Текст книги "Тайная алхимия"
Автор книги: Эмма Дарвин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)
Он говорит об этом так, будто обсуждает раздел офисного здания.
– Но…
– Уна, я знаю, это печально, – поворачивается ко мне Лайонел, – но тут и вправду нет выбора. Я прикидывал и так и эдак. Это очень печально, но уж к такому мы пришли… А теперь, думаю, мы пообедаем. Надеюсь, ты не сочтешь меня очень эксцентричным, если я не сниму перчаток? Знаешь, у меня легкая экзема.
Я не знала об этом, должно быть, она началась у него недавно. И понимаю, что дело нешуточное, лишь когда мы оказываемся в ресторане и Лайонел вынимает чистый носовой платок. Потом тайно, под столом, но безошибочными движениями он протирает каждый столовый прибор и даже бокалы. Мои подозрения, что происходит нечто странное, подтверждаются, когда после ланча мы наконец спускаемся по склону холма к его богатому ярко-белому дому. Лайонел отпирает ряд замков на арке, прежде чем отключить охранную сигнализацию, а потом спрашивает, не возражаю ли я против того, чтобы оставить обувь в прихожей. Некоторые из моих друзей-хиппи делали это, особенно скандинавы, но Лайонел?
Однако я ничего не говорю, и мы, разувшись, проходим в пугающе чистую гостиную. Она пахнет полировкой, все в ней сверкает. На каминной доске полно украшений; картины такие сияющие, без единой пылинки, что стоят в лужах собственных отражений; пара подсвечников без свечей, не говоря уж об отсутствии капель воска – у тети Элейн никогда не хватало времени счистить такие капли; изящно гравированная пара приглашений; дрезденские пастух и пастушка в традиционных позах, флиртующие друг с другом с разных концов каминной доски. А в центре – маленькая скульптура. Она абстрактная, такой величины, что могла бы поместиться в сложенных ладонях, чистые изгибы металла блестят, как полумесяц. Мне хотелось бы взять ее в руки.
– Это работа Фергюса? – спрашиваю я. – Красивая. Из чего она?
– Наверное, сплав олова со свинцом. Скрученный сплав, – отвечает он, но не вдается в детали.
А я воображаю Фергюса запертым в тайной башне, согнувшимся, как Румпельштильцхен [33]33
Румпельштильцхен – гном из германского фольклора, который умел прясть из льна золото.
[Закрыть]над прялкой, и сплетающим металл в завитки лунного серебряного света.
– Купил тут кое-что в городе, что может тебя заинтересовать. Это напомнило мне Чантри.
Лайонел отпирает застекленную книжную полку. «Le Morte Darthur» [34]34
«Смерть короля Артура» (фр.) – роман Томаса Мэлори, написанный в XV веке.
[Закрыть]издания конца XIX века, обернутая, как и остальные книги, в похрустывающий чистый пластик букиниста.
Серебряное кружение завертело и мой разум. Я не открываю книгу, а смотрю на обложку, на даты, на колофон. Книга создана для того, чтобы содержать слова, но я думаю не о словах. Ее вес в моей руке, когда я беру ее у Лайонела, уголки, прижимающиеся к ладони другой руки. Я переворачиваю книгу, снимаю пластиковую обертку, пробегаю пальцем по корешку, чувствуя выпуклости переплета, как позвонки, и вытесненные имя автора и название. Потом снова поворачиваю книгу и пролистываю страницы – так, что они щекочут мой большой палец, – задерживаясь на вклейках с иллюстрациями и листая дальше. От книги исходит легкое дуновение бумаги и старины. Переплет под моими ладонями гладкий, теплый и пахнет воском. Коричневая телячья кожа скомбинирована с зеленой и аметистовой и имеет золотое тиснение вокруг – изображение озера, меча, Святого Грааля. Цветные куски кожи обрезаны так ровно, что почти не чувствуются места, где один переходит в другой. Я ощущаю под пальцами только легкое гладкое вздутие, словно вздутие мышц под кожей мужчины.
Я поднимаю глаза, и к щекам моим внезапно приливает жар, как будто Лайонел – мой брат во всем, кроме фамилии, – может прочесть мои мысли. Такие мысли уже давно не приходили мне в голову – с тех пор, как заболел Адам. Они застали меня врасплох.
