Текст книги "Тайная алхимия"
Автор книги: Эмма Дарвин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)
Я кивнула.
Мы часто обедали в этой гостинице по дороге из Графтона: улица за дверями кишела повозками, вереницами мулов и путешественников и всем, что только двигалось по дороге на Лондон.
Джон говорил, сощурив глаза, словно все еще ожидал следующей атаки и подсчитывал, сколько человек сможет собрать, чтобы сражаться.
– Это была неплохая позиция, но к тому времени у нас даже некому было держать королевский штандарт. Я нашел его в сточной канаве и прислонил к стене гостиницы. Стрела задела шею короля – рана была несерьезной, но все-таки и он побежал в укрытие. Под конец его светлость Сомерсет двинулся вперед, потому что среди нас не осталось не раненных людей, и был убит, хотя сам сразил четверых, прежде чем пасть. Он был великим человеком. А многих взяли в плен. Было провозглашено, что король – не пленник, но что его верный и преданный кузен Йорк просто спас его от Сомерсета и остальных злых советников.
– И это называется верностью! Но вы не ранены? И ваш отец? И ваши люди?
– Все мы целы. Джозефа Картера из Графтон-Милла стрела задела за бедро – всего лишь царапина.
– Это хорошо, он так недавно женился, и жена его ждет ребенка. Мне бы не хотелось думать о ней как о вдове.
– Такое вряд ли бы произошло. Лучники Уорика стреляли в лордов, находившихся рядом с королем, не в простых людей, и хорошо знали свое дело. Нам не грозила большая опасность.
– Мы должны послать весть моему отцу.
– Да, хотя таких посланий в Кале будет отправлено множество. А поскольку Сомерсет мертв, а Йорк распоряжается королем в Лондоне, ваш отец должен вскоре перестать командовать гарнизоном Кале. Йорк захочет, чтобы Кале и его гарнизон находились в руках его родственника. Он, без сомнения, отдаст гарнизон Уорику, – сказал Джон, встав и потянувшись, а потом неожиданно вздрогнув. – Я должен поесть, помыться и поспать. Кто знает, что случится потом? Его величество король – не такой человек, чтобы самостоятельно сопротивляться человеку вроде Йорка.
– Королева укрепит его решимость, у нее теперь есть сын, за которого надо сражаться, – заявила я.
– Да. Но она ненавидит Йорка, а сейчас еще больше, горюя из-за Сомерсета. Как говорит ваш отец, у нее есть доблесть, которой лишен его величество король, но нет мудрости, чтобы обуздать эту доблесть.
– Знаю. Муж, не должны ли мы позаботиться о собственной защите здесь, в Астли?
– Думаю, это будет мудро, – согласился он, остановившись и держа руку на щеколде. – Говорят, Йорк взял с собой сына Эдуарда, графа Марча. Ему лет десять, не больше, но в нем уже чувствуется порода.
Джон вышел и закрыл за собой дверь.
Томас тяжело вздохнул… Одна его ручка дергалась в пеленках, веки трепетали, как будто ему снилось, что он летящий ястреб.
Ко мне пришло желание, острое, как нож в груди, чтобы он не был тем, о ком я молилась на каждой мессе с тех пор, как узнала, что беременна. Не был тем, за кого я собиралась вознести благодарность завтра, когда услышу, как церковные колокола возвещают о его крещении. Не был тем, в благодарность за которого я преклоню колени перед Богородицей, когда буду в церкви. Я молила о сыне, и мои молитвы были услышаны.
Горячие слезы навернулись на мои глаза, побежали по щекам и упали на лобик ребенка. Что будет с моим сыном? Как он может быть в безопасности в этом мире, где даже мальчиков приводят на битву, где они дерутся и убивают, видя, как короля побеждает и берет в плен его собственный родич?
ГЛАВА 3
Энтони – Первый час [31]31
Первый час – служба около шести утра в римско-католической литургии часов.
[Закрыть]
По крайней мере, я не скован.
Только однажды мне связали запястья, и я разозлился не на шутку! Я был зол, взбешен и испуган, как и полагается семнадцатилетнему мальчику. Мой отец тогда посмотрел на меня, нахмурившись. Я замолчал, но подумал – как и любой юноша, – что отцу не понять моего унижения. Его слову, слову рыцаря, поверили, а моему – нет!
