Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Энгус Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Леди Мод она отметила не сразу: из многочисленных старых дам со связями и состоянием, проявляющих интерес к истории искусств, леди Мод была внешне наименее привлекательна. Ее близорукие свиные глазки, ее огромные шляпы, непрочно пришпиленные к выкрашенным хной вялым завиткам, ее тучное тело, заключенное в ондатровое манто, не задержали бы менее проницательный взгляд, чем взгляд Изабеллы. Но леди Мод всюду побывала и все повидала. Ей знакомы были сокровища, спрятанные от западных взоров скрытными русскими и набожными мусульманами. Американские миллионеры показывали ей шедевры, добытые из столь сомнительных источников, что публичное объявление о них грозило бы неминуемым международным скандалом. Она часами смотрела, как работают авторы лучших современных подделок. Ее память была детальной и четкой, и, несмотря на слабое зрение, толстые стекла ее очков по-прежнему запечатлевали все увиденное с точностью фотоаппарата. Если не считать ее познаний в области искусства, леди Мод была невероятно глупа и думала только о еде. Эту всепоглощающую жадность она пыталась скрывать, но Изабелла скоро обнаружила ее и решила покорить старуху обилием деликатесов, приобретаемых на черном рынке.

Обеспечив таким образом Вкус и Ученость, Изабелла стала подыскивать себе опору за пределами интеллектуального общества: ей требовалось связующее звено с миром лондонских кафе. Шипы, окружавшие наследство, начинали колоться. Она все еще отказывалась поверить, что немыслимый, ужасный пункт завещания может иметь силу; лучшим столичным юристам было поручено опровергнуть его. Но и без того возникали затруднения. Так, требовалось оставить просторную меблированную квартиру, которую они снимали на Кадоган-стрит, и занять беспорядочно построенный особняк дяди Джозефа на Портман-сквер, где с девяностого года прошлого столетия скопилась масса всякого мещанского хлама: на этот счет завещание не оставляло никаких сомнений. Район, пожалуй, еще ничего, думала Изабелла. Но заполнить дом – и безошибочно заполнить! – мебелью, слугами, а главное, гостями казалось непосильной задачей. Тут-то ей и повстречался Гай Райс. Со времени переезда в Лондон она видела так много красивых женоподобных молодых людей с одинаковыми голосами и характерной манерой изъясняться, с галстуками бабочкой и хитроумными прическами, что наконец просто перестала обращать на них внимание. Она не сомневалась, что некоторые из них весьма влиятельны, но внешнее единообразие сбивало с толку, а Изабелле не хотелось бы ошибиться.

Гай Райс, однако, сам решил сойтись с ней поближе. Он сразу же почуял ее теперешнюю неустойчивость, равно как ее железную хватку и целеустремленность. Как раз за такой денежный гвоздь он жаждал зацепиться своим исключительным даром стилизации, который, как он с тревогой замечал, грозил стать неходким товаром. В конце концов, взаимный грабеж – дело справедливое, думал он, поглядывая на Изабеллу, собравшую у камина небольшую группу гостей.

– Мне просто не понятно, – говорила она, – как неудачники могут оправдываться своим, видите ли, независимым характером. Впрочем, я и безумие не считаю основанием для отмены приговора. – Это была одна из ее любимых тем. Гай похлопал по дивану рядом с собой.

– Присядь, детка, – произнес он высоким, с подвыванием, голосом «кокни», от которого упорно не желал избавиться, ибо как-никак это признак индивидуальности. – Ты очень стараешься, верно, детка? Но так дело не пойдет. – И он с ходу прочитал ей лекцию о том, как себя вести. И что поразительно, у Изабеллы это не вызвало ни малейшего раздражения. – Если б ты только захотела, милая, из тебя бы вышла прелестная хозяйка дома, и как было бы чудно! Умные разговоры – это хорошо, но людям-то хочется от души повеселиться. Им нужны шикарные приемы, так чтоб дым коромыслом, как в старые времена (Гай, надо сказать, был довольно старый молодой человек). Веселье до упаду, по-детски, знаешь ли, но затейливо и чуточку непристойно. А такая девуля, как ты, это смогла бы. – Он пристально вгляделся в ее исхудалое, бледное лицо. – Скелет на пиру – вот ты кто, детка.

