Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Энгус Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

– А может быть, вам не нравится их честность, – сказала Элспет.

– Очень возможно. По правде говоря, мне не казалось, чтобы они были особенно честны. Но если и так, мне бы это безусловно не нравилось. Наверно, очень приятно столько всего знать, как вы, и уметь так четко все сформулировать. Но кроме шуток, мне очень совестно, что я оторвала вас от семейства Шелли и от их оргий честности.

Когда же Элспет возразила, что ей хотелось бы побыть с ней, миссис Сэрл предложила отправиться вместе на огород набрать крыжовника.

Она пошла в дом за миской, а Элспет, глядя ей вслед, думала, просто не верится, что когда-то она была «несравненной Мирандой». Конечно, в самых этих словах звучала наигранная галантность, на которую в наши дни ни у кого уже не хватает времени; но и помимо этого, лицо и фигура, исхудавшие как у бельзенской узницы, исступленный немигающий взгляд и растрепанные патлы плохо вяжутся с представлением о женщине, некогда вдохновлявшей поэтов и кружившей головы дипломатам; о женщине, чье влияние выплеснулось за пределы университетского мирка в большой мир литературного Лондона, где она могла потягаться с самой Оттолайн Моррелл^[3]. Страдальческая мольба в блуждающих глазах, временами поворот головы на лебединой шее – вот и все, что могло напомнить о ее прославленной красоте, да и то слишком уж это смахивает на портреты Лейвери^[4]. Нет, подумала Элспет, все это просто гротескно – если воспользоваться любимым словечком самой миссис Сэрл. И пресловутое ее обаяние вспыхивало лишь изредка, да и тогда она словно бы снисходила до вас, как в каком-нибудь великосветском романе девяностых годов, когда графиня одной мимолетной улыбкой из окна кареты дарит бедному поэту райское блаженство. Руперту Бруку и Флеккеру^[5] такое, возможно, и нравилось, но сегодня это нестерпимо. Эта брюзгливая ирония, озлобленное издевательское лукавство, эта нарочито пренебрежительная манера держаться с тем, кто моложе и ниже по положению, неужели это и есть тот ум, за который ее дарили дружбой Фербенк и Литтон Стрэчи^[6]? Невозможно поверить, что люди могли терпеть такую самонадеянность, довольствоваться такой тривиальностью. Судить о фрегате по выброшенным на берег обломкам крушения – это, возможно, несправедливо. В какой-то момент Миранда Сэрл, очевидно, стала невменяема. Даже старые оксфордские друзья отвернулись от нее, им стало невмоготу сносить ее выходки, ее эгоизм, ее грубость. Но Элспет считала, что личное горе – не оправдание для такой деградации. Ведь и у других матерей сыновья погибали в автомобильных катастрофах, а они продолжали жить; и другие женщины бывали обречены на прозябание в провинции, однако не теряли милосердия. Просто чудовищно, что человек такого интеллектуального масштаба, как Генри Сэрл, человек, занятый такой бесконечно важной работой, прикован к этому живому трупу. До нее уже и раньше доходили слухи о тайном пороке миссис Сэрл, кое-какие рассказы об унизительных положениях, в каких по ее милости оказывался ее муж, но только теперь, пожив в их коттедже в Сомерсете, она осознала, как неуклонно это рабство подтачивает его силы.

В первый же вечер она услышала из своей комнаты поток громких ругательств, а потом – жалобное нытье. Она догадалась – и не ошиблась, – что это и есть очередная пьяная выходка. Тут ей и стало ясно, почему Генри Сэрл постепенно отходит от университетской жизни, почему издание последнего тома писем Пикока^[7] откладывается с года на год, почему из задуманной биографии Мэри Шелли еще не написано ни строчки. И тогда же она решила, что ее долг – помочь ему бороться с этим вампиром, долг перед английской литературой, перед ним самим как ее неоценимым научным руководителем. Но как же трудно помочь такому скромному, застенчивому человеку, который уже давно сторонится реальной жизни! И вот она решила, что легче будет начать с другого конца, поставить вопрос ребром перед самой миссис Сэрл. Если ее заступники правы, если действительно причиной всему внезапная смерть ее сына, то конечно же удастся объяснить ей, что нельзя жертвовать живыми ради мертвых. И все-таки… все-таки заговорить страшновато, а сегодня последний день, завтра она уезжает, а ничего еще не сказано. «Сейчас или никогда, Элспет Эклз», – произнесла она вслух.