Тот, кто услышит эту историю, сочтет ее мальчишескими играми, но страх был настоящим, как и раны. Когда я рассказал об этом Луи, тот засмеялся, как смеялся я сам над доблестными глупостями своего детства, но потом протянул руку через стол таверны и крепко сжал мое предплечье, словно беря на себя и раны, нанесенные моему телу, и раны, нанесенные моей гордости.
Даже сейчас, после того, как я столько узнал о Ричарде, графе Уорике, я гадаю, зачем он сделал то, что сделал той ночью. Йорк хотел защитить королевство во время второго приступа безумия короля Генриха, отдав Кале под командование Уорика, но потом Генрих оправился от безумия, и Йорк перестал быть протектором. Он в бешенстве вернулся в свою твердыню в Дублине и послал сына Эдуарда Марча к кузену Уорику в Кале. Там они затаились, как драконы в логове, нападая на проходившие по каналу корабли, груженные солью, мехами и вином.
Моему отцу было приказано явиться в Сандвич, чтобы именем короля захватить оставшиеся корабли Уорика. Мы сделали это довольно легко, без кровопролития, о котором стоило бы упомянуть, – опытные моряки знали, когда глупо вступать в драку.
– Именем короля! – крикнул я в лицо одному из них. Кровь его так и кипела, хоть он и был разоружен.
– Король – это тот полусумасшедший, которого подпирает на троне ведьма? А его так называемый сын состряпан вовсе не им?
Даже с пленными можно обращаться неучтиво, когда они говорят подобные вещи. Я ударил этого человека по лицу.
– Бросать вызов помазаннику Божьему – все равно что бросать вызов Богу, ты, богохульное отребье! – крикнул я.
Я верил в то, что говорил. И все еще верю.
– Уорик – великий человек, – сказал мой отец, когда неделю спустя мы сидели в лучшей гостинице Сандвича, что недалеко от причала, попивая последнюю чашку вина с пряностями.
Те, кого ранили во время захвата кораблей, уже поправлялись. Люди Кента не поднялись против нас, чтобы поддержать Уорика, как мы боялись, и все было тихо. Мой отец был потрясен, узнав, что все пять кораблей Уорика в плохом состоянии, а «Милость Божью» вообще нельзя спустить на воду. Он задал работу плотникам, а пока мы довольно удобно разместились и хорошо ели-пили, к удовольствию отца и утешению моей матушки. Вокруг было достаточно безопасно, и у нас даже нашлось время совершить небольшое паломничество в Кентербери.
– Но Уорик предпочел бы окопаться в Кале, а не возвращаться, чтобы попробовать залечить раны королевства, – сказал отец. – Он либо будет вести дела на своих условиях, либо не станет делать ничего.
– Господин мой… Сын мой… – произнесла моя мать, вставая. – Я отправляюсь в постель.
Я поклонился ей, а она поцеловала меня в лоб, потом присела в реверансе перед отцом, прежде чем тот обнял ее.
Когда в сильные январские морозы я вернулся обратно в свое жилище, в Сандвиче было, как всегда, тихо. Даже в первые часы после полуночи трубы возвещали о ветре и приливе. Дела в тавернах шли хорошо: там торговали элем, вином и шлюхами, как во всех тавернах больших портовых городов. Но мы с моими людьми договорились, что будем прислушиваться только к перекличке часовых, которых оставили на каждом корабле.
Я чувствовал приятную усталость после хорошо сделанной работы. Улучив момент, я нацарапал записку Елизавете и привязал ее к свертку подарков для ее мальчиков. Я положил туда копию «Книги о рыцарском ордене» Луллия, [32]32
Раймунд Луллий (ок. 1235–1315) – поэт, философ и миссионер, один из наиболее оригинальных представителей средневекового миросозерцания; основная работа – «Книга о рыцарском ордене». (Прим. ред.).
[Закрыть]сделанную мной для Тома, и алый волчок с ярмарки для маленького Дикона. Я отправлю все это с первым же человеком, который поедет в Графтон, чтобы оттуда подарки переслали в Астли.
