Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Энгус Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Перевод Ю. Жуковой

После театра*

Всю обратную дорогу в такси и в лифте к себе на седьмой этаж миссис Либиг не умолкала ни на минуту. Возвращаясь к пьесе, она предлагала Морису свои соображения в форме вопросов, на которые не ждала ответа. На окна машины набегали огни Риджент-стрит и Оксфорд-стрит, зажигали темно-голубой стеклярус на диадемке, облегающей аккуратно завитую темно-голубую голову, отражались в зеркальце пудреницы, с которой она почему-то именно в такси не расставалась. «Так он – проходимец, отец девочки? – спрашивала она. – Как же мать не заставила его работать? Наверное, – продолжала она, – старик воспользовался им, чтобы сбагрить с рук свою любовницу. Однако! – восклицала она. – Разве на такие пьесы водят своих бабушек мальчики твоего возраста? А ловко закручено! Конечно, никаких зверей там на чердаке не было. Ловко закручено».

Но чаще у нее на языке была домашняя тема. «Отцу нужно хорошенько отдохнуть, – говорила она. – Будем, надеяться, что твоя мать проследит за этим. Дела – делами, а отдыхать тоже надо. Ясно, твоей матери захочется побыть со своими, это естественно. Кстати, в Кёльне у Энгельманов прелестный дом. Был, во всяком случае. С тех пор все могло случиться. И хоть они родня, об отце она должна подумать. Какой это отдых для Нормана – все время говорить по-немецки? Даже с его способностями к языкам».

– Давай, – предложила она, – погадаем, что они сейчас делают! – Но задача была не из легких, и она без передышки зачастила дальше: – Зачем-то пустили к себе этих Паркинсонов. Я поражаюсь твоей матери. Впрочем, денежная сторона их не волнует, а сдавать квартиру на время – одна морока.

Трудно решить, чего было больше в ее тоне – уважительности или сарказма.

Морис молчал, он вообще притих в своем углу и только раз-другой шевельнулся поднести миссис Либиг огня, когда она совала ему в руки зажигалку. Вместе с родителями она не упускала случая поучить его, как вести себя с дамами. Обычно он держался с естественным изяществом, но после спектакля весь словно одеревенел, зато тем изящнее смотрелся на этом живом манекене костюм. Напряженность сквозила и во взгляде его телячьи-кротких с поволокой глаз. И не то чтобы он не мог стряхнуть цепкое наваждение пьесы: было страшно после сценической определенности опять почувствовать под ногами зыбкую почву. Он изо всех сил старался, чтобы пьеса по-прежнему звучала в нем, чтобы ее настроение скрасило его будни. Наученное опытом предчувствие подсказывало, что усилия эти напрасны, и в то же время покалывал страх: вдруг на этот раз выйдет?

В таком состоянии он бывал после каждого спектакля – будь то. Шекспир или оперетта. Причем к юношеской зараженности игрой примешивалась вполне старательная серьезность, требовавшая глубоко переживать «хорошие» пьесы.

И сегодня, после «Дикой утки», его природный хороший вкус давал ему силу внутренне противостоять бабкиной трескотне. Сегодня в ее скрипучем контральто особенно резал слух простонародный еврейский акцент, и он не стал укорять себя за бесчувственный снобизм, а заодно и матери простил, ибо младшая миссис Либиг не уставала говорить, что-де «бабушке не повезло с голосом».

В прихожей, шаря выключатель, миссис Либиг привычно толкнула тугим от корсета бедром гигантскую японскую вазу, но разговора не оборвала. «Вот оно что, – сказала она. – Значит, малышка наложила на себя руки. Чего не сделаешь, когда отец обманщик и бездельник. Хотя, – продолжала она, подставив яркому электричеству густо нарумяненные скулы, – не думаю, чтобы такая кроха могла застрелиться. Скорее уж мать – от такого-то мужа».

