355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Эмма Дарвин » Тайная алхимия » Текст книги (страница 21)
Тайная алхимия
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 06:28

Текст книги "Тайная алхимия"


Автор книги: Эмма Дарвин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

Не такой мир сложился у меня в голове, не свирепая, разрушенная мощь, которую можно видеть на расстоянии, – замок, подчинявшийся мужественному графу диких земель Валлийской марки.

Мы сворачиваем, проходим через ворота справа, против движения солнца, как будто пытаемся навести чары. Тропа слегка расширяется. Марк догоняет меня, наши руки бегло соприкасаются, но мы молчим.

Ивы нависают над нами, а за ними виднеется единственный кусок каменной кладки высотой в несколько этажей, бледно-серый, как привидение. Потом появляются более низкие стены, которые намекают на скрывающиеся за ними покои, и стрельчатое окно. Вокруг все заросло шиповником и куманикой, с длинными, как хлысты, побегами, ощетинившимися шипами, словно замок проспал сотню лет.

Тропа выходит на открытое пространство, замковый холм становится широким и низким. Отсюда, издалека, видно больше.

Есть еще остатки орнаментальных зубцов и окна – их достаточно для удобства, но многовато для успешной защиты замка. Над огромным дверным проемом вырезаны гербы. Пучки зелени растут на вершинах башен, и пара маленьких деревьев выглядит одиноко на широком пространстве, которое некогда было утрамбовано под бойцовскую площадку.

Здесь нет никаких блестящих указателей, нет компетентных, нарисованных пером реконструкций, которые напомнили бы мои детские книжки по истории. Только поля, ограды и осыпающиеся камни. Вот и все, что осталось: жалкие руины. После того как свинец был сорван с крыши, балки забрали, чтобы построить сарай или сжечь Гая Фокса, хороший облицовочный камень увезли для нового дома какого-нибудь сквайра. Осталось лишь то, что слишком упрямо, чтобы использовать его снова.

Мы поднимаемся по склону, желая подойти как можно ближе, прислоняемся к забору и смотрим туда, где, как я полагаю, находился внутренний двор замка. Я рассказываю Марку о том, как детей Джорджа, герцога Кларенса, держали здесь – узников их крови, потому что у них было больше прав на трон, чем у Ричарда III, герцога Глостера. Позже сюда отправили и дочь Елизаветы, Бесс. Спустя некоторое время стали слишком громко поговаривать о ней и ее дяде, и сплетни эти дошли до его страдающей от рака жены.

– Жаль, что мы не можем войти, – говорит Марк.

– Да, – отзываюсь я, глядя вверх, на башню.

Если где-то и должен был быть Энтони, то именно там – эхо стука в дверь, лязг и вонь ведра, струйка дыма свечи, тень от склоненной головы на каменной стене, пока он пишет. Может быть, пишет Елизавете, только что ставшей вдовой, проделавшей полный круг к ее прежнему состоянию – одиночеству.

Марк наблюдает за мной, и на этот раз трудно ошибиться, что значит его взгляд. Я встречаюсь с ним глазами и не отвожу взгляда, пытаясь увидеть в нем Адама, потому что иначе Адам для меня потерян.

– Уна, могу я кое-что тебе сказать?

Я киваю.

– Давай присядем, – предлагает Марк.

Итак, мы идем вниз, по бойцовской площадке, и садимся друг напротив друга на скамью для пикников, имеющую две стороны: одна смотрит на замок, другая – на поля.

В чем дело? В недоумении я перебираю все возможные варианты: болезнь, плохие новости, любовница или то, что… что он… что он…

Глупо думать, будто он собирается сказать что-то про нас, ведь нет никаких «нас», что бы я ни видела в его глазах. Это просто… просто то, от чего меня спас Адам. Я должна держаться за Адама.

– Я… хочу рассказать тебе, почему я покинул Чантри, – начинает он.

У меня звенит в ушах.

– Это было бы… хорошо.

– Видишь ли, у меня имелась идея насчет «Илиады» и «Одиссеи». Получить разрешение на перевод. Это потребовало бы больших издержек, но издательство «Пингвин» на них не скупится. Мне казалось, что мы найдем покупателей на прекрасное издание в хорошем переводе. А поскольку Лайонел получил должное образование – знал латынь и греческий, и все такое прочее, – я спросил его об этом. Насчет хорошего перевода Гомера. А он сказал… Уна, любовь, ты уверена, что хочешь это услышать?