Люди, закутавшиеся в плащи у очага в нашем обиталище, ворчали, что я не даю им спать, поэтому я задул свечу и опустился на колени, чтобы в темноте прочитать молитвы.
Едва я успел погрузиться в сон, как раздался крик, потом второй, и на дверь обрушились удары.
– На нас напали! Они захватывают корабли! Сэр Энтони! Господи спаси, вы должны поторопиться!
Я уже был на ногах и натягивал сапоги, не успев даже как следует открыть глаза, сталкиваясь локтями с товарищами, ругаясь от боли в ссадинах, полученных в бою неделей раньше, и путаясь в завязках панцирей.
Не было времени сесть на лошадь – куда важнее было вооружиться, и мы побежали мимо Уайтфриарс и канатной фабрики к Дуврским воротам, где собрали еще больше людей. Из их числа мы выделили столько, сколько удалось, – оставшиеся должны были удерживать ворота, – и, обнажив мечи, побежали вниз по Чейну к причалам.
В свете факелов гостиницы я увидел отца: тот стоял без оружия, в ночной рубашке, окруженный людьми, носящими знаки Уорика. Рядом с отцом, неподалеку от груды булыжников, стояла моя наспех одетая мать. Позади них вырисовывался корпус одного из кораблей.
Противники намного превосходили нас числом, но мы сделали все, что могли, потому что отец мой ничего уже не мог сделать.
Враги двинулись на нас, выкрикивая имя Уорика, но наши крики «за короля!» вскоре потонули в лязге металла. Сражаясь, мы оставили позади несколько раненых. Я видел, как один из людей противника упал с перерезанным коленным сухожилием, взывая по-французски к Деве Марии.
Еще одного рубанули по лицу, так что он ослеп от крови. Один из наших был убит – Джозеф Картер из Графтон-Милл, да упокоит Господь его душу, – а я получил рану в плечо, достаточно глубокую, чтобы выронить меч. И раньше, чем у моего горла оказался кинжал, я понял, что все кончено.
– Спасайтесь! – хрипло закричал я своим людям, испугавшись, что их убьют, и кинжал царапнул мне шею.
И они бросились бежать по темным улицам.
Воины Уорика не стали их преследовать и, насколько я мог различить в темноте, не пытались захватить город.
Казалось, все, что им было нужно, – это мы, Вудвиллы, и корабли, которые их господин считал своими.
Чья-то рука тяжело опустилась на мое раненое плечо. Я подумал, что боль навсегда оставит клеймо на моем теле, а потом на плечо нажали так, что я тяжело ударился коленями о булыжник.
Люди, окружившие моих отца и мать, стали подталкивать их к краю пристани. Мне связали руки за спиной.
– Вы, подонки! Подлецы!
Я попытался повернуться, чтобы оказаться лицом к лицу с тем, кто меня схватил, но кинжал снова царапнул шею.
– Да как вы смеете? Как вы смеете! Я рыцарского звания!
– Мы получили приказ, – ответили мне, поднимая меня на ноги. – Пойдемте.
– Вы должны развязать меня под честное слово!
– Как же, жди.
– Я увижу, как вас повесят за это, отродье!
Я споткнулся на сходнях, потому что со связанными руками не мог удержать равновесие.
– Вы не имеете права обращаться так с человеком рыцарского звания!
Я попытался гордо взойти на палубу, но оступился и упал вперед, ударившись раненым плечом о бочку. Один из людей засмеялся, потом второй. Я с трудом встал на колени и увидел, что смотрю снизу вверх на отца. Матушки моей нигде не было видно. Что они с ней сделали?
– Сын, веди себя тихо. Побереги силы до того времени, когда они тебе понадобятся.
Отец повернулся к человеку, который уже грубо вздергивал меня на ноги:
– Добрый господин, не все люди обучены правилам рыцарства, но вы, я уверен, хорошо сведущи в них. Мой сын и вправду рыцарь, и вы можете полностью доверять его честному слову. Вы и вправду должны так поступить, сэр. Мой господин Уорик ничего другого и не ожидает, потому что он сам такой же доблестный рыцарь, как и любой другой в королевстве, и мне это хорошо известно.