Морис снял с нее темное муаровое манто, аккуратно сложил его, пригладив беличий воротник, и сказал:

– Грегерс Верле был фанатиком. Он держался ложного убеждения, что истину нужно непременно выявить, и изгнал поэзию из жизни Хедвиг, обрек девочку на смерть. – Его голос дал петуха, и стала особенно заметна легкая шепелявость. Даже миссис Либиг поразилась горячности внука и вскинула голову от телефонного блокнота, где горничная оставила какую-то запись. «Да, это ужасно, – сказала она. – Растоптать юные мечты!» Но она не дала себе расчувствоваться, а может, вспомнила свое благополучное и скучное детство, потому что продолжала так: «Какое это воспитание – забивать ребенку голову всяким вздором? Нет! – решительно выдохнула она. – Если бы не ты, сама я на такие пьесы не ходок. Но хорошо, что посмотрела. Играли замечательно».

От дивана, обитого коричневым бархатом, и мягких кресел исходила духота, и в этот теплый весенний вечер не располагало присесть на них. Миссис Либиг мимоходом тронула нарциссы в массивной и пузатой керамической вазе. Пройдя к окну, она наглухо задернула длинные бархатные гардины, прекратив вечерний сквознячок. «Действуй, Морис, – сказала она, – распоряжайся». И постучала по ручке коктейльной тележки салатного цвета. «Отец разрешил тебе два стакана пива либо немного виски».

Морис налил себе светлого пива и поднял глаза на бабку, но та предупредила его вопрос: «Нет-нет, я свою отходную выпью после ванны», – и со столика с закусками взяла большой гренок с креветками в желе. «Действуй, действуй», – поощряла она его.

Морис окинул взглядом это желатиновое изобилие. Перед театром родители тоже готовили к возвращению всякую снедь, но мать недаром была немкой: вся стряпня была домашней. Вспомнив материн осуждающий голос («Бедная бабушка, что бы она делала без кулинарного отдела у Селфриджа?»), он ограничился сырной палочкой.

Миссис Либиг просеменила из комнаты и вернулась с резиновой ванночкой для льда. Захватив щипцами один кубик льда, она опустила его Морису в пиво и чмокнула внука в лоб. Приятно, когда в доме есть мужчина, – есть о ком позаботиться. «Вот так будет хорошо, – сказала она. – Без нас звонил дядя Виктор. Опять что-нибудь нужно. Денег на какое-нибудь баловство или на эту его Сильвию. Что одно и то же, впрочем. Ничего, подождет до завтра».

При имени дяди Виктора Морис раздул крупные ноздри, отчего его тонкое лицо обрело надменное, как у верблюда, выражение. Миссис Либиг залилась краской от нарумяненных щек до корней волос.

– Нечего, нечего заноситься, когда говорят о дяде Викторе, дружок! Ему не повезло, в отличие от твоего отца, и голова у него не та. Но деловые способности не самое главное в жизни. Я-то знаю. У меня этих способностей хоть отбавляй. И денег нажила, а разве это главное? – Каменная неподвижность внука бесила ее, и она уже не могла остановиться. – А кому твой отец всем обязан? Да без моего согласия, дорогой, они и сейчас шагу не ступят. Пока что я директор. Твоя мать не забыла об этом?

Выпад против матери Морис спокойно парировал:

– Мы часто видимся с тетей Паулой.

Результат оправдал его ожидания. Большие темные глаза миссис Либиг гневно сузились.

– Видимся с тетей Паулой! Скажите пожалуйста!

Я тоже вижусь. Она толковый закупщик, и цену себе знает. А только чужая она нам. Ну, ушел от нее Виктор – что дальше? Она сама – как к нему относилась?

Я поражаюсь твоему отцу. Он знает жизнь. Он отлично знает, что Паула вышла замуж за Виктора в расчете, что тот добьется успеха. А когда у него ничего не вышло, она живенько сама устроилась. И хорошо, умница. Только зачем все время показывать ему, что ты умнее? Это не любовь.

– Папа много лет помогал дяде Виктору, – холодно заметил Морис. Он взял померанцевую лопаточку и принялся чистить ногти.

