Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Энгус Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

– Но здесь ты, по-моему, как раз на месте, а, Мэри? – И она засмеялась. – Я лично в жизни не видывала таких толстух, какие набились в Дидкоте. Одна кошмарная жирная старуха буквально нависла надо мной, прямо щекотала бородой, дышала на меня пивным духом. Вылитая тетя Ивлин.

– Ой, ну что ты, Клер! – ужаснулась Мэри. – От тети Ивлин никогда не пахло пивом.

– Уж лучше бы ты, миленький, не защищала всех этих мертвых старых уродов. Твоя бабка Ивлин, – это относилось уже к Джилиан, – была ужасающая святоша и портила жизнь всем, кто позволял, то есть тебе, Мэри, и сильно зажилась на свете. Да, ей бы умереть пораньше, Мэри. Помнишь, как она тебя замуж не пускала, чтоб было с кем в дурачка играть.

Мэри засмеялась счастливо, она всегда бывала безмерно благодарна сестре даже за косвенные похвалы.

– Ты, наверное, замучилась, Клер, – сказала она и тотчас устыдилась, что допустила некое несовершенство в таком изящном стройном создании с гладкой кожей и глубокими серыми глазами, очаровательном и в свои пятьдесят лет.

– Да, я последнее время страшно извелась с этим магазином, – отвечала Клер. – Доктор Редман даже чуточку встревожен, что я переутомилась и совершенно не сплю. – Но удовлетворясь метнувшимся в глазах сестры испугом, тут же добавила: – Благодаря тебе меня ждет дивный отдых, и давай не будем его отравлять такими разговорами.

– Ох, Клер! Благодаря мне! – выговорила Мэри сдавленно и торжественно. – Ну что ты такое говоришь! – Когда она сопоставляла жизнь Клер со своей собственной, ее всегда жег стыд, будто тут перевернуты вверх дном все понятия о справедливости. Рядом с рухнувшим браком Клер (эти жуткие женщины, и мерзости развода, – и бездомность, бесприютность, скитания по захудалым гостиницам, героические попытки поправить дела этим магазином) – собственное благополучие представлялось ей бессовестным, а вспоминая небольшие суммы, которые она от случая к случаю подбрасывала сестре, она мучилась от стыда.

– Господи, да мы целый месяц только о твоем приезде и говорили, ведь правда, Джилиан? – крикнула она.

Тут уж и Джилиан стало стыдно, что надулась при виде длинного желтого с подбитыми боками полотняного платья, из-за которого они с мамой сразу показались двумя пугалами; в конце концов, тетя Клер просто молодец, раз не падает духом во всех своих передрягах.

– Мама с Робертом целый месяц только и думали, как тебя встретить, – сказала она.

– Ну, а ты, Джилиан? – спросила Клер; она не могла потерпеть инакомыслия.

– О, Джилиан о себе не станет распространяться, от нее не дождешься, – сказала Мэри, – она от радости всегда немеет.

– Не в тебя пошла, получается? – засмеялась Клер и в царственном порыве расцеловала обеих. – Ах вы мои душеньки, – сказала она.

Клер сидела на постели и курила, а сестра разбирала чемоданы, вынимала оттуда ее платья – совсем как в старые времена.

– Розы мне поставила, – сказала она. – Мэри, миленькая, эдак ты меня совсем разбалуешь. Не забудь, я сейчас от знаков внимания как-то отвыкла.

– Ах, Клер. – И Мэри застыла, сунув уличные туфли на туалетный столик. – Может, все бросишь и переедешь к нам?

Клер вытянулась на постели и пускала дым в потолок. В общем-то, к тому, вероятно, и шло, но пока она еще держится на подачках, можно позволить себе трезво смотреть на вещи.

– Мэри, – засмеялась она. – Ну, ты у меня все та же! Сентиментальная моя дурочка! Да мы бы через месяц перегрызлись. – И резко переменила тему: – Как Роберт?

– О, прекрасно, – сказала Мэри. – Сегодня его нет, потому что он в Оксфорде, он устный сдает, но завтра же он, конечно, примчится. Руководитель на него не нахвалится. Насчет диплома с отличием мы боимся даже загадывать, но…

Клер встала и принялась краситься.