– Да, он таков, хотя говорят, что мой господин Марч вполне может с ним соперничать, – сказал тот человек. – Ладно, господин мой, я поверю вашему слову, что вашего сына не надо связывать.
Я не мог больше такого стерпеть.
– Вы должны верить моему слову, сэр, а не слову моего…
– Мой сын еще очень молод, – ласково перебил отец. – Мы все некогда были такими же горячими головами, правда? Не будете ли так добры его развязать?
Гордость не позволила мне потереть запястья, на которых веревка оставила синяки.
– Сэр, – обратился я к отцу, не обращая внимания на того, кто все еще стоял у моего плеча, – а как же моя мать?
– С ней все более или менее в порядке. Они не станут обращаться с ней дурно, – попытался улыбнуться отец. – Думаю, нам придется предпринять небольшое путешествие в Кале. Ей всегда нравился этот город, и она обрадуется возможности поговорить на родном языке.
И так уж случилось, что матушке такая возможность представилась на долгое время.
Солнце уже разогнало туман. Люди вокруг меня едут с прикрытыми лицами, голоса этих северян сухие и отрывистые. Говорят они только о насущных делах, почти ни о чем, кроме этого. Похоже, они знают так же хорошо, как и я, в чем заключается их дело. Все эти люди настороже, как и любой тяжеловооруженный всадник или лучник во время исполнения своих обязанностей. Но они не слишком тревожатся, потому что мы находимся в тех местах и среди тех людей, которые давно уже подчиняются Ричарду Глостеру. Ни нервных взглядов через плечо, ни ладоней на рукоятях мечей, ни торопливых изменений планов. Только плотный отряд, рысцой направляющийся в сторону Йорка в начале длинного, жаркого дневного пути. Это молчаливое будничное путешествие похоже на любое другое, его маршрут, остановки в пути, конечная цель – все распланировано.
Но для меня конец путешествия будет не таким, как для других, – он станет моим концом, концом моей жизни на этой земле.
Иногда я думаю, будет ли он таким, каким однажды привиделся мне. В день нашего паломничества в Кентербери меня окружали камни, а сверху лился золотистый свет. Откуда-то доносилось пение, оно вздымалось и опадало под сводами. Я пополз вперед на коленях. Каждый новый камень обдирал их все сильнее, каждый дюйм был испытанием моей силы, испытанием моего смирения, моего терпения, моего желания предложить все Богу. Боль и унижение, тело и душа слились воедино, предлагая себя там, в святилище мученика, который некогда предложил больше, чем я когда-либо смогу, который с готовностью отдал свое «я», чтобы погибнуть лютой смертью во имя Господа. Каким маленьким и слабым было мое подношение в сравнении с жертвой святого: моя короткая, юная жизнь!
Громадные камни пахли льдом и землей. Густой и резкий запах ладана, медленно высыхающего железа святой воды на моих губах, лбу и голой груди, вонь пота. Боль и жара начали звучать музыкой в моем мозгу. Я добрался до верха ступенек, и золотистый свет заклубился передо мной, как облако. Я мог бы двигаться быстрее, боль подгоняла меня спешить к таинству, к драгоценной гробнице, будто повисшей передо мной в воздухе, манящей и мерцающей. Рубины, слоновая кость, сапфиры и золото обрамляли немногие дошедшие до нас бренные останки, наполняли мои глаза и нос запахом, что звенел в ушах, как колокол, притягивал и очаровывал меня, оставив лишь одно желание: добраться до его сердца, до места упокоения святого Томаса, где боль и горе превратятся всего лишь в тень, в воспоминание о даре, который я некогда вручил Богу.
Уна – Среда
Лайонел стоит на платформе, когда мой поезд подъезжает к Сент-Олбансу. Если Иззи больше не похожа на художницу, то Лайонел ничуть не изменился: бизнесмен из Сити, почти удалившийся от дел только потому, что уже заработал столько денег, сколько мог пожелать. Все на нем добротное и ухоженное: твидовая куртка, отутюженная рубашка и безукоризненно завязанный галстук, тончайшие кожаные перчатки, ботинки, начищенные так, что их не устыдился бы кавалерийский офицер в отставке. Черные волосы красиво прилизаны на висках. Помню, я заметила, как Лайонел стал приобретать этот лоск, когда только начал работать в Сити, и это впечатление усилилось после его встречи с Салли.
Я так рада видеть Лайонела, но после путешествия на его фоне кажусь себе неряшливой и грязной, хотя у меня было время, чтобы помыться и даже выгладить рубашку, а во время получасовой поездки в полупустом поезде одежда не могла сильно запачкаться и помяться.
– Поездка была приятной? – спрашивает Лайонел, целуя меня в щеку.
– Дядя Гарет говорит, что мастерскую тоже придется продать, – не могу удержаться я.
– Дай-ка я возьму твою сумку. Да, знаю, это так стыдно. Надеюсь, ты не возражаешь против пешей прогулки. Это нечестно.
– Спасибо, я справлюсь сама, – возражаю я, крепко держа свою сумку. – Кроме того, там только зубная паста и чистые брюки. Она не тяжелая… А это и вправду необходимо – продавать мастерскую? – продолжаю я, когда мы прокладываем путь через толпу на Лондонскую дорогу. – Видел бы ты дядю Гарета. Не хочу быть мелодраматичной, но я и вправду думаю, что такая продажа его убьет.
– О, думаю, он куда крепче, чем кажется. Хотя он, конечно, сожалеет о мастерской. Но похоже, продать ее – единственный путь. А ты как? Была очень занята после приезда?
– Да, порядком. Ты же знаешь, что это такое.
– Обязательно извести, если я чем-нибудь могу помочь. У меня, конечно, нет полномочий устраивать дела в Австралии. Но если нужен совет…
Лайонел не обнял меня, как обняла Иззи, но я ощущаю, что он готов взяться за мои дела, если я попрошу, и во мне поднимается волна любви.
– Пока все идет хорошо, спасибо. Кстати, о Чантри: Иззи знает? Я не говорила с ней сегодня.
– Да, она знает.
– Она, наверное, совершенно убита. Она жила в Чантри дольше, чем любой из нас. Я всегда думала, что для нее и Пола было ошибкой съехать оттуда.
– Нельзя же винить мужчину за то, что он не хочет вечно жить с тещей и зятем.
– Полагаю, ты прав. Но неужели нет другого выхода? Я имею в виду – кроме продажи Чантри. Если не беспокоиться об Иззи, как же насчет дяди Гарета?
Мы пересекаем улицу Святого Петра в бодрой, обтекающей нас толпе покупателей.
– Я заставил своего юриста, ведущего дела по передаче имущества, перевернуть все вверх дном, – вздыхает, качая головой, Лайонел. – Нет, другого выхода не существует. Ты знаешь, что Спарроу-лейн – частная дорога?
– Да, так написано на табличках, и всегда было написано.
– Верно. Соседи уговорили владельца дороги перекрыть движение грузового транспорта. Но если мы продадим всю нашу собственность, то они смогут пользоваться задними воротами. Та боковая дорога – общественная, хотя и не покрыта асфальтом. Так что, боюсь, «все или ничего».
Это кажется бесспорным, и все же мне хочется спорить. Вряд ли я буду возражать. При других обстоятельствах было бы хорошо избавиться от последнего клочка моей английской жизни. Но сейчас это плохо, потому что это значит… Значит, что я избавлюсь от последнего клочка моих воспоминаний о Марке.
Марк?
После того как я увидела – его или его дух? – я не могу больше притворяться перед собой, будто это неважно и было давным-давно. Да, это было давно, но все-таки это слишком важно. Проблемы столь важные, приносившие некогда такую боль, не перестают существовать из-за того, что проходят года, из-за того, что я переехала на другую сторону планеты, из-за того, что мы с Адамом были счастливы.
В глубине моей душе что-то шевелится. Не ностальгия. Не печаль. Что-то маленькое, но свирепое, относящееся к сегодняшнему времени, не к прошлому.
– Итак, ты пишешь о Войне Роз, – говорит Лайонел, когда мы пересекаем Чекер-стрит, прокладывая путь сквозь толпу посыльных, инспекторов дорожного движения и туристов, направляющихся к аббатству, – Йорк, Ланкастер и все такое прочее. В твой труд входит битва при Сент-Олбансе?
– Наверняка входит, – отвечаю я, собираясь с мыслями. – Только не одна битва. Их было две: в тысяча четыреста пятьдесят пятом и тысяча четыреста шестьдесят первом годах. Первая была… Где тут рыночная площадь?
Лайонел показывает вперед.
– Первая была всего лишь перестрелкой, едва ли чем-то большим, но Генрих Шестой был тогда ранен в шею и взят в плен сторонниками Йорков. Вторая битва была куда кровопролитнее.
Лайонел аккуратно маневрирует, чтобы снова оказаться между мной и дорогой, эскортируя меня. Уж не знаю, что более эффектно – это или направляющая рука Лайонела каждый раз, когда мы проходим мимо фонарного столба и мой спутник отступает назад, чтобы я прошла первой. Адам был прекрасно воспитан, но его хорошие манеры скорее заключались в том, что один чуткий человек делает для другого, а не в этом уверенном, аккуратном танце «мужчина – женщине», который так же обольстительно ограничен, как те новомодные обтягивающие и тугие платья, которые тетя Элейн заботливо кроила и шила для Иззи.
Пластик, сталь и стекло фасадов вклиниваются в кирпичные и оштукатуренные здания, и только слегка покосившиеся верхние окна и просевшие крыши выдают их возраст. Я вижу ряды машин и парковочных счетчиков, неоновых вывесок и муниципальных подвесных корзин с цветами – и красивую дощечку на здании жилищно-строительного кооператива, некогда бывшего гостиницей «Замок», которая возвещает о гибели герцога Сомерсета.
Тяжелый грузовик с ворчанием поднимается по Холивелл-стрит, каждый раз надрывно крякая и вздыхая при переключении скоростей.
Когда-то на холме были возведены баррикады. Их строили люди Сомерсета, защищавшие короля от его кузена Йорка, самого могущественного человека в королевстве.
Под желтыми линиями и асфальтом – булыжники и дробленые камни, каждый из которых они старались удержать. Все зависело от того, сколько воинов держали луки, сколько воинов держали мечи, а сколько – пики, уверены ли они были в Божьей помощи или страшились проклятия, голодны ли они были, пьяны или ослабели от ужаса. Важно было и то, насколько прочны их шлемы, насколько сильны их руки и плечи, где именно они собрались и насколько крепко стояли.
Каково это было – сражаться за того, кого ты знаешь только по имени как своего сеньора? За Бога, или за короля, или за его светлость Йорка, чтобы ради них пустить в ход все, что у тебя есть: и тело, и разум, и силу, и слабость, – зная, что этого может оказаться слишком мало?
Каково было моему отцу, имевшему только школьное образование, творцу, написавшему в своем письме, что он предан лишь искусству, вдруг оказаться под огнем в пустыне Ирака и в бойне при Кориано? Каково было моему дедушке, слишком старому для призыва на военную службу? Он был старше призывного возраста на несколько месяцев, но у него был брат, погибший при Сомме, и друзья, погибшие в битве при Вими-Ридж и на реке Пьяве, и другие близкие, чьи имена он мог произнести как литанию. Каково было брату бабушки, забитому ногами насмерть лишь потому, что он был пацифистом и отказался от военной службы? Каково дяде Гарету никогда не упоминать Тобрук?
Это не совсем мой мир, потому что я вижу его лишь сквозь серую пыль газетных фотографий и старую кинохронику. Но это фон их жизней и камни под моими ногами.
Однажды я пошла домой к Марку, и даже тогда там были ряды домов, похожих на сломанные зубы, и ямы, полные мусора и побегов кипрея. Знаете, что он забыл, закончив работу в субботу? Свою заработную плату, вот что.
Но оказалось, что там, где он живет, нет настоящего дома. Там был двор, полный лома и того, что – как я выяснила позже – его пьяный отец собирался починить и продать, когда протрезвеет. Я знала, что брат Марка сидит в тюрьме. Такого я не могла даже вообразить: настоящий человек – он же настоящий, раз он брат Марка? – преступник.
Двор и пара комнат из полусгнивших досок за Роуп-стрит почти скрывались в тени корабельных корпусов, стоящих на серой воде Гренландского дока. Помню, как в ужасе я смотрела на холодную и грязную кухонную плиту, вонючий земляной клозет в дальней стороне двора и искусанных блохами собак, которых приняла за бродячих, пока не увидела, как Марк кормит их и подметает за ними двор с рассеянностью, порожденной давней привычкой.