– Конечно, – кричала миссис Либиг, – ногти у тебя чище, чем у дяди! Верно, отец помогал Виктору. И я помогала. А как иначе? Мы одна семья. Роза тоже посылает ему из Нью-Йорка. Вот так свои поступают, мой дорогой. У меня еле язык повернулся сказать Розе, что твой отец не видится с Виктором. Она говорит, как же это можно, ведь они братья. А теперь и тебе нельзя видеть Виктора. «Мы, – говорит твоя мать, – не хотим, чтобы Морис знался с Виктором». Все не по ней. Теперь, видишь ли, Либиги плохи, потому что не набрались культуры. «Норман равнодушен к музыке. Я хочу, чтобы Мориса что-нибудь интересовало помимо денег». Прекрасно. Так вот дядя Виктор – он кое-чем интересуется, помимо денег, и он – Либиг. Он способный художник. Его мультипликации приносили хорошие деньги, а потом киношники отвернулись от него – и он остался без денег. Твоя мать, конечно, любит художников, только ей не нравится, когда у них нет работы.

Морис встал и взял со стола книгу.

– Я перестану тебя слушать, если ты будешь в таком тоне говорить о маме.

– Что значит перестану слушать? – взвилась миссис Либиг. – Подрасти сначала! Что мне нужно, то и будешь слушать. Кембридж, адвокатура – сыну Гертруды Либиг, видишь ли, не к лицу заниматься тряпками. А придумать платье и продать его – тут, знаешь, нужно побольше искусства, чем молоть языком в суде. Ты хоть иногда слушай, что тебе говорят умные люди, а не всякие там дикие утки. С родным дядей, видите ли, нельзя знаться! Пора бы тебе своей головой думать.

Она задыхалась от возмущения, сквозь густой слой косметики выступили бисеринки пота. Она положила руку на грудь.

– Ну не дура ли – так расстроиться из-за глупого мальчишки? И вообще не твое это дело, – выкрикнула она, – разбирать дядю! Мал еще, тебе только семнадцать исполнилось. – Она подобрала свое полноватое тельце, вытянувшись во весь свой маленький рост. – Я пошла принять ванну, – объявила она и удалилась, привычно покачиваясь на очень высоких каблуках.

Морис свободно раскинулся на полосатой кушетке в стиле эпохи Регентства и постарался успокоиться. Потому что все они – и мать, и отец, и бабка – приучили его любить их и без зазрения совести тянули каждый на свою сторону. «Прекрасно», если воспользоваться бабкиным словом, эмоционально они им завладели, но умом он оставался им чужд, даже презирал их – нет, не презирал, потому что это предполагает некую взаимосвязь. Он следил за тем, чтобы слова точно выражали его мысли – «эмоционально», «взаимосвязь», – ибо слово формирует мышление. Он еще мог простить, что они вымещали на нем свое одиночество, уязвленное честолюбие и разгулявшиеся нервы; и не мог простить, точнее – не мог принять, поскольку простить значило, что ему от них что-то нужно, а он ничего от них не хотел, – он не мог принять мысли, что причастен к их пустой, пресной жизни. Он не делал исключения даже для матери, с ее духовными запросами; человеку принципиальному легче договориться даже с его пошловатой нахрапистой бабкой.

Он осторожно подтянул стрелки на брюках шоколадного цвета, закинул ногу за ногу и углубился в речи Берка. Он упивался умной страстностью и волнующей грацией слов, смиряя нетерпение, это безумное желание убыстрить годы и скорее зажить настоящей жизнью, с чувством высокой ответственности и по-взрослому рассчитывая свои силы. Придет же конец посредственности, переведутся торгаши и ремесленники, все эти Либиги, – он и его поколение об этом позаботятся. Но чего-то хотелось уже сейчас, чего-нибудь настоящего – в жизни, а не на сцене.

Выйдя из ванной комнаты, миссис Либиг сунула голову в дверь гостиной. За отворотами ее шитого золотом халата обвисала вялая грудь; лицо под кремом казалось мертвой маской без выражения; голубые волосы лезли сквозь серебряную сетку. «Как читается, Морис? – улыбнулась она. Долго раздражаться она не умела. – Надо будет вызвать мастера – телевизор совсем никуда работает. Такие деньги выбросить! Приготовь мне стаканчик на сон грядущий, – распорядилась она. – Я буду через минуту. – И уточнила – С айсбергом». Это выражение она переняла в Нью-Йорке, когда гостила у своей дочери Розы, и дома любила им щегольнуть.