Я снова опускаю глаза на книгу и вижу, что страницы раскрыты на изображении сэра Кая, молочного брата Артура и сенешаля, высмеивающего вновь прибывшего незнакомца, которого он прозвал Белоручкой из-за его красивых рук. На пальце Белоручки виднеется узкое кольцо.
– Красивая книга, – произношу я, закрывая ее, и кладу на стол.
Лайонел немедленно берет книгу, затем открывает ящик стола и вынимает сложенную тряпку для вытирания пыли. Он полирует ею переплет и, держа книгу тряпкой так, как доктор мог бы держать использованные хирургические перчатки, вновь заворачивает ее в стерильную обертку и ставит на место, на полку.
– Итак, что ты о ней думаешь? – только потом спрашивает он.
– Она и вправду очень красивая, – говорю я. – Это, конечно, не мой период, но могу сказать тебе, у кого о ней можно расспросить, если ты хочешь знать о ней больше.
– Я не собираюсь ее продавать, но все равно это будет интересно. У моего друга-коллекционера есть такая же, но далеко не в лучшем виде, – ухмыляется Лайонел. – В куда более худшем состоянии.
– Моя большая записная книжка осталась на Нарроу-стрит. Когда я вернусь туда, поищу кое-какие имена и позвоню тебе. Кстати, о делах. Что мы должны делать, если предстоит аукцион?
– Ну, все может быть не так просто, как ты, возможно, воображаешь. Чантри принадлежит не только Гарету.
– Знаю, что и я вписана в документы на владение.
– Да, и Иззи тоже. Согласно завещанию дедушки… Ему пришлось переписывать его заново, когда Кай… Но все было оформлено должным образом, – улыбается Лайонел. – Помню, взрослые устроили большое совещание насчет этого, и Гарет настоял на том, чтобы ты и Кай получили полную долю. Я подслушивал у двери, потом выглянул в окно и, увидев тебя, сидящую на качелях, подумал, что ты понятия не имеешь обо всем этом.
– Ты был против? – спрашиваю я, удивляясь самой себе. – Полагаю, ты мог бы получить больше, если бы дядя Гарет не настоял на своем.
– Нет, вовсе не против. Это был чисто умозрительный вывод, – снова улыбается он. – Кроме того, я думал, что дедушка бессмертен. Я только-только начал изучать грамматику, значит, тебе было тогда лет восемь. Как бы то ни было, нам придется подписаться, что все мы согласны на продажу. И ты, может быть, не знаешь, но я передал свою долю Фергюсу. Это необходимая мера, чтобы избежать налогов. Итак, он должен дать свое согласие, так же как ты, Гарет и Иззи. Но с этим нет проблем: Фергюс уже согласился, в принципе. Он живет в Йорке, и я выслал ему документы. Все устраивается легко, когда имущество находится во владении членов семьи.
– Да, конечно, – соглашаюсь я.
И не добавляю, что пару раз за последние несколько лет я думала, как бы все обернулось, если бы мой отец не погиб, если бы он вернулся домой, в Чантри. Не для того, чтобы присматривать за мной, как мне виделось в детских фантазиях, а чтобы занять место старшего сына, первенца, прекрасного художника и обожаемого старшего брата.
Кто знает?
Энтони сказал бы: «Бог может знать, но мы не можем».
Но перед этим еще столько всего. Братья, да, но и дядья тоже. Что-то бьется в моем мозгу, когда Лайонел рассказывает мне о ссоре между аббатством и городом из-за автостоянки и права проезда.
Да, таков конец «Ричарда III», когда все в королевстве – для драматурга эпохи Тюдоров – приведено в порядок. Это одна из вещей, с которыми я борюсь в нашем, сформированном Шекспиром, видении тех времен, хотя он был куда ближе к тем событиям, чем я. Для него Война кузенов была не столь уж далеким прошлым. Старики тогда могли рассказывать об этой истории, как дедушка рассказывал нам о Крыме своего отца. Если вы принимаете пьесы за историю, значит, они ошибаются. Они лгут, если рассказ способен полностью завладеть вашим вниманием.
Итак, как же это выглядело для их дедов – не захватывающая история, не пропаганда лжи, а сама жизнь, день за днем, месяц за месяцем, год за годом? Вот что я хочу знать, вот история, которую я хочу написать.