– Мисс Эклз, дорогая моя! – раздался рядом с ней протяжный возглас миссис Сэрл. – Какая радость! Вы, оказывается, сами с собой иногда разговариваете. А я уж было испугалась. Вот она, подумала я, представительница «голодного поколения», – этих прямолинейных, здравомыслящих людей, им некогда, у них есть время только для самого главного, а меня они просто сметут с дороги. Где уж мне, думала я, с моим путаным мышлением, моими торможениями – мне про них только на днях рассказывал этот наш новый молодой физик, – где уж мне им противостоять? Да это выше человеческих сил! А тут слышу – вы сами с собой разговариваете. У меня как гора с плеч. Щелка в чужой броне, сучок в глазу ближнего – какая это бесценная поддержка, какая опора для христианского милосердия!

– Сдается мне, что это не самый продуманный взгляд на жизнь, – сказала Элспет, от души надеясь, что голос ее звучит дружелюбно и шутливо.

– В самом деле? – отозвалась Миранда. – Мне это многие говорят, и, наверно, вы все правы. Но слова эти в моем сознании как-то не связываются, а ведь это, по-моему, очень важно, когда решаешь, как надо смотреть на вещи. Бели слова между собой не связываются, тогда и вся мысль ускользает. А «непродуманный» у меня никогда не связывается с жизнью, только с деталями туалета.

Весь облик миссис Сэрл – соломенная шляпа с огромными полями, развевающиеся рукава шифонового платья и длинные кивающие серьги – наводили на мысль об актрисе на театральном фестивале. Положив на землю пачку дешевых сигарет, с которой никогда не расставалась, она стала проворно обрывать крыжовник с колючих кустов.

– Складывайте ко мне в миску, – сказала она, не выпуская изо рта сигарету. – Крыжовника нужно много, я хочу заказать к обеду мусс.

– А почему для мусса нужно больше ягод? – спросила Элспет.

– Протирать сквозь сито, – ответила Миранда коротко и презрительно.

Несколько минут они работали молча. Элспет видела, что безнадежно отстает: и как это миссис Сэрл ухитряется так ловко обрывать ягоды – не мешают ни эти дурацкие развевающиеся рукава, ни дым от сигареты. Сама она то и дело кололась о шипы, и брюки цеплялись за ветки.

– Бедненькая мисс Эклз! – прервала молчание Миранда. – Кончайте немедленно, а то погубите ваши прелестные брюки. Просто преступление с моей стороны, что я предложила вам эту адову работу, когда на вас такой очаровательный костюм.

Элспет присела было, чтобы дотянуться до ягод, прятавшихся в самом низу куста, но тут она распрямилась и несколько секунд стояла неподвижно, а потом заговорила отчетливо и звонко:

– Вы вовсе не считаете мой костюм очаровательным, миссис Сэрл. Вероятно, вы считаете, что женщина в брюках это верх уродства, и уж во всяком случае они не идут ни в какое сравнение с вашим прелестным платьем. Я ведь и сама нескладная, и движения у меня неловкие, а у вас все получается изящно и легко. Почему вы не можете прямо сказать, что вы обо мне думаете?

Не отвечая на вопрос, миссис Сэрл воззрилась на нее, округлив глаза, потом отшвырнула окурок и каблуком вдавила его в землю.

– Ах, мисс Эклз! – воскликнула она, – как вы сейчас хороши! Теперь мне понятно, почему Генри так вами восхищается. Когда вы напускаете на себя строгость, вид у вас такой гордый, благородный – ну вылитая Мэри Уолстонкрафт, или Дороти Вордсворт^[8], или еще какая-нибудь из тех великих женщин, что вдохновляли поэтов и философов.

– И это говорите вы, миссис Сэрл! – вскричала Элспет. – Вы же сами знали и вдохновляли стольких наших писателей!