– Да, – отвечаю я.

А потом понимаю, как он меня назвал. Но Марк уже снова говорит, быстро, как будто держал в себе это годы и годы, а теперь должен выплеснуть.

– Он назвал мне несколько хороших вариантов. Назвал людей, которые могли бы сделать новый перевод. А потом спросил, говорил ли я что-нибудь Гарету. Я ответил: нет, пока не говорил. Тогда он… Тогда он засмеялся и сказал: «Что ж, не беспокойся, он согласится. Гарет отказывается напечатать историю Ахилла и Патрокла? Своему наследнику он не откажет. Только не своему голубоглазому мальчику. Не такой… старый гомик, как Гарет».

Марк говорит это, запинаясь, и эти оскорбительные слова жгут мои уши, но я не знаю, как ответить. Я понятия не имею, что Марк чувствует сейчас или что он чувствовал тогда.

Его руки стиснуты на коленях, как будто он правит самим собой.

– Я… я думал, что Гарет просто… я понятия не имел… В те дни мы многого не знали… То есть я, конечно, понял, о чем говорит Лайонел. Но Гарет… Он… Я думал о нем как о дяде. Отчасти как об отце…

«Отчасти как об отце».

– Я тоже о нем так думала. – Внезапно мне хочется заплакать. – Он был для меня дядей и отчасти отцом. И он сказал… он сказал мне, кем был для него ты. Единственным человеком… который может продолжать управлять «Пресс». Ох, Марк, я понятия не имела. Я думала, ты ушел из-за того, что я подозревала.

– А что ты подозревала?

– Насчет Иззи.

– Что именно?

– Я думала, тебя не заботит никто, кроме Иззи. Когда ты ушел. А ей на тебя плевать… А потом ты не ответил на мое письмо, когда я просила тебя вернуться. Когда умер дедушка. Ты не ответил, и я подумала…

Мгновение он молчит. Потом берет меня за руку.

– Да, я знаю. Я должен был ответить. Прости. Я… я так запутался… Но в своем письме ты столько всего написала. Рассказала мне обо всем: твой дедушка умер, дела рушатся. Это было… Но я не мог вернуться. Все, чему я научился у Гарета, – все, о чем мы говорили, – было отравлено. Хотя он никогда ни о чем подобном не упоминал. Отравлено из-за слов Лайонела. О, не потому, что Гарет был мужчина, хотя тогда… я не был искушен в житейских делах, в отличие от Лайонела и Салли, я был простым мальчиком из Бермондси. Но я не мог вспоминать Гарета с чистотой. Вся его забота. Все его наставления. Это означало нечто другое, не то, что я думал. Не то, на что я полагался. Наверное, это потому, что меня там больше не было: я вспоминал то, к чему не мог присоединиться. Беседы, искусство, все остальное… Я был вне этого круга. Я не был членом семьи. И Иззи ушла…

Должно быть, я невольно шевельнулась, потому что Марк сжал руку, стиснув мою так, что стало больно.

– Нет, дело не в этом. Я просто знал, как пусто в Чантри без нее – без настоящей художницы. По отзывам, таким художником был твой отец. А все остальное неважно. Я и вправду любил Иззи, когда был помладше. Но давно уже перерос это, за годы до того, как она вышла замуж за Пола. Это ты была моим другом.

Морщины глубоко прорезают лицо Марка, глаза затенены тяжелыми веками. Я прикладываю руку к его щеке в надежде, что он не сможет почувствовать пульса, который стучит, как барабан, в моем запястье.

– Прости, Уна, – произносит он, отводя мою ладонь от своей щеки и сжимая мою руку. – Я не мог сказать тебе всего этого в Лондоне. А должен был.

– Разве не это случается с пилигримами? Часто конец твоего пути там, где ты его начал.

– Это длинный путь от Нью-Элтхема. – Другой рукой Марк показывает на зазубренные башни замка. – Я никогда не смог бы сказать Гарету того, что сказал тебе. Во всяком случае, в лицо.

– Да, я понимаю. Но я имела в виду – то, где ты начал свой внутренний путь… То, что ты всегда имел… – Мне трудно подобрать слова, говорить это сложно и все же необходимо. – Чувства, которые ты питал.

Марк молчит, но все еще держит меня за руку. Я поднимаю ее и целую его пальцы, свернувшиеся вокруг моих. Кожа его теплая, кости и сухожилия ясно чувствуются под моими губами.

– Спасибо за то, что пытаешься спасти Чантри.

– Но я не спас его, так ведь? – вздыхает Марк, убирая руку. – Я не вернулся, и, вероятно, Чантри все-таки продадут. Мы не соберем денег, ты же знаешь. – Он начинает вставать со скамьи. – Пошли домой.

– Марк! Посмотри на меня!

Он уже стоит, очень высокий, наполовину отвернувшись от меня. Я чувствую, что это мой последний шанс, но не знаю что сказать.

– Ты пытался спасти Чантри… нас… спасти все. Тогда, с твоими планами насчет Гомера. Сейчас, с помощью треста. Ты что-то делал, чтобы спасти Чантри. И делаешь это сейчас – Я тоже встаю со скамьи и торопливо, спотыкаясь, иду по грубой траве, чтобы встать между ним и дорогой. – Послушай. Ты… ты пытался тогда и пытаешься сейчас. Этого достаточно. Ты не можешь сделать всего.

Он не двигается. Я вспоминаю, как он всегда был там, где нужно, работал с прессом, занимался поздней доставкой, чинил выключатели, уговаривал фургон завестись. Даже если он сидел в своей комнате, официально не работая, всегда как будто угадывал, когда нужно что-то сделать, и появлялся, предлагая взять гаечный ключ или подержать другой конец полки со словами: «Подмога нужна?»

И мне казалось, что все всегда получается, о чем бы ни шла речь, как только он прикладывает к этому руку.

– Ты сделал для «Пресс» больше, чем кто бы то ни было. И… и для всего остального. Для всех нас. Для всего Чантри.

– Но это была ваша семья, не моя, – замечает он, все еще не глядя на меня. – Может, поэтому я и проиграл.

– Ты так думаешь? – спрашиваю я, хватаю его за руку и пытаюсь повернуть лицом к себе. – Что ты проиграл?

Он кивает, вынимая руку из моей хватки.

– Говорят, каждый уничтожает то, что больше всего любит. Может, я уничтожил «Пресс». И уж наверняка я его не спас.

Внезапно я вижу все – как будто восходит солнце.

– Уничтожил его? В жизни не слышала такой чепухи!

Он качает головой и идет прочь, к тропе.

– Марк! Подожди! Единственное, что почти уничтожило «Пресс», – это послевоенная экономика, но все-таки она его не уничтожила совсем. – Я иду за ним, возвышая голос – плевать, если кто-нибудь услышит. – И единственный, кто все еще может уничтожить «Пресс», – это Иззи.

– Ну, можно сказать, это ее право, – бросает он через плечо тусклым и холодным голосом. – Это не имеет ко мне никакого отношения.

– Но твое право попытаться спасти «Пресс»! Если ты хочешь его спасти. Никто из нас этого не может, только ты.

Марк все еще далеко от меня, но наконец останавливается и внимательно смотрит на меня.

– Ты необходим! И на сей раз… на сей раз все это знают.

Марк все еще слишком далеко. Я не могу понять, о чем он думает.

– Есть люди, которых я знаю, – говорит он. – Дела, которые я могу сделать.

Я киваю, но что-то в том, как он не отрывает от меня взгляда, говорит, что разум его начинает оттаивать, поэтому я молчу.

– Знаешь, все может получиться, – медленно произносит он. – Все может быть хорошо.

Я чувствую дрожь облегчения.

– Да. Я думаю, все могло бы получиться.

– Сперва мне надо собрать деньги.

– Как ты сам сказал, у тебя есть знакомые. И Лайонел хорошо разбирается в добывании денег. Но… но не в остальном.

– Да.

– Мы ничего не выясним, если не попытаемся.

– Что ж… – начинает он, делая шаг ко мне. – Я… Если ты считаешь…

– Я и вправду так считаю. Достаточно попытаться.

– Мы могли бы сделать чертовски хорошую попытку, все вместе, – почти улыбается Марк.

– Да, могли бы, – соглашаюсь я, а он подходит ближе и берет мои руки, как будто давая некое торжественное обещание.

Что-то высвобождается во мне, я не вижу больше ничего, кроме Марка, он заслоняет от меня все остальное, поэтому, даже возвращая пожатие его пальцев, я плачу, я задыхаюсь, я борюсь за Адама.

Марк обнимает меня. Я не могу говорить и почти ничего не вижу.

– Все в порядке, Уна. Плачь, если хочешь. Все в порядке…

Он так меня обнимает, что я даже не думаю, что это его руки, а не руки Адама, – я теперь в безопасности.

Не знаю, как долго это длится, но наконец слышу крики грачей и чувствую пахнущий торфом ветер, долетающий до нас с полей.

– Хочешь уйти? – спрашивает он нежно, ослабляя пожатие, так что я могу вытащить носовой платок из кармана джинсов.

Но Марк не отпускает меня.

– Все хорошо. Спасибо… – бормочу я, в последний раз вытирая нос – Я так рада, что ты это сделаешь. Пойдем отыщем церковь. Мне нравится описание могил.

Елизавета – Первый год царствования короля Ричарда III

У меня нет надежды, однако надежда не умирает. Как я могу надеяться, когда все донесения говорят о том, что слуг моих мальчиков отпустили? Как я могу верить, что они живы, когда их даже не видят больше в окнах Тауэра, где они ловили ветер, который мог ослабить вонь лондонского жара?

Как я могу не верить в их смерть, зная, что сыновья Йорка сделали с Генрихом Ланкастером и своим собственным братом Джорджем Кларенсом?

Так я пытаюсь убить надежду на то, что мои мальчики еще живы.

Но надежда не умирает, ни во мне, ни в моих девочках.

– Детей моего дяди Кларенса держат поблизости, потому что боятся их королевской крови, – сказала как-то Бесс. – Может быть, Неда и Дикона тоже всего лишь держат поблизости – в Миддлхеме или в Шерифф-Хаттоне. Мы не получали оттуда донесений. Нед – хороший мальчик, который будет делать, что ему велят. Он не станет строить заговоров и не попытается сбежать.

«Как он может строить заговоры? – подумала я. – Он всего лишь ребенок».

Но ничего не сказала.

Я оплакала Энтони и своего сына Ричарда Грэя с молитвами и слезами, но и с горьким гневом в придачу. Хотя я и согласилась, чтобы Неда доставил в Лондон скудный эскорт, именно они потеряли моего Неда, отдав его врагам. А не потеряй они его, Дикон тоже мог бы быть в безопасности. Но я чувствую горький гнев и по отношению к себе тоже. Разве я не отказалась от Дикона – как мать, что бросает свое дитя голым в лесу, – когда могла бы оставить его в безопасном месте?

Иногда я думаю, что горе, ярость и страх разорвут меня пополам там, где пролегают шрамы сожаления о моем муже Джоне, о моем отце, о моем брате Джоне, об Эдуарде, о моих крошках Мэри и Джордже.

Все они с Богом. Но что касается Неда и Дикона, я не могу заставить себя сказать: «Requiescat in pacem». [124]124
  «Покойтесь с миром» (лат.).


[Закрыть]

Как бы они ни страдали, я не могла обнять их. Я не могла даже знать, что с ними. И я отдала их на эти страдания. Но я не верю, будто их убили, я верю: они живы – в заточении и, может быть, в ежеминутном страхе, но все еще живы.

Иногда Сесили поворачивает голову так, что свет, падающий на ее лицо, делает ее похожей на Неда, который стоит у окна, напевая себе под нос. Иногда, когда я держу на колене Катерину, похлопывая ее, чтобы ей стало легче после того, как она споткнулась и упала, и рассказываю историю моей матери о Le petit chaperon rouge, [125]125
  Маленькая Красная Шапочка (фр.).


[Закрыть]
запах ее шеи и тепло ее маленького тела в моих руках заставляет меня думать, что я обнимаю Дикона.

– И что, как ты думаешь, сделала маленькая девочка, когда увидела волка в постели своей бабушки?

– Связала его, – сказала Катерина.

– Правильно. Она была умной маленькой девочкой, – говорю я, прижимая дочь к себе.

Но Катерина извивается, соскальзывает с моего колена, и руки мои остаются пустыми.

– Где Дикон? Он хочет обратно своих солдатиков, чтобы убить волка!

– Дикон в безопасности с Недом, – говорю я. – Бог присмотрит за ними.

– Когда мы их увидим? – спрашивает Анна. Она уже столько раз задавала этот вопрос. – Они вправду в безопасности?

Анне восемь, она уже не малое дитя, и ложь не пойдет ей на пользу.

– Я не знаю. Я молюсь об этом. Мы все должны молиться, отвечаю я, но больше ничего не могу прибавить.

Но когда желтеющие листья падают под осенними дождями, а дождь со снегом хлещет мимо окон и приходится зажигать лампы, чтобы рассмотреть стежки, она перестает спрашивать.

Даже днем здесь не так много дел, чтобы не думать о моих страхах и сумасшедших надеждах.

У меня больше нет домашнего хозяйства. Мы живем благодаря милости аббатства, даже в том, что касается еды и огня, и девочки ссорятся и дерутся из-за безделья и недостатка движения.

Но я не позволяю им впадать в апатию, и каждое утро они садятся за уроки: законы, подсчеты, управление домашним хозяйством. Даже шитье имеет практическое значение, потому что белье их нуждается в починке. Бесс переводит «Песнь о Роланде» на итальянский, а Сесили в память о своем дяде поклялась выучить наизусть «Наставления и поговорки философов» Энтони.

Анну мало заботят книги. Чтобы она выучила всего несколько страниц из «Жизни святого Франциска», приходится подкупать и шлепать ее, хотя мне кажется, что истории о животных, за которыми она ухаживает, привели бы ее в восторг. Катерина больше любит мечи, чем игры, и рыцарь, с которым мы встретились в святилище – он скрывается здесь из-за того, что совершил преступление, а какое именно, я не спрашивала, – научил ее танцу меча. Она будет сидеть, сколько нужно, за уроками, если сказать ей, что потом она сможет заняться мечами. Крошка Бриджит еще не очень хорошо говорит, и ей нужно подсказывать слова молитв.

Днем мы танцуем или играем в воланы или шары – все, что угодно, лишь бы девочки размялись, стали смеяться и прыгать и на щеках их появился румянец.

Вечером мы играем в карты или шахматы.

Во время молитв мы молимся за мальчиков, но я не могу заставить себя сказать: «Nunc Dimittis!» [126]126
  «Ныне отпущаешь!» (лат.).


[Закрыть]

В той скученности и тесноте, в которой мы находимся, нас всех поражает один и тот же недуг: лихорадка или гнойное воспаление горла. Эта болезнь быстро одолевает нас, ослабляя наши тела вынужденным бездельем.

Безделье также подпитывает страхи. Что будет с девочками, если я умру? И кто защитит их? Кто честно возьмет их замуж?

Лишенная братьев, моя красавица Бесс была истинной наследницей Англии, а Сесили – вслед за ней, и обе были в том возрасте и даже старше, когда следует выходить замуж. В Бесс заключались мои надежды, но ее положение было величайшей опасностью для нее. Станет ли она заложницей, какими стали девочки Уорика? Вес амбиций их отца почти утопил их. Уложат ли ее в постель, как это сделали с Изабеллой на мечущемся корабле, отрезанном от гавани? Заставят ли силой выйти замуж, чтобы скрепить узы между врагами, как сделали с Анной, сестрой Изабеллы, отдав ее за сына королевы Маргариты?

Большинство людей полагают, что Изабелла была отравлена, и не той женщиной, которую за это повесили, а своим мужем, Джорджем Кларенсом. А теперь даже в наше убежище проникли слухи о том, что Анна смертельно больна и Ричарду Глостеру не терпится избавиться от жены, [127]127
  После гибели сына королевы Маргариты Анна Уорик вышла замуж за Ричарда Глостера.


[Закрыть]
чтобы он мог жениться на одной из великих принцесс, раз уж объявил себя королем.

Глядя на Бесс, я видела еще одну опасность: в том, как она движется, как она прячется в углу, чтобы снова прочитать о Ланселоте и Гиневре, в том, как наблюдает за новым послушником в саду аббатства или встречает пристальный взгляд посланника, в маленьких жестах, которые она делает, когда думает, что я сплю. Она жаждала наслаждений брачной постели. Я могла читать это в ее мыслях: дочь сжигал жар, плоть ее жаждала рук мужчины, потому что подобное я когда-то хорошо познала на самой себе. Мы составляли для нее столько брачных планов, когда ее отец был жив: она знала цену себе и своей девственности. Но теперь, без надежды на замужество, как я могла быть уверена, что ее желание не окажется слишком сильным, чтобы уцелело ее целомудрие?

Мы были взаперти, нам было скучно, мы так устали друг от друга, даже воздух наших комнат пропитался скукой. Новое лицо заставляло наши души оживиться на час или на день. Я видела, что на Бесс, полную женского желания, но не имеющую возможности заглушить его охотой или празднествами, румянец заикающегося послушника или поклон и улыбка посланника-джентльмена действуют как крепкое вино.

Каждый из нас имел мало возможности уединиться, и вряд ли что-нибудь можно было сохранить в тайне, но даже пустой слух о том, что Бесс не целомудренна, дошедший до двора в Винчестере и дальше, мог бы принести нам непоправимый вред.

Поэтому я начала составлять планы не только ради нашей безопасности, но и для того, чтобы мои девочки запаслись терпением. В убежище мы могли составлять планы, потому что никто не мог помешать доктору Маргариты Бофор навещать меня. Мы были осторожны, но посланцы приходили и уходили: предложения помощи, советы, маленькие шаги на пути к безопасности и свободе. Следуя этому пути, я услышала наконец, что мой сын Томас Грэй и мой брат Эдуард в безопасности, в Бретани, с сыном Маргариты Генрихом Тюдором.

Многое еще оставалось устроить, но у нас было много надежд.

Ночью же ничто не могло успокоить моего ужаса. Часто я брала к себе в постель Бесс или Сесили, чтобы остановить слезы, найдя немного утешения в их юном запахе и тихом дыхании.

Я подолгу лежала, прислушиваясь к тому, как топают и перекликаются воины за стенами убежища. Каждый непривычный звук – крики, быстро скачущая лошадь, стук колес – заставлял меня напрягаться, пытаясь расслышать, что последует за этим.

Учинить такое осквернение было бы преступлением, грехом, который трудно было бы вынести. Даже молчание, пока я ожидала оклика часового, бросало меня в пот, ведь Ричард мог решить схватить нас тайно, а не устраивать публичное представление, демонстрируя свою силу.

Нас, конечно, не убьют. Даже Ричард Глостер не способен на подобное деяние!

Но именно так должен был думать Энтони во время долгой, долгой дороги к Шерифф-Хаттону. Заставят ли нас проделать тот же самый путь?

А когда наконец усталость моя становилась сильнее страхов, приходили ночные кошмары. Как чернокрылые демоны, они показывали мне то, что я отказывалась видеть днем: смерть моих мальчиков. Ночь за ночью я слышала их крики, чувствовала, как они давятся – кровью, вином или горькой тканью, – чувствовала, как их руки вцепляются в мои, как их утаскивают прочь.

Пробуждение было облегчением, хотя у меня болели глаза и ныло все тело, и весь день ночные ужасы маячили в темных уголках моего сознания. Даже при свете дня страх за моих мальчиков и горе лежали на моем сердце, тяжелые, как свинец.

Дни шли за днями, мы продолжали жить в такой же тесноте, как если бы находились в заточении.

И все-таки мы строили планы.

Моя милая, улыбающаяся крошка Бриджит нашла «счастливый боб» в пироге в канун Крещения и сидела, хлопая в ладоши, в бумажной короне набекрень, пока ее сестры танцевали.

На рассвете первая часть моего плана исполнилась, когда мы услышали, что на Рождество в Руане сын моей старой подруги Маргариты Бофор, Генрих Тюдор, граф Ричмонд, обручился с Бесс. И это несмотря на то, что Ричард Глостер – я не стану называть его королем – объявил, что мой брак с Эдуардом недействителен, а дети мои незаконнорожденные. И все равно последний из Ланкастеров сочетается браком с наследницей Йорка.

На то, чтобы спланировать вторжение, уйдет время, но это все равно произойдет.

На следующий день я проснулась, зная, что должна вести себя так, словно мои мальчики в самом деле мертвы, а Бесс – законная королева Англии.

– Если вы, – кивнула она, – думаете, что все к лучшему, мадам, то так тому и быть. Желала бы я, чтобы никогда до такого не доходило.

– Знаю. Но желание не вернет их обратно из… где бы они ни были. А сейчас мы должны сделать все, что сможем. – Я вытерла глаза. – Кроме того, когда родился твой брат, ты ударила Мэл за то, что она сказала: ты больше не принцесса Уэльская.

– Я это сделала? – улыбнулась Бесс. – Я и забыла. Будет хорошо снова очутиться в большом мире. Иногда я так сильно ненавижу это место, словно задыхаюсь здесь. Мне хочется вопить, но я лишь давлюсь пищей.

– Сейчас мы не можем помочь твоим братьям. Но я не уйду отсюда до тех пор, пока не буду знать, что это безопасно. Даже если нам придется оставаться тут до Судного дня.

Бесс вздохнула и повернулась к окну. На подоконнике лежал снег, и дочь открыла оконную створку, впустив в комнату веяние ледяного воздуха, отчего задрожало пламя очага. Я не пожурила ее. Как часто я сама открывала окно только для того, чтобы убедиться: наша клетка сделана не из железа?

Не столько из железа, сколько из стали. Всегда за стенами мы слышали и видели воинов, ожидающих нас: звон пик, стук сапог и звяканье доспехов, перекличку часовых, днем и ночью.

Снова и снова Ричард посылал гонцов, чтобы уговорить нас покинуть убежище. Будущее для моих девочек лежит только в большом мире, это я знала, но там для них не было безопасного места.

Снова и снова я отказывалась, до тех пор, пока он не поклялся перед епископами, лордами и простым людом, что я и мои дочери будем в безопасности и он будет защищать и обеспечивать их. Вот тогда я смогла поверить, что Ричард не поставит под угрозу свою душу, нарушив такую клятву, ведь он был таким же верующим человеком, каким был Эдуард. Это же не Ричард – какой я была дурой! – поклялся, что мои мальчики будут в безопасности.

«Довольно», – сказала я себе. Я должна трудиться ради девочек, найти им в мире не просто место незамужних девушек, но мужа и надежное поместье, в котором они будут жить с удобствами, может, даже счастливо.

А как же я? Если я смогу знать, что они обеспечены, меня больше не будет заботить собственное положение. Я слишком устала и не желала многого для себя: горе из-за мальчиков бежало по моим жилам, как изнуряющая болезнь. Но я не могла пожелать, чтобы горе прошло, пожелать этого было бы все равно что пожелать их смерти.

У меня не было надежды, и я решила действовать так, как будто они мертвы. Но надежда все равно не умирала.

Итак, однажды утром мы по доброй воле вышли из убежища и прошли через сады аббатства к воротам.

Я не выказывала страха, и Бесс с Сесили тоже не должны были выказывать его, я их об этом предупредила: мы должны вести себя соответственно положению тех, кем мы и являлись, – величайших леди королевства.

Все должно было получиться, однако торжественные клятвы и заверения, письма и послания, весь здравый смысл и доводы не могли заглушить моих страхов. Что, если я предаю своих девочек врагам, точно так же, как предала Дикона? Мартовский ветер был не холоднее моего страха, и я дрожала.

Привратник сделал шаг назад, чтобы выпустить нас: я остановилась поблагодарить его и дала ему золотой. Я не позволяла ни одному человеку забыть, что мы царственные особы, даже самым ничтожным из тех, которые некогда были моими подданными.

Потом он открыл ворота, и мы увидели то, что находилось за ними.

Меня окатило маленькое облегчение после всех пережитых страхов: все воины, кроме горстки, ушли, а оставшиеся не были охранниками, они сидели верхом, построившись для эскорта.

«Достаточно, чтобы быть в безопасности, но слишком много, чтобы ехать быстро», – сказал бы Эдуард.

Память обожгла меня.

Когда мы вышли на простор, ветер подхватил наши обтрепанные плащи и начал так хлестать по лицу, что Бриджит расплакалась. Катерина уставилась на охотничьих собак, разносчиков и суетящихся оруженосцев, потому что едва помнила, как все это выглядит. Бесс подняла Бриджит и дала ей конфету.

Единственный человек, ожидавший возле лошадей, не был солдатом.

– Господин Несфилд?

– Госпожа Елизавета, добро пожаловать, – произнес он, изображая поклон. – Уверен, вы не сочтете наше путешествие слишком утомительным.

Я воздержалась от ссоры из-за того, как он ко мне обратился, но посмотрела ему прямо в глаза. Мне нужно было знать, как далеко отсюда нас будут держать. Если я узнаю это, я узнаю многое другое.

– Мне не сказали, куда мы направляемся. Почему?

Он не ответил на мой вопрос, сказав только:

– Лишь до моего манора Хейтредсбури. Моя обязанность – позаботиться о том, чтобы вам и вашим дочерям было удобно под моим присмотром.

Я почувствовала себя смелее: насколько я помнила, Хейтредсбури и вправду был всего лишь манором, а не устрашающим замком, где нас могли бы спрятать. Но он находился далеко в Уилтшире, в трех днях пути отсюда, или даже дальше, и ни одна из нас не готова была к такому путешествию.

– Мои младшие дочери нездоровы. Им понадобится отдых.

Несфилд указал на что-то за своей спиной.

– Как видите, они могут путешествовать в этих носилках. Мне приказано как можно быстрей добраться до Хейтредсбури, а для этого нужно ехать верхом. Вам не следует бояться: лошадьми будут управлять верные люди.

Мне пришлось прикусить язык, чтобы не спросить его, какой опасности он думает избежать, заставляя нас путешествовать быстро. Это было бы невежливо – затевать ссору с тюремщиком, но находиться под чьим-то надзором было все-таки трудно. Мы отвыкли от этого в убежище. Теперь же нас связывал приказ Ричарда Глостера, мы больше не имели свободной воли.

Мы ехали по Петти-Франс.

Несмотря на гнев и страх, я, сидя верхом на лошади под широким небом и видя, как перед нами разворачивается дорога, ощутила подъем духа.

Как только Вестминстер остался позади, появились торчащие из травы под оградой примулы, бледные, как солнечный свет. Мы приблизились к Рыцарскому мосту.

Но мы по-прежнему оставались узницами, хотя и не такими, какими были в убежище. Судя по крепко сжатым губам и молчанию, Несфилд не был тюремщиком, который легкомысленно относится к своим обязанностям. Неважно, я и сама могла молчать, потому что знала: Генрих Ричмонд тоже выжидает своего часа и строит планы на будущее.

На Михайлов день Бесс и Сесили было велено явиться ко двору.

Несфилд разрешил нам подойти к воротам, чтобы попрощаться, хотя и без больших церемоний. Было холодно, и Бесс не терпелось отправиться в путь. После того как мы обнялись и они заняли место позади грумов, я стиснула руки малышек, потому что не могла больше держать моих старших девочек.

Что это было за прощание? Рассудила ли я правильно, будут ли они в безопасности?

Мужчины приносят клятвы перед Богом и людьми: кто может сказать, когда эти клятвы будут нарушены?

«Господи, пусть я поступила правильно, – молилась я. – Господи, сохрани их и пошли им здоровья и счастья».

– Мадам, вы делаете мне больно, – сказала Анна, пытаясь вытащить ручку из моей.

– Прости, – ответила я.

Лошади исчезли за поворотом, и только по тихому звону стали было ясно, что они еще не уехали далеко.

– А теперь пошли в дом. Сейчас слишком холодно для маленьких девочек.

Проходили дни, полные скуки ведения домашнего хозяйства, которое не было моим. До меня не доходило никаких новостей, не подвергшихся цензуре, и я могла только молиться, чтобы Бесс и Сесили были в безопасности, и верить, что Ричард не отречется от своей клятвы.

Мой брат Эдуард написал: Ричарду нужнее уважение могущественных людей, перед которыми он поклялся, чем смерть Бесс и ее сестры, и мне приходилось довольствоваться этим утешением. И младшие девочки остались со мной.

Перед Мартыновым днем ударил первый жестокий мороз.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю