрил непрерывно твердил: «И Белинда, ведь Белинда тоже была там». Думаю, тот случай отложился где-то в тайниках моей памяти, чтобы я могла осмыслить его позднее.

Но когда все повторилось на Сент-Эспри, я пришла в бешенство. Я хочу сказать, мама хотела угробить нас обеих.

Хотя мама никогда не рассматривала вопрос в таком аспекте. Она ни словом не обмолвилась о том, что поставила мою жизнь под угрозу. Она даже как-то спросила меня: «Почему ты остановила меня? Зачем схватилась за руль?»

Если посмотреть на нее с этой стороны, то сразу можно понять, что она сумасшедшая. А уж я насмотрелась на ее безумные выходки.

Когда она порвала с Леонардо Галло, я как раз была уже недели две в закрытой школе в Швейцарии. Мне позвонили из больницы. Мама приняла слишком много таблеток, но сейчас она в порядке и хочет, чтобы я приехала. Было всего четыре утра, но она велела меня разбудить и отвезти в аэропорт. А когда я прилетела в Рим, ее уже там не было. Она выписалась из больницы и отправилась во Флоренцию, потому что за ней приехала ее старая техасская приятельница Триш. И я целых два дня не знала, куда они отправились.

Я тогда чуть с ума не сошла. Я была совершенно одна в той квартире в Риме, и Галло названивал каждый час, а под дверью дежурили репортеры.

Но самое ужасное, что я сгорала от стыда. Мне было стыдно, когда позвонили из школы, мне было стыдно, когда заявились соседи. Мне было стыдно, что я оказалась там совсем одна.

Когда мама наконец позвонила, то она не нашла ничего лучшего, как сказать: «Белинда, для меня самое главное было не видеть Леонардо. Ты же понимаешь, что я сейчас чувствую».

Я ей этого никогда не забуду. Не забуду свой стыд, свои отчаянные попытки заставить поверить всех взрослых вокруг, что я не одна и обо мне заботятся.

И я никогда не забуду, как мама сказала: «Белинда, мне теперь гораздо лучше. Триш и Джилл заботятся обо мне. Жизнь прекрасна и удивительна! Ну как ты не можешь понять?»

Конечно, я все понимала. Я уже тогда знала, что спорить с мамой абсолютно бесполезно. Она не любила ссориться. Она терялась и очень расстраивалась. Если кто-нибудь слишком сильно на нее наезжал, она тут же ударялась в слезы и начинала говорить о смерти своей матери: что, дескать, ей, бедняжке, в возрасте семи лет пришлось хоронить родную мать и лучше бы она умерла тогда вместе с ней. Ее мать умерла от белой горячки, в полном одиночестве в огромном особняке в Хайленд-Парке. Когда мама заводила свою шарманку, то ее уже было не остановить.

Но иногда я все же выходила из себя. И тогда я начинала орать на нее по пустякам. А она смотрела на меня своими огромными карими глазами как на сумасшедшую. И потом я чувствовала себя полной идиоткой. Ведь мама и сама-то плохо понимала, что происходит вокруг.

После этого она и слышать не хотела о том, чтобы я вернулась в школу. Итак, те две недели в закрытой школе стали первыми и последними.

Но с тех пор я следила за тем, чтобы у меня были деньги. У меня в сумочке всегда лежало несколько тысяч баксов в дорожных чеках. А еще я старалась иметь приличный запас налички. Я больше не желала попадать в такое дурацкое положение, как тогда.

Когда в прошлом году я все же сбежала, то у меня с собой было не меньше шести штук. У меня и сейчас осталось немножко от тех денег и еще то, что дал мне мой папа, а потом и ты. Я, как скупой рыцарь, коплю деньги. И по ночам хожу и проверяю, на месте ли они. А вот одежда, украшения, вещи, которые можно купить за деньги, меня не слишком волнуют. Впрочем, ты и сам знаешь. Но мне необходимо иметь при себе определенную сумму «на черный день».

Но не буду забегать вперед. И хочу еще раз повторить, что я не считаю себя несчастным ребенком. Полагаю, мне тогда все было в новинку, столько интересного происходило вокруг, да и мама была такой нежной и любящей, такой теплой и понимающей. Хотя позже теплота ее оказалась какой-то обезличенной и даже засасывающей. Но только не тогда, когда я была маленькой. Полагаю, в то время я особенно нуждалась в материнском тепле.

Даже когда мы обосновались на Сент-Эспри, поначалу все шло хорошо. К нам в гости приезжала масса народу: Блэр Саквелл из «Миднайт минк», который стал мне хорошим другом, а еще Галло, Фламбо – мамин первый любовник, актеры и актрисы со всей Европы.

