Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Энгус Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

Кенни проснулся в полной темноте. Его очень тошнило. Раньше всего он подумал о том, что надо выйти: по природе он был очень вежливым человеком, если его не обижали, а Клара оказала гостеприимство Шараге. Было бы ужасно, если бы его тут вырвало, но он смог удержаться, пока не вышел. Все было объято тишиной, когда он согнулся под кустом сирени. Когда он поднял голову, небо показалось ему огромным; месяц озарял бескрайние пространства. Вдали загудел поезд, и чувство одиночества стало почти нестерпимым. На глаза навернулись слезы. В дурмане он отчаянно пытался удержать важные мысли, услышанные от Хагета. Он двинулся через Хэмстед-хит, чтобы на ходу дойти до самой сути.

Подполковник Ламбурн посмотрел на часы и с досадой обнаружил, что уже половина первого ночи. Он любил выходить на прогулку ровно в половине двенадцатого, но за последнее время несколько раз засыпал после обеда и сегодня, должно быть, проспал дольше обычного. Впрочем, чему удивляться – после этого бесплодного разговора с господинчиком из министерства торговли, нижним чином без капли разума.

Подполковник запер дверь своей квартиры – задача не из простых после того, как он врезал третий замок, но бдительность не повредит, учитывая создавшееся положение, – и бодро зашагал вдоль Парламент-хилл к Хэмстед-хит. В руке у него был портфель, ибо, несмотря на три замка, есть вещи, которые спокойнее держать при себе, памятуя о благе сограждан. Для своих семидесяти четырех лет он держался прямо и двигался бодро. Розовощекий, с ясными голубыми глазами, он выглядел еще видным мужчиной и одевался элегантно, хотя его черная шляпа и пальто были поношены. Он с удовлетворением отметил, как быстро сон восстановил его силы после очень утомительного дня. Посетить центральную контору Прюденшл^[40], Королевское географическое общество, казначейство, министерство торговли, Питера Джонса^[41], боливийское посольство, музей Уоллеса, молитвенный дом – немногие в его возрасте могли бы справляться с подобной программой изо дня в день, в дождь и в вёдро; но ведь и немногие в его возрасте несут на себе подобную ответственность, да что там в его – в любом возрасте. Он мрачно улыбнулся. Глаза его водянисто поблескивали.

Перебирая в уме сегодняшние встречи, он был огорчен двумя обстоятельствами: некомпетентностью нижнего чина в министерстве торговли и – еще больше – огорчительной беседой с этим господинчиком из Прюденшл. Во-первых, он нисколько не сомневался в том, что этот господинчик вовсе не такая большая шишка, какой он представлялся, – подполковник так напрямик ему и сказал, – но самое огорчительное – подполковник подозревал, что это тот же самый господинчик, который несколько дней назад представлялся ему хранителем Королевского ботанического сада, и, что греха таить, тот же самый, который выдавал себя за секретаря Бюро патентов в прошлом месяце. В каковом случае… Но дисциплина – превыше всего. Кампания должна идти своим порядком; главное, без паники.

Он прикинул диспозицию на завтра: Муниципальный совет района Уилсден, Канцелярия лорда-гофмейстера, Дирекция зарубежного вещания, министерство по делам Шотландии, смотритель Ричмонд-парка, Совет по делам искусств, Дом друзей^[42], секретарь Джуниор Карлтона^[43]. Утомительный день. Веки подполковника Ламбурна смежились, но через мгновение он напряг лицевые мускулы и зашагал дальше.

Когда подполковник проходил мимо скамейки под большим дубом, его внимание привлекла сидящая фигура. Юноша. Огорченный, видимо. Впрочем, в мире скоро будет много огорчений, если только эти господа не возьмутся наконец за ум, как им давно бы следовало. Тем не менее нет на свете картины более ужасной, чем мужчина в слезах, – в высшей степени деморализующее явление.

Подполковник приготовился продолжать свой путь, но тут, движимый собственным огорчением и одиночеством, решил выяснить, нельзя ли чем-нибудь помочь юноше. Привыкший к делам официальным, он был, однако, мало искушен в налаживании человеческих контактов. Он неловко присел на другой край скамейки и лишь через несколько минут, робея, заставил себя произнести:

– Не могу ли я оказать вам помощь?

