Текст книги "Собрание сочинений. Т.13."

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 40 страниц)

На следующий день большое возбуждение присутствующих вызвал допрос некоторых свидетелей. Г-жа Боннеон, державшаяся с достоинством и тактом, снискала у публики истинный успех. С явным интересом все выслушали и показания служащих Железнодорожной компании – Вандорпа, Бесьера, Дабади и, особенно, полицейского комиссара Коша, пространно рассказывавшего о своем близком знакомстве с Рубо, – ведь они часто и подолгу сидели за картами в Коммерческом кафе. Анри Довернь слово в слово повторил свое важное показание: он, мол, теперь почти уверен, что, будучи в полузабытьи, слышал приглушенные голоса обвиняемых, которые о чем-то сговаривались; когда свидетеля стали расспрашивать о г-же Рубо, он выказал необыкновенную скромность: да, что скрывать, он был влюблен в нее, но, узнав, что ее сердце отдано другому, почел за благо не проявлять назойливости. Когда же в зале появился тот, другой – Жак Лантье, – в публике возник шум, люди вставали с мест, чтобы лучше рассмотреть его, даже на лицах присяжных отразилось неподдельное любопытство. Жак с невозмутимым видом положил руки на барьер, ограждающий места для свидетелей, – то был привычный жест машиниста, стоящего на паровозе. Можно было ожидать, что вызов в суд повергнет его в глубокое смятение, однако он, напротив, сохранил полную ясность ума, словно дело об убийстве Северины не имело к нему никакого отношения. И теперь он готовился дать показания, как человек посторонний и ни в чем не повинный; с того самого дня, когда Жак зарезал свою любовницу, он ни разу не ощутил роковой дрожи, он и думать забыл об этой страшной ночи, точно она выветрилась из его памяти, ничто не нарушало его душевного равновесия, он чувствовал себя превосходно; даже сейчас, стоя у этого деревянного барьера, он не испытывал ни малейших угрызений совести, будто не чувствовал за собой вины. Жак бросил безмятежный взгляд на подсудимых; он-то хорошо знал, что Рубо повинен только в убийстве Гранморена, а Кабюш вообще не совершил никакого преступления. Не смущаясь тем, что он был во всеуслышание назван любовником Северины, Жак слегка кивнул Рубо. Затем он приветливо улыбнулся Кабюшу, вместо которого по справедливости должен был бы сидеть на скамье подсудимых: в сущности, под обличьем разбойника скрывался славный, хоть и недалекий малый, работяга, которому он, Жак, в день снежного заноса с благодарностью пожал руку. Потом машинист непринужденно начал давать показания, он ясно и коротко отвечал на вопросы председателя суда, что-то уж слишком дотошно интересовавшегося его интимными отношениями с покойной, затем рассказал, как за несколько часов до убийства покинул Круа-де-Мофра, сел в поезд на станции Барантен, а приехав в Руан, отправился на постоялый двор, где еще засветло лег спать. Кабюш и Рубо внимательно слушали и всем своим видом, казалось, подтверждали правильность его слов; и в эту минуту всех троих – подсудимых и свидетеля – внезапно охватила глубокая грусть. В зале заседаний воцарилась гробовая тишина, у присяжных от необъяснимого волнения сжалось горло: казалось, истина беззвучно взмахнула своими крылами. Вслед за тем председатель суда спросил Жака, верит ли он в существование таинственного незнакомца, который якобы промчался мимо каменолома и скрылся во тьме; вместо ответа машинист только покачал головой с таким видом, точно не хотел уличать обвиняемого во лжи. И тут произошло нечто, потрясшее публику: на глазах у Жака показались крупные слезы и медленно заструились по его щекам. Перед мысленным взором машиниста возник образ несчастной Северины: она, как и в ту роковую ночь, лежала с зияющей раной на шее, ее голубые глаза вылезали из орбит, а черные волосы, вставшие дыбом от ужаса, походили на мрачный шлем. Жак до сих пор в душе обожал Северину и внезапно ощутил огромную жалость к ней; теперь машинист горько оплакивал молодую женщину, словно не понимая, что ведь именно он – ее убийца, и забыв, что он находится в зале суда, битком набитом людьми. Многие дамы плакали от умиления. Их необыкновенно трогало, что возлюбленный так горюет, тогда как муж не проронил ни слезинки. Председательствующий осведомился у защитников, нет ли у них вопросов к свидетелю, но адвокаты, поблагодарив, ответили отрицательно, и Жак, завоевавший симпатии всех присутствующих, медленно возвратился на свое место, провожаемый растерянными взглядами подсудимых.

Третье заседание суда было целиком посвящено обвинительной речи прокурора и речам защитников. Перед тем председатель суда кратко изложил суть дела; всячески афишируя свое беспристрастие, он не преминул несколько раз отметить тяжесть обвинений, предъявленных Рубо и Кабюшу. Прокурор, как показалось публике, был не в ударе – обычно его филиппики звучали куда убедительнее и он меньше отдавал дани суесловию. Это приписали сильной жаре, которая и впрямь была невыносима. Зато защитник Кабюша, столичный адвокат, весьма понравился присутствующим, хотя речь его и никого не убедила. Защитник Рубо, достойный представитель руанской адвокатуры, также изо всех сил старался облегчить участь своего подзащитного. Прокурор был настолько утомлен, что даже не стал отвечать на речи адвокатов. Около шести часов вечера присяжные удалились в совещательную комнату; во все десять окон зала заседаний еще вливался яркий свет, последние лучи солнца воспламеняли гербы нормандских городов, изображенные в верхней части витражей. Громкий гул голосов поднимался к старинному золоченому потолку, железная решетка, отделявшая сидячие места для публики от той части зала, где толпились зеваки, трещала от напора нетерпеливых людей. Но, когда возвратились судьи и присяжные заседатели, в зале вновь воцарилась благоговейная тишина. При вынесении приговора были приняты во внимание смягчающие вину обстоятельства, и оба подсудимых были осуждены лишь на каторжные работы – пожизненно. Такой приговор озадачил публику, толпа беспорядочно хлынула к выходу, раздалось даже несколько свистков, как это порою бывает в театре.

В тот вечер в Руане на все лады оживленно обсуждали приговор. Все сошлись на том, что он знаменовал собой поражение г-жи Боннеон и супругов Лашене. Полагали, что лишь смертная казнь злоумышленников могла бы удовлетворить семью Гранморена; без сомнения, тут немало потрудились враждебные им силы. Шепотом называли имя г-жи Лебук, у которой среди присяжных насчитывалось трое или четверо верных поклонников. Впрочем, ее муж, член суда, все время держал себя вполне корректно, однако, как отмечали досужие наблюдатели, ни второму члену суда, г-ну Шометту, ни даже председателю, г-ну Дебазейлю, не удалось направить судебное разбирательство в желательное для них русло. А быть может, присяжные, отметив наличие смягчающих вину обстоятельств, действовали просто по внушению совести, невольно отдав дань тому тягостному сомнению, которое на минуту овладело ими, когда они ощутили беззвучный и скорбный шелест крыльев истины. Что касается следователя Денизе, то судебное разбирательство вновь подтвердило его триумф, ведь никому не удалось поколебать выводы дознания, этого шедевра проницательности; семья Гранморена лишилась симпатии многих обитателей Руана, ибо в городе распространился слух, будто, стремясь вернуть себе дом в Круа-де-Мофра, г-н Лашене, пренебрегая нормами судебной практики, задумал вчинить иск об отмене соответствующего пункта завещания, хотя особы, которой был отказан дом, уже не было в живых; такой поступок члена судейского сословия неприятно удивил всех.

Не успел Жак выйти из Дворца правосудия, как к нему подскочила Филомена, тоже выступавшая в качестве свидетельницы; вцепившись в молодого человека, она заявила, что никуда его не отпустит и мечтает провести с ним ночь здесь, в Руане. Машинисту надо было заступать на дежурство лишь на другой день, и он охотно согласился пообедать вместе с нею на постоялом дворе у вокзала, том самом, где он будто бы ночевал, когда была убита Северина; но остаться в Руане до утра он наотрез отказался, ему надо было ехать в Париж последним поездом, уходящим без десяти час.

– Знаешь, – обратилась Филомена к Жаку, который вел ее под руку, – я готова поклясться, что минуту назад видела нашего общего знакомого… Да, да – Пеке! Хотя еще только на днях он заявил мне, что ни за какие коврижки не потащится в Руан, на этот дурацкий суд… Я оглянулась, но увидела только спину какого-то верзилы, который тут же юркнул в толпу…

Машинист, передернув плечами, прервал ее:

– Пеке в Париже и гуляет вовсю, рад, верно, что меня вызвали сюда и у него нежданно-негаданно выдался свободный денек.

– Может быть… Но, как бы то ни было, с ним надо держать ухо востро, ведь он, когда придет в ярость, хуже дикого зверя.