– Да, экзамены, это конечно, – выдавливала она толчками, округляя под карандашом губы. – Ну, а как насчет девушек? Есть у него кто-нибудь?

– По-моему, особенно никого, – сказала Мэри, – он же так много занимается.

Клер обернулась с хохотом:

– Особенно никого! Ой, Мэри, ну ты просто как наша мама! Да кому это нужно? Ему бы разбивать сердца направо и налево. – И глядя на улыбку Мэри, протянула – Ты ведь его при себе не держишь, да, Мэри?

– При себе?

– Ну, миленький, есть у матерей такая манера, и ничем хорошим это не кончается.

– По-моему, я ему не мешаю. Нет, правда! Он в эти каникулы и дома почти не бывал.

Клер села к трюмо и стала чистить ногти померанцевой палочкой, зорко следя тем временем, как в зеркале отражение сестры аккуратно складывает блузку.

– Но ты этим недовольна, да, Мэри, ну сознайся?

Лицо Мэри отразило тревогу; ее всегда ничего не стоило смутить.

– Конечно, нам его не хватает, Джилиан немножко скучно.

– А, Джилиан! Вот именно, – сказала Клер.

Мэри сразу перешла к обороне.

– А что? Ну да, Джилиан с Робертом очень любят друг друга.

– Знаешь, Мэри, если б не в твоих устах, это б звучало, извини, даже как-то нехорошо. Джилиан всего семнадцать, и с какой радости молодой человек будет проводить все дни с младшей сестрой?

– Да, я сама знаю, – сказала Мэри. – Но кто-кто, а Джилиан никому не станет навязываться, она потрясающе независимая.

– Она потрясающе хорошенькая, это да, – сказала Клер.

Сестра покраснела от удовольствия.

– Ой, правда? Ты ей сама скажи, ты, пожалуйста, Клер, ей скажи. Она не слишком избалована комплиментами.

– Опасаюсь, – сказала Клер, – что она вообще не слишком избалована. У нее весьма горестное выражение губ.

У Мэри просто ноги подкосились; мысль о том, что Джилиан лишена развлечений, была для нее постоянным источником беспокойства.

– Да что ты, – ахнула она. – У нее же ведь не поймешь. Мы очень близки, но она все отмалчивается. – И добавила – Наверное, вся в меня, сантиментов боится.

Клер встала и обняла сестру за основательную талию.

– Знаешь, миленький, может, я тебе и помогу с ними обоими. – И она погладила сестре бок. – Может, они со мной и разговорятся – именно потому, что не так-то уж я для них много значу.

– Ах, они тебя очень любят, – вскрикнула Мэри.

– Я сказала «не так-то уж» – отозвалась Клер. – А хочешь, стану значить побольше? Хочешь?

Мэри засмеялась; она побаивалась, когда на сестру находил такой стих.

– Ну, это тебе нетрудно будет, – сказала она и потом, уже серьезно, добавила: —Ты сама знаешь, как я буду счастлива, если ты им разрешишь с тобой пооткровенничать.

Таинственная помощь, которую Клер взялась оказать детям, безмерно ее обрадовала, хотя чуточку смутило то обстоятельство, что помощь вообще оказалась нужна. Ей самой представлялось, что все хорошо, но сестре, с ее потрясающей интуицией, все, конечно, гораздо видней.

– Еще, Клер? – спросил Роберт. – Опять розового джина? – И он поднял ее стакан со столика в дорогой части бара.

– Розовый джин – какая прелесть, – протянула она совсем как девочка, которую в первый раз привели в ресторан, но Роберт прекрасно знал, что тетя Клер – женщина тонкая и опытная. Он из кожи лез вон, изображая светского льва; слава богу, он тут хорошо знал бармена.

– Джимми, еще два розовых, – крикнул он.

Очень здорово, что в их нудной вообще-то семье нашелся, наконец, хоть один понимающий человек.

– Похоже, она решила своего не упускать, – сказала Клер, когда Роберт снова сел, – но ты, наверно, лучше меня все это знаешь.

– А, – кинул племянник небрежно. – Я так и понял, что у нее свои планы, но…

– Но у тебя были свои, – хохотнула тетка, – ну и как?

На тощем мальчишеском лице проступила легкая краска, ему вдруг стало совестно, по сути не о чем было рассказывать.