Их необычная дружба крепла с каждым днем: они занимались покупками, вместе обедали, а чаще всего просто сидели за чашкой чаю, ибо светские сплетни доставляли им обоим истинное удовольствие. Он рассказывал ей обо всех, давая беспощадные характеристики, слегка разбавляемые приятельской сентиментальностью, например: «Их я приглашал бы пореже, детка, они уже, считай, за бортом. Бедняжки! А когда-то, говорят, очень даже были пикантны…», или: «За эту держись двумя руками. Она полезна. Главное, птенчик, дай ей поговорить. Она это страсть как любит. Видно, одиноко бывает старушке, как и всем нам». И насчет мужа он ее успокоил.

– Что ты думаешь о Брайене? – спросила она как-то.

– То же, что и ты, детка. От тоски икать хочется. Но ты не волнуйся, на это дело есть масса любителей. И зануда в природе не лишний.

Он научил ее одеваться. «Изабелла, котик, что это за цыганщина!» – вздыхал он, пока она не отказалась от своей вычурно-экстравагантной манеры, уже заслужившей приговор ректорши. С его помощью она роскошно, хотя, может, и чересчур безупречно, отделала особняк на Портман-сквер. Гай оказался совершенным профессионалом по части оформления интерьеров, а поскольку денег и комнат было достаточно, его страсть к стилизации расцвела пышным цветом. Выбор таких обязательных экспонатов, как полотна Сурбарана, Фрагонара, Сэмюела Пальмерса и Брака, он благоразумно предоставил профессору и леди Мод, но в остальном его фантазия не знала удержу. В доме появились спальни эпохи Регентства, столовая а-ля испанское барокко, гостиная времен Второй империи, викторианский кабинет, веселенькая комната неопределенного назначения в стиле модерн; но подлинным его шедевром стал просторный туалет с мебелью из металлических трубок, отделкой из искусственной кожи и кактусами в горшках. «А не устроить ли нам чудный довоенный клозет в старом мюнхенском стиле?» – предложил Гай, и Капперы, почесав в затылке, согласились.

Лишь в одном их взгляды не совпадали: Изабелла твердо стояла на том, что все надо делать с наименьшими расходами – и у нее, и у Брайена бережливость была в крови. От этих проблем Гай полностью устранился, но он познакомил ее с четвертым «китом» – Таней Мул.

– Стерва, каких мало, котик, – наставлял он Изабеллу, – но может достать недоставаемое, и по сходной цене. Ее век пришел с войной, как только жулье начало работать по-крупному.

Когда-то миссис Мул была красавицей в стиле Глэдис Купер, но теперь ее лицо покрывала мелкая паутина морщинок, из которой призывно смотрели большие и глубокие голубые глаза; ее волосы всегда были уложены в очень высокую прическу и имели густой фиолетовый оттенок; она носила исключительно черные платья лучшего найтсбриджского покроя с неизменным жемчужным ожерельем. Для Изабеллы ее услуги были неоценимы: хотя миссис Мул и запрашивала немалые комиссионные, ей были известны бесчисленные «левые» пути приобретения слуг, мебели, рабочих и продуктов в обход карточной системы; она задолго чуяла банкротство и всегда первой являлась на распродажу; она отлично знала, какой владелец произведений искусства переживает трудные времена и на какую минимальную цену он согласится. Не удивительно, что при таких четырех союзниках Изабелла не сомневалась в успехе.

Однако в разгар победоносной кампании ее постиг страшный удар: юристы пришли к заключению, что дьявольский, преступный, сумасшедший пункт завещания дяди Джозефа правомерен. Даже Брайен, извлеченный из водоворота лекций, докладов и профессорских обедов, вынужден был признать, что положение критическое. Изабелла была в отчаянии. Глядя на еще не обставленную большую гостиную (они уже выбрали эпоху Людовика XIII), она думала о готовящемся кошмаре. Ясно, что такой вопрос ей не решить в одиночку – необходим совет союзников.

Изабелла непрестанно ходила взад и вперед возле пылающего камина и говорила, отнимая сигарету от нервно напряженных губ и выпуская гневные клубы дыма. Ее взгляд скользил по монаху Сурбарана с его совой и обезьяной и по желто-голубому гобелену, на котором всадников в охотничьих костюмах окружали дородные нимфы и сатиры; изредка она поглядывала на Гая, растянувшегося на полу, на его пальцы, теребящие зимнюю розу, но упорно не смотрела на Брайена, леди Мод, миссис Мул и профессора, неподвижно сидящих на стульях с высокими расшитыми спинками.

– Я надеялась, что мне не придется вам все это рассказывать, – говорила она. – Конечно, совершенно очевидно, что дядя Джозеф и тетя Глэдис были невменяемы, когда писали завещание, однако для закона, как выясняется, это все равно. Ах, как это типично для страны, где все решают сантименты, вопреки велениям господа, да и простой логике существования. Бесполезные, умалишенные старики, предавшие честную англиканскую веру ради нелепого сектантства, задумали акт деспотичного надругательства над будущим, а юристы твердят лишь о праве англичанина распоряжаться своими деньгами, как он пожелает. И поэтому вся наша жизнь – наша с Брайеном жизнь – должна быть перечеркнута, мы должны стать посмешищем. Вы только послушайте: «Буде во исполнение высшей воли я и моя горячо любимая супруга предстанем перед нашим творцом, канув в морскую пучину или при иных обстоятельствах, так что наши бренные останки невозможно будет захоронить в соответствии с христианским обычаем там, где наши горячо любимые племянница и племянник или, божьей волею, другие наследники смогли бы подобающим образом навещать нас и изъявлять, как приличествует, свою к нам любовь и уважение, тогда я распоряжаюсь поместить два памятника, уже изготовленные по моему заказу, в той зале нашего дома на Портман-сквер, в которой они будут принимать гостей, с тем чтобы мы в известной мере могли быть с ними в часы веселого застолья и разделять их счастливый досуг. Это распоряжение надлежит выполнить неукоснительно; в случае же их несогласия все наше состояние следует передать нижепоименованным благотворительным фондам». И вот к этому, – вскричала Изабелла, – к этому! – нас принуждает закон. – Она умолкла, красноречиво потрясая документом.

– Что ж, – проговорил Гай, – сам я, детка, небольшой любитель памятников, но они бывают очень даже пикантны.

– Пикантны! – воскликнула Изабелла. – Пикантны! Да вы посмотрите! – И она распахнула широкие двери, ведущие в гостиную. Все торжественно двинулись за ней.

В самом деле, памятники при всем желании нельзя было назвать пикантными. Во-первых, каждый из них был высотой в два метра. Во-вторых, они были из белого мрамора, но не в монументальной викторианской традиции – под это еще можно было бы подобрать интерьер – и не в стиле барокко с ангелочками и золочеными трубами, что было бы и того лучше, а в самой что ни на есть честной и незатейливой современной манере, выдающей старательного скульптора-любителя, очевидного поклонника Эрика Гилла. «Котик, это кошмар», – произнес Гай, а леди Мод заметила, что на них просто совсем не хочется смотреть. Надписи также были выполнены четким современным шрифтом, с большим усердием: «Джозеф Бригс. На зов явился», и «Глэдис Бригс. Верна, как меч, чиста, как снег, с тобой, Создатель, я навек». Профессор Кадавр всерьез расстроился. «И ведь ничего-то в них нет, – бормотал он, – даже праха. Ах, как неудачно». Он, по-видимому, полагал, что упущена исключительная возможность. Ни у кого не было никаких идей. Миссис Мул знала множество продажных юристов и даже одного владельца похоронного бюро, готового на любой подлог, но дело было, пожалуй, не вполне по их части. Леди Мод думала про себя, что, покуда функционируют столовая и кухня, волноваться вообще не о чем. Наступило мрачное молчание, которое внезапно прервал крик Гая: «Кто твои юристы?» – «Робертсон, Найсмит и Уайт, – ответила Изабелла, – но это бесполезно, мы уже перебрали все что можно». – «Доверься братцу Гаю, котик». Скоро они услышали, как он возбужденно говорит по телефону. Это продолжалось больше двадцати минут, и слов они почти не разбирали, только однажды он гневно возопил; «А я вам что, а я что, а я!» – и не меньше двух раз нетерпеливо выкрикнул: «Фу ты, тоже!» Вернувшись в гостиную, он положил руку на плечо Изабелле: «Порядок, золотко. Я все уладил. Теперь мы славно заживем и все будет чудно». Усевшись на полу по-турецки, он со сдержанной гордостью доложил обстановку:

– Понимаете, в завещании сказано: «Поместить в тон зале, в которой они будут принимать гостей». Но это не значит, что вы обязаны принимать гостей в присутствии этих чудовищ больше, чем один раз. После ужасно нудных разглагольствований юристы признали, что я прав. А на этот единственный вечер, котик Изабелла, мы устроим антураж под стать чудовищам: все будет сплошь гниль и мертвечина. Пусть твой первый большой прием называется «Totentanz». Как раз то, что нужно для блистательного начала. А потом упрячешь эту мерзость подальше, и все снова будет как у людей.

* * *

«Totentanz» был величайшим, но – увы! – последним триумфом Изабеллы. Огромная гостиная утопала в полотнищах черной и пурпурной ткани, превосходно оттенявшей белые монументы и надгробия поменьше, изготовленные по специальному заказу. Официанты и бармены были одеты белыми скелетами и плакальщиками викторианского образца с черными страусовыми перьями на шляпах. Камин был отделан под печь крематория, столы и стулья являли собой гробы из различных сортов дерева. В результате тщательного исследования нотных архивов была отобрана похоронная музыка всех времен и народов. Известное еврейское контральто завывало, как целое гетто, африканец отбивал на тамтаме ритм человеческих жертвоприношений, ирландский тенор выводил поминальные песни, которые невозможно было слушать без слез. Об ужине возвестил горн, протрубивший вечернюю зарю; к разъезду гостей были поданы катафалки.

Некоторые из костюмов были чрезвычайно оригинальны. Миссис Мул явилась в банальном, но весьма подходящем облике вампира. Леди Мод, повязав волосы платком и накинув бесформенную хламиду, оказалась поразительно похожей на Марию-Антуанетту, обритую перед гильотиной. Профессор Кадавр в образе «Пожирателя трупов» смотрелся не хуже Бориса Карлова; вечер был явно по душе профессору: его по-змеиному узкие глаза бегали из стороны в сторону, скользя по трупным одеждам юных красоток, и под конец он пришел в столь крайнее возбуждение, что Изабелла с большой тревогой отпустила его домой одного. Гай хотел было явиться Офелией с картины Миллея, но передумал, вспомнив о печальной судьбе действительной натурщицы. Вместо этого он восхитительно представил «Самоубийство Чаттертона», изобразив мраморно-белое лицо в обрамлении ниспадающих кудрей. В разгар приема Изабелле показалось, что Гай чем-то опечален, но в ответ на ее участливый вопрос он рассеянно проговорил: «Все хорошо, детка! Видать, слегка потянуло в „покойный мрак могилы“. Вообще говоря, все это веселье – порядочная гадость, а?» Но увидев, как омрачилось ее лицо, он добавил: «Ты не волнуйся, котик, твое дело сделано». И впрямь Изабелла была слишком счастлива, чтобы думать о других. Проводив последних гостей, она несколько часов кряду с наслаждением колола памятники молотком, негромко напевая: «Дядюшка и тетушка, я вас одолела, к своему Создателю отправляйтесь смело».

* * *

Гай отворил дверь своей элегантной однокомнатной квартирки, чувствуя глубокую усталость и приближение старости. Скоро он не нужен будет Изабелле: ее ждут сферы, в которые он не вхож. Вокруг так много действительно молодых людей, обладающих его талантами и способных довести до конца то, что он бросит на полпути от скуки или усталости. Неожиданно он увидел на коврике перед дверью конверт, надписанный знакомой полуграмотной рукой. На мгновенье у него закружилась голова, и он прислонился к стене. Долго ли еще он будет в состоянии платить? На этот раз, возможно, выручит Изабелла – все-таки своим успехом она прежде всего обязана ему, – но это ускорит их неминуемый разрыв. И даже если он найдет в себе мужество, чтобы устроить это дело, сколько еще будет таких полуграмотных требований, изложенных не одной знакомой рукой, сколько еще раз былые увлечения обернутся страхом? Он долго лежал в глубокой зеленой ванне, потом сидел перед своим трельяжем, совершая сложный обряд притираний и присыпок. Наконец он надел малиновый с белым халат и повесил в шкаф парик и костюм Чаттертона. Как бы ему хотелось, чтобы Чаттертон был рядом, чтобы поговорил с ним! Подойдя к белому шкафчику, он достал склянку с люминалом. «В такие минуты, – произнес он вслух, – одно спасение – тройная доза».

Леди Мод получила от приема колоссальное удовольствие. Бифштексы «Аутодафе» удались на славу, и Изабелла постаралась, чтобы старушка всего вкусила вдоволь. Теперь леди Мод сидела на краю своей обширной двуспальной кровати, распустив седые волосы по плечам и болтая толстыми белыми ногами со вздутыми голубыми венами. Осетровая икра, курица под майонезом и омлет «Сюрприз» давали о себе знать, но несварение желудка всегда вызывало у нее лишь новый приступ голода. Вдруг она вспомнила, что в кладовой есть паштет из дичи. Набросив старый розовый стеганый халат, она на цыпочках отправилась вниз по лестнице: нехорошо, если услышит Дэнби или его жена, перед слугами порой имеешь такой глупый вид. Но открыв дверь кладовой, она к ужасу своему обнаружила, что кто-то ее опередил: чудесный, жирный паштет из дичи исчез. Бедная обманутая женщина не долго искала вора. Едва войдя на кухню, она увидела, что за столом, шумно уминая паштет, сидит очень молодой человек с длинными светлыми волосами, в красной с синим клетчатой рубашке и белом шелковым галстуке с изображением купающихся красавиц; по его виду можно было предположить, что он страдает аденоидами. Леди Мод много читала в своих любимых газетах о жуликах и ворах и потому не слишком удивилась. Если бы в эту минуту он выгребал из буфета столовое серебро, она в страхе ретировалась бы, но в данной ситуации она испытала лишь прилив гнева. Казалось, весь социальный фундамент ее существования зашатался от беззастенчивого пожирания ее любимого блюда. Она ринулась вперед с криком о помощи. Незнакомец, еще почти подросток, был крайне напуган. Он наотмашь ударил ее тяжелым железным ломом. Леди Мод навзничь повалилась на стол и замерла, почти без сознания, в быстро растущей луже крови. Совсем обезумев, мальчишка схватил кухонный топор и несколькими сильными ударами отделил ее голову от туловища. Она умерла, как королева.

Среди темных просторов Бромтонского кладбища только могильные плиты да серебристая листва тисов поблескивали в лунном свете. Профессор Кадавр неслышно ступал по центральной аллее; у него горели глаза и дрожали руки. Голова еще шла кругом от недавнего веселья – перед ним во мраке плясали тысячи прекрасных трупов. Вдали прогрохотал первый поезд метро, и профессор ускорил шаг. Наконец он достиг цели: у его ног была свежевыкопанная могила, покрытая досками и увядающими венками. Профессор принялся лихорадочно разгребать цветы и доски, но он был стар и далеко не так ловок, как когда-то, да и зрение его утратило прежнюю остроту; зацепившись ногой за веревку, он не устоял и рухнул в глубокую могилу. Утром его нашли на дне со сломанной шеей. Пресса постаралась замять происшествие, а одна воскресная газета только запутала дело, поместив статью под заголовком «Имеет ли наука право?», где его назвали профессором анатомии и провели туманную параллель с Берком и Гэйром^[23].

От надежд Изабеллы не осталось камня на камне. Правда, миссис Мул могла по-прежнему выполнять функцию вампира, но сама по себе она ничего не стоила. Более того, положение Изабеллы теперь было хуже, чем в самом начале, ибо в лондонском обществе не скоро забудут о ее близости с профессором и Гаем. Брайен сперва был слегка обескуражен, но постоянные дела в университете не оставляли ему времени на размышления о том, как все могло бы быть. Он стал теперь душой кружка студентов и преподавателей, ловивших каждое его слово. Едва померкли светские амбиции Изабеллы, как он начал заполнять дом своими поклонниками. Иногда Изабелла видела, как он стоит, широко расставив ноги, перед полотном Сурбарана и указывает чубуком трубки в сторону серьезных молодых людей, сидящих прямо и неподвижно на расшитых стульях. «Мда-с, – говорит он игриво, – но вы мне еще не доказали, что этот ваш средний человек существует в природе»; или: «Но послушайте, Уотерспун, нельзя же бросаться такими словами, как „красота“ или „строгий рисунок“. Термины требуют четкого определения». Однажды она обнаружила кисет с табаком и детектив Дороти Сэйерс на трубчатом стуле в «чудном довоенном клозете». Но устрой Брайен в их доме хоть курсы рабочей молодежи, теперь Изабелла не возроптала бы. Все ее мысли были о мертвых. Она целыми днями сидела в огромном пустом зале, перечеркнутом длинными тенями от двух памятников, курила сигарету за сигаретой и пила чай на одном из нераспакованных ящиков. Иногда она устремляла взгляд, исполненный немой мольбы, на слова, начертанные на мраморе, но не находила ответа. Она все реже делала вид, что читает или слушает серьезную музыку, хотя ей случалось месяцами не выходить из дому.

Робкое апрельское солнце отражалось в мокрых тротуарах, разливая зыбкий и грустный свет по лужам, собравшимся на неровных каменных плитах. Блеск этот, однако, был обманчив, ибо дул пронизывающий холодный ветер. Мисс Теркилл, плотно прижимая преподавательскую мантию к худым плечам, вышла из здания факультета и торопливо направилась в кафе. Свернув за угол у книжного магазина, она увидела, что к ней приближается ректорша. Несмотря на леденящий холод, старуха передвигалась медленно: перенесенные за тяжелую зиму грипп и бронхит ослабили ее сердце, и теперь она ступала так же грузно и вразвалку, как ее бульдоги.

– Ну как, получили место в Лондоне? – прокричала ректорша. Это был жестокий вопрос, ибо она уже знала, что ответ будет отрицательный. – Значит, назад в могилу? – продолжала она. – Что ж, мы тут, по крайней мере, знаем, что мы покойники.

Мисс Теркилл нервно хихикнула.

– Я бы не сказала, что в Лондоне жизнь бьет ключом. Я пошла было навестить Капперов, но никто не открыл. Весь дом словно заколочен.

– Чумой, видать, заразились, – сказала ректорша. – Не иначе как от нас. – Расхохотавшись, она немного присела и подалась вперед, как огромная толстая жаба.

– Да уж, блестящего успеха у Изабеллы не вышло, – прошипела мисс Теркилл, извиваясь как зловещая змея. – Ну, я пошла, а то умру здесь от холода, – добавила она и зашагала дальше.

Голос старухи донесся до нее с порывом шквального ветра. «Да разве кто заметит?» – послышалось ей.

Перевод Д. Аграчева

Живая связь

– Я вижу, мама, ты веришь, что горе возбуждает аппетит, – сказал Томас – примостясь на краю кухонного стола, он болтал ногами и насвистывал «Отец небесный»^[24].

– Им до нас путь не близкий, – сказала Констанс, намазывая хлеб толстым слоем рыбного паштета, чего никогда бы не стала делать для лиц своего круга. – Открой-ка эту банку с языком, голубчик.

После ночного бдения ее опустошенное, густо накрашенное лицо еще сильнее избороздили морщины.

– Скажи на милость, зачем тебе вообще понадобилось их вызывать, – сказала Кэтрин – она стояла спиной к матери, уткнувшись лицом в холодное стекло окна.

– Сколько можно об одном и том же, Кэтрин? – взвилась Констанс. Она не успела толком причесаться, и огненно-рыжие от хны пряди поминутно падали ей на глаза, отвлекая от дела, мешая сосредоточиться, и от этого она срывалась. – Я тебе напоминала, что это ее родные, по-твоему – это ничего не значит.

Кэтрин обернулась к матери – на ее свежем, румяном лице никак не сказались тяготы последних недель – золотистые волосы, твидовый костюм, нитка жемчуга, – как всегда подтянутая, как всегда с ног до головы «девушка из хорошей семьи», лишь жесткий блеск голубых глаз да желваки на тяжеловатом подбородке выдавали ее взвинченность.

– Какие они ей родные, они с ней лет сто не виделись, они для нее совсем чужие. – Кэтрин стояла, расставив ноги, наивная, прямолинейная; ее, единственную из троих, так переполняли чувства, что она не могла их выразить.

– А Джек? – протянул Томас. Бессловесное мужество сестры выводило его из себя. В конце концов умение передать свои чувства не исключает способности чувствовать, подумал он. У него вошло в привычку облекать мысли в четкие формулы, словно самая их отточенность обеспечивала подлинность переживаний. Но тут же другой внутренний голос в отместку повторил пошлый стишок, прицепившийся к нему с самого утра: «И часть души моей с ней вместе умирает», – и на глаза его невольно навернулись слезы. Он покраснел, словно мать с сестрой могли его услышать. Однако стоило ему уличить себя в самоумилении и фальши, как ему тут же стало легче, вольготнее.

– Ладно, брат еще так-сяк, – горячилась Кэтрин, сосредоточенно насупившись, как школьник, ломающий голову над трудной задачкой. – Им с Эллен есть что вспомнить – вся их молодость вместе прошла… – И улыбнулась при мысли, что никому умирающая так много не рассказывала о себе, как ей. – Ну а сестрицы-то зачем, вот что я отказываюсь понимать…

Констанс отложила нож.

– Послушай, – сказала она. – У Эллен сейчас передышка, морфий дал ей забытье, для нас же, наоборот, наступает самое тяжелое время. Целый час тебе не нужно будет ни ставить чайники, ни наливать грелки – словом, только через час ты сможешь вернуться к своим обязанностям, – она коснулась руки дочери и добавила мягко, что давалось ей с трудом, поскольку ею двигало не сочувствие, а лишь желание предотвратить стычку, – только через час все мы сможем вернуться к своим обязанностям. А пока каждый из нас останется один на один со своими – какие уж ни на есть – чувствами. Так что давайте не пререкаться и не ссориться, хотя бы ради Эллен. – Томас презрительно усмехнулся, зато Кэтрин ей удалось умиротворить. – И постараемся поменьше бывать вместе. У каждого из нас есть свои воспоминания, свои огорчения, и лучше будет, если мы останемся с ними один на один.

На Кэтрин, неизменную старосту класса, ее слова, как и следовало ожидать, подействовали – и она чмокнула ее в щеку, даже Томас на секунду оборвал свисти улыбнулся ей в ответ.

По правде говоря, никому, кроме меня, это не нужно, думала Констанс, надевая галоши, перед тем как выйти в промозглый сад. Они-то знают, что чувствуют, вернее, им кажется, что знают, и с них этого достаточно.

Она решительно шагнула за порог, на холод, окинула взглядом скукожившиеся, прибитые морозом хризантемы, и тут же, прорвав преграды, старательно воздвигнутые ею за предрассветные часы, проведенные в мертвенно-затхлой комнате больной, на нее нахлынули ее подлинные чувства. Я испытываю облегчение – и больше ничего, думала она, это – первый шаг к свободе, прочь отсюда, и она втоптала каблуком последнюю привядшую желтую хризантему в землю. Теперь уже недолго осталось, скоро этой жизни конец – хватит с меня, довольно играть постылую роль матери благородного семейства, довольно ковыряться в мерзлой грязи, спасаться в саду от удушливого уюта дома. Она испытала нечто подобное еще вчера ночью, когда карие глаза старухи преследовали ее с поистине собачьим обожанием. Рабская преданность старухи лишала ее сил к сопротивлению, связывала ее и детей в единый узел, за последние десять лет узел стянулся еще туже; рабская преданность старухи помешала Томасу и Кэтрин повзрослеть, и они до сих пор упивались зачитанными до дыр старыми книжками и выпиливали лобзиком; безрассудное обожание Эллен помешало им преодолеть неприспособленность, сама же Констанс опомнилась, поняла, как губительна эта атмосфера, слишком поздно, когда решиться на перемены значило резать по живому, и ей ничего не оставалось, как бежать от этого тупого взгляда в ненавистный сад. Зато теперь – будь что будет, а она уедет в Лондон, станет жить как хочется, а не ради кого-то и в память кого-то. И мурлыча любимую песенку своего дядюшки «По бульвару мы пойдем, девочку подцепим», она стала с корнем выдирать из мерзлой земли одну хризантему за другой.

Кэтрин чутким ухом уловила еле слышный шорох в комнате Эллен, и вот она уже хлопотала над старухой – прежде грузная Эллен съежилась, казалась крохотной в огромной старинной кровати, но ее разгоряченное лицо, как полная луна с детского рисунка, багровело на белом фоне взбитых подушек. Вырвавшись на миг из наркотического забытья, Эллен торопилась что-то сказать, из ее провалившегося рта рвались искореженные слова, но Кэтрин их не разбирала. Гордость не позволяла ей признаться, что она не понимает, чего хочет Эллен; вспомнив уроки сиделки, она полезла было за судном, но тут до нее дошло, что она допустила какой-то недосмотр.

– Пусть он уйдет, пусть уйдет, – повторяла старуха. Кэтрин подняла глаза и увидела Томаса – он молча стоял в ногах кровати: слух у него был лишь немногим хуже, чем у нее.

– Потом придешь, Томас, – шепнула она. – Эллен тебя стесняется. Не надо ее волновать. – И старухе – Он уйдет, родная. Вот дуралей, не понимает, что нам он сейчас ни к чему. – И улыбнулась, увидев, как просветлело лицо Эллен.

Томас брел по коридору, пробегая рукой по дверным косякам и насвистывая «Отец небесный» так громко, что даже самому резало слух. Он улыбнулся: кто бы мог подумать, что по своей чопорности старушка Эллен в такое время выставит его за дверь будто чужого. Добро б еще он был мужчиной, чуть не признался он себе, но для нее-то он наш мистер Томас. Кто как не Эллен плакала навзрыд, когда его призвали в армию. «Говорите что хотите, а только раз нынешнему правительству что наш мистер Томас, что эти горлодранцы – все одно, проку от него не жди». С тех пор «горлодранцы» прочно вошли в их с Кэтрин особый язык, в который Эллен, неведомо для себя, внесла большую лепту, и теперь эти воспоминания были особенно дороги ему. Проходя мимо дверей, он нарочно возвращался памятью во времена, когда ему случалось так же «кукситься» и голоса незримых доброжелателей неизменно подбадривали его: «Не повезло, дружище!», или: «Не падай духом, в конце концов все выйдет по-твоему». Ничего, конечно, не вышло, зато он все в том же доме и те же голоса утешают его. Умудренно усмехнувшись над своими слабостями, он прошел в мастерскую и принялся строгать доски для нового книжного шкафа, на смену последнему его изделию, против всех ожиданий чуть не сразу развалившемуся на куски.