Юноша взглянул на него огромными глазами.

– Не интересуюсь, – сказал он. – Понял?

Подполковнику Ламбурну были знакомы эти слова.

– Я не удивлен, – сказал он, – мало кто заинтересован в том, чтобы узнать Правду. – Однако, к его удивлению, юноша ухватился за его слова.

– Кто сказал, что я не интересуюсь Правдой: как раз я ищу ее, понятно?

– А, – сказал подполковник Ламбурн. – В таком случае… – Он полез во внутренний карман, вытащил кожаный бумажник и вручил Кенни визитную карточку. «Подполковник Ламбурн (в отст.), Лондон С-З, Парламент-хилл, 673».

Юноша прочел карточку и сказал:

– Я и подумал, что вы похожи на военного.

Но подполковник, по-видимому, уже не слушал его, он открыл портфель и начал извлекать разнообразные карты.

Он заговорил громко, механическим, официальным голосом.

– Я отлично сознаю, сэр, – сказал он, – что вы человек весьма занятой. – Кенни взглянул на него с недоумением. – Так же как и я, – продолжал подполковник, – а посему не буду злоупотреблять вашим терпением более, нежели необходимо для того, чтобы доложить суть крайне серьезной проблемы, стоящей в настоящее время перед нашей страной. Проблемы, которая тем не менее, как я надеюсь вам показать, будучи верно схваченной и без промедления разрешенной, таит в себе неисчерпаемые возможности. Проблемы, которая, как я уже сказал, будучи разрешена должным образом, открывает человечеству более прямой путь к постижению высшей правды жизни, нежели все, что было до сих пор. А теперь, – сказал он, и его слезящиеся голубые глаза блеснули в казенной улыбке, – довольно болтовни, и позвольте предложить вашему вниманию эти три карты.

Он поискал глазами стол перед собой и, не обнаружив его, расстелил на земле карту Англии.

– Не буду напоминать вам, сэр, – сказал он, – что мое заявление является, конечно, совершенно секретным. Я не люблю, – он обеспокоенно посмотрел на Кенни и покачал головой, – досужих разговоров о заговоре. Людей нередко расхолаживает, когда я рассказываю им о беспрерывных преследованиях, которым я подвергался. Глупцам легко избегнуть Правды, назвав ее безумием.

Кенни посмотрел на старика с жадным интересом и взволнованно спросил:

– Вам приходилось сидеть в лечебнице?

Подполковник напряженно вытянулся.

– Один раз моим врагам удалось меня упрятать, но мне приятно сознавать, что справедливость восторжествовала. – Он сложил карту и выказал намерение уйти.

– Нет, не уходите! – крикнул Кенни. – Я хочу послушать, что вы скажете. Может, вы объясните, в чем Правда?

Старик снова расстелил карту.

– Мне очень приятно, сэр, встретить такое понимание, – сказал он. – Вы мудрый человек. – И он начал объяснять красные линии и крестики на карте. – Здесь вы видите, – сказал он, – древние верховые тропы восемнадцатого и девятнадцатого веков. Насколько мне удалось их определить. – И в рассеянности повторил: – Насколько мне удалось их определить. Далее, – он расстелил другую карту, размеченную синим, – здесь у нас правительственные оборонные зоны, атомные электростанции и артиллерийские позиции, указанные в Законе о защите Королевства.

В памяти Кенни воскрес разговор Хагета с Флитом, и глаза его округлились.

– Вы можете заметить, что эти верховые тропы фактически ведут в оборонную зону. Едва ли просто совпадение, замечу я. Теперь взгляните на третью карту. Карта обнаруженных кладов, выпущенная Департаментом общественных работ. Отметьте расположение верховых троп по отношению к кладам и по отношению к оборонным зонам.

– Кладам, – взволнованно откликнулся Кенни.

– Но, – торжественно продолжал подполковник, – вот эта карта, возможно, наиболее исчерпывающая. Схема пересечения трех карт при наложении. Вы видите, что она показывает?

Кенни смотрел, разинув рот.

