Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Энгус Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Слияние двух разговорных потоков произошло лишь дважды.

– Дженни, – окликнула Нэн падчерицу в первый раз. – Ты мне почему не сказала, что Питер такой красивый? Прямо красавец!

– Ой, Нэн, молчи, не надо. Теперь он возомнит.

– Ничего не могу поделать, – сказала Нэн. – Когда я встречаюсь с красотой, заключена ли она в дереве, цветке или прекрасном телосложении, я просто не способна молчать.

– Последнего Дженниного воздыхателя он, безусловно, затмил, – сказал Хеймиш, – того, колченогого, с кудрявым ухом. У Питера, похоже, уши в пределах нормы.

– Уши у нас в семье – предмет фамильной гордости, – сказал Питер, подыгрывая ему, однако Хеймиш был явно нацелен на исполнение сольного номера:

– Еще был у нас зубной протезист – симпатяга малый и, прямо скажем, редкого ума в рамках зубного протезирования, да вот беда, пованивал потом. От вас, я так понимаю, не пованивает? – Этот вопрос был обращен к Питеру.

– Не хами, Хеймиш, – сказала Дженни, и:

– Фу, Хеймиш, как грубо, как ты себя ведешь, – поддержала ее Нэн.

– Виноват, забылся. Оскорбил стыдливость ее величества буржуазии – упаси боже упомянуть вслух о воздействии, которое производит на органы обоняния влага, выделяемая человеческим телом. Питер, примите мои извинения.

К счастью, Нэн избавила его от необходимости отвечать, показав на дом эпохи королевы Анны:

– Ах, Пиготты куда-то отлучились, вот досада! Они вас просто покорили бы, поверьте! Удивительная семья, Пиготты – древний род, исконно английский. Живут из поколения в поколение в этом чудном старинном доме, а сойдешься с ними поближе – до того простые, вы не можете себе представить. Сэр Чарльз с виду – вылитый фермер, честное слово, старенький, милый… – И дальше в том же духе, о непременной связи хорошего воспитания с простотой, беспечно и многословно, изредка вставляя соображения вроде того, сколь существенно, осев на земле, пустить глубокие корни. Внезапно она перебила себя на полуслове и через плечо крикнула Дженни: – Милая, ужас какой, совсем забыла! Мы все званы на чай к Богус-Шутерам.

– К Богус-Шушерам? Ох, Нэн, только не это!

– Это мы их прозвали так, Богус-Шушеры, – сочла нужным пояснить Нэн. – Жуткое, вульгарное семейство, без роду без племени. Живут в чудном старинном доме восемнадцатого века, только они его совершенно погубили. Обставили сплошь под старину – что говорить, когда у людей полное отсутствие вкуса. Нет смертного греха страшнее вульгарности, вы не согласны, Питер? – Питер промямлил нечто утвердительное. – Я так и знала, что согласны. Видели бы вы, как миссис Богус-Шутер, вся в перстнях, выходит поработать в саду. Просто глаза бы мои не глядели, когда в саду хозяйничают случайные, пришлые люди. И самое обидное, Дженни, – все у них принимается и растет! Тут уж, вероятно, – завершила она со вздохом, – либо дан тебе такой дар, либо нет.

– Деньги, вот что дано Шушерам, – сказал Хеймиш, – а еще – сознание силы, которую деньги приносят, и мне в них это нравится. Если неслучайные, коренные люди изнеженны, хлипки, мягкотелы, пусть им на смену придут другие, у кого есть деньги и готовность пустить их в ход, не считаясь ни с кем и ни с чем. Уважаю Богус-Шушерову вульгарность, в ней ощущается мощь. У нас с ними схватки в открытую, без галантерейностей. Да, Шушер выжимает соки из рабочих, Шушера – из прислуги, зато они и получают, что им требуется. Для меня удовольствие бывать у них, сойтись один на один, помериться силой.

– Хеймиш у нас помешан на силе, – вновь сочла нужным пояснить Нэн. – Хорошо, милый мой, ты иди, а Дженни с Питером побудут дома. Кстати, и Брашеров там встретишь.

– Тьфу ты пропасть! – воскликнул Хеймиш, а Дженни, давясь от смеха, завела нараспев:

– «Самохвалы Брашеры – всех на свете крашеры»…

– «Их сынки изяшеры», – оглушительно рявкнул Хеймиш, и даже Нэн, вступая в хор, промурлыкала:

– «Дочки – элегашеры!»

– Предназначение таких людей, как Брашеры, – исполнять волю таких, как я и Богус-Шушеры, – объявил Хеймиш.

– Так говорил Заратустра, – торжественно провозгласила Дженни. Хеймиш принялся стаскивать шляпку у нее с головы, и дело кончилось бы новой потасовкой, но тут машина свернула с дороги.

Они подъехали к дому в ранневикторианском стиле, длинному, серому, с красивой верандой, на которую выходили высокие окна с оливковыми ставнями.

– Просто страшилище, правда? – сказала Нэн. – Вы такое, наверное, в жизни не видели.

Питеру дом понравился с первого взгляда, о чем он и сказал.

– В общем, да, – сказала Нэн, – пожалуй, он не лишен своеобразной прелести; дети, во всяком случае, его обожают. А с другой стороны, вообразите на его месте чудный старинный дом красного кирпича, какие строили во времена королевы Анны.

У клумбы с хризантемами возился старичок в соломенной шляпе.

– Мистер Дикобраз! – возбужденно закричала в окошко Дженни. – Мистер Дикобраз, дорогой!

– Какая необычная фамилия, – заметил Питер, у которого, правду сказать, уже голова шла кругом от трескотни Нэн.

– Помилуй дружок, что с тобой? Это не фамилия, это за то, что он такой колючий, помнишь, в «Гамлете»: «сердитый дикобраз»? Только на самом-то деле никакой он не колючий, а самый настоящий душка.

Они остановились у парадного крыльца, и объяснения на этом оборвались. Нэн ввела их в длинную комнату с высоким потолком, всю залитую солнцем из больших окон.

– Здесь у нас гостиная, – сказала Нэн, – и в ней полный разгром. Зато по крайней мере без претензий, имеет жилой вид.

Про жилой вид было верно сказано – новому человеку вроде Питера гостиная представлялась неким архипелагом, густым скоплением островов; ее, буквально наезжая друг на друга, загромождали глубокие кресла и диваны, обитые цветастым выгоревшим кретоном, а в тех местах, где озадаченный мореплаватель мог, казалось бы, их обойти, он непременно натыкался по дороге на какой-нибудь стол или скамеечку. На любом кусочке ровной поверхности неустойчиво мостилось что-нибудь бьющееся, придавая особую опасность путешествию. Грязные и чистые тарелки, блюда с остатками бутербродов, недопитые чашки кофе, пепельницы с урожаем окурков за несколько дней; даже семейные фотографии на камине – и те, похоже, теснили к самому краю полки стаканы с недопитым пивом, грозя опрокинуть их на пол. Присесть было негде: на креслах и диванах в беспорядке валялись книги, начатое шитье, рабочие шкатулки, кипы несложенных газет, и тут же рядом – полосатая кошка и две пары плоскогубцев. Когда же, наконец, кое-где расчистили место, под тяжестью тел, оседая, застонали и закряхтели пружины. Питер сел в продавленное кресло, неожиданно провалился и ушиб себе икры о деревянный край сиденья. Было ясно, что каждый диван и каждое кресло облюбованы под жилье кем-то из членов семьи и давно несут сверхсрочную службу.

– Голубчики, позор на мою голову, – сказала Нэн, махнув рукой в сторону блюда с остатками ветчинного рулета, водруженного на мягкий пуфик. Самоубойка-Сэл в отлучке, и мы едим как попало.

– Вот обида! – вскричала Дженни. – Я так мечтала показать Питеру Самоубойку-Сэл!

– Увы, голубушка, с нею опять несчастье.

– Джим Томлин обрюхатил, догулялась, – заметил Хеймиш. – Люди баили, в пруду хотит топиться.

– Перестань, Хеймиш, ты несносен, – сказала Нэн и стала жаловаться на трудности с прислугой, вновь повторяя то, что Питер уже слышал, сидя в машине.

Внезапно дверь распахнулась, и в комнату по-птичьи скакнула сухонькая старушка в ловком сером костюмчике. Ее лицо с млечно-синими, как у котенка, глазками хранило следы миловидности, но сейчас оно было озабочено; поджав губы, нахмурясь, она отбросила со лба седую прядь.

– Нэн, наконец-то! Надо спасать ваш лимонный торт с меренгами, я не справляюсь. Духовка никак не открывается – честное слово, подгорит, окаянный.

– Флопси! – воскликнула Дженни, и:

– Ну, как ты, моя канареечка? – молвила Флопси, принимая ее в свои объятья.

– Флопси, а это Питер.

– Здравствуйте, Питер. До чего же длинный, худущий – я не таким вас себе представляла. Не мешает его подкормить, Дженни, этого твоего Питера. Но только если мы срочно не займемся тортом, сидеть ему нынче без обеда. Вы идете, Нэн?..

– Хорошо тебе, милый? – спросила Дженни.

У Питера хватило сил лишь улыбнуться, зато по крайней мере искренне, раз они остались вдвоем.

– Вот и прекрасно, – сказала она. – Но где же папа? Папочка, ты куда запропастился, ау! – позвала она.

Мистер Кокшотт оказался куда субтильней, чем воображал его себе Питер. Мальчишеское озорное выражение молодило его, и несмотря на лысину, окаймленную сединой, и седые, щеточкой, усы, никто не дал бы ему пятидесяти семи лет. На нем был твидовый костюм, поношенный и мешковатый, с отвисшими карманами, и серый щегольской галстук бабочкой.

– Дженни, душенька, ты прелестно выглядишь, – сказал он и, погладив по голове сидящую на диване дочь, поцеловал ее в лоб.

– Пап, – сказала она. – Папа, миленький, это Питер.

– Так вы и есть тот доблестный муж, коему достало отваги подцепить моего сорванца, – сказал мистер Кокшотт.

– Для этого не требуется особой храбрости, – сказал Питер. – Награда так велика…

– Важно, важно, – рассеянно уронил мистер Кокшотт. – А как дела в министерстве? Вероятно, идут полным ходом? – Первый раз кто-то проявил интерес к тому, что касалось Питера, и он собрался было ответить, но мистер Кокшотт, не дожидаясь, продолжал: – Разумеется, как же иначе. Где это слыхано, чтобы в государственном учреждении дела не шли полным ходом? Другой вопрос – куда они идут, верно? Ну, а у нас тут тишь да гладь. У аббата Глэдвина, правда, не обошлось без неурядиц с годовыми налогами. Из-за этих церковных сборов, знаешь ли, вечно передряги, – прибавил он, обращаясь к Дженни. – То ли дело откуп от воинской службы – взимай подушно, и вся недолга. А вот от собственных ленников аббат, между нами говоря, натерпелся. Не поручусь, что почтенная Алиса не утаила от него двух-трех свинок, а что до кузнеца Ричарда – это, откровенно говоря, отъявленный враль.

– Зачем ты, милый, морочишь Питеру голову? Это он, Питер, толкует про свой несчастный двенадцатый век. Пап, а пришел тебе ответ из Архива?

– Пришел, – сказал мистер Кокшотт. – В высшей степени неутешительный. То были мятежные времена, Баррет, – обратился он к Питеру, – и даже в нашем глухом углу это не прошло без последствий. Так, например, мне удалось обнаружить прямую связь между выкупом, внесенным за Ричарда Львиное Сердце, и…

Но тут его перебила вновь вошедшая в комнату Нэн:

– Боже мой, Гордон, на кого ты похож! Постыдился бы, невозможное ты существо! Посудите, Питер, разве не вылитая жертва кампании за сбережение старья? А если тебя увидит эта тонная миссис Брашер – ты подумал, что она скажет?

– Если миссис Брашер и увидит меня – а это при ее подслеповатости представляется весьма маловероятным, – она, выражаясь современным языком, несомненно втрескается в меня по уши.

– Возможно, голубчик, возможно, – сказала Нэн, – и тем не менее тебе на штаны сейчас поставят заплату. Флопси! – позвала, она. – Флопси, несите сюда иголку, будем чинить Гордону брюки!

– Бедный папочка! Помыкают тобой без зазрения совести! Святой истинный крест, убей меня бог, если я над своим хозяином буду куражиться, как эта фурия. – И Дженни любовно стиснула локоть Нэн.

Питер неловко улыбнулся и закинул ногу на ногу. Но мистер Кокшотт, окруженный женским вниманием, мурлыкал, как довольный кот:

– Женщины, скажу вам по секрету, Баррет, чувствительны, как собаки колли. Их следует ублажать.

Питер приготовился отвечать, как подобает при беседе мужчины с мужчиной, как вдруг с недоумением обнаружил, что ему сунули в левую руку большую шнуровальную иглу с тупым концом.

– Подержите-ка лучше, – объявила Флопси, – чем попусту сидеть зевать. – Доброта за ее внешней бесцеремонностью разила наповал. – Приучайтесь помогать, иначе вам в этом доме не заработать на хлеб с маслом.

– Помилуйте, нельзя же так! – вмешалась Нэн. – Флопси, вы его, бедненького, запугали до смерти!

– Питер и не думает робеть, да, милый? – сказала Дженни. – Он в одну минуту разгадал, что Флопси совсем не так страшна, как себя малюет.

Питер рассмеялся, стараясь, чтобы на долю Флопси тоже досталась улыбка.

– Я вас не съем, молодой человек, – сказала она.

Однако мистер Кокшотт начал уже выказывать признаки нетерпения; состроив дурашливо глубокомысленную мину, он закусил в зубах трубку.

– Можно бы, конечно, появиться вообще без брюк, – произнес он. – С эстетической точки зрения это было бы вполне оправданно, поскольку ноги у меня по сей день редкой красоты. С точки зрения здоровья – что ж, на дворе теплынь, и брюки, стало быть, только лишняя обуза. С общественной… ну, в обществе я живу по своим законам. Лишь одно смущает меня, и это сомнение – нравственного порядка. Совершенно ясно, что при виде моих роскошных ног миссис Брашер исполнится недовольства, сравнив их с худосочными конечностями своего супруга, а я при всем безграничном презрении, которое мне внушает сей жеребозубый подбашмачник, с величайшим пиететом отношусь к институту брака. Нет, придется мне и впредь жертвовать собой во имя общественной морали.

Эту тираду встретили взрывом хохота, причем Нэн объявила, что он несносен, а Дженни стала подбивать его, чтобы он привел в исполнение свою угрозу.

– Давай, пап, давай! – кричала она. – Так хочется посмотреть, какое у миссис Брашер будет лицо! Ну же, папочка, докажи, что тебе не слабо! – Но «папочка» только мотал головой.

– Долгими зимними вечерами, – заявил он, – Флопси будет шить мне шотландскую юбочку.

– Мешок я вам буду шить на голову, если не выучитесь стоять смирно, когда вам латают штаны, – посмеиваясь, сказала Флопси.

– Дикарка! Сколь уместно тебя нарекли твоей варварской кличкой!

– Никакая она не варварская, – возразила Дженни. – Флопси – чудесное имя. В честь Лопоушек Флопсиков из «Кролика Питера».

– А вот и нет, – сказал, входя в комнату, Хеймиш. – Оно заимствовано у бессмертного английского сюрреалиста Эдварда Лира, коим создан косолапый Мопсикон-Флопсикон…

Минула, кажется, вечность, пока семейство, покончив со сборами, отбыло, – Питер ни за что не отважился бы признаться Дженни, что вздохнул с облегчением, услышав, как отъезжает от дома автомобиль.

Несмотря на многословные извинения Нэн, что вместо обеда будет всего-навсего легкая закуска, Питер мог заключить, что Кокшотты живут, ни в чем не ведая недостатка; очевидно было, что со всем, чем в совокупности снабжают семью собственный сад, ближние фермы и американские родственники, послевоенные ограничения ее почти не коснулись. Сахарную кукурузу и тунца сменила жареная курица, а завершали трапезу открытый яблочный пирог и лимонный торт с меренгами. Все уплетали за обе щеки, не забывая сетовать на трудные времена, в которые им выпало жить. Мистер Кокшотт высказывался в том смысле, что общество, в котором человек с утонченным вкусом принужден довольствоваться за обедом пивом вместо вина, недостойно именоваться цивилизованным. Хеймиш не понимал, чего еще ждать от прекраснодушного строя, назначение которого – стричь всех под одну гребенку. Флопси предсказывала, что недалек тот день, когда поесть по-человечески можно будет, разве что спустившись в шахту, где рабочих, по ее убеждению, ежечасно потчуют то икрой, то паштетом из гусиной печенки. Нэн твердила, что обожает всю эту сельскую простоту, о такой здоровой пище она и мечтала всю жизнь, но сокрушалась, что из-за нехватки продуктов исчезает былое английское хлебосольство. Дженни, памятуя о присутствии Питера, больше молчала, – впрочем, Питер, приятно пораженный столь непривычным изобилием, был настроен миролюбиво. Настолько, что, сидя в кресле за чашкой превосходного американского кофе, сваренного Нэн, и рюмочкой ликера «Куантро», который откопал в своей сокровищнице мистер Кокшотт, он даже не всполошился, когда его оставили наедине с Хеймишем.

Какое-то время они сидели в молчании; Хеймиш брюзгливо проглядывал вечернюю газету и вдруг без всяких предисловий заговорил:

– Ну, поздравляю, бред достиг крайней точки. Пудрим народу образованием его, с позволения сказать, мозги, учим читать и писать, пичкаем его воображение сексуально-криминалистическим бредом, именуемым кинофильмами, а после – морим голодом, дабы оплатить сии прелестные эротические ленты. Выходит, зрелищ – извольте, а вот хлебушка – прощения просим.

– Да, – отозвался Питер, – хорошего мало. Думается, никто не проиграет, если многие фильмы, которые приходят к нам из Америки, исчезнут с экранов. И все же, пожалуй, вы забываете, до чего большей частью однообразна в наши дни работа – у людей потребность развлечься, найти себе отдушину.

– Я отрицаю, что индустриализация может чему бы то ни было служить оправданием, – сказал Хеймиш. – Мы создали машины, мы же можем от них избавиться. Люди как-то забывают, что никто не лишал нас свободы воли. Вы толкуете о развлечениях – они канули в прошлое вместе с сельским укладом жизни. Что вы разумеете под отдушиной, мне не очень понятно, но, судя по тому, что чаще всего изображают в фильмах, речь идет; о половом сношении – на этот вопрос, как я считаю по отсталости, вполне разумный ответ и поныне дает брак ради продолжения рода. Если же вы говорите о тяге к чему-то помимо сугубо материального, потребности оживить в себе чувство благоговения – это вы, уважаемые, прикончили, покончив с посещением церкви.

Питер, смеясь, возразил, что никак не повинен в оскудении рядов церковной паствы.

– А вы-то в церковь ходите? – спросил Хеймиш.

– Нет. Я, пожалуй, склоняюсь к агностицизму.

– К агностицизму он склоняется! – с презрением протянул Хеймиш. – Иначе говоря, по-видимому, предпочитаете верить не в то, что подтверждается опытом двух тысячелетий, а в новоявленные чудеса какого-нибудь лондонского бакалавришки.

– По-моему, вопрос о расхождении между наукой и религией сегодня несколько утратил остроту, – ответил Питер, сдерживаясь изо всех сил. – В конце концов, мы знаем немало современных физиков, которые очень терпимо относятся к вере.

– Скажите, как мило с их стороны! К тому же, я не о том говорю, что, выражаясь языком Би-би-си, называется «вера в бога», – это, в общем-то, не подлежит обсуждению. Я говорю о посещении церкви. Нежелание имущего и просвещенного сословия ходить в приходские церкви и тем самым служить примером для других есть в наш безответственный век злейшее небрежение своим долгом.

– Но не станете же вы ратовать за то, чтобы в церковь ходили неверующие!

– Э, милый мой, – сказал Хеймиш, – все эти рассуждения о вере и неверии достаточно примитивны. Уважающий себя римлянин мог быть в душе стоиком или эпикурейцем, однако это не мешало ему исполнять свой гражданский долг, принося жертвы богам. Раз нам даны привилегии, мы обязаны вести себя должным образом и подавать пример низшим классам.

– Я считаю, – сердито сказал Питер, – что подобные взгляды – полная дичь, и притом несовместимая с христианством.

– Вот-вот, – сказал Хеймиш, – «Санди экспресс» тоже так считает. А я считаю, что единственно достойный подход к современному миру обязательно и аттестуют как полную дичь.

Обмен колкостями прервало появление мистера Кокшотта с какими-то бумагами в руках, и Хеймиш удалился.

– А где же Дженни? – с оттенком нетерпения спросил Питер.

– В наши дни, когда попрано все святое, – ответствовал мистер Кокшотт, – даже прекраснейшие из дам вынуждены нести бремя забот по хозяйству – проще говоря, женщины помогают кухарке мыть посуду.

– Может быть, и я могу им помочь?

– Упаси боже, юноша. Ни-ни. Сохраним за собой хоть какие-то преимущества нашего пола. Дженни говорила, что вы большой книгочей, так вот я принес вам кое-что из своих досужих записей – загляните на сон грядущий.

Питер принял от него оттиски с искренним интересом.

– Почитаю с большим удовольствием, – сказал он.

– Благодарю вас, – сказал мистер Кокшотт. – Благодарю. Мною взлелеян замысел более обширной работы – истории Северного Кембриджшира, которая явится научным описанием меняющихся установлений и одновременно, смею надеяться, будет иметь ценность как занимательное литературное произведение, дающее панораму местной жизни с ее колоритными обычаями и типическими образами. К несчастью, положение мирового судьи и землевладельца – хоть, разумеется, и скромных масштабов – вынуждает меня уделять литературным занятиям меньше времени, чем хотелось бы. Во всяком случае, я не принадлежу к числу тех, кто довольствуется изложением сведений в ущерб стилю. В том-то, увы, и причина моих разногласий с добрыми нашими соседями, учеными Кембриджа. Их кропотливые изыскания для меня в большинстве своем безнадежно скучны, что и понятно, поскольку я не педагог и не педант. С другой стороны, хоть я и полагаю, что страницы истории, буде они претендуют на долговечность, должны быть пронизаны воображением, я не мог бы писать в так называемом популярном историко-биографическом жанре. Для этого я питаю слишком большое уважение к достоверности и слишком мало интереса к темной подоплеке событий прошлого, да и до требуемого уровня пошлости мне с моим пером не дотянуть. Я, в сущности, представляю собой нечто вроде белой вороны, каковым обстоятельством мне исправно колют глаза всякий раз, как мне случается присутствовать на заседаниях обществ новейшей или древней истории.

Прошли, казалось, часы, а мистер Кокшотт все витийствовал о своих распрях с тем или иным видным историком или писателем – Питера все сильнее клонило ко сну, все мучительнее хотелось быть рядом с Дженни, коснуться ее, ощутить ее близость… Наконец дверь открылась, и вошла Нэн.

– Ая-яй, Гордон! Посмотри – Питер, бедный, совсем побледнел от усталости. Вы, наверное, хотите лечь спать?

– Я немного устал с дороги, – сказал Питер и тотчас спохватился: – Все это страшно интересно, мне прямо не терпится прочесть ваши статьи.

Проходя по коридору к себе в комнату, он миновал открытую дверь одной из спален. Внутри, тесно обнявшись, стояли двое. Питер быстро и, как ему хотелось думать, неслышно прошел мимо. Он твердил себе, что с самого начала знал, как Дженни привязана к брату, и все равно не мог успокоиться, всю ночь вспоминая, с какой истомой она к нему приникла и как властно прижимал ее к себе Хеймиш.

Наутро, сидя в шезлонге после завтрака, Питер пытался вникнуть в суть эссе, посвященного приходу в Малый Фромлинг «черной смерти», но никак не мог сосредоточиться. Он скверно провел ночь, не выспался и был не в духе. Его сейчас больше занимало, куда подевалась Дженни – сразу после завтрака она ускользнула от него стелить постели, пообещав, что через несколько минут вернется, а прошел уже почти час. Он решил отправиться на розыски. В малой гостиной он застал мистера Кокшотта – тот писал письма.

– Вы не знаете, где Дженни? – спросил Питер.

– Вот именно – где? Я и сам постоянно задаю этот вопрос, когда она приезжает. Совершенно ее не вижу. Все мы немного ревнуем Дженни друг к другу. Но в этой независимости – доля ее очарования. Ее влечет свобода, она никому не даст себя связать.

– Я и не собираюсь ее связывать. Просто хотел поговорить с ней, вот и все.

– Вполне вас понимаю, мой юный друг. Куда это годится – взять и бросить гостя. Но ведь мы – довольно-таки шалое семейство, и по части приличий у нас слабовато, а вернее сказать, мы руководствуемся собственными правилами приличий.

Питер решил, что продолжит поиски. Он поднялся к себе в спальню и увидел, что Флопси стелет там постель.

– Вам пока сюда нельзя, – объявила она. – Видите – горничная за работой.

– Я ищу Дженни.

– Да, но не дуйтесь, как обиженный пес, таким способом вам Дженни никогда не удержать. Она вам очень нравится, верно?

– Очень. Я очень к ней привязан.

– Боже ты мой, еще бы! «Привязан»! Любой мужчина, если он хоть что-нибудь смыслит, голову потеряет из-за Дженни. А впрочем, я сужу пристрастно, – добавила она, но было видно, что это говорится неискренне.

– Я влюблен в Дженни, это вас устраивает? – свирепо прорычал Питер. – И потому хочу ее видеть.

– Вот это молодец! Только незачем на меня рявкать. Мы, Кокшотты, знаете, шалая публика, на нас давить бесполезно. А теперь – кыш отсюда, дайте мне достелить постель.

Питер побрел в сад; в саду Нэн, облаченная в ветхий дождевик и бесформенную фетровую шляпу, жгла листья.

– Вы не видели Дженни? – спросил он.

– Как? Неужели она вас покинула на произвол судьбы? Нет, какова негодница! Но что поделаешь, в этом все Кокшотты, совершенно шалые люди.

– А вам это не трудновато выдерживать?

– Первое время – было отчасти, но у них это так естественно, непринужденно, и мне так по душе этот образ жизни. – Она на мгновение отвела глаза. – Они действительно слишком многого требуют от людей, – сказала Нэн, и впервые в ее голосе прозвучала искренность. Еще мгновение, и он опять поймал на себе открытый, честный взгляд ее голубых очей, которому уже не очень доверял. – Дело даже не в том, они скорее просто от жизни многого требуют. Видите ли, они люди недюжинные, а недюжинных людей подчас не так-то легко понять. – Она положила ему руку на плечо. – Ступайте посмотрите, нет ли ее в Скворешне. Это такое занятное сооружение на дереве. Они с Хеймишем построили его еще в детстве и не разлюбили до сих пор. В конце сада, у рощицы.

Дженни и Хеймиша он обнаружил на дощатой площадке, укрепленной среди ветвей вяза. Они сидели с куском каната и учились вязать узлы. Вероятно, по лицу Питера было заметно, как он зол, потому что Дженни при виде его пропела:

– Милости просим, добро пожаловать в Скворешню. С тебя, по-настоящему, причитаются три земных поклона за вход, ну да уж сделаем тебе поблажку на первый раз – а, Хеймиш?

– Определенно, – отозвался Хеймиш, тоже, по-видимому, стараясь задобрить Питера.

– А я думал, по воскресеньям вы утром ходите в церковь.

– Когда в доме дорогой гость, все прочее отступает, – с обворожительной улыбкой сказал Хеймиш.

– Из-за меня оставаться не стоило.

– Нехорошо, Питер, – сказала Дженни, – Хеймиш так мил с тобой, а ты грубишь.

– Надо бы дров напилить, – сказал Хеймиш. – Вы не хотите пособить?

– Правильно, давайте, – поддержала его Дженни. – Вы с Питером берите двуручную пилу, а я займусь сучьями потоньше.

Угнаться за Хеймишем оказалось не так-то просто; Питер весь взмок, в лицо ему дождем летели опилки. Зубья пилы неожиданно застревали в сучках, и пильщиков при этом резко встряхивало.

– Н-да, – заметил Хеймиш. – Похоже, вы не мастак по этой части. Может быть, хватит, а?

– Ну уж нет, – сказала Дженни, уязвленная тем, что Питер сплоховал. – Ни в коем случае, Питеру только на пользу делать то, в чем он не силен.

Питер немедленно выпустил пилу, и она круто развернулась, чуть не отхватив Хеймишу руку.

– …Мать твою! – выругался Хеймиш, но Питеру было все равно: он уже размашисто шагал по дорожке, ведущей через лесок. Дженни бросилась вдогонку.

– Питер! – крикнула она. – Господи, что случилось? Ну, перестань, не дури. Подумаешь, сказала, что тебе полезно еще попилить! И в самом деле полезно было бы!

– Если бы только это, – отвечал Питер сквозь зубы. – Все гораздо серьезней, как ты сама могла бы заметить, если бы тебе не слепила глаза любовь к твоему семейству.

– Милый, что тебя так задело? Неужели это из-за Хеймиша, он же сущий ребенок!

– Это я прекрасно вижу, – сказал Питер. – Балованный, самонадеянный ребенок, можно поквохтать, приласкать, а через пять минут – цыкнуть, покомандовать. И твой отец не лучше. Так вот мне это не нужно – чтобы носились, чтобы командовали, будь то Нэн, будь то твоя распрекрасная Флопси, будь это даже ты сама!

– Питер, да ты ошалел…

– А что, черт возьми! Подлаживаюсь под общий стиль в вашем доме, больше ничего! Не успел приехать, только и слышу – «шалые Кокшотты», и с какой гордостью! От тебя, от папочки твоего, от Флопси и Нэн – а уж ей ли, несчастной, это не знать, – от твоего фашиствующего братца. До того шалые, что сам черт не угонится, а я тем более!

Дженни совсем запыхалась, едва поспевая за Питером, а он все ускорял шаги. Внезапно она со всего размаху опрокинулась в густой папоротник, росший у дороги.

– Стой, Питер, остановись!

Питер замер, стоя над ней; она подняла руку и притянула его к себе, на себя. Ее губы крепко прильнули к его губам, руки оглаживали ему голову, плечи, спину, лаская его, усмиряя. Понемногу гнев его иссяк, напряжение прошло, и он тоже привлек ее к себе.

Перевод М. Кан

Сестра-патронесса

Ей хотелось, чтоб Клер застала ее спокойной и праздной, на лужайке, в шезлонге, готовой уютно, прелестно пробездельничать весь этот первый день встречи, но она не успела даже расставить гладиолусы в холле, а за окном уже гравий зашуршал под колесами. Она в ужасе оглядела хаос поломанных стеблей, красных сбитых цветков, мокрую газету на овальном столике. В общем-то, они с Джилиан этим летом управлялись с хозяйством еще до одиннадцати и нежились на пляже – для виду только прихватив с собой книжечки, – а то с легким сердцем сидели на крыльце, не торопясь штопать груды Робертовых носков; а сегодня, конечно, все пошло кувырком, хоть они позволили себе не по две, как всегда, а только по одной сигарете над остатками завтрака. В основном, конечно, это от волненья, ее трясло, как перед выходом на сцену. Ни двадцать лет счастливого брака, ни материнство, ни вдовство не отучили ее робко обожать Клер, неуклюже преклоняться перед ее тонкостью и обаянием. Рука сама потянулась поправить нижнюю юбку, пощупать заколку, а взгляд в зеркало, на шелушащийся от загара висок и неопрятно повисшую прядку, пегую от седины и солнца, вдруг вернул ее к той давней школьной форме мешком и простым перекрученным черным чулкам – будто снова она в Пэйнтоне, в спальне и прибирает платья и косметику, разметанные унесшейся вихрем сестрой, и снизу, с террасы летит ее стрекот и в ответ дружный хохот обожателей, папиных гардемаринов. Но вот память без всякой паузы обернулась явью, Клер вышла из машины, и те же, ничуть не изменясь с годами, звенели в ее голосе оживление и привычка покорять сердца. Всполошенная, красная, она бросилась на крыльцо ее встречать.

– Мэри, миленькая! – кричала Клер, тиская горячее, плотное тело сестры, потом отвела на отлет руку, не выпуская ее плеча, и разглядывала придирчиво, но нежно.

– Какой ужас, Мэри, ты раздобрела, – сказала она и, комически округлив глаза, повернулась к племяннице – И как только ей удалось, а? Так расплыться, когда человечество голодает?

– Это не от переедания и лени, – буркнула Джилиан чуть слышно. Ее ужасно злила тетка, еще больше злила собственная застенчивость. – Мама целые дни на ногах.

Клер изобразила улыбку, которая у нее назначалась для не вполне уловленных слухом реплик молодежи.