Вернувшись, она взяла свой стакан неразведенного виски и приготовилась к заветному получасовому разговору перед сном. У нее было убеждение, что дневные дела не оставляют ей времени как следует выговориться, хотя не закрывала рта даже в пору своей самой активной деятельности, под именем «мадам Клары» заправляя дамским магазином.

Сегодня она положила избегать семейных тем.

– Не представляю, куда деваться будущей зимой, – сказала она. – «Палас» закрывается. А другого такого отеля на Мадейре нет. Там помнят, как я еще с твоим дедушкой приезжала. Портье всегда тобой интересуется: как наш господин книгочей?

Морис не отвечал, и она попробовала подойти с другой стороны.

– Все так же мальчишки ныряют, – сказала она. – За крабами, за губками.

Слетев с ее уст, эти слова не пробудили в нем никаких экзотических воспоминаний.

– Интересно, будет в этом году сеньора Палоес в Биаррице? Она всегда играет по крупной. Бразильцы, скажу тебе, все страшные богачи.

Ей уже самой настолько приелись эти ежегодные отлучки – в феврале Мадейра, в июне Биарриц, – что сказать ей по существу было нечего.

– Так, – переключилась она, – с кем же ты завтра встречаешься? С дочкой Кларксонов или с Бетти Льюис?

– С ребятами из школы, – обходя ловушку, ответил Морис, но бабка не дала себя сбить.

– Скажи, ведь тебе нравятся блондинки, а? Она миленькая – та, в партере.

И хотя его покоробило, что бабка перехватила его взгляды в театре, пай-мальчиком он быть не захотел и ответил:

– Да, ты тоже находишь?

– Вот это самое я твержу твоей матери, – сказала миссис Либиг. – Дайте Морису самому разобраться с девушками. Не тащите домой Кларксонов после театра, не затевайте танцульки ради дочки Адели Зигель. Когда он у меня, он будет ходить со своей старой бабкой. А с девушками пускай сам разбирается.

Открыто выступать с ней заодно против матери Морису не хотелось, и он только улыбнулся в ответ.

– А завтра вечером, – продолжала миссис Либиг, – на моей улице праздник. Музыкальное ревю «Игра в пижамах»! Роза видела в Нью-Йорке, говорит – что-то выдающееся. Не на твой вкус, конечно. Так, для детей. Для старухи, впавшей в детство.

В восторге от своей немудрящей шутки она зашлась пронзительным смехом, на который ответно грянул телефон.

– Батюшки! – всполошилась миссис Либиг. – Это кто же так поздно? Возьми трубку, Морис. Это Виктор? Что у него? Я сейчас подойти не могу. Нашел время!

Она еще что-то говорила, и Морис заткнул пальцем свободное ухо, чтобы слышать далекий голос.

– Тебя срочно вызывают, – сказал он. – Сильвии очень плохо. Дяди Виктора дома нет. Не знают, где он.

– Куда я поеду в таком виде? – возмутилась миссис Либиг. – А что хоть с ней? Болит что-нибудь?

– Дело очень срочное, – настаивал Морис, словно далекий собеседник мог слышать легкомысленные речи миссис Либиг. – С ней несчастье.

– Господи боже! – вскрикнула миссис Либиг. – Ах, какая идиотка! Бедный Виктор. А от меня-то что требуется?

– Миссис Либиг приедет позже. А я выезжаю сию минуту, – сказал Морис в трубку. – Я племянник миссис Либиг.

Миссис Либиг поднялась с кресла, плотно запахиваясь в зеленый с золотом халат, и зашаркала шлепанцами.

– Никуда ты не поедешь, – сказала она. – И потом, какой ты ей племянник? Ты в глаза не видел эту девицу.

– Кому-то надо ехать, – сказал Морис. – Женщина не стала говорить по телефону, но дала понять, что это не была случайность. По-моему, она хотела сказать, что Сильвия пыталась покончить с собой.

В его глазах появилось выражение, жизнь.

– Кроме нас, эта женщина никого не нашла, – пояснил он, считая вопрос решенным.

Но бабка была иного мнения.

– Господи боже! – сокрушалась она. – И охота Виктору связываться с малолетними идиотками. Не надо мне было принимать ее, – укорила она себя, словно встреча с любовницей сына внушила той несбыточные надежды и довела до мыслей о самоубийстве.