– Нет? – сказал подполковник. – Позвольте обратить ваше внимание. Вот, вот и вот. Вы видите. Три разомкнутые пентаграммы.

Он откинулся с торжествующим видом. А Кенни возбужденно пригнулся к карте.

– Я думаю, – сказал подполковник Ламбурн, – что если полностью исследовать пересечения самих пентаграмм, то человечество – я в этом не сомневаюсь – станет обладателем того, что я назвал бы предполагаемым сокровищем. И если так случится, я не сомневаюсь, что враги наши окажутся, мягко выражаясь, перед лицом серьезных затруднений. – Он начал собирать карты и складывать их в портфель.

– Что это значит? – крикнул Кенни. – О чем вы говорите? – И когда старик начал подниматься со скамьи, он грубо схватил его за руку. – Я хочу знать Правду! – закричал он. – Я хочу, чтоб вы мне сказали, в чем Правда. Дальше-то что?

Подполковник Ламбурн повернулся и посмотрел на юношу. Голова у него слегка тряслась, и на миг его голубые глаза подернулись дымкой; затем он сел, открыл портфель и вынул первую карту. Кенни дрожал от возбуждения.

– Я отлично сознаю, сэр, – сказал подполковник, – что вы человек весьма занятой. Так же как и я. А посему не буду злоупотреблять вашим терпением более, нежели необходимо для того, чтобы доложить суть крайне серьезной проблемы, стоящей в настоящее время перед нашей страной. – Юноша смотрел с изумлением. – Проблемы, которая тем не менее, – продолжал подполковник, – как я надеюсь вам показать, таит возможности.

– Параша! – закричал Кенни.

Его отчаянный крик заставил подполковника обернуться. Кенни заехал кулаком старику в лицо. Из носа подполковника хлынула кровь, и он рухнул навзничь, ударившись головой об угол скамейки. Кенни вскочил и побежал по траве.

Понимаете, это, как я говорил, когда я завожусь, я свою силу не мерю. И все это, все, все – сплошная параша, и я не знаю, что мне делать. Но если вопросы будут, я в порядке, потому что, сами понимаете, с чего это станет заговаривать со мной такой старикан на Хэмстед-хит в час ночи? Вот что им захочется знать.

Перевод В. Голышева

Рождество на голой равнине

Как всегда, не успев выйти, Кэрола снова побежала в дом. Потом еще и еще раз. То она забыла носовой платок, то решила, что плитка, на которой тушится рагу для миссис Рэмсден, включена на «средний» нагрев вместо «слабого», то ей показалось, что она неправильно объяснила старушке, когда надо кормить Дидри. Рэй обычно использовал вынужденное ожидание, чтобы лишний раз пробежать в голове какой-нибудь план-конспект из тех, что ему прислали к выпускному экзамену в заочном институте, или вспомнить главу из учебника: он, например, совсем неплохо освоил эпоху промышленного переворота. Иногда, если у него слишком болела голова, он нетерпеливо постукивал по калитке или окликал Кэролу резким, властным тоном, который приобрел, будучи офицером. Но сегодня, хотя голова болела сильнее обычного, весь его организм, казалось, противился контакту с внешним миром. Он просто стоял, посасывая пустую трубку, и смотрел на окружающие дома.

Даже в этот неправдоподобно ясный и солнечный рождественский вечер 1949 года ряды одноэтажных бунгало и больших муниципальных домов взирали на мир холодно и неодобрительно. Дом Слейтеров был в самом конце улицы, и из него открывался вид на обширную заболоченную равнину, где местами поблескивала грязная речушка или чернел одинокий полусгнивший дуб-великан, а вдалеке угадывались пунцовые крыши еще одного «нового города».

Заметив, как сумрачно неподвижен Рэй, Кэрола немедленно взяла его под руку и заговорила про «их вид». В своем новом синем платье с красным кожаным поясом она была совершенно уверена в себе. Даже губная помада на сей раз верного оттенка, подумала она, и ни в чем не сквозит та неискоренимая угловатость – плод сурового баптистского воспитания, – сознание которой всегда терзало ее в гостях у Шийлы.

В этом, столь непривычном для нее бодро-уверенном настроении Кэрола еще сильнее ощутила гордость за их домик, так чудесно расположенный, «почти на лоне природы». Но при свежем взгляде на безликую пустошь даже у нее в душе сквозь завесу бойкой болтовни чуть-чуть дохнуло грустью и отчаянием. Это легкое дуновение она отогнала прочь порывом заботы о муже.

– А у тебя не жар, дорогой? – спросила она, приложив прохладную ладонь к его лбу.

Рэй только вынул изо рта трубку и сказал:

– Нет.

Больше всего на свете Кэрола боялась показаться излишне суетливой и назойливой – эти качества ей были слишком знакомы с детства, – так что она решила продолжить веселое щебетанье: Рэй знает свою милую говорунью. Она так рада, что они идут к Эрику и Шийле, это настоящие друзья, только дай бог, чтобы не зашла речь о политике…

Вообще так удачно, что их совместная жизнь началась именно здесь, думала она, шагая по тропинке вдоль болота. Они, правда, не знают никого из соседей, хотя и прожили тут с год, но по крайней мере, никто не сплетничает и не лезет в чужие дела, как в деревне, где она выросла. Да, идеальное место для молодой семьи – если только не остаться тут навеки. Это, впрочем, не грозит, заключила она, взглянув на высокую, статную фигуру Рэя, на его резко очерченное лицо и серьезные немигающие голубые глаза: сотрудник министерства и без пяти минут обладатель диплома с отличием.

Как бы вторя этим мыслям, голос Рэя прервал ее болтовню о первых словах малышки Дидри.

– Я подал документы на должность инспектора, – сказал он, и голос его прозвучал как всегда твердо и отчетливо, но чуть громче обычного: ему хотелось заглушить приступ меланхолии. – Я еще успею получить диплом и сдать в июне экзамен на присвоение категории. Но это будет последний льготный прием, так что лучше иметь запасной вариант. Не говори ничего Эрику. У него какая-то навязчивая идея, что надо оставаться в техническом звене, пока не примут новое требование об арбитраже. По его словам, это вопрос социальной этики, как будто это что-нибудь значит. Он такой идеалист. Мы получим от министерства финансов ровно столько, сколько оно может нам дать, а сейчас оно и так дает все что может. Не дай бог, он сегодня опять заведется. Такие права, сякие права – все на уровне Тома Пейна^[44]. Их надо бы свести с моим стариком. Ты видела его последнее письмо? Он теперь увлекся Кейром Харди^[45], и мы, значит, уже не «боевая партия». А сам он такой боевой, что некогда матери по дому помочь.

Кэрола взяла его за локоть.

– Знаю, милый, – сказала она, и откуда-то из глубины детских лет до нее донесся по-баптистски суровый голос матери. С вызовом поджав губки, она проговорила: – Разумеется, мы убежденные лейбористы. Только зачем об этом кричать?

Они дошли до края поля и вступили на тропинку, обрамленную густым кустарником: некогда здесь была викторианская усадьба. Сквозь одичавшие заросли рододендронов и лавровых кустов была видна улица и бетонно-белый ряд домов и витрин, сверкающих в последних солнечных лучах: кафе, отделение банка, мебельный магазин, салон красоты мадам Ивонны.

Наконец они свернули на усыпанную гравием дорожку, которая вела к небольшому дому, построенному в начале века. На лужайке цвели розы, но незастекленная оранжерея имела заброшенный вид. Верхний этаж дома – из дерева и камня – был выкрашен в решительные черно-белые тона; над крыльцом висел кованый железный фонарь. Рэй внезапно прервал свои громкие рассуждения о будущем, его тонкие губы и отважные глаза вновь отразили страдание, но тут же сложились в условно-компанейскую мину.

– Сейчас бы в самый раз чего-нибудь выпить, – произнес он, на что Кэрола, хихикнув, ответила:

– Надеюсь, Шийла хоть немного разбавит свои коктейли – помнишь, какие они были крепкие в прошлый раз?

Но Шийла, конечно, не пожалела спиртного. Пить так пить – гласил один из незыблемых принципов в кругу богатых дельцов, к которому принадлежали ее родители: их взгляды на жизнь она изо всех сил старалась отмести прочь – но безуспешно. В ней соединились черты трех поколений преуспевающих коммерсантов: ее простое черное платье и изысканный шарфик говорили о вкусе, приобретенном в дорогой частной школе и в Кембридже, что-то в слишком тщательно поставленном голосе напоминало отчаянные попытки матери пробиться в провинциальный свет, а глубоко запрятанная вульгарность была прямым отзвуком крутого и беспардонного нрава ее бабки – буржуа в первом поколении.

– Как дела, дорогая? – спросила она, расцеловав Кэролу. – Как малютка Дидри?

– Ничего, только как раскричится – прямо страх берет, – сказала Кэрола, в действительности имея в виду тот страх, который ей, как всегда, внушала Шийла.

– Это из-за того, что вы ее кормите мясом. – Подчеркнуто грубоватый голос Эрика блестяще соответствовал образу хитрого кокни, а выражение его до неприличия молодого лица как никогда напоминало наглого мальчишку-рассыльного. Он не хотел спора с Рэем, но боялся, что его не избежать, ибо последняя новость задела его за живое. Только паясничанье, пожалуй, может спасти положение: он покажет им все свои номера – от подражания «Итону и Оксфорду» до звука спускаемой воды в унитазе – и так, даст бог, вечер пройдет без эксцессов.

Между тем светское общение уже началось. Эта встреча близких друзей на удивление напоминала официальный раут: действие разворачивалось в твердой последовательности, словно какой-нибудь старинный танец – сарабанда или павана. На своем нелегком пути они сломали множество социальных барьеров и предрассудков, и теперь, окруженные горсткой новостроек посреди этой пустынной и мрачной равнины, они всецело зависели от тех дружеских связей, что сложились в уже далекие дни военной службы. Они по праву гордились тем, что оказались выше классовых различий как в дружбе, так и в браке, но, хотя они вовсе не хотели жить сентиментальными воспоминаниями, только на этих воспоминаниях и держалась крепостная стена, воздвигнутая ими против одиночества.

Так что вначале – дамы в середину. Кэрола непременно восхитится простотой, с какою убран стол, хотя и удивится про себя отсутствию салфеточек, подставочек и веселеньких украшений на салатах и фруктах, которые она так старательно копировала из дамских журналов. Шийла похвалит новое синее платье Кэролы и подумает, что ничего, к сожалению, не может сказать о ее кошмарной брошке в виде собачки. Сначала она упрекнет себя в снобизме, но потом решит, что в конце концов никто не имеет морального права на дурной вкус и мелкобуржуазную жантильность. Им стало легче, когда разговор зашел о головных болях Рэя: тут они обе могут проявить здравый смысл, понимание психологии и практичность. «Что сказал специалист?» – «Ах, ну в том-то и дело. Теперь можно лечиться у приличного психиатра, не будучи миллионером». Как хорошо, подумали они обе, когда находится нейтральная тема, потому что они были друг другу симпатичны, только уж очень круто свела их судьба.

Тем временем – кавалеры в сторону, и главное – не заговорить о политике. Шуточки насчет сослуживцев, а когда и это стало небезопасным – вопросы Эрика о Роберте Оуэне и великодушное замечание Рэя о том, что «единственный серьезный анализ – это, конечно, „1844 год“ Энгельса». Они могли идти на компромиссы и говорить приятные друг для друга вещи, покуда речь шла о девятнадцатом веке: тут можно было дать волю взаимному восхищению, приобретенному в армии.

Затем – дамы с кавалерами. Шийла и Рэй говорили о книгах. По мнению Шийлы, у Рэя, пожалуй, слишком утилитарный подход.

– Я знаю, – сказала она, – что принято сравнивать Филдинга с Ричардсоном, а Диккенса с Теккереем, но, по-моему, это мало что проясняет.

Хорошо ей, подумал он, делать заявления типа «к черту Ливиса, все равно Конрада читать невозможно» – ей-то не надо сдавать экзамен. В целом, однако, фигуры танца давались им легко, и оба испытывали законную гордость. Кэроле и Эрику было куда труднее. Эрик полагал, что Кэрола, в общем, ничего себе крошка, только тяжеловата, как пудинг на говяжьем жире, и лицом уж больно похожа на этот самый пудинг. А она тщетно пыталась не презирать его за пошлость. Впрочем, и они неплохо справились с задачей, вознося похвалы Рэю и Шийле, в то время как улыбки не сходили с их раскрасневшихся лиц.

Наконец – все в середину с рассказами о приключениях военных дней, иными словами – общее веселье.

Рождество бывает не каждый день, и поэтому выпили «за отсутствующих друзей». И каждый в одиночку мысленно вернулся в душную атмосферу семейного рождественского ритуала, из которой им удалось бежать.

– За отсутствующих друзей, – сказала когда-то мать Кэролы, подняв бокал имбирного вина. – Добавлю, что их отсутствие в молельне сегодня утром достойно сожаления.

– Если ты о Пенелопе, – отозвалась тогда Кэрола, покраснев до самого воротничка своей школьной формы, – так она каталась на коньках. Ведь не каждую же зиму река замерзает. Неужели это так страшно? Один-то раз?

– Большое начинается с малого, доченька. Здесь уступишь, там уступишь – глядь, а уж ничего не осталось.

– За отсутствующих друзей, – фыркнув, произнесла бабка Шийлы. – Шийла, поди, думает о своих Маггинсах или Фаггинсах, как бишь их. Хороша компания – голь перекатная.

– Полно, мама, – вступила в разговор мать Шийлы. – Теперь так не говорят. Впрочем, Шийла, эти твои друзья и в самом деле не бог весть что.

– Не понимаю, что ты этим хочешь сказать, – воинственно ответила Шийла.

– Я думаю, ты все понимаешь, милая. Существует определенный уровень, что называется изящная жизнь, а это не так мало. Ужасно было бы все это бросить, если только ты не вполне уверена, что игра стоит свеч.

– За отсутствующих друзей! – возвестил отец Рэя. – За парней из интернациональных бригад, и долой политику невмешательства! – Рэй почувствовал, как у него воротник прилипает к шее. Он, конечно, против Франко, но зачем об этом сейчас. И как это все сентиментально!

– За отсутствующих друзей, – сказал брат Эрика, спекулянт. – И избави нас господи от таких друзей, как у Эрика!

Что ж, теперь отсутствовали их семьи, а друзей они сохранили наперекор классовым оттенкам. Проделав в памяти эти одинокие па своего детства, они ощутили прилив теплоты друг к другу. Пусть они далеко не совершенны, но их дружба покоится на едином отношении к жизни – терпимом, полном оптимизма и ни в коем случае не антиобщественном. Эрик включил радио, дабы развеять последние грустные мысли. «Веселья час, веселья час настал для нас с тобой», – заливался певец. В эту-то минуту Рэй впервые потерял самообладание. Внезапно выключив радио, он сказал:

– Прости, этого я не выдержу. – Чтобы как-то замять происшествие, остальные, почти не думая, обратились к знакомой теме.

Кэрола заговорила первой: она чувствовала себя обязанной оправдать Рэя:

– Мне кажется, жизнь среди этих болот Рэю совсем не на пользу.

– Здесь безумно уныло, – подхватила Шийла. – Поэтому, наверно, все и сидят по своим углам.

– Именно, – продолжила Кэрола. – Организовали бы хоть драмкружок, что ли. – И она взяла Рэя за руку, потому что они познакомились в армейской самодеятельности.

– Такое впечатление, что все ходят сонные, – сказала Шийла.

– Сонные! – включился Эрик. – Да у них трехнедельный труп сойдет за первого заводилу.

Все ждали, когда заговорит Рэй. Обычно его энергия и твердая вера в себя выводили их из подобного настроения. Но теперь его голос прозвучал глухо, как из могилы.

– Так голо на этой равнине, – сказал он.

Кэрола вновь ощутила потребность в решительных действиях на благо общества.

– Ну так что ж, – бодро проговорила она, – мы-то здесь долго не задержимся.

– Это уж точно, – отозвалась Шийла. – Эрик ждет только решения об арбитраже, чтобы подать заявление.