Триш или Джилл непременно брали меня с собой, когда ездили за покупками в Афины, в Рим, в Париж. Мама построила конюшню для лошадей, которых мне подарила. Она пригласила специально для меня тренера по верховой езде, а еще у меня была гувернантка и наперсница – чудесная девушка из Англии, приобщившая меня к чтению. Я ездила кататься на лыжах, ездила в Египет и Израиль, мне приглашали в качестве преподавателей студентов из Южного методистского университета. [20]20
  Южный методистский университет расположен в Далласе, штат Техас.


[Закрыть]На Сент-Эспри у нас была не жизнь, а сплошной праздник.

Когда Триш случайно узнала, что я спала в Париже с тем арабским мальчиком – принцем из Саудовской Аравии, который стал моим первым любовником, – она не рассердилась и не слишком расстроилась. Она просто отвела меня к врачу, чтобы тот выписал мне таблетки, и велела мне предохраняться. И мы поговорили о сексе, что было очень по-техасски и вполне в духе Триш.

«Понимаешь, ты там поосторожнее, я не говорю о том, чтобы не подзалететь и все такое, словом, мальчик должен тебе по-настоящему нравиться, и вообще (хи-хи) не советую сразу прыгать (хи-хи) к кому-то в постель».

Потом она рассказала мне, что когда им с мамой было по тринадцать лет, то они переспали с мальчиками из Техасского сельскохозяйственного университета, а противозачаточных средств у них с собой не было, и потому они разогрели банки с «севен-ап», хорошенько встряхнули и использовали содержимое для спринцевания. Ужас, до чего негигиенично! Но они просто помирали со смеху. «Так что, солнышко, постарайся не забеременеть», – заключила свой рассказ Триш.

Мне кажется, чтобы это понять, надо хорошо знать техасских женщин. Я имею в виду девочек, которые родились и выросли в Техасе, подобно маме, Триш и Джилл. Они вышли из семей, отцами-основателями которых были не расстающиеся с Библией твердокаменные баптисты, но во времена маминых родителей кодекс поведения значительно упростился: надо много работать, делать деньги, стараться, чтобы тебя не застукали в постели с дружком, ну и конечно, чтобы все было в рамках приличия. Словом, те жители Далласа, с которыми я знакома, не были отягощены грузом традиций. Они были материалистами и практичными людьми, и то значение, которое они придавали тому, как все выглядит со стороны, невозможно переоценить.

Я хочу сказать, что в средней школе мама, Триш и Джилл, по их словам, отрывались по полной, но при этом красиво одевались, хорошо говорили, имели кучу денег, пили только по-тихому, и все было прекрасно. Даже мама моей мамы не позволяла себе ни глотка вне стен своего особняка. Она и умерла в шелковом неглиже и шелковых шлепанцах. «Она не была потаскушкой, ну, понимаешь, не шлялась по барам, только не моя мать, она ничего подобного себе не позволяла», – говорила о ней мама. То есть грешить греши, но фасон держи.

Отсюда, родом из детства, и унаследованный мною дух свободы. А ведь мама стала суперзвездой еще до моего рождения. А потому обычные правила поведения ей не годились. И некому было научить меня стесняться своего тела.

Но вернемся к моему рассказу. На Сент-Эспри всем заправляли Триш с Джилл, но, как и мама, они частенько набирались, причем пивом, и мне нередко приходилось ложиться спать под аккомпанемент их пьяных техасских голосов, смеха и звуков шумного веселья.

Но где-то внутри я начинала чувствовать, что маме с каждым днем делалось все хуже. Ее голубая мечта – быть суперзвездой – постепенно ускользала из рук и становилась все более и более недостижимой.

Единственное, что держало ее на плаву, – снимки для рекламы. А потом был тот потрясающий постер Эрика Арлингтона. Постер, пользовавшийся бешеной популярностью и продававшийся везде. Ну да, это было что-то. Но были еще и Триш с Джилл, которые постоянно подпитывали мамины страхи и мамино тщеславие. Которые презрительно фыркали, если показывали новый фильм, увы, без маминого участия, и не уставали доказывать себе, что любая молодая актриса и в подметки не годится моей маме. Они устраивали настоящий цирк из просмотра кинокартины какого-нибудь режиссера, которому в свое время отказала мама. Я хочу сказать, что ничего не происходило. Они смеялись, болтали, выпивали – и все.

И хотя они ухаживали за мамой, заставляли ее есть и рано ложиться спать, но ни разу не были с ней до конца откровенны. Они были союзниками – и только. До самого конца. Но, как сам увидишь, маме, если она действительно рассчитывала вернуться, требовалось нечто большее.

Я не могла спокойно смотреть, как мама постепенно опускается: с этим срочно нужно было что-то делать. Когда мне было двенадцать, я купила на Родосе мотороллер «Веспа» и привезла его домой на пароходе. И я раскатывала по всему острову, выжимая из своей малютки пятьдесят пять миль в час, и в моей голове лихорадочно крутились мысли о том, что мы заперты на Сент-Эспри, совсем как в какой-нибудь французской пьесе.

Потом приехал Блэр Саквелл, который искренне за меня переживал. Он сел сзади меня на «Веспу», подметая двор своим подбитым норкой пальто, и мы поехали к заросшим травой развалинам храма Афины. Блэр попытался меня успокоить, говоря, что я еще так молода и ссылка на Сент-Эспри не может длиться вечно. В один прекрасный день я непременно отсюда уеду. Блэр, конечно, был хорошим другом, но Сент-Эспри мне настолько осточертел, что я уже начала подумывать о побеге.

Ну, все кончилось в тот день, когда появилась Сьюзен Джеремайя. Я понимаю, что ты все о ней знаешь, поскольку сам подтвердил это в Кармеле. И безусловно, видел в моей комнате постер с ее портретом.

Итак, Сьюзен и ее съемочная группа высадились без разрешения на Сент-Эспри, что, впрочем, уже неоднократно делали сотни людей до нее. Но когда Сьюзен сказала, что она из Техаса, мама ответила: «Заходи, не стесняйся».

Я еще не встречала таких женщин, как Сьюзен, хотя, можешь мне поверить, за свою жизнь я навидалась актрис из всех стран мира.

От Сьюзен у меня просто дух захватывало. Сначала я, правда, решила, что шляпа и ковбойские сапоги – это уже перебор. Мы все родом из Далласа. Я родилась в Далласе. И постоянно ездила на ранчо дяди Дэрила. Но никто из нас так не одевался.

Но уже через двадцать четыре часа стало понятно, что подобная одежда прямо-таки создана для нее. В своих ковбойских сапогах она прошагала много миль по воде, пескам и высокой траве, карабкалась в них по горным тропам. Она носила исключительно джинсы и мужские рубашки. У нее даже и платья-то никогда не было.

Когда мы спустя какое-то время оказались в Каннах, я думала, что уж здесь Сьюзен точно наденет нормальную женскую одежду. Но не тут-то было. Сьюзен всю дорогу ходила в своем прикиде для родео, совсем как в фильме «Ковбой из Райнстоуна»: в атласной рубашке, брюках, с сигаретой в зубах – словом, полный отпад. Сьюзен, может, и не соответствует общепринятым канонам красоты, но по-своему очень недурна.

Я хочу сказать, она высокая и худощавая, в ней есть нечто типично техасское: высокие скулы и глубоко посаженные глаза. Волосы у нее коротко стриженные, вьющиеся, словно уложенные дорогим стилистом, хотя я точно знаю, что она ничего с ними не делает.

От Сьюзен у всех захватывает дух. И она прекрасно умеет обращаться с прессой. Она смотрит прямо на репортеров и говорит: «Я понимаю, чего вы хотите», но в обиду себя никогда не дает.

Ну ладно. Вот так она выглядела, и такие у нее были манеры. Но ее внутреннее содержание было еще более поразительным. Сьюзен была глубоко убеждена, что может все. Остановить Сьюзен было невозможно. Если Сьюзен чего-то хотела, то и секунды не проходило, как она уже тянула за этим руку.

Приехав на Сент-Эспри, она села напротив мамы на террасе и с ходу принялась нахваливать свой фильм, а еще рассказывать, что ей необходимо его закончить: типа того, представляет ли это для мамы интерес и не хочет ли она помочь женщине-режиссеру из Техаса, и все такое.

Потом она собиралась снять большую картину в Бразилии, а затем – в Аппалачах, причем она не только снимала фильмы, но и писала к ним сценарии.

У ее отца, жившего в Техасе, было полно денег, но сейчас Сьюзен сидела на мели. Она разом просадила те восемьсот тысяч, что дал ей отец, а потому тот поклялся, что больше не даст ей ни цента.

И вот, как ты, наверное, знаешь из журналов, мама дала Сьюзен пустой чек. Мама должна была получить свой процент с проката «Конца игры», и именно она выдвинула фильм на Каннский кинофестиваль.

Мы еще не успели покинуть террасу в то первое утро, а мама уже устроила мне роль в фильме. Она указала на меня Сьюзен и сказала: «Эй, если можешь, сунь куда-нибудь Белинду. Разве она не прелесть? Правда, хорошенькая?»

То была мамина обычная манера заставить режиссера занять меня в его фильме. «Эй, сунь Белинду в эту сцену», – говорила она прямо во время съемок, и, не буду скрывать, мне нравилось. Но маме никогда не приходило в голову предложить режиссеру указать мое имя в титрах. Таким образом, на моем счету двадцать два фильма, но моего имени даже в титрах не стояло. В некоторых из них я говорю и играю, в одном меня даже убивают, но в титрах я тем не менее не значусь.

И так было всегда. До выхода на экран «Конца игры».

Сьюзен посмотрела на меня и сразу решила, что я ей подойду. И за одну ночь придумала для меня роль.