Мое преобразование истории будет совсем другим, я надеюсь и верю, хотя моя совесть историка всегда будет брать верх над моими желаниями рассказчика.
Это звучит так сухо, так по-пуритански. Так безжизненно. Как я могу вдохнуть в них жизнь, но не запятнать свою совесть ученого? Как я могу заставить Елизавету и Энтони дышать? Сделать так, чтобы стерня царапала ее лодыжки после жатвы в Графтоне?
Как Энтони жил все те месяцы, пока его держали в Кале в качестве военнопленного? Когда Эдуард захватил трон Генриха – что они чувствовали? Их мать Джакетта приходилась тетей Генриху благодаря браку, была до мозга костей приверженной династии Ланкастеров, королева Маргарита была ее лучшей подругой, обе они знатные французские дамы и смущенные новобрачные на нашей сырой и зябкой земле. Что чувствовала Джакетта… чувствует… говорит… когда ее муж объявляет, что битва проиграна, а Генрих и Маргарита – беженцы и семья перешла на другую сторону? Все это было семейным делом – дела королевства. Семья, родство, верность… Эти вещи формируют жизнь каждого.
Я смотрю на Лайонела, говорящего о распределении имущества, о распределении дохода, о последствиях этих дел для детей Фергюса и Фэй, если у них когда-нибудь будут дети.
«Если у Элейн когда-нибудь будет сын, проблемы могут усложниться или воистину разрешиться – кто знает?» – написал мой дедушка за годы до того, как родились Лайонел и Иззи.
А как насчет преданности моего отца «одному лишь искусству»? Как это отразилось на «Солмани-Пресс»?
«Ремесло – искусство, ставшее привычным, – внезапно подумалось мне. – Привычным и функциональным».
Искусство, которое кормит и одевает и дает крышу над головой. Спорили бы Кай и Гарет из-за того, что следует сделать, и о том, как это можно сделать? По крайней мере, сейчас мы не спорим, но такие вещи все еще существенно влияют на наши жизни.
Я вернулась в Англию, чтобы списать со счетов свою давно умершую английскую жизнь, но по моей спине пробегают мурашки при мысли о том, как существенно все это до сих пор влияет на мою жизнь.
Когда на следующий день Лайонел провожает меня на станцию, нам говорят, что на ветке Сент-Олбанса какие-то проблемы. Нет, уверяю я его, все в порядке, я просто поеду автобусом, который организовали железнодорожники, почему бы и нет, – и пусть он не беспокоится. Мы прощаемся, хотя скоро увидимся снова и поговорим, потому что нужно еще многое уладить с аукционом. Лайонел даст мне знать.
А потом я забираюсь в автобус Службы железной дороги вместе с другими ворчащими пассажирами, и мы медленно едем по Большой Северной дороге к Лондону.
Когда-то по ней тянулись длинные вереницы вьючных лошадей, нагруженных тканями, соленой треской и громадными тюками льна. Здесь было полно гонцов и торговцев, путешественников и подмастерьев, коробейников, торгующих ленточками, безделушками и сборниками баллад. Священник бормотал притчу, готовясь изложить ее на следующем торговом перекрестке. Один пилигрим направлялся в Волсингам, а другой, в шляпе, украшенной морскими раковинами, шел из Компостелы. Вот тяжеловооруженный всадник, вот женщина с ребенком за спиной, вот скот для Ист-Чип и гуси для Поултри, вот ослик лудильщика, увешанный горшками и сковородками. Раненый нищий, утверждающий, что получил ранения на последней войне с Францией, за четыре пенса расскажет вам о сожжении ведьмы Жанны, которая из Арка.
Дорога – это нерв, соединяющий Лондон с остальным королевством. То место, где мы находимся в пыхтящем, густом трафике, – это синапс, ворота, которые следует охранять или штурмовать, чтобы удержать или захватить город.
Не раз и не два, а множество раз все эти обычные, неизбежные путники рассыпались и прятались при звуках труб и барабанов, развевались в воздухе знамена, и песня «Наш король отправился в Нормандию, с Божьей помощью и с силой кавалерии» заглушала топот копыт и марширующих ног. Только воины отправлялись в Нормандию с единственной целью – сражаться за свою родню.
Иногда я чувствую внутри ноющую боль, не совсем связанную с Адамом. Есть вещи, которые находятся вне пределов досягаемости: они живут во мне, но у меня нет надежды к ним прикоснуться.