– О нет, – возразила Миранда. – Я никогда никого не вдохновляла. Им просто было со мной весело. А вдохновлять их мне было некогда, я только и делала, что наслаждалась жизнью.

– Так почему бы вам и теперь не наслаждаться жизнью?

– Ах, мисс Эклз, как это мило с вашей стороны. Ведь вы явно хотите меня порадовать, говорите со мной так искренне, точно с человеком своего поколения. Но не забывайте, «старого учить – что мертвого лечить». Вот видите, что вы наделали – напомнили мне такую грубую, вульгарную поговорку.

– Мне кажется, дело не в поколениях, – сказала Элспет. – Дело в том, что одним больше нравятся прямые линии, а другим кривые. А если я и мои сверстники более откровенны, так только потому, что мы росли в эпоху войн и экономической разрухи, когда есть время только для самого нужного.

Миранду Сэрл это явно позабавило.

– Если на то пошло, – сказала она, – изящество и красота, по-моему, гораздо нужнее, чем войны.

– Разумеется, – сказала Элспет. – Но реальность они обретут лишь после того, как мы покончим с неразберихой и страданиями этого мира.

– Мира? – отозвалась миссис Сэрл. – А на мой взгляд, человеку хватает и своих личных страданий.

– Бедная миссис Сэрл, – сказала Элспет. – Видно, это был для вас страшный удар. Вы очень его любили? И сообщили вам об этом неосторожно? Расскажите мне все.

Она тут же спохватилась, что тон, пожалуй, взяла неверный, так говорят с детьми, а впрочем, в эмоциональном плане эта женщина – тот же ребенок и притом ребенок, которого необходимо перевоспитать.

Миранда прервала работу, выпрямилась. Потом взглянула на Элспет и рассмеялась.

– Мисс Эклз, дорогая моя, не иначе как вы склоняете меня к покаянию. А я и понятия не имела, что вы занимаетесь групповой психотерапией.

– Никакой психотерапией я не занимаюсь, – вспылила Элспет. – Я даже, по вашим понятиям, не верующая… То есть я не верю в бога, – закончила она не слишком внятно.

Но миссис Сэрл будто и не слышала.

– Нет, какая удача! – вскричала она. – Значит, вы можете все-все рассказать об этих сборищах и о страшных грехах, в которых там исповедуются. Мне давно хотелось про это узнать. Помню, однажды исповедовался декан церкви св. Марии. Он встал с места и во всеуслышание объявил, что спал со своей племянницей. Это, конечно, была неправда, мне-то доподлинно известно, что он импотент. Но ей он сослужил хорошую службу, потому что она дурнушка, а тут стало ясно, что что-то такое в ней есть, и после этого она имела бешеный успех у мужчин. А я потом по всему Оксфорду рассказывала всякие небылицы и уверяла, что своими ушами слышала их на этих сборищах, так что в конце концов весь богословский факультет пригрозил, что привлечет меня к суду за клевету.

– Не может этого быть! – ахнула Элспет и от волнения опрокинула миску с крыжовником. Чтобы как-то скрыть слезы обиды и залившееся краской лицо, она бросилась его подбирать.

– Что вы, что вы, не надо, – сказала Миранда. – Право же, это не важно. – И тут на дорожке показался мистер Сэрл в толстой куртке и брюках-гольф.

– Генри! – крикнула ему жена. – Генри, что же ты мне не сказал, что мисс Эклз член такой группы? Она как раз собиралась мне исповедоваться, хотела, наверно, рассказать что-то потрясающее, даже крыжовник рассыпала. Своди ее в кабачок промочить горло. Там и покаетесь друг другу, самое подходящее место. Может быть, буфетчица вам поведает, что происходит на поле у Ходжа, а не то даже мистер Радклиф признается, что украл эту несчастную козу. И обо всем, что узнаешь, немедленно доложи мне.