– Именно, – сказал Эрик. – Да и министерство, как ни крути, скоро переведут обратно в Лондон. Децентрализации – конец… – Он умолк, не договорив. В этом, возможно, не было никакой логики, но упоминание о Лондоне всякий раз наводило его на мысль об атомной бомбе. Он весь вечер хотел о ней заговорить, но сдерживался из-за данного Шийле обещания. Теперь они особенно напряженно ждали, что скажет Рэй, но тот просто смотрел в пространство.

– Мне пришла в голову страшная глупость, – проговорила Кэрола. Она должна была что-то сказать, чтобы отвлечь их от молчания Рэя. – Мы не могли бы снять со стены зеркало, Шийла?

Конечно, милая, но зачем?

– Ну… это было в одном журнале. Если украсить зеркало омелой в рождественскую ночь, то в нем вроде как отражается будущее.

– Надо попробовать! – воскликнула Шийла. Что угодно, только не бездействие, подумала она.

Даже Эрик выразил восторг.

– Что нам звезды говорят? Почему бы и нет? Я – за.

Но когда Шийла посмотрела в зеркало, она ничего не разглядела.

– У меня не выходит, милая, – сказала она. – Я всю жизнь была к этим вещам неспособна. Вижу только, как я похожа на королеву Елизавету. Ну и нос у меня.

Кэрола тоже не была уверена, но ей показалось, что зеркало слегка затуманилось и она увидела что-то страшно похожее на ребеночка.

– Сотни милых малюток Дидри, надо думать, – произнесла Шийла довольно резко.

– Аллилуйя! – заорал Эрик, едва склонившись над зеркалом. – Лана Тернер в четырнадцати экземплярах исполняет танец семи покрывал. А Макартуру, Дикину и Эрни Бевину дают пинка под зад. Это рай, тут уж не ошибешься. Открой ворота, господи, и я к тебе при-и-иду.

Все немало удивились, когда Рэй согласился сесть перед зеркалом, но он так долго сидел, не говоря ни слова, что они решили предоставить его самому себе.

– Ну, я пойду налью себе пивка, – сказал Эрик. Чем скорее кончится этот вечер, тем лучше.

Только когда они услышали, как Рэй всхлипывает, они наконец поняли, в каком он состоянии.

– Рэй! – воскликнула Кэрола. – Что случилось, дорогой мой?

Рэй обратил к ним невидящий взгляд: лишь в срезах, сбегавших по его щекам, казалось, теплилась жизнь.

– О боже мой, – произнес он. – О боже. Я видел пустоту.

Шийла была полна сочувствия.

– Бедняжка ты наш. Ну ничего. Иди сядь с нами. – Но Рэй продолжал плакать. – Тебе придется отвезти его домой, милая, – сказала Шийла.

Кэрола была вне себя от горя и стыда.

– Если ты не сочтешь это неприличным…

– Дорогая моя, – сказала Шийла голосом практичного человека, не терпящего паникерства, – беспокоиться не о чем. Он просто перетрудился. Но ты должна уложить его в постель и позвонить доктору Райсли. Я вызову такси.

Эрик не мог больше сдерживаться, он так долго подавлял свои апокалипсические мысли, что теперь, наконец, выпалил:

– Я знаю в чем дело. Рэй увидел будущее, в котором нас всех разнесло атомной бомбой. – Этот шутливый тон он никогда в жизни себе не простит. Но Рэй только покачал головой.

– Это все ваше дело. Я тут ни при чем. То, что я видел, касается меня одного. Я давно уже это чувствую – может быть, несколько лет, а теперь я увидев. Я увидел пустоту.

Смущение Кэролы достигло предела.

– Дурачок, – заговорила она, – никто ничего не видел. Шийла так и сказала, а Эрик просто пошутил. А я, сам знаешь, чего только не выдумаю.

Рэй в бешенстве набросился на нее:

– Замолчи! Какое мне дело, что ты там делаешь или говоришь? – И так же внезапно осекся. – Прости. Все это не важно, – тихо сказал он и уставился в камин.

Перевод Д. Аграчева

Скорее друг, чем жилец*

Едва Генри завел речь об их новом авторе Родни Кнуре, как мне сразу стало ясно: я его невзлюблю.