Однако существуют способы приглушить боль старых ран, как и боль новых: один из этих способов – человеческая компания, а другие – сон, работа и алкоголь.
Сейчас уже слишком поздно, чтобы обзвонить моих английских друзей и заполнить несколько вечеров перед отъездом.
Помню, как я научилась приглушать боль во время первого семестра в университете. Мне приходилось это делать, иначе я сошла бы с ума, потому что старая рана, к которой, казалось, я уже привыкла и надеялась, что она затянется, поскольку я оставила дом, внезапно вновь открылась, кровоточа, как никогда, и стала воистину свежей раной.
Я закопалась в библиотеки, в архивы и пабы, в научные общества и клубы дебатов, все глубже и глубже погружаясь в науку, изводя библиотекарей, ища ссылки, борясь с фразами, набрасываясь на новые идеи, ища зацепки и всегда понимая, что это лучший способ не вспоминать о Чантри, не знать, где Марк, не гадать о том, что он делает… о чем он думает… к чему прикасается… Улыбается он, или хмурится, или просто полностью сосредоточен на чем-то, тихонько насвистывая сквозь зубы.
Елизавета – Первый год царствования короля Эдуарда IV
Стояли холодные недели после Сретения, когда я услышала о гибели Джона во второй битве при Сент-Олбансе. Как будто исполнилось дурное пророчество, которого давно страшились, но в которое невозможно было поверить. Король Генрих был спасен от мятежников-йоркистов, но герцог Уорик отступил со значительной частью своей армии. Теперь, без сомнения, будут новые битвы.
А Джон был мертв.
Несколько часов живот мой сжимался от шока, а потом старый ужас превратился в знобящий страх: что теперь может приключиться с мальчиками и со мной?
День и ночь я не могла уснуть, могла лишь прилечь на постель. Горе было как болезнь, овладевшая моим телом. Я никогда не надеялась, что полюблю Джона, будто леди в прекрасном рыцарском романе или в балладе, пропетой менестрелем. Такой любви не было и в помине. Но мы хорошо трудились в Астли, нам было хорошо вместе, и он мне нравился как друг и как брат. Мысль о том, что я никогда больше не узнаю его твердости, его восхищения мальчиками, удовольствия, которое доставляло мне его тело…
А потом, на третий день после получения вести о смерти Джона, я встала и привела все в Астли в надлежащий порядок. Я решила, что отправлюсь домой, в Графтон.
В дороге мы не испытали никаких трудностей. Даже когда мы добрались до Графтона, у меня было мало досуга – если это можно так назвать, – чтобы горевать о муже. Времена были насквозь пропитаны страхом того, что происходит в Восточной стране, в Валлийской марке, [36]36
Валлийская марка – традиционное название областей на границе Уэльса и Англии. Крупными городами Валлийской марки были Глостер, Херфорд, Честер, Шрусбери, Рексем, Ладлоу. Долгое время эти области сохраняли частичную независимость от Англии.
[Закрыть]на севере, страхом того, что может стрястись здесь.
Ричард, герцог Йорк, был убит, но его сын Эдуард, наставником и товарищем которого был Уорик, тот мальчик, о котором упоминал Джон, теперь стал взрослым и провозглашен королем в своем дворце. О большем было трудно узнать.
Графтон стоял на лондонской дороге, но доходившие до нас ненароком новости слегка сбивали с толку. Ножовщик, шедший из Оксфорда, останавливался, чтобы рассказать, будто он слышал, как королева Маргарита снова взяла Лондон. Цену, которую он должен был платить за сталь, подняли, а цена, которую он мог бы выручить за свой товар, упала из-за этого события. Назавтра у нашего очага грела свои белые руки настоятельница, совершавшая паломничество в Волсингам, говоря при этом: нет, ворота Лондона заперли, чтобы не пустить туда армию короля Генриха, а король Эдуард коронован внутри города.
В Ковентри я слышала, как воин из Корнуолла и Камбрии говорил на своем странном валлийском языке. Теперь же в пивнушках Нортхемптона можно было увидеть людей из Кента и темнолицых ветеранов гарнизона Кале. И, судя по рассказам, самой большой бедой, которую принесла королева Маргарита, была ее шотландская армия, умиравшая с голоду и мародерствовавшая, поскольку королева не могла ей платить. Шотландцы грабили амбары и коровники и хватали женщин везде, где проходили.