– Честно говоря, я решил, что не стоит. Знаешь, дочь хозяйки, и прямо в Оксфорде…

– Ясно, – улыбнулась Клер. – Проявил осмотрительность. – Потом взяла его за руку и сказала твердо – Только ты уж не будь чересчур осмотрительным, Роберт. Это наводит на женщин тоску. Я так с тобой говорю, потому что, ну… мама твоя абсолютная прелесть, но она вряд ли может понять мучительные переживания юности. Понимаешь, сама она смолоду была пожилой, и потом – у нее ведь и не было никого, кроме твоего отца. Я-то не такая, – она косо усмехнулась и стряхнула с сигареты пепел, – мне хотелось, что называется, попользоваться жизнью. – И она горько засмеялась.

Три розовых джина помогли Роберту ощутить эту горечь вполне – и горе тому, кто в тот миг бросил бы камень в его тетю! Он стиснул ей руку.

– Что ты, Роберт, – сказала она, – ну что ты. Перестань. Я же тебе… да я же тебе именно в тетки гожусь. Жизнь не обижала меня, это я сама не сумела как надо ею воспользоваться. Правда, тут не я одна виновата, твои бабка с дедом ничего нам толком не объясняли, понимаешь? Потому-то милая Мэри и осталась грудным ребеночком.

– Да, – засмеялся Роберт, – мама невероятно наивна. Я бы ей даже половины не мог рассказать того, что тебе сегодня рассказывал.

– Еще бы, – отозвалась Клер. – Родителям надо доверять, это да, но только уж им не доверяться.

Роберта, расхрабрившегося от винных паров, все же кольнула мысль о предательстве.

– Мама с Джилиан чересчур ко мне добры, – сказал он.

– Вот именно, что чересчур, – подхватила Клер. – В том-то и беда с этими сильными чувствами, миленький, они ужасно сковывают, обязывают. Тебе надо стараться изо всех сил, понимаешь, чтобы отвадить их от вечных жертвоприношений, но это необходимо, Роберт, – и для тебя, и для них.

Лицо Роберта было сама решимость.

– Понимаю, – сказал он со значением. Он и не подозревал, что положение его так драматично.

– Старая история, – сказала Клер, и племянник ее умудренно кивнул. – Иногда не мешает разумный дружеский взгляд со стороны, так что ты уж со мной делись. Ну, по рукам? – И она протянула ему свои изящно отманикюренные пальчики. Роберт пожал их. Вышел славный договор – разумный, вполне современный. Да, Клер, безусловно, свой парень. Клер бросила в сумочку сигареты и зажигалку. – Как бы не опоздать на этот ее знаменитый пикник. У Мэри просто трогательно невинные понятия о развлечениях.

– Конечно, – не вполне уверенно согласился Роберт, – сам я предпочел бы, наверное, иначе провести вечер.

– Господи! Роберт! А тебе-то что там делать? Среди малых деточек и старых грымз?

– Мама на меня рассчитывает. Я всегда бываю, понимаешь. Она же утром говорила, ты разве не слышала?

– Да неужели я слушала? – Клер засмеялась. – Дело, конечно, хозяйское. – Но смотрела она строго.

– Так ты не считаешь, что пойти надо? – спрашивал Роберт.

– Милый Роберт, ты, извини, совершеннолетний и, надеюсь, в здравом уме… Я не могу за тебя решать, надо или не надо.

– Но ты считаешь, что это глупо? – не отставал племянник.

– Я считаю, что это невообразимое что-то, – отвечала она.

Очень медленно Джилиан брела по набережной, очень внимательно наступая только на границы плит; нервы слегка успокаивал шелест плаща, который она нарочно волокла по земле. Весь пикник пошел насмарку – дождь, нудные старухи, усталые, несносные дети, волны такие, что купаться нельзя, мамина нераспорядительность. Она и не подозревала, что ей будет так не хватать Роберта на этой ежегодной вылазке, если б не энергия тети Клер, страшно даже подумать, какой бы чудовищный конфуз мог из всего этого получиться. В конце концов она стала подхихикивать колкостям, которые отпускала в сторону тетка. Это больше всего ее и бесило; ну ладно – Роберт попался на дешевую удочку теткиных чар, но она-то хороша – предала маму; и к грузу раздражения и скуки прибавлялся еще и тяжкий гнет вины. Развозили старух и детей по домам, а на нее все больше накатывало унылое, жуткое настроение, как не бывало с детства, и жалость к себе заслоняла весь мир и хотелось доказывать, что и она имеет же право наконец взбунтоваться, и пусть не рассчитывают на ее вечное примерное послушание и безотказность. Она нарочно отстала от мамы с теткой, как бы во избежание трений, но в глубине души смутно надеялась, что они обратят внимание на ее демонстрацию. Вот эгоист, думала она про Роберта, подвел в последнюю минуту; всем известно, что пикник – тоска зеленая, но мама так это любит, и бывает это раз в году, и раньше они даже ухитрялись на пикнике веселиться. Да и мама чересчур уж легко приняла дезертирство Роберта.