Но Морис словно не слышал ее.

– Тебе нужно скорее одеться и ехать за мною туда, – сказал он и направился к двери. Миссис Либиг бросилась следом, запахивая халат, и свободной рукой схватила его за локоть.

– Просто не представляю, – начала она. – Норман мне не простит. Тебе придется объясняться с матерью, не забывай этого. Тебе даже с Виктором запрещают видеться, а ты бежишь к его девчонке. Не представляю…

Морис вышел из комнаты. За его спиной она выкрикнула в темноту прихожей:

– Они не женаты, если хочешь знать!

Она прекрасно знала, что он это знает, просто хотела его остеречь. Но в ответ щелкнула закрывшаяся дверь.

Пока такси увозило его от дома по пустынной Бейкер-стрит, он твердо знал одно: что однообразие жизни нарушено; потом они застряли у светофора перед Эджуэр-роуд, и он забеспокоился: что-то ждет его в конце пути? Заклинающий голос в телефоне втянул его в какую-то драму; и хотя он плохо представлял свою роль, доверить ее бабке тогда он тоже не мог. Зато сейчас предчувствие вынуждало думать, как лучше выкрутиться: если на сцену выходят Либиги, даже такие их приблудные родичи, как Сильвия, то почти наверняка все кончится жалкой мелодрамой. Машина тронулась, и снова заговорило чувство долга; пусть не было ничего славного, возвышенного в свалившейся на него обязанности – это была обязанность, и ее надо исполнить, потому что как раз от обязанностей его поколение всячески оберегали, и вместе со своими ближайшими друзьями Морис не мог мириться с таким положением. А главное, с приливом гордости подумал он, многие ли из его друзей бывали замешаны в историях с любовницами, покушавшимися на самоубийство?

Но гордость – чувство переменчивое, и когда на Уэстбурн-гроув шофер резко затормозил перед пьяным, Мориса буквально передернуло от отвращения к собственному ребячеству. Он покраснел от стыда, словно кто-нибудь из друзей – Джервас или Селвин Эдкок – подслушал его мысли. Вся компания, разумеется, держалась того мнения, что грех нынче такая же скука и преснятина, как и добродетель. «Все та же Британия, только нечесаная и на фальшивом золоте», – так высказывался в прошлом семестре Джервас. Когда такси добралось до Брэнксом-террас, 42, Морис уже почти убедил себя, каким идиотством было его доброхотное рыцарство.

Разглядев замызганный, столетней постройки дом с облупившейся штукатуркой и почерневшим от сажи диким виноградом, Морис содрогнулся перед ликом столь чуждого мира. Его потянуло в свою спальню в бабкиной квартире, к центральному отоплению и книгам, к современному торшеру и напиткам со льдом. Не на всякие подмостки хочется и выходить. Он был готов пойти на попятный и велеть шоферу отвезти его домой, но распахнулась парадная дверь, и на порог ступила худая темноволосая женщина в джинсах.

– Мистер Либиг! – воззвала она деланным, с нотками раздражения голосом. – Мистер Либиг? Это здесь.

Морис вышел из машины и расплатился.

– Фрида Черрил, – назвала себя женщина. – Это я вам звонила.

Худое, лимонно-желтое лицо казалось до такой степени изможденным, столько усталости было в ее голосе, что Морис решил пока воздержаться от расспросов. Она ввела его в тесную, плохо освещенную прихожую и из воротника белой в синюю полоску рубашки потянула к нему длинную, желтую и нечистую шею. В ее больших темных глазах было мало выражения – хотя бы грусти. Она зашептала, дыша несвежим, чем-то ароматизированным запахом.

– Я вам сначала обрисую картину, – сказала она и указала пальцем на дверь сбоку. – Она там.

Морис понемногу приходил в себя.

– Врач уже у нее? – спросил он.

– Нет, к сожалению, – раздражаясь, ответила мисс Черрил. – Он обедал в Патни. Сейчас едет сюда.

– Неужели никого не нашлось поближе? – воскликнул Морис.