И были новые сражения. А потом пришли вести о битве при Тоутоне.
Даже по первым донесениям было ясно, что там произошло кровопролитие, какого не случалось ни в одной из прежних битв. Мой отец, по слухам, бежал на север с королем и королевой, а Энтони почти наверняка мертв.
Горе моей матери из-за потери старшего сына не уменьшалось из-за того, что она скорбела молча, да и вести были не очень надежными. Горе, обрушившееся на меня вскоре после потери мужа, оказалось так тяжело, оно было сильнее, чем могло вынести мое бренное тело. И все-таки мы не были уверены до конца. Возможно, это ложное известие, говорила я себе, но, если оно и впрямь ложное, разве истинное не явилось бы к этому времени?
Прошла неделя, и гонец от моего отца принес новое известие: они с Энтони оба в безопасности, в Йорке, а король с королевой бежали к шотландскому королю.
Энтони жив, и наша радость по этому поводу чувствовалась еще острее, ибо мы считали его погибшим. Но если бы мы узнали, что мой отец отправился к Эдуарду Йоркскому, встав на колени в знак того, что сдается, а потом в знак того, что признает Эдуарда своим сеньором, и Энтони сделал то же самое вместе с ним, если бы мы узнали обо всем этом не от одного из наших людей, я бы не поверила.
Новости эти больше всего взволновали мою мать.
– Mon Dieu! Не могу считать это правильным. Служение твоего отца королю пошло прахом? Мы просто должны подчиниться… подчиниться пирату Эдуарду, который думает, что раз он победил королевскую армию, то может вести себя так, будто его избрало королевство? Все, ради чего мы трудились, исчезло как дым! Если мы не останемся верными Ланкастерам, кто же тогда будет им верен? И что сказал бы великий герцог Джон? Генрих был для него как сын, потому что… потому что он хотел своего собственного… И ma pauvre [37]37
Моя бедная (фр.).
[Закрыть]Маргарита! Как они там сейчас, скрываясь на севере?
– Но, мадам, если мой отец думает, что нет никакой надежды заключить мир другими способами, разве он может поступить иначе? И это не просто пиратство. У Эдуарда Йоркского веские причины предъявить права по праву крови. Мой благородный отец поступил так не с легким сердцем, можете не сомневаться.
– Может, это и правда, – сказала матушка, – но я все равно стою на том, что он не должен был так поступать.
Снаружи, во дворе, вопили дети. Жестокий холод, сковывавший нас всю Страстную и Пасхальную недели, ослабел, выглянуло солнце.
– Но… – начала было я, как вдруг на лестнице раздался топот и в зал вбежал Дикон.
– Мама, мама! Том забрал мою…
Дикон споткнулся о плиту и упал плашмя. Он всего лишь поставил синяк на коленке, и, когда перестал реветь, я заставила его поклониться бабушке и пожелать ей доброго дня.
– А теперь скажи, в чем дело?
– Он отобрал мою лошадку и…
– Который Том?
– Том Вудвилл, мама, – сказал Дикон, утирая нос маленькой пухлой ручкой, затем вытер ее о рубашку, оставив зеленые пятна соплей на боку. – Не мой брат.
– И что, ты не можешь забрать ее обратно?
– Он больше меня! Он говорит, что он мой дядя и я не могу владеть этой лошадкой, потому что мы бедные, а у бедных нет коней, они повсюду ходят пешком. Мы бедные, мадам?
– Иди сюда.
Я села в кресло отца рядом с очагом и посадила мальчика себе на колени. На его рубашке было больше заштопанных мест, чем целых, и даже аккуратные стежки Мэл не могли сделать ткань новой, поскольку та износилась от ворота до подола.
– Да, сын, мы и вправду небогаты, но Тому Вудвиллу нет до этого дела, будь он хоть трижды твой дядя.
– А почему мы небогаты?
– Потому что я не могу получить земли Тома – Тома Грэя. Я не могу получить их обратно от бабушки Феррарс. Я писала и отправляла послания, но она не отвечает, просто забирает ренту с этих земель, прежде чем ее успевает собрать Адам Марчант. Это золото вовсе не ее, у нее есть собственные земли. Маноры Астли принадлежат Тому по закону, они были отданы твоему почтенному отцу, да упокоит Господь его душу. Если…
В моем горле застряли слезы, я не могла больше говорить. Я только прижалась щекой к головке Дикона. Он был крепок, как и отец, хотя еще не дожил до своего четвертого лета, – приземистый, плотный, с круглой головой и жесткими коричневыми волосами. От него пахло солнцем, соплями и леденцами.
Моя матушка, плотно сжав губы, снова перечитывала письмо отца.
Внезапно меня охватила усталость, а с ней пришли слезы, которые готовы были прорваться уже целый день и теперь, когда я была опечалена, лились так легко.
– Ой! Вы меня раздавите, мадам, – сказал Дикон.
Я ослабила объятия и вытерла слезы одной рукой.
– Мы вернем земли Тома?
– Я должна это сделать, иначе нам не на что будет жить. Арендаторы знают, что Том – их лендлорд, как раньше был его отец, и что леди Феррарс забирает ренту незаконно. Я должна снова ей написать.
Вошла Мэл с известием, что пришел арендатор из Графтона – он размахивает запиской о неплатежах и угрожает подать в суд. Я спустила Дикона с колен.
– Если Том Вудвилл не отдает тебе лошадку, найди Тома Грэя. Он твой брат и должен помочь.
Несколько недель спустя мой отец и Энтони вернулись домой. Уже давно миновал Майский день, но холод и туман сулили плохую жатву. Церковные колокола как раз звонили девятый час службы.
Отец и Энтони въехали во двор под стук копыт, крики и топот следовавших за ними людей. Заслышав шум, дети стремглав выскочили из мансард и конюшен, а моя матушка поспешила из кладовой в сбившейся вуали. Маргарита выбежала из гостиной, к ее платью прилипли нитки для вышивания. Я позвала Мэл, и мы взялись за дело: поправили на детях рубашки и куртки, вытерли грязь с их лиц, поплевав на ткань, и напомнили им о хороших манерах. Потом мы вышли во двор.
Я думала, что люди будут усталыми, может быть, ранеными, но нет. Я не увидела ни напряженно выпрямленных спин, ни каменных лиц тех, кого победили в бою. Они бросали вызов жалости или пытались скрыть страх и поражение. Да, рука Уота Картера была на перевязи, и, похоже, некоторое время он не сможет драться, а щека другого человека была располосована так глубоко, что я едва его узнала. У Джона-кузнеца была перевязана нога, и он сидел на лошади за спиной одного из сквайров. Но мой отец и Энтони ехали легко, улыбаясь оттого, что явились домой, упряжь их коней запылилась после дальней дороги, но была новой и ухоженной.
Отец приподнял мою матушку и, обняв, долго и страстно целовал. Энтони ей поклонился, в его глазах, как и в ее, стояли слезы. Потом матушка протянула к нему руки и поцеловала.
После чего отец поблагодарил людей за службу и заверил, что все они будут вознаграждены. Затем те, кто не являлся нашими личными слугами, удалились.
О награде, которую мы должны будем получить, он заговорил позже, сидя в большом зале, где в очаге высоко громоздились поленья, потому что уже почти наступил Троицын день. Ни отец, ни Энтони не упомянули о битве, зато они говорили о других серьезных делах, причем отец не отослал детей прочь.
Он рассказал, что новый король распределяет земли и золото, чтобы заручиться верностью новых союзников и убедиться, что Генрих Ланкастер не получит помощи от французского короля. Отец обсуждал с матерью деньги, которые можно будет собрать, чтобы купить помилование для себя и Энтони. Но потом взгляд его упал на Дикона, Элеонору и других детей, постарше – Мэл добивалась их молчания с помощью леденцов или мастерила им разные фигурки из кусочков дерева и ткани, чтобы отвлечь. Отец невольно улыбнулся, как будто рад был их присутствию в зале. Потом он сказал нам, что король Эдуард в Стоуни-Страдфорде. Отец обещал королю хорошую охоту, если тот соизволит поохотиться в лесу Сэлси, после чего короля будет ждать добрый ужин в Графтоне.
Мгновение мы были слишком удивлены, чтобы говорить.
– C'est bien, mon seigneur, [38]38
Хорошо, мой господин (фр.).
[Закрыть]– сказала потом матушка без улыбки, склонив голову, как будто принимая комплимент от человека, который не вызывал у меня восхищения. – Мы будем готовы.