– Ничего, Джилиан с удовольствием возьмет на себя целиком обязанности няньки.

И эта тетя Клер:

– Мэри, душечка, может, и правда это занятие не совсем подходящее для молодого человека, председателя У. К.^[20]. У. К. – ведь ты так говорил, да, Роберт?

Как будто семнадцать и двадцать – уж такая огромная разница!

– Джилиан, – подозвала Мэри, – надо спешить, детка. Раз мы хотим слушать пьесу, придется поторопиться с ужином.

Плащ у Джилиан оказался совершенно истрепан.

– Детка! Твой плащ! – ахнула Мэри. Джилиан на это и внимания не обратила. – Миссис Труфит говорит, Хонимэну сегодня грейпфруты привезли. Ты любишь грейпфруты, Клер?

– Обожаю, – ответила та.

– И Джилиан любит, правда, детка?

– Какая кому разница, что я люблю? – взвилась она.

– Джилиан, что с тобой? – Мэри совершенно опешила, а Джилиан, не дослушав, уже бежала к дому. – Что случилось? – кричала вдогонку мать.

Клер положила руку ей на плечо.

– День был утомительный, Мэри, – сказала она.

– Ничего не пойму. Просто не узнаю Джилиан. О господи! Неужели пикник не удался?

– Все прошло хорошо, – утешала сестра. – Пойми, миленький, у Джилиан неизбежны такие срывы, у нее натянуты нервы, это трудный возраст для девушки – она еще ни то ни се. – И глядя в глаза ошеломленной Мэри: – Давай-ка я с ней сама потолкую.

Когда Клер зашла на кухню, Джилиан собирала посуду для ужина с грохотом, который возвестил бы о ее гневе и слепому.

– Спасибо, я в помощи не нуждаюсь, – крикнула она.

– А я и не собираюсь помогать, – сказала Клер.

– Тогда не мешай, пожалуйста. Хватит с меня!

– Джилиан, детка, ну что за мелодрамы? – сказала тетка. – В том-то и ужас этой вашей самоотверженности. Ты же сама во всем виновата. Ты куда умней и способней Роберта, но сочла за благо спокойно смотреть, как мама его портит, и притом считаешь себя непонятой жертвой.

– Что-то не заметно, чтоб ты осуждала эгоиста Роберта, – сказала племянница.

– Детка, если я и проводила больше времени с твоим братом, так ведь это потому, что я не дура и не стану лезть к тому, кому я не нужна. И вдобавок, видишь ли, я предпочитаю общество живых людей, которые знают, чего они хотят.

Она подошла к девочке, положила ей на плечо руку.

– У тебя есть все, детка, – ум, внешность, чувство юмора, но вместо того чтобы этим воспользоваться, ты избрала роль бессловесной преданной домашней собаки и наводишь тоску на всех, в том числе и на себя.

Натянутые нервы не выдержали, Джилиан разразилась слезами, она отчаянно прижималась к тете Клер.

– Это несправедливо, – сказала она, – несправедливо.

– Ну, конечно же, – сказала Клер, – так хуже и тебе, и Роберту, и маме. И довольно тебе стелиться им под ноги.

Она увлекла Джилиан на табуретку, села рядышком, обхватила ее за талию.

– Сейчас мы с тобой все обдумаем, да? Давай-ка мы разработаем план…

Одно за другим Мэри аккуратно укладывала платья Клер в чемодан, а та лежала на кровати. Совсем как в старые времена, когда она собирала Клер в гости к Чадли или к адмиралу Кемпу, в Клифтон. Она прямо не знала, как она будет теперь без сестры, Роберт и Джилиан, оказывается, ужасно трудные, а Клер во всем так хорошо разобралась, все сразу поняла, когда она, родная мать, вообще ни о чем не догадывалась.