Филомена еще теснее прижалась к Жаку и, оглянувшись назад, прибавила:

– А теперь вот еще кто-то за нами увязался. Ты его знаешь?

– Да, не тревожься… Этот, должно быть, хочет меня о чем-то спросить.

То был Мизар – от самой улицы Жюиф он, держась поодаль, упорно следовал за Жаком и Филоменой. Путевой сторож также был вызван свидетелем, давая показания, он, как всегда, выглядел полусонным; после суда Мизар долго крутился возле машиниста, не решаясь задать ему вопрос, который явно вертелся у него на языке. Теперь он вошел вслед за парочкой на постоялый двор и спросил стаканчик вина.

– Смотри-ка, Мизар! – воскликнул машинист. – Ну, как вы ладите со своей новой половиной?

– Чего уж там, – пробурчал путевой сторож. – Эта проныра меня здорово обвела! Да я, сдается, вам уже об этом рассказывал, когда мы намедни ехали сюда.

Жака вся эта история очень забавляла. Тетка Дюклу, в прошлом прислуживавшая в кабачке, была по просьбе Мизара приставлена сторожить шлагбаум; хитрая баба, видя, что путевой сторож с утра до ночи роется во всех углах, быстро смекнула, что он, видно, ищет деньги, спрятанные его покойной женою; сторожиха была не прочь выйти за Мизара, и внезапно ее осенило: с помощью намеков, недомолвок и лукавых усмешек она сумела внушить ему, будто нашла кубышку. Сначала Мизар чуть было не придушил старуху, но затем решил, что если убьет ее, как убил Фази, то денег ему не видать, как своих ушей, и тогда он стал ее всячески умасливать и обхаживать; однако Дюклу была не так проста, отвергая все заигрывания, она потребовала, чтобы он до нее не дотрагивался – нет, нет, пусть сперва женится, а уж после разом получит все, и ее самое, и деньги в придачу. Мизару пришлось согласиться, а наглая бестия принялась еще и потешаться над ним, называя его простофилей, который развесив уши всему верит. Но больше всего Жака забавляло другое: проведав, в чем дело, Дюклу и сама загорелась желанием найти кубышку – Мизар заразил ее своим лихорадочным возбуждением, и теперь они оба яростно искали. Вот чертовы деньги, и куда Фази только их запрятала! Ну ничего, теперь их двое, и раньше или позже они обязательно отыщут клад! И супруги искали, искали, искали…

– Ну, как? Все еще роете? – ухмыляясь, спросил Жак. – Стало быть, она вам не больно помогает, тетка Дюклу?

Мизар пристально посмотрел на него, потом сказал:

– Уж вы-то, верно, знаете, где деньги. Вот и сказали бы мне…

Машинист вспылил:

– Ничего я не знаю, тетушка Фази мне их не давала! Вы еще, чего доброго, вздумаете меня в краже обвинить?

– Денег-то она вам, конечно, не давала, это уж как пить дать… Но ведь я просто места себе не нахожу. Коли знаете, где они, сделайте милость, скажите.

– Оставьте меня в покое! Не то вот возьму да и расскажу кому следует… Поройтесь в ящике с солью, может, там что найдете.

Мизар побледнел как смерть, но продолжал пристально смотреть на Жака загоревшимися глазами. Казалось, на него нашло озарение.

– Как, как? В ящике с солью? Верно! Ведь там, внизу, тайничок, я и запамятовал.

Путевой сторож торопливо расплатился за вино и опрометью кинулся на станцию: он надеялся еще поспеть на поезд, уходивший в семь десять вечера. Он спешил туда, в свой низенький приземистый домик, – искать, вечно искать…