– Я изрядно поднял свои акции, переманив к нам в издательство Родни Кнура, – сказал он.

Издательство, где Генри младший компаньон, называется «Бродрик Лейланд», и, кстати говоря, не такая это фирма, чтобы поднять чьи-либо акции, но это я так, к слову.

– По-моему, Харкнессы дали маху, расставшись с Кнуром, – сказал Генри. – Хотя «Рогачи» их и не озолотили, они ставятся критикой очень высоко. Но для Харкнессов типично не интересоваться ничем, кроме сбыта.

Для тех, кто не знаком с Генри, объясню – это высказывание крайне типично для него: во-первых, издателям, на мой взгляд, положено интересоваться сбытом, и если у «Бродрик Лейланда» сбытом не интересуются, их можно только пожалеть; во-вторых, сказать «не озолотили» для Генри вовсе не характерно, но ему кажется, раз уж он стал издателем, он должен говорить как деловой человек, а как говорят деловые люди, он себе представляет смутно. Вот сказать «ставятся критикой очень высоко» для Генри характерно, а деловой человек так, по-моему, никогда не скажет. Что же на самом деле характерно для Генри, выяснится из моего рассказа, если я смогу его написать. По справедливости следует добавить: мои суждения о Генри, очевидно, много скажут и обо мне – к примеру, в издательском деле Генри интересуют не столько деньги, сколько возможность «привлечь хороший авторский состав», так что, осуждая Харкнессов, он ничуть не ханжит. И ведь мне, жене его, это известно лучше, чем кому бы то ни было, но у меня вошло в привычку подтрунивать над Генри.

Генри меж тем продолжал рассказывать о «Рогачах». Так вот, оказывается, «Рогачи» – вовсе не роман, как было бы естественно предположить, и не труд о рогатом скоте или кухонной утвари, что было бы куда менее естественно предположить, хотя в пику Генри я вполне могла прикинуться, будто именно так поняла это название. На самом деле «Рогачи» – это разом и антология произведений о знаменитых рогоносцах, и историческое исследование о них же. А Родни Кнур, похоже, пользуется славой – только не рогоносца (он не женат), а соблазнителя; правда, славится он не только и не столько победами над чужими женами. С особым успехом он пленяет младших дочерей и дебютанток. Генри излагал все это крайне небрежно, будто им там у «Бродрик Лейланда» такое не в диковинку. Вот и опять я ехидничаю – ведь скажи я Генри: «Да будет тебе» или что-нибудь вроде, он бы мигом переменил тон. Только с какой, собственно, стати мне его обрывать: ведь среди наших знакомых числится много не много, но уж несколько совратителей невинных девиц наверняка, и оборви я Генри, вышло бы, что он ни с чем подобным и не сталкивался, а это тоже неверно. Справедливость, объективность – вот что мешает мне в жизни больше всего.

Но мы отвлеклись от Родни Кнура – книга, которую он подрядился написать для «Бродрик Лейланда», именуется «Честь и просвещенность». И опять же оказывается, это будет не роман наподобие «Здравого смысла и чувствительности» или «Нагих и мертвых»^[46]. Родни Кнур употребляет слова «честь» и «просвещенность» на свой лад, кое-кто счел бы такое употребление архаическим – только не Родни: он не желает признавать изменений, произошедших в английском языке за последнее столетие или около того. «У мужа нет сокровища дороже» – вот как он понимает честь, а отнюдь не в том смысле, как викторианцы, для которых она была «жены дражайшим достояньем». Насколько я поняла, Родни Кнуру хотелось бы, чтобы мужчины, как в добрые старые времена, защищая свою честь, убивали бы друг друга на дуэлях, учтиво обменявшись перед тем, как приличествует просвещенным людям, понюшками табаку и все такое прочее. Он проповедует «жизнь, полную риска» и «безоглядную (так он это называет) храбрость», но хотел бы, чтобы она проявлялась преимущественно в спорте и состязаниях, уходящих корнями в далекое прошлое. Соответственно он порицает автомобильные гонки, а легкую атлетику еще того пуще, зато одобряет бой быков и, по всей вероятности, пелоту; порицает он также собачьи бега, зато игру в баккара по крупной весьма одобряет.