Мистер Сэрл отставил стакан с портвейном и, достав из-за обшлага носовой платок, вытер аккуратно подстриженные седые усы. В своей заслуженной визитке и старых лакированных туфлях он был больше похож на военного в отставке или обедневшего помещика, чем на профессора английской поэзии, и так оно, видимо, и было задумано. Вечер выдался жаркий, стеклянная дверь была открыта, и в комнате уже веяло прохладным ночным ветерком. Теперь, когда миссис Сэрл удалилась к себе наверх, Элспет сочла себя вправе накинуть на плечи синюю шерстяную кофточку. Переодеваться к обеду в открытое платье она решила из уважения к старомодной чопорности профессора, но после первого же вечера, вероятно, изменила бы свое решение, если бы хозяйка дома не появилась в парчовом платье до полу. Ей было грустно, что они в последний раз беседуют с глазу на глаз, а беседам этим придавала особую прелесть и со вкусом обставленная комната, и рюмка кюммеля, которую он неукоснительно наливал ей каждый вечер, хотя признаться в том, что это доставляет ей удовольствие, значило в каком-то смысле капитулировать перед Мирандой. Но сейчас, когда та ушла к себе, дышалось свободнее, можно было насладиться минутой. Ему наверняка и сегодня еще предстоит безобразная сцена, наверняка ему суждено терпеть выверты этой женщины до самой ее смерти. Нынче утром ей, Элспет, ничего не удалось добиться. Но их вечерние беседы хотя бы дали ему передышку, помогли немного расслабиться. Попробую еще раз вызвать его на откровенный разговор, подумала она, внушить ему, что забросить такую важную работу из-за эгоизма жены было бы недопустимо. На этот раз надо подойти к делу тоньше, не так прямолинейно.

– Судя по всему, – сказала она, – неаполитанское свидетельство о рождении надо считать подлинным. У Шелли родился ребенок, не от Мэри, и едва ли от Клер Клермонт^[9], какие бы сплетни ни распускал Байрон. Весь вопрос в том, кто же была эта женщина.

– Да, – согласился профессор Сэрл. – Это тайна, которая навряд ли будет разгадана, как и многие другие тайны в жизни Шелли. Порой я сомневаюсь, имеем ли мы право их разгадывать. О, я далек от того, чтобы отрицать важность биографического элемента в литературоведении. Я отчетливо понимаю, что полная осведомленность о жизни писателя, даже, пожалуй, о его подсознательной жизни – великое подспорье при толковании его творчества, и это, конечно, в первую очередь относится к таким субъективным писателям, как романтики. Но я все больше склоняюсь к мысли, что не следует вытаскивать на свет подробности, в свое время столь старательно утаенные. Наверно, это у меня признак старости, – добавил он.

– По-моему, такая точка зрения очень уязвима, – сказала Элспет. – Вспомните, как важны отношения Мэри Шелли с Хоггом^[10] и с Пикоком, какой свет они проливают на аморальную точку зрения самого Шелли на супружескую верность. Или еще: какую роковую роль в неустойчивости и неудачах Ли Ханта^[11] сыграло то, что его жена была тайной алкоголичкой.

– Да, все так, – сказал профессор Сэрл. – Но в конечном счете преклоняться перед творчеством писателя – значит уважать его и считаться с его желаниями. Поймите, мертвым наносит обиду не только разглашение фактов, которые они так тщательно скрывали, но и наше истолкование этих фактов, порою в корне неверное. Мы осуждаем Мэри за ее измены и миссис Хант за ее пристрастие к вину, но как знать, может быть, для Шелли и Ханта это-то и было бы горше всего? Как знать, может быть, они считали, что сами в этом повинны?

Элспет спросила неожиданно резко:

– Вы тоже считаете себя повинным в том, что ваша жена пьет?

Профессор Сэрл медленно допил портвейн, прежде чем заговорить.

– Я этого ждал и боялся. Не следовало вам задавать этот вопрос, это было ошибкой. Ну да, вы скажете, что я боюсь правды, а я все же думаю, что есть вещи, о которых лучше молчать. Но раз уж вы спросили, я должен ответить. Да, в большей мере так.

– Почему? Почему? – не унималась Элспет.