Поздно вечером, когда парочка пообедав, сидела в ожидании ночного поезда, Филомена предложила Жаку пройтись, и они темными улочками направились за город. Стояла душная июльская ночь – теплая и безлунная; Филомена, почти повиснув на шее Жака, томно вздыхала. Дважды ей почудилось, будто за ними идут, она всякий раз оборачивалась, но ничего не могла разглядеть в густом мраке. Жак томился, в предгрозовой атмосфере ему нечем было дышать. Все последнее время он испытывал душевное равновесие и превосходно себя чувствовал, но в тот вечер, за столом, внезапно испытал дурноту, и такое ощущение повторялось, едва только Филомена прикасалась к нему своими жадными руками. Должно быть, все это – результат усталости и нервного возбуждения, вызванного духотой… Но сейчас, когда Филомена тесно прижималась к нему, в нем все сильнее вспыхивало желание, окрашенное тревогой и глухим ужасом. Нет, нет, он ведь излечился, это проверено, он уже обладал Филоменой, и все обошлось – он не ощутил роковой дрожи! Жак пришел в такое волнение, что хотел из страха перед приступом высвободиться из объятий Филомены, но мысль о том, что кругом царит непроглядный мрак, успокоила его; ведь никогда, даже в худшие периоды болезни, ему не хотелось нанести удар, пока он не видел женского тела. Они шли теперь безлюдной тропкой мимо пригорка, поросшего густой зеленой травою; внезапно Филомена упала на спину и притянула Жака к себе; а он пришел в бешеное исступление и в приступе ярости принялся шарить по земле, ища какое-нибудь оружие, камень, чтобы размозжить ей голову. Потом рывком вскочил на ноги и, вне себя от ужаса, пустился бежать, а в это мгновение его ушей достиг грубый голос мужчины, изрыгавшего проклятья, и отчетливый звук пощечин.

– Ах, шлюха, наконец-то я тебя подстерег, все увидел своими глазами!

– Ты лжешь, отпусти меня!

– Ах, я лгу?! Дружок-то твой улепетнул! Ничего, мне хорошо известно, кто он, я с ним разделаюсь!.. Ну шлюха, посмей еще сказать, что я лгу!

Жак мчался под покровом ночи, но убегал он не от Пеке, которого узнал по голосу, нет, обезумев от горя, он бежал от самого себя.

Господи! Выходит, одного убийства ему оказалось мало? Выходит, он не насытился кровью Северины, как думал еще утром? Выходит, все начинается сызнова! Ему нужна еще одна жертва, а потом понадобится вторая, и так без конца! Упившись кровью, он на несколько недель впадет в оцепенение, а затем в нем с новой силой загорится чудовищное желание, и утолит его только женская плоть и кровь! Теперь стало еще хуже: отныне ему даже не обязательно видеть эту соблазнительную плоть, достаточно только ощутить в своих объятиях теплое женское тело, и в нем пробудится преступное вожделение и превратит его в свирепого самца, вспарывающего брюхо самки. Жизнь для него кончилась, отныне его удел – безграничное отчаяние, мрачная безысходная ночь, как та, что окружает его сейчас.

Прошло несколько дней, Жак работал, как обычно, но сторонился товарищей: к нему снова вернулись былая нелюдимость и замкнутость. После нескольких бурных заседаний палаты депутатов была объявлена война; на границе уже произошли первые столкновения, по слухам, удачные для французов. Вот уже целую неделю все пути были забиты воинскими эшелонами, железнодорожные служащие буквально валились с ног. Регулярное сообщение было нарушено, так как эшелоны эти шли вне расписания и задерживали другие поезда; лучших машинистов мобилизовали, чтобы ускорить переброску войск. Вот почему однажды вечером Жаку пришлось вести из Гавра не курьерский поезд, а большой воинский состав из восемнадцати вагонов, до отказа набитых солдатами.

В тот вечер Пеке явился в депо мертвецки пьяный. На следующий день после того, как кочегар ночью накрыл Филомену и Жака, он как ни в чем не бывало занял свое место на паровозе номер 608 рядом с машинистом; Пеке ни словом не обмолвился о том, что видел, по все время был необычайно угрюм и только искоса поглядывал на своего начальника. Жак чувствовал, что в кочегаре все сильнее растет глухое возмущение, – Пеке скрепя сердце повиновался машинисту и встречал его распоряжения глухим ропотом. В конце концов они и вовсе перестали разговаривать. От их былого согласия не осталось и следа; теперь шаткий лист железа, узкий и зыбкий мостик, на котором они всегда стояли бок о бок, превратился в крошечную арену, где каждый миг могла вспыхнуть смертельная схватка двух соперников. Их взаимная ненависть росла, и они готовы были растерзать друг друга, забывая о том, что поезд мчится на всех парах, а под ногами у них – тряская площадка в несколько квадратных футов, откуда они рискуют слететь при первом же сильном толчке. Вот почему в тот вечер, увидя, что Пеке пьян, Жак насторожился: он знал, что кочегар себе на уме и трезвым в драку не полезет, но вино пробуждало дремавшего в нем зверя.

Поезд должен был отправиться в шесть вечера, но отошел с опозданием. Посадку заканчивали уже в полной темноте; людей, как баранов, размещали в вагонах для скота. Вместо скамеек в них прибили