– Ах, если б тебе не надо было ехать, – сказала она. – Ты так помогла детям. Конечно, от этих вечных ссор радости мало. Буквально не понимаю, что на них нашло, но ты, наверно, права, это давно началось, просто я не замечала.

– Милая моя, – улыбнулась Клер, – тебе ли с твоим характером все это расхлебывать? Знаешь, юность вообще эгоистична, им только дай возможность – замучат своими проблемами.

– Наверно, я их переоценивала, – сказала Мэри с тоской. – Я так не хотела им мешать.

– И не надо, миленький. Да, у молодых своя жизнь и всякое такое, но ведь и у тебя же своя, вот о чем забывать не следует. Ну, надеюсь, все у тебя наладится. Слава богу, мне удалось хоть чем-то тебе помочь.

– Ты все для этого делала, – сказала Мэри.

Клер покачала головой, откинулась на кровати, вздохнула.

– Господи! До чего же не хочется в магазин, – сказала она. – Последнее письмо миссис Кэмерон не слишком меня ободрило. Она старается, но ужасно там запуталась, а ведь когда я уезжала, дела уже шли не бог весть как хорошо.

– Клер, милая ты моя, – сказала Мэри, – какие же мы эгоисты, одолели тебя со своими неприятностями, а у тебя ведь своих хватает! Прошу тебя, все мне расскажи.

Клер усмехнулась горько.

– Это не ново, дружок, – сказала она. – Вещь обычная. Трудности с банком, счета поставщиков не оплачены, доходу почти никакого. Наверно, кустарные брошки просто никому не нужны.

– Клер, – сказала Мэри и смущенно отвела глаза. – Я так хотела тебя попросить, чтоб ты приняла мою помощь. Я на днях получила семьдесят фунтов от чайной компании, в которой Дэниел купил акции, пожалуйста, разреши мне их тебе подарить.

В разочарованном взгляде Клер на секунду метнулась настоящая злоба, и она улыбнулась робко:

– Очень мило с твоей стороны, душенька. Если б все было так просто. Семьдесят фунтов – это капля в море.

– Ох! – сказала Мэри. – Значит, дела до того плохи, а ты молчишь! Ну какая же ты нехорошая! Клер, миленькая, ну, пожалуйста, пошли ты мне все эти гадкие счета и позволь заплатить. – И в ответ на протестующий жест: – Ну, пожалуйста, миленькая. Это же такой пустяк в сравнении с тем, что ты сделала для меня и детей.

Перевод Е. Суриц

Не от хорошей жизни

Еще четыре года назад я любил бродить по берегу моря, особенно летом, когда одеты в пурпур актинии, когда водоросли прозрачны, как дегтярное мыло, когда резиновая подошва скользит по илу, а крабы пускают пузыри по воде под отвесами скал. Но теперь я вырос – мне уже тринадцать, – и ведерко с водой перестало быть Саргассовым морем; в свадьбу я больше не играю в пещере, не бегаю по скалам с разбитой коленкой, с которой то и дело спадает носовой платок. Только и осталось теперь, что огромное безбрежное море, а оно пугает меня. Будь я как другие мальчики, я подружился бы с морем, пустившись вплавь, я подчинил бы его себе, демонстрируя на нем свою силу, я бы как лосось бесстрашно резвился в волнах, я бы как тюлень лежал, безмятежно распластавшись, на воде. Мама с папой и дядя Редж плавают прекрасно. Одно время они пытались научить и меня, но теперь поняли, что это безнадежно. Я смотрю с берега, как они плывут, мне хочется подражать им, но когда я вхожу в воду, меня охватывает страх. В море я теряюсь, оно подавляет меня своей мощью, тянет на дно. Зато на берегу я могу лежать и мечтать. Я – Капитан Скотт и смотрю, как морской леопард подстерегает зазевавшихся пингвинов. Я – Белый Тюлень и плыву мимо сбившихся в кучу огромных моржей. Я – Лосось Салар, резвящийся у запруды. Я – Выдра Тарка и учусь плыть по течению. А чаще всего последнее время я воображаю, что лежу на палубе «Пекода» под созвездием Южный Крест. Но и тут меня преследует страх: Капитан Скотт боится, что не поспеет к Южному полюсу первым; Белый Тюлень со временем начинает бояться охотника; Лосось Салар в любой момент может очутиться в пасти морского угря; Выдра Тарка в ужасе жмется к берегу, почуяв приближение собак; Ахав зловеще постукивает своей костяной ногой по палубе «Пекода». Даже в мечтах чувство страха, беззащитности не оставляет меня.

Папе с мамой стыдно за меня. Они выдумывают игры, в которых я мог бы участвовать, на самом же деле это их игры, а не мои. Я мешаю им играть в крикет на пляже так же, как раньше мешал строить замки из песка. Прошлым летом, когда мы играли в крикет, мама заявила, что не желает, чтобы я играл за нее. «Если Родни будет играть за нас, – сказала она, – мы наверняка проиграем». – «Так и быть, старина, – сказал папа, – играй за нас, раз мама не хочет брать тебя к себе в команду. Ты не против, Реджи?» На что дядя Реджи сказал: «Пусть его играет. Хорошо еще, если к обеду кончим». Когда я был маленький, то же самое происходило, если мы все вместе играли в песок. Как-то я начал было строить разрушенную башню. «Можно узнать, милый, что это будет?» – спросила мама, и когда я ответил, она сказала: «Одно слово „разрушенная“. Непонятно, Дерек, с чего он взял, что нам нужна разрушенная башня, когда мы строим подвесной мост», – «Понимаешь, Родни, старый-престарый, разрушенный средневековый подвесной мост» – пошутил дядя Реджи. А папа молча взял мой песок и принялся лепить одну из опор моста. Вот так я и оказывался не у дел. «Ну-ка, дружок, принеси нам воды в этом ведерке»; или: «Милый, будь добр, перекопай вот здесь». Если я, замечтавшись, забывал, что мы играем, мне говорилось: «Ты бы не топтал подъемный мост, старина, разве можно»; или: «Милый, подумай сам, хорошо ли это: дядя Реджи старался, строил тебе такую замечательную крепость, а ты – никакого внимания».

Все дело в том, что они тяготятся мною. Один раз после обеда я слышал, как мама говорила об этом с тетей Айлин в саду: «Ничего не поделаешь, – говорила она, – больше детей у нас быть не может, так что нужно смотреть правде в глаза. Но ты как хочешь, Айлин, а баловать его я не собираюсь. Вообще надо тебе сказать, теперь я окончательно убедилась, что мы допустили непоправимую ошибку. Из нас с Дереком никудышные родители. Мы поженились по любви, мы до сих пор любим и будем всегда любить только друг друга. Мы любим развлекаться, и не порознь, а вместе. Дерек не хочет, чтобы дома его ждала старая, раскисшая, издерганная жена, и я его очень хорошо понимаю». Тетя Айлин почему-то уверена, что может заменить мне родителей, она очень добрая, и когда я был маленький, я любил играть с ней. Но мама права – она дура. Она абсолютно ничего не понимает. Больше всего она любит, когда с ней секретничаешь по пустякам. «Не может быть, Родни, чтобы ты не выдумал сегодня ни одной забавной истории». И это при посторонних! Толстая глупая овца, еще норовит подмигнуть мне! «А мы с Родни тут без вас секретничаем, правда, Родни?» Я сгорал со стыда, слушая, что она несет мистеру Роджерсу после рождественского спектакля в школе: «Вы знаете, лично для меня нет ничего удивительного, что Родни так хорошо сыграл. Надо вам сказать, мальчик всегда ко мне очень тянулся, и я сызмальства приохотила его к театру». При этом она не замечала, ка́к смотрит на нее мистер Роджерс.