– Моя жена была очень красивой женщиной и очень блестящей. И блистать ей бы следовало не в замкнутом обществе ученых мужей, не в узких и зачастую претенциозных университетских кругах, а в более широком мире, где люди не только мыслят, но и действуют. Поймите, я не закрываю глаза на недостатки этого мира. Это самонадеянный мир, там переоценивают то, что обозначают расплывчатым словом «опыт», там слишком часто прибегают к действиям, чтобы скрыть убожество и невысокий уровень мышления. Когда я, в ту пору молодой ученый, женился на женщине этого мира, пороки его были для меня очевидны. И хоть я сам и был там как рыба, вытащенная из воды, это был ее мир, и оттого, что я его страшился, оттого, что я там не блистал, я и ее отторгнул от этого мира, и тем озлобил ее, исковеркал ее характер. Были, конечно, и другие факторы, не прошло даром потрясение, вызванное гибелью нашего сына, были и еще обстоятельства, – закончил он скороговоркой, – может быть, более важные.

– Ну, а по-моему, все это чушь, – заявила Элспет. – У вас есть что дать людям, а вы допустили, чтобы ее эгоистичные терзания подорвали ваши силы, и теперь, похоже, ничего больше не напишете.

– Сейчас я совершу непростительный грех, – сказал профессор Сэрл. – Я скажу вам, что вы еще очень молоды. Я далеко не уверен, что писать мне помешала только трагедия моей жены, хотя и мог бы оправдать этим собственную лень. То, что происходит между нами, повторялось уже столько раз, превратилось в такой стереотип, что, как это ни ужасно, и мысли мои и даже чувства притерпелись, притупились. Вам, хоть вы об этом только догадываетесь, а может быть именно по этой причине, это должно казаться куда ужаснее, чем мне после стольких лет. Вот почему, хоть я и возлагал надежды на ваш приезд, мне очень скоро стало ясно, – что как ни приятно мне было, и я всегда буду с удовольствием вспоминать наши беседы, – однако присутствие третьего лица, возможность, что вы станете свидетельницей, все это оказалось для меня очень тягостным.

Он закурил и умолк, откинувшись в кресле. И зачем я это сказал, подумал он, как бы не сглазить. До сих пор обошлось, не было ни одной сцены при этой девушке, но упоминать о такой возможности значило искушать судьбу. Да еще сегодня, когда опасность почти миновала, но не совсем, ведь, еще когда мы садились обедать, было ясно, что Миранда успела выпить, и сцены эти всегда начинаются так внезапно.

– Так вот, моя дорогая, – сказал он, – пора нам, пожалуй, и на покой. Вы не огорчайтесь, письма Пикока я, очень возможно, закончу уже на летних каникулах. Как знать? Материала для комментария у меня собрано много, времени тоже хоть отбавляй. И очень вас прошу, что бы я там ни наговорил, помните, что ваш приезд был как луч солнца в моей жизни.

Но он опоздал: в дверях стояла Миранда Сэрл, лицо ее пылало, и она, чуть покачиваясь, хваталась рукой за косяк, чтобы не потерять равновесия.

– Все еще исповедуетесь? – проговорила она сипло и продолжала грубо-развязным тоном: – А пора бы кончать, черт возьми, надо же людям и поспать когда-нибудь.

Муж ее встал с места и сказал спокойно:

– Мы как раз собрались ложиться.

Миранда Сэрл привалилась к косяку и рассмеялась, злорадные искры плясали в ее глазах.

– Друг мой, – протянула она на самых сиплых нотах, – это «мы» прозвучало слегка непристойно. Разве групповому принципу мы будем следовать и в постели?

Элспет встала и с высоты своего непомерно высокого роста в упор посмотрела на хозяйку дома.

– То, что вы сказали, очень пошло и гадко, – заявила она.

Из Генри Сэрла как будто ушла вся жизнь, он нагнулся и потрогал трещину на своей лакированной туфле. Но злобный блеск в глазах Миранды уже погас, они стали холодные, жесткие.