– Что ж, спасибо тебе большое, – сказал он, поднимая мой велосипед, который я оставила на булыжной мостовой. – Это очень мило с твоей стороны. Между прочим, удалось ли мисс Батлер закончить свой набросок до того, как пошел дождь? Набросок с курицами?
– Иззи? Нет. Но дождь перестал, поэтому она, может быть, рисует сейчас.
– Это хорошо. Она так спорила, когда миссис Батлер велела ей идти в дом. Он хорошо получится, этот рисунок.
– Иззи всегда спорит, когда не хочет прерывать работу.
Марк улыбнулся, кажется, мне и в то же время не мне.
– Лучше иди, пока снова не пошел дождь. Увидимся в понедельник.
– Хорошо, – сказала я.
Маленькая дверца в больших воротах задрожала и с громким стуком распахнулась. Во двор вошел человек и уставился на меня.
– Это что такое?
У него был местный выговор, но в отличие от Марка он говорил слегка невнятно. И от него воняло.
– Просто я кое-что забыл на работе, папа, – быстро ответил Марк.
– Заработную плату? Ты мне задолжал.
– Нет, только книжку.
Это была ложь. Я и не знала, что Марк умеет лгать.
– Ты одна из них, значит? – поинтересовался отец Марка, глядя на меня.
Я кивнула.
«Я не боюсь, – сказала я себе, – ведь здесь Марк». Но потом – по тому, как Марк держит руку в кармане, вцепившись в пакет со своей зарплатой, – вдруг поняла, что он тоже боится.
Отец Марка протянул мне руку, и я знала, что будет очень невежливо не пожать ее, хотя мне и не хотелось этого делать. Рука его слегка дрожала, но хватка была болезненной.
– Джон Фишер. Как поживаешь? Тебе нужен этот велосипед? Я дам тебе за него хорошую цену.
У меня ушла минута, чтобы понять, о чем это он. А когда я поняла, то не знала, как поступить, потому что отказаться от такого предложения, может, тоже будет невежливо.
– Конечно, ей нужен велосипед, папа, – вмешался Марк, и я почувствовала такое облегчение, что чуть не расплакалась. – Оставь ее в покое. Как она доберется домой?
– Я просто спросил. Если не будешь задавать вопросы, никуда не попадешь в этом мире, верно, мисси?
Одна из собак снова напачкала в углу. Марк взялся за руль моего велосипеда, собираясь перекатить его через приступку ворот, и внезапно оказался между мной и своим отцом. Я знала, что Марк боится, но все равно почувствовала себя в безопасности.
– Лучше езжай, не то миссис Батлер будет думать, куда ты подевалась.
Я никогда больше не возвращалась туда, и эта часть мира медленно выравнивалась, заполнялась и превращалась в бетон, потом в стекло, а теперь и в традиционный кирпич. Но после исчезновения Марка мне не раз на фоне этого прежнего мира снилось, как он уходит, молча, но так и бывает во сне. Просто маленькая фигурка из бесконечно меняющейся панорамы безликих людей, поездов, знаков и уличных фонарей, текущих мимо, а за Марком – руины монотонных домов покрытого шрамами и ямами мироздания.
Когда я вернулась домой, Иззи снова лежала на животе рядом с загоном для птиц и рисовала. Очевидно, тетя Элейн не заметила ее, потому что Иззи лежала не на коврике, а просто на мокрой траве. Ее ноги были вытянуты поперек тропы, и мне никак было не провести мимо велосипед.
– Иззи, ты можешь подвинуться?
Ни ответа, ни шевеления, лишь движения ее карандаша, набрасывающего перья, а потом быстро изобразившего один глаз-бусинку в альбоме.
– Иззи!
По-прежнему нет ответа.
Рассердившись, я осторожно наехала передним колесом на ее ногу. Колесо оставило грязный отпечаток. Иззи повернула голову.
– Что?
– Ты можешь подвинуться?