Скорей бы кончались каникулы! Уже хочется опять в школу. Опять пропускать голы в ворота, ронять мяч, беспомощно висеть на турнике, ломать голову над задачей по алгебре, вздрагивая всякий раз, когда старый Паффин колотит линейкой по столу, так что и сосредоточиться невозможно. «Если „иксы“ и „игреки“ вам не по мозгам, представьте себе, что это груши и яблоки или ваши любимые ананасы». Как будто от этого легче. Зато опять можно будет поговорить с Тони и Джеральдом. Когда мистер Роджерс говорил нам про «Моби Дика», Джеральд сказал, что тоже прочтет его, и даже если Тони не сможет одолеть этой книжки – в ней и правда много чего непонятного, – мы с Джеральдом перескажем ему все самое интересное: про то, как Ахав сражался с Белым Китом, про морского ястреба, и как Квикег молился своему идолу. Кроме того, мистер Роджерс задал нам на каникулы прочесть «Потерпевшие кораблекрушение». Он обещал, что мы поставим спектакль по этой книге и, как знать, может, мне достанется роль Пинкертона. Мистер Роджерс сказал, что мы будем читать по литературе «Барнаби Раджа», это будет моя последняя книга в этой школе, потому что осенью я уезжаю учиться в Аппингем. В интернат! Мама с папой любят поговорить об этом, но я стараюсь не слушать, потому что мне страшно. Господи, лучше не думать об этом! Господи, лучше не думать об этом! Если я досчитаю до ста трех, прежде чем дойду до киоска, то ни в какой интернат не поеду. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь…

– Сами с собой разговариваем? Плохо дело, очень плохо. – Низкий вкрадчивый голос звучал строго, но весело, Родни вздрогнул и, подняв глаза, увидел перед собой дряблое розовое лицо мистера Картрайта, приходского священника церкви святого Варнавы. – А известно ли вам, молодой человек, что говорят про тех, кто разговаривает сам с собой? Он – псих, ему в сумасшедшем доме самое место, вот что говорят. – И он расхохотался, радуясь, как школьник, собственной шутке.

– Я не заметил, что думаю вслух, – промямлил Родни.

– Раскаяние подсудимого ни в коей мере не искупает тяжести его преступления, – гремел мистер Картрайт, изобразив на лице неподдельный гнев сурового служителя Фемиды. – Ну, как каникулы? Что поделывал? Надо тебе сказать, что Гордон с Роджером совершенно чокнулись, – он с явным удовольствием употребил это, с его точки зрения подходящее, школьное словечко, – на хоккее. Я слышал, ты не играешь. Скажу тебе по секрету, только смотри не выдавай, – говорил он теперь с видом заговорщика, – мне эта игра тоже не по душе. Она, конечно, быстрая, это правда, но все равно есть в ней что-то девчачье. Да, кстати, чуть не забыл, мистер Харкер дал моим ребяткам ключи от физкультурного зала – зашел бы как-нибудь вечерком.

Родни было поблагодарил, но потом, пока мистер Картрайт рассказывал ему о своих сыновьях и о том, как они разыграли его первого апреля, он вдруг испугался при мысли о том, чем рискует, согласившись прийти. «Нет, не пойду. Ни за что не пойду».

– Вы знаете, я, наверное, все-таки не смогу прийти, – прервал он мистера Картрайта дрожащим голосом. – Понимаете, мама заболела, и мне нужно помогать ей по дому.

– Что ты говоришь, – испугался священник, – надеюсь, ничего серьезного. Я передам жене, она непременно навестит больную.

– Нет, вы знаете, сейчас ей нужен полный покой.

– Ну смотри, во всяком случае, держи нас в курсе. А ты молодец, что помогаешь матери. Правильно, настоящий мужчина должен сам о себе думать. Я слышал, ты уезжаешь от нас учиться в Аппингем, да? Что ж, дело хорошее. Но имей в виду, – тон его стал назидательным, – поначалу тебе будет непросто. Тому, с кем носятся в младших классах, в интернате бывает несладко. Ну да ничего, со временем привыкнешь. Самое главное, – добавил он доверительно, – не тушуйся.

«Он говорит об этом так, как будто это вопрос решенный, как будто это так просто: взял да поехал, – подумал Родни. – Как мне может хотеться туда ехать, если такие, как он, одобряют все, что там творится. Впрочем, раз он так уверен, что у меня все будет в порядке, сделаю вид, что не боюсь». И вслух он сказал:

– Между прочим, я знаю многих ребят оттуда, так что все будет нормально.

– Вот и молодец, – сказал мистер Картрайт. – Продолжай в том же духе.

И потрепав мальчика по плечу, он двинулся дальше по набережной.