– Перемывать грязное белье на людях – вот что, по-моему, гадко, – сказала она, и рот ее словно пополз вбок. – А впрочем, вам от него не много перепадет. Пользуйтесь на здоровье. Подумаешь, сокровище. – И вложила в свой голос такую силу, что эти, казалось бы, невинные слова прозвучали как непечатная ругань. – Одного ребенка я из него вытянула, но на этом он как мужчина и кончился.

Профессор Сэрл как будто вернулся к жизни, рука его протестующе поднялась, но воскресение из мертвых запоздало – он еще не сдвинулся с места, а Элспет уже подскочила к Миранде, влепила ей звонкую пощечину и, схватив за плечи, стала трясти.

– Вас надо упрятать в сумасшедший дом, – проговорила она. – Чтобы раз и навсегда обезвредить.

Пытаясь высвободиться, Миранда Сэрл рванулась из крепких рук девушки, но зацепилась каблуком за длинную парчовую юбку и, не удержавшись на ногах, осела на пол. В такой недостойной позе вся ее ярость словно испарилась, из глаз хлынули слезы.

– Если б не отняли у меня моего мальчика, – твердила она, – он бы этого не допустил.

Муж помог ей подняться и, поддерживая под локоть, повел к двери. Из коридора до Элспет доносились ее стенания: «Зачем его у меня отняли? Чем я заслужила такое обращение?» – и голос профессора терпеливо утешал, ободрял, успокаивал…

В Оксфорд Элспет вернулась лишь через три месяца. Первый вечер нового триместра она провела с Кеннетом Ормом, специалистом по древнескандинавскому языку, тоже бывшим учеником профессора Сэрла. И ему она решилась поведать всю историю того рокового вечера.

– …На следующий день я ни его, ни ее не видела, – закончила она. – Утром уложила пораньше чемодан и сбежала. Ее я вообще не желаю больше видеть, а он, я уверена, чувствовал бы себя неловко. Возможно, мне даже пришлось пожертвовать его дружбой, чтобы ему же помочь. – «Надеюсь, я сказала это спокойно, – подумала она, – и Кеннет не догадается, что это для меня значит». – А все-таки, что ни говори, кое-какую пользу я, мне думается, принесла. Как она ни была пьяна, а не могла не понять, что есть люди, с которыми ее штучки не пройдут, которые не постесняются дать ей сдачи. Во всяком случае, в эту довольно-таки затхлую атмосферу проникла струя свежего воздуха.

Кеннет Орм поглядел на нее с интересом.

– Такие сквозняки бывают опасны, – сказал он. – Недолго и простудиться, а простуды, знаете ли, иногда кончаются плохо.

– О, Миранде Сэрл это не грозит, – отозвалась Элспет. – Жаль, конечно, но ее ничем не проймешь.

– Я имел в виду не миссис Сэрл, – сказал Кеннет. – Я имел в виду профессора. Он ведь, знаете ли, в этом триместре не сможет работать. Врачи говорят – полное нервное истощение.

Перевод М. Лорие

Сатурналии^[12]

– Просто не понимаю, – сказала Руби Манн своей приятельнице Инид. – Казалось бы, веселью давно пора начаться. Эй, вы! – крикнула она двум юным практикантам из больницы св. Варфоломея. – Что вы там бродите, как сонные мухи?

– Даже не похоже на Мендел-Корт. Такая тощища достойна «Вентнора», вот уж где вправду мертвецкая, – ответила Инид. Анемичная, с жилистой шеей, она с детства кочевала из одного семейного отеля в другой. Ей ли было не знать.

Первый час общего бала и в самом деле тянулся весьма нудно: контакт между персоналом и гостями никак не налаживался. Для начала шеф-повар, как всегда, появился в зале под руку с миссис Хайд-Грин, а седовласый капитан, подавая пример молодежи, прошелся в фокстроте с мисс Таррант, администратором. Однако эти освященные традицией выходы почему-то лишь усилили всеобщую скованность: словно на глазах вырастал ледяной классовый барьер, и хотя время от времени кто-нибудь из сугубо общительных хозяев или работников отваживался ступить на промерзшую ничейную землю, порыв студеного ветра тотчас гасил их попытки. Уже сто раз обсудили, что лучше – серпантин, как сегодня, или фонарики, как в прошлом году; уже высказали все вероятные и невероятные предположения относительно квадратуры зала; уже граничило бы с издевательством еще раз пожалеть, что заболела старшая официантка, бывшая душой общества на прошлогоднем празднике. К девяти часам мостиков через пропасть почти не осталось.

Управляющая Стелла Хеннеси выглядела очаровательно – серо-голубое тюлевое платье, мягкие каштановые волосы, круглые удивленные глаза; она порхала по комнате подобно бесконечно трогательной бабочке, «прелестная крошка», как выразился Брюс Тэлфорд-Рич, ну кто бы подумал, что у нее сын кончает среднюю школу. Уж если она не в силах вдохнуть жизнь в это сборище, от других и ждать нечего. А какая молодчина – до кризиса небось иголки в руках не держала, а когда грянул гром, с какой энергией и решимостью взялась за дело! И для отеля Мендел-Корт она самый подходящий человек – насквозь современная, с широкими взглядами. Один старый полковник даже рискнул сказать про нее, что она «дамочка что надо», но потом стало известно, что она была вынуждена поставить беднягу на место. Однако Мендел-Корт безусловно отличался от других отелей в Саут-Кенсингтоне: здесь царил более свободный, веселый дух, не такой затхлый, не такой чопорный. Здесь жило меньше старых сплетниц и старичков, из которых песок сыплется. Здесь играли не только в бридж, но и в покер. Больше половины номеров занимали соломенные вдовцы и вдовушки. У многих из них были интересные занятия: они работали манекенщицами, статистами в кино, даже помогали друзьям заправлять ночными клубами, чем доказывали, как превосходно люди определенного круга справляются, если нужно, с любым делом. Если они и не платили по счетам, то не по причине унизительной бедности, а потому что рассчитывали, что это сойдет им с рук.

И вот, когда вечер не заладился, многие восприняли это как удар по престижу отеля. Всеобщее уныние насторожило даже Клер Тэлфорд-Рич, чье положение «оскорбленной жены» здесь так уважали, что обычно она на любом празднестве могла позволить себе навевать мрачные мысли подобно Кассандре. Сегодня она выглядела ослепительно оскорбленной, а ее темные, глубоко посаженные глаза служили как бы траурным дополнением к беломраморной коже и белому, до полу, шелковому платью, перехваченному плетеным золотым пояском. Брюс, точно назло ей, не отходил от Стеллы Хеннеси, хотя наметанному глазу Клер было ясно, что этот романчик на исходе. Стелла с ее младенческими капризами скоро ему надоест. Правда, Клер уже почти перестала замечать его измены, слишком занятая выработкой найтсбриджской внешности при кенсингтонских средствах, но какая-то ноющая жалость к самой себе заставляла ее хмуро цепляться за их брак. Одно дело – накликать беды среди веселой толпы и совсем другое – затеряться в рядах наемных плакальщиц, так что очень скоро Клер стала вслух возмущаться тем, что вечер не ладится.

– Просто жуть, – заявила она своим звучным контральто, ей удалось взять в библиотеке новинку «Мерзкая плоть», и она вовсю пользовалась новейшим жаргоном аристократии, пока он еще мало кому был известен в почтовом секторе ЮЗ-7, где она обитала.

– Потерпите, – сказала Инид. – Вот уйдут наши старушки спать, тогда… – А через минуту миссис Хайд-Грин и впрямь начала прощаться.

– Жаль мне покидать вас в разгар веселья, – сказала она, и было ясно, что она не шутит, – но сами знаете – «кто рано ложится и рано встает – здоровым, богатым и умным растет». А мне богатство очень даже не помешало бы, – добавила она со вздохом. Скоро она собрала кучку пожилых дам и повела их к себе в гостиную выпить по чашке чая – она жила здесь давно, в трехкомнатном номере, куда перевезла много собственной мебели. В свою свиту она любезно включила и мисс Таррант, администратора, так что в рядах персонала тоже вздохнули свободнее. Только миссис Манн заявила, что посидит еще, посмотрит, как танцует ее дочка.

Уход миссис Хайд-Грин спас положение. Вино полилось рекой, и в четверть одиннадцатого, как отметила Инид, почти все уже были немного на взводе. Глаза Стеллы стали совсем круглыми от наивности, когда она по-детски обиженным голоском пожаловалась Клер:

– Ну что мне делать с вашим ужасным мужем? Говорит такое, что просто уши вянут. Горе в том, миссис Тэлфорд-Рич, что у него чересчур богатый опыт.

Только под влиянием вина могла она так откровенно проявить свою стервозность.

– Полегче, девочка, полегче, – сказал Брюс, но Стелла только захихикала в ответ.

– Вон как все на нас смотрят, – произнесла она в упоении.

Красивая официантка Глория веселилась от души. «Ой, держите меня!» – крикнула она музыкантам. Лямка открытого платья сползала у нее с плеча, прядь волос все время падала на глаза. Щелкать пальцами было трудно – очень голова кружилась. Они с молодым швейцаром Томом танцевали, как в лучших танцевальных клубах, и она покрикивала: «Ой, держите меня!» Брюс был готов хоть сейчас откликнуться на ее призыв, ему вовсе не улыбалось весь вечер оставаться при Стелле, раз она вздумала дурить. Эти стервы – все одинаковые, только поначалу интересно. Скоро он уже танцевал с Глорией, лихо поводя плечами, – он ставил себе в заслугу, что умеет приспособиться к любому обществу.

– Держите меня! – продолжала взывать Глория.

У старого сэра Чарльза в самых глубинах памяти шевельнулось воспоминание школьных лет, что-то очень давнее, задолго до славных времен его губернаторства в колониях. Помахивая картами, зажатыми в дрожащей руке, устремив косящие глаза в потолок, он воскликнул:

– Повторные просьбы этой молодой особы поддержать ее напомнили мне Гекубу. Вы ведь помните эти строки, – обратился он к миссис Манн.

– Как странно, – ответила та, – сегодня у нас только Руби надела бандо.

Некому было объяснить ей, что странным это могло показаться в 1925 году, но никак не в 1931-м.

– Ну, вы помните, – продолжал сэр Чарльз, – это место, когда царица Гекуба, сокрушенная скорбью, просит, чтобы ее взяли за руку, а далее следует поразительный ряд синонимов, в употреблении которых древние греки были непревзойденными мастерами. Labete, pherete, pempet’, aeirete mou!^[13] – выкрикнул он в волнении.

– Завирается старикан, – сказал Брюс, крепче прижимая к себе Глорию, и она хихикнула:

– Мы-то давно так считаем, что у него не все дома.

– А вам, знаете ли, повезло, танцуете с таким интересным кавалером, – продолжал Брюс, это был один из его любимых подходцев.

– Это вам кто сказал? – отпарировала Глория.

Брюс гнул свое:

– Сколько прелестных девушек из-за меня попрыгали с моста в реку. – Чепуху, конечно, болтает, но чем-то он берет, и красив, ничего не скажешь, одни усики чего стоят, хоть и староват, и мешки под глазами.

Кривоногая Берта, слабоумная судомойка родом из Уэльса, весьма выразительно танцевала с мальчишкой-рассыльным.

– Не пойму я вас, молодых, – сказал сэр Чарльз Грирсону, младшему из медиков. – Как вы допускаете, чтобы мальчики школьного возраста монополизировали всех женщин.

Грирсон возразил было, что он всего на два года старше рассыльного, но старик живо отправил его танцевать с Бертой.

– Вы славненький, – сказала она, и в голосе ее отозвались долгие тоскливые годы, проведенные в приютах и больницах. – Обнимите покрепче, – добавила она и потерлась о него бедрами.

Сэр Чарльз, как выяснилось, и понятия не имел, что рассыльный – классный пловец, и теперь с интересом разглядывал его медаль за спасение утопающих. Сам он каждое утро купался в Серпентайне.

– Главное – больше тренироваться кролем, – преподал он отеческий совет.

От ирландских глаз швейцара Тома не укрылось, что Стелла получила щелчок. А вообще-то она лакомый кусочек, подумал он, и к тому же дружба с начальством – вещь полезная.