Не промолвив больше ни слова, она подогнула ноги, и я, протиснувшись мимо, поставила велосипед в сарай и отправилась мыть руки над кухонной раковиной. Тетя Элейн стряпала. Я терла и терла правую руку, пока запах отца Марка не исчез и остался лишь запах карболки.
– Иззи что, глухая? – спросила я тетю Элейн, оттирая руку.
– Нет, а что? – спросила тетя, отрезая мне кусок хлеба.
– Она, когда рисует, никогда ничего не слышит.
– И ты тоже ничего не слышишь, когда читаешь. Хочешь хлеб с маслом, джемом или жиром, оставшимся после жарки мяса?
– С маслом и джемом, – сказала я, хотя отлично знала, что не получу сразу и то и другое.
– Нет, либо одно, либо другое, ты же знаешь. И не забывай говорить «пожалуйста». Вы с Иззи ничего не слышите, потому что слишком сосредоточиваетесь: ты на книге, она на рисовании.
– Дядя Гарет говорит, что ты всегда намазывала и то и другое. Тогда лучше с жиром.
– Это было, когда «Пресс» приносил деньги, – заявила тетя Элейн, поставив на стол тарелку с хлебом и кувшинчик жира, и снова принялась резать морковь.
– Но это из-за историй, – сказала я, ухватив кусочек морковки из кучи. – Истории-то внутри моей головы! Я внутри своей головы. А когда ты рисуешь, ты не можешь быть внутри своей головы, ты должна выглядывать наружу. – Я взяла еще кусочек морковки.
– Хватит таскать морковь, или ее не хватит для daube!
– Для чего?
– Для жаркого. Французского жаркого.
– Мне оно понравится?
– Да, – твердо сказала тетя Элейн, вынимая из шкафа горшочек и пытаясь его открыть. – Чтоб тебя!
На кухню забрел Лайонел.
– Мам, где папа?
– Все еще в офисе. Что, домашняя работа?
– Алгебра. Я застрял. Старшие мальчики поставили нам среднюю оценку за успеваемость.
– Дядя Гарет в мастерской, – сообщила я, жуя хлеб с жиром.
– Сперва прожуй, дитя, – бросила тетя Элейн. – Лайонел, пока ты не ушел, помоги открыть эту банку.
Он взял банку и стал возиться с крышкой. Когда Лайонелу удалось ее открыть, рука его соскользнула, и сок и похожие на заостренные вишни штучки полетели на пол.
– Что это такое? – спросила я.
– Оливки, для жаркого. Я попросила дядю Роберта купить их к столу в магазине польских деликатесов, когда он в последний раз ходил в библиотеку Святой Бригитты. Подбери их и сполосни под краном, ладно? Они очень вкусные, тебе понравятся. И вытри пол.
Я не помню, понравились ли мне оливки. Кажется, они были маленькие и черные, горькие и лишь наполовину созревшие. В них было больше ностальгии по шумным праздникам студентов, до войны изучавших искусство в отдаленных уголках Италии, чем чего-либо еще. Ноя ясно помню, что долго думала о том, как я читаю внутри моей головы, а Иззи выглядывает из своей головы, и гадала: это одно и то же или нет.
Конечно, я должна описать Энтони и Елизавету, выглядывая из своей головы, основываясь на фактах из колофонов и заметок на полях. Остались анналы и счетные книги, которые можно изучать, изображения и эмблемы, которые можно расшифровывать. Это похоже на наброски Иззи: я не могу написать, что на самом деле творится в их головах, как Иззи не может нарисовать, что на уме у куриц, она может только показать, как двигаются их тела.
«Но чтобы создать историю, мне нужно находиться внутри своей головы», – смутно думаю я… А потом заставляю себя очнуться, потому что Лайонел снова обращается ко мне:
– Итак, поскольку собственность настолько необычна, а дом покосился – застройщики всегда осторожничают в таких случаях, – вместо того, чтобы ждать, пока наклюнется другое предложение, самый лучший вариант – выставить Чантри на аукцион.
– Продать Чантри с аукциона?
– Да. А заодно продать мебель и все остальное – все, что не нужно никому из нас. Большинство хороших вещей уже, конечно, распределены или выставлены на продажу. С оборудованием «Пресс» будет то же самое, если Гарет не захочет перевезти его в какое-нибудь другое место.