«Я солгал ему дважды, – размышлял Родни, – и меня непременно уличат. Как всегда. Почему, спрашивается, было просто не сказать, что я не хочу идти в этот проклятый физкультурный зал? Зачем надо было говорить, что я знаю ребят из интерната, когда я их не знаю? А затем, что ты испугался, испугался, как бы он не заметил твоего страха. А теперь мама с папой узнают, что я солгал, и запрезирают меня. Если бы я умирал, как Тетчер, когда у него был менингит, они бы не сплавили меня в интернат, они бы оставили меня дома. Если бы умер папа, я вел бы себя как взрослый и мама гордилась бы мною. Мы все сидим в классе на вечерней молитве, как вдруг меня вызывает старый Паффин: „Брент, голубчик, выйди-ка на минутку в коридор, с твоим отцом плохо“. Побледнев, весь напрягшись, я твердым шагом выхожу из класса. Мама сидит в кабинете Паффина и рыдает. „Не нужно мне ничего объяснять, сэр, я все и так понял. Мой отец умер“, – говорю я, кидаюсь к матери и нежно обнимаю ее. „Не плачь, родная, я постараюсь вести себя так, чтобы ему не было стыдно за меня. – И потом опять к Паффину: – Не откажите в любезности, сэр, налить моей бедной матери рюмку бренди“. Вечно я что-нибудь фантазирую, только это и умею. И все-таки нечестно, не дают мне возможности проявить себя, только и слышишь: „не приставай“ да „не мешай“. Вот сяду сейчас здесь и буду читать до самого вечера „Потерпевшие кораблекрушение“, может, тогда хватятся!»

Родни так увлекся историей таинственного груза, спрятанного в трюме затонувшего судна, что не сразу заметил, что он не один. Первой заговорила полная пожилая дама в меховом пальто:

– У тебя, видно, очень интересная книжка? – спросила она. Родни подумал, что своим вытянутым лицом, маленькими глазками и бородавками на щеке она очень напоминает огромного, закутанного в мех гиппопотама.

– Что может быть лучше увлекательной книжки теплым весенним днем, – произнес пожилой господин заунывным голосом, который как нельзя лучше соответствовал уныло свисавшим длинным белым усам и водянистым навыкате глазам старого мопса.

– Это Роберт Льюис Стивенсон, «Потерпевшие кораблекрушение», – не без гордости сообщил Родни.

– Как же, как же, – оживился пожилой господин, – беспощадный Пинкертон, – и, обратившись к жене, добавил – Нет, дорогая, ты его не знаешь. Он немного смахивает на того американца, с которым мы познакомились в прошлом году. Помнишь, эти его идиотские подтяжки.

– Что за радость читать о нем, – отвечала его жена, – он был ужасно воспитан. Впрочем, в книге это, наверное, не так заметно.

– Моя жена из тех несчастных людей, которые не умеют читать, – объяснил пожилой господин без тени улыбки. Перехватив озадаченный взгляд Родни, пожилая дама смеясь запротестовала. – Фактически так оно и есть, – продолжал пожилой господин, – до самой старости она отказывала себе в этом удовольствии. Я же, когда был в твоем возрасте, бредил героями своих книг, как и ты, разумеется. Помню, я неделями воображал себя д’Артаньяном, этим великим гасконским пройдохой. Наверно, именно тогда я и решил отрастить себе эти усы. Причем, знаешь, мой д’Артаньян вел себя иначе, чем в книге. Я, например, всегда в последний момент спасал миледи от плахи. Существо она была не самое добродетельное, я понимаю, но долг мужчины – помогать красивым женщинам, когда им грозит опасность.

– А помните, как миледи соблазняет Фелтона? – спросил Родни.

– Еще бы не помнить, – ответил пожилой господин и покосился на жену, лицо которой выражало живейший ужас. – Можешь не смущаться, дорогая, наш юный друг употребил слово «соблазнять» в самом общем смысле, в значении «уклониться от долга», только и всего. Впрочем, есть одна книга, которая моей жене нравится, – теперь он опять обращался к Родни, – наши внуки прошлой зимой прочли ей «Ветер в ветлах». Нетрудно догадаться, что она влюбилась в Жаба.

– Неправда, – возмутилась пожилая дама, – он просто отвратителен.