– Я знаю только доктора Уотерса, – ответила мисс Черрил. – А у нее, кажется, своего врача вовсе нет. – Вялый голос осуждающе скрипнул. – Мне ничего не оставалось, как вызвать своего. Он прекрасно справляется с моей анемией и вообще вникает.

– Я, собственно, не знаю, что случилось, – холодно обронил Морис, остужая раздражительную собеседницу.

– Не могла же я обо всем объявить по телефону! – Мисс Черрил по-настоящему рассердилась. – Ей совсем ни к чему посвящать в свои дела мистера Морелло и прочих.

– Где мой дядя? – спросил Морис.

– Э-э, – пренебрежительно протянула мисс Черрил, – кто ж это знает? Сейчас ей лучше. Я ее заставляла ходить по комнате, мне казалось, ей нельзя давать уснуть, она была совсем осоловелая, но доктор Уотерс успокоил, что доза была неопасная, тем более это аспирин…

– Выходит, она действительно покушалась на самоубийство.

– А я вам о чем толкую? – вспыхнула мисс Черрил.

– Я не сразу понял.

– Вы же видите – телефон в прихожей. Она попросила не посвящать в ее дела всю квартиру. Комната Морелло совсем рядом. – Она указала в глубь коридора. – Я их вообще не знаю, – сказала она, в раздражении повышая голос. – Слышу, она плачет. Моя комната рядом. Этому не было видно конца – ну, я и вошла.

– И совершенно правильно сделали, – сказал Морис. – Спасибо.

– Ее счастье, что я осталась мыть голову, – ответила мисс Черрил. – По средам я обычно ухожу в гости. Вот так живешь, ничего не знаешь, и вдруг случается такое.

Очень неприятно было услышать собственную мысль из чужих уст, и Морис поспешил сказать:

– Я, пожалуй, зайду к ней.

– Конечно, – сказала мисс Черрил. – Сейчас главное быть с ней построже. Я ей сказала, что это дело подсудное, что тут уже торчала бы полиция, не переговори я с доктором Уотерсом. Сам-то он, я думаю, не будет с ней миндальничать. Так ее и надо как следует припугнуть.

Вместе с бременем ответственности мисс Черрил освобождалась теперь и от сочувствия и даже от приятного возбуждения, вызванного необыкновенным происшествием, – она-таки устала, и голова осталась немытой, а завтра идти в гости.

– В общем, – подытожила она, – я спокойна, что с ней будет человек, которого она хоть знает. Она еще не совсем в себе, плачет. Ее страшно рвало.

– Боюсь, она меня не знает, – сказал Морис. – Мы незнакомы.

Мисс Черрил смерила его неприязненным взглядом.

– Ничего страшного, – решила она. – Лучше бы кого постарше. Но с ней надо только посидеть рядом. Все равно близких у нее никого нет.

Она отворила дверь и заглянула к Сильвии в комнату.

– Все в порядке, – сказала она, – можете войти, – и, убрав в голосе сварливость, добавила – не очень рвотой пахнет? Я опрыскала комнату одеколоном.

Шептала она оживленно и громко. Морис молчал: даже от слабого запаха рвоты его желудок начинал бунтовать.

Комната была большая и пустая, если не считать двуспальной кровати в углу и дряхлого, засаленного в изголовье кресла. Единственный туалетный столик подозрительно походил на перевернутый ящик; на нем тесно стояли лосьоны, кремы, пудра; сверху свисала замысловатая самоделка, к ней из розетки в центре высокого потолка тянулись электропровода. Выкрашенные кремовой краской стены замусолились; одну было начали оклеивать дешевыми «модернистскими» обоями; на старенькой вешалке для полотенец болтались черная юбка, белая шелковая блузка, чулки и комбинация. Прямо на полу, на циновках, кучками лежали книги и журналы; на пятачке шаткого полированного ночного столика жались раскрытая пишущая машинка, портативный проигрыватель и стопка пластинок. На стенах вразброс прикноплены рисунки Виктора, словно на выставке школьных талантов. В постели лежала Сильвия. Рядом с подсиненной белизной ее лица простыни казались серыми, наволочка лоснилась под копной запущенных светлых волос.

Но в этом мертвенно-бледном и неопрятном существе Морис вдруг разглядел юную и прелестную девушку, тем более что она была гораздо моложе, чем он ожидал, может быть, одних лет с ним, и он потерял дар речи, чувствуя головокружение и дрожь в ногах: так обычно проявляла себя чувственность в его зажатом теле. Из-под набрякших, покрасневших век, словно с прищуром, смотрели ее грешные глаза; полнощекое, хоть и без кровинки, лицо с высокими скулами, пухлые губы обиженно надуты, как на головках Греза. Она казалась ожившей гравюрой восемнадцатого века, изображающей юное падшее создание на смертном одре: вроде бы назидательный сюжет, но и распутнику есть что посмотреть.

Мориса смущал по-женски оценивающий взгляд мисс Черрил. Он лихорадочно искал, что сказать, как подтвердить свои полномочия. Но пока он искал нужные слова, всхлипывание на постели сменилось прерывистым дыханием и Сильвия зашлась громким истерическим плачем – так неукротимо ревут с перепугу избалованные дети, а Морис не умел обращаться с детьми.

Мисс Черрил бросила на него мимолетный взгляд, подошла к постели и резко встряхнула Сильвию.

– Прекрати крик! – сказала она. – Не выставляй себя дурой перед врачом, он скоро придет.

Эти уговоры кончились тем, что Сильвия пихнула ее в плоскую грудь.

– Катитесь отсюда! – крикнула Сильвия. – Катитесь! Обойдусь без вас и вашего доктора!

Если на нее у Мориса управы не было, то, во всяком случае, с мисс Черрил можно было как-то разобраться:

– Я думаю, вам лучше оставить нас, – сказал он.

– С большим удовольствием, – сказала та. – Впредь буду умнее.

Морис открыл перед ней дверь.

– Спасибо за все, что вы сделали, – сказал он, но мисс Черрил вышла, не удостоив его даже взглядом.

С минуту он молча смотрел на Сильвию. Удивительная вещь: ее плач был приятен ему. Впрочем, он уже был знаком с капризами мужской природы. Сейчас он поспешил унять это волнующее чувство, удвоив внимательность.

– Я бы очень хотел вам помочь, если это возможно.

Прозвучало глупо, холодно, но Сильвия точно ждала этих слов.

– Катись отсюда! – взвизгнула она. – Оставь меня в покое!

Вполне резонная просьба, и Морис было двинулся к двери, как вдруг Сильвия, перегнувшись через край постели, схватила туфлю и запустила ему в голову. Рука у нее была нетвердая, и, конечно, она промазала. Однако сама эта акция произвела неожиданное действие на Мориса: он решительным шагом подошел к постели и влепил Сильвии пощечину. Потом неловко и жадно поцеловал ее в губы. Тяжелый дух, которого не могли перебить даже пары одеколона в комнате, разом отрезвил его. Вся линия его поведения предстала ему настолько причудливой, что он опустился на край постели и уставился куда-то поверх головы Сильвии.

– Ты похож на рыбу, – сказала она. Она уже не плакала, и Морис отметил, что в нормальном состоянии голос у нее сипловатый.

– Прости, – сказал он. – Я пришел тебе помочь.

– Уже помог, – сказала она.

Удивительная ее непосредственность и при этом какая-то туповатость напомнили ему многое из его театральных впечатлений. Если его здесь ждала не трагедия, и даже не мелодрама, к которой он готовился, то по меньшей мере английская комедия лучшей выделки. От внешнего вида комнаты он постарался отвлечься. В конце концов, декорации далеко не самое главное на сцене. Он тоже будет немногословен, в меру развязен, артистичен, современен.

– Зачем ты это сделала? – спросил он.

И напрасно спросил: она опять так разревелась, что он собственного голоса не слышал.

– Сейчас опять придет мисс Черрил! – крикнул он.

– Прилипала чертова, – заливалась Сильвия. – Ненавижу.

– Она была к тебе очень внимательна, насколько я понимаю.

– Внимательна, как же! Просто любит совать нос в чужие дела.

– Ну ладно, – кричал Морис, – не будем о ней. Ты можешь рассказать, что случилось?

– С какой стати? – удивилась Сильвия. – Чужому человеку.

Усмотрев противоречие, Морис сказал:

– Если тебе ни к чему наша помощь, зачем же ты тогда просила мисс Черрил звонить моей бабушке?

Сильвия снова заплакала.

– Ты не веришь, что это серьезно. Думаешь, я струсила. Вы так и скажете Виктору, да? Обозвать истеричкой легко. Ты тоже думаешь, что я истеричка? – кричала она сквозь слезы.

Насколько он вообще мог думать в ее присутствии, он так и думал, но с истеричками ему еще не приходилось иметь дела, и поэтому полной уверенности у него не было; как бы то ни было, если она впрямь истеричка, самое важное сейчас ее успокоить, раз ни встряска, ни пощечины – радикальные средства, по его представлениям, – не помогли.

– Нет, я думаю, что ты очень несчастна, – сказал он, – и, если могу быть полезен, я бы очень хотел тебе помочь.

Может, это и не самое достойное назначение в жизни, которого искало его поколение, однако это был искренний порыв, и он возымел действие.

Сильвия притихла.

– У меня такие неприятности, – сказала она, – кошмар. Я полюбила безнадежного обманщика. Страшнее этого ничего нет, – сказала она с убежденностью человека, познавшего последние, конечные истины. – Он говорит, у него никого нет, – пояснила она, – только меня не проведешь. Я даже знаю, как ее зовут: Хильда. Ужас, правда?

И она снова разрыдалась.

Морис не мог вполне разделить ее чувства, но отмалчиваться не стал:

– Имя, конечно, не слишком симпатичное.

Сильвия замолотила кулачками по его ноге.

– Дурак, идиот! – кричала она. – Виктор меня бросил! Понимаешь? Бросил. Я уже в четверг обо всем догадалась и сказала: «Виктор, если ты меня больше не любишь, лучше скажи сразу. Я стерплю». А он только улыбался, чтобы совсем разозлить. «Ты хочешь, чтобы я закатила сцену, – сказала я, – чтобы у тебя было оправдание. Так вот, никаких сцен не будет. Я не боюсь правды». И если я так рано озлобилась и ожесточилась, – бросила она в лицо Морису, – то кто в этом виноват? Что хорошего видела в жизни Сильвия Райт?

Если у нее и был заготовлен ответ на этот принципиальный вопрос, то в эту минуту уши Мориса были заняты другим: на улице заскрипели тормоза, послышались голоса, в дверь позвонили. Среди незнакомых Морис различил и бабкин голос. Он пошел к двери, жалея, что не поцеловал Сильвию еще раз, пока бабка не появилась на сцене.

– Ты даже не желаешь меня выслушать, а спрашиваешь, как все случилось. Смотреть на тебя противно, – сказала Сильвия.

Действительно, посторонний шум отвлек его внимание, но и без того было трудно следить за потоком ее слов.

– Ты думаешь, раз я сидела в тюрьме…

– Я впервые об этом слышу, – перебил ее Морис. – Просто я не хочу держать бабушку на улице.

Когда он вышел в прихожую, по лестнице медленно, бочком спускалась старушка в халате…

– Все куда-то спешат, – брюзжала она. – А я быстрее не могу.

– Мне кажется, это мне звонят, – сказал Морис.

– Понятно, что не мне, – ответила старуха и так же боком поползла по лестнице вверх.

Но прежде чем Морис подошел к входной двери, в конце коридора отворилась дверь и высунул голову молодой полноватый брюнет, тоже в халате.

– Если это звонят вам, – сказал он, – то сделайте милость, откройте побыстрее. – И не дав Морису времени ответить, добавил – Если вы здесь по поводу миссис Либиг, то имейте в виду, что я в курсе дела.

И дверь за брюнетом закрылась.

Когда Морис отпер входную дверь, его глазам предстал чисто выбритый пожилой господин в смокинге. Он курил трубку и внешностью напомнил Морису морского офицера. Миссис Либиг не было видно.

– Либиг? – буркнул господин. Чувствовалось, что ему неприятно произносить это имя.

– Вы доктор Уотерс? – спросил Морис. Медлительность доктора его уже порядком раздражила, и поэтому его фамилию он выговорил с такой же неприязнью.