Позже, сидя у догорающего очага вместе с Энтони, я спросила:
– Отец и вправду пригласил Эдуарда… короля… и вправду его пригласил?
– Воистину так и было. Его величество… О, у него совершенно другой характер, не такой, как у Генриха Ланкастера.
– Конечно, он еще молод.
– Да. Но дело не просто в разнице в годах.
Глаза Энтони сощурились, как будто он старался получше рассмотреть короля.
– Он… он легко относится к вещам, во всяком случае судя по его разговорам. Даже со смехом говорит о тех месяцах в Кале. Конечно, мы смеялись вместе с ним, и он, словно в шутку, попросил у меня прощения за то, что так долго держали нас в плену, и притом бранили, и называли меня… о, всеми гнусными прозвищами. – Энтони вдруг улыбнулся: – Полагаю, это было абсурдным. По крайней мере, теперь кажется абсурдным – нам, тем, кто был при Тоутоне… Король любит музыку, вино, драгоценности и женщин, говорят, многих женщин.
– Что ж, в этом он больше всего отличается от Генриха.
– Но днем он работает усердней, чем любой другой. И надо видеть его в битве…
Энтони замолчал.
Я не нарушала тишины, потому что иногда мужчины говорили о своих делах, а иногда молчали, и я научилась у Джона, что не мне судить поступки мужчин.
– Знаешь, король высокий. Выше всех людей вокруг. Мы не могли видеть… Наши лица залепил снег, поэтому мы мало что могли разглядеть, пока ход битвы не изменился. Но король всегда находился там, где было труднее. Всякий раз, когда нам казалось, что вот сейчас мы сломаемся, появлялся он, удерживая своих людей вместе и разя врагов, как будто они были всего лишь колосьями в поле. Говорят, он кричал, что Господь ведает – его притязания истинны. На своей эмблеме он изобразил солнце, солнце с лучами… [39]39
Перед битвой при Тоутоне Эдуард увидел в небе три солнца (паргелий – оптический феномен), посчитал это знамением свыше и, одержав победу, сделал солнце своей эмблемой.
[Закрыть]И когда… Но в его лагере течет больше вина, чем во всей Гаскони, и чиновники выбились из сил, подсчитывая его золото. Там пируют каждую ночь, хотя с рассветом король принимается за дела.
– Он и вправду так отличается от кор… от Генриха Ланкастера? – поинтересовалась я. – Генрих настолько мало знает о женщинах, что сын королевы – не от него?
– Как знать?
Энтони слегка улыбнулся, но мне подумалось, что его улыбка не относится к моему оскорбительному предположению насчет Генриха Ланкастера.
– Говорят, Эдуард уже имеет детей. После того что я видел в Йорке… Это меня не удивило бы.
Он пожал плечами, словно пытаясь избавиться от вони лагеря Эдуарда, от отвращения, которое продолжал ощущать.
Думаю, в тот день все мы видели друг друга сквозь разные стекла. То, что наша семья была теперь верна другому королю, должно было изменить наше зрение. При свете очага я словно заново видела брата: он похудел и закалился в этой компании, хотя все еще был подвижным, как ртуть. Когда он потянулся, чтобы бросить в огонь еще одно бревно, я увидела, что он носит власяницу, надетую на голое тело. Внезапно я поняла, что ему никогда не нравился избыток телесных удовольствий – будь то мясо, вино или любовь. Если верность нашей семьи новому господину принесет успех, Энтони мог бы искать жену в высших кругах, с отличным приданым. Что он смыслит в подобных делах?
Почти все мои братья были такими же, как другие молодые люди. Я знала, что у Джона есть девушка в деревне. Когда одна из служанок пожаловалась, что мой брат Эдуард пытался силой затащить ее в постель, матушка – отец тогда уехал по делам – лупила Эдуарда до тех пор, пока он не взвыл. Но Энтони? Я знала, что он не такой.
Он мог читать о великой любви Ланселота к Гиневре и о любви Гиневры к Ланселоту, но его собственной историей, без сомнения, был бы Святой Грааль. И в самом деле, хотя я не имела склонности краснеть, одна только мысль о плотских утехах и Энтони заставила меня покраснеть и отвести глаза. Итак, некоторое время мы сидели в молчании, глядя в огонь и думая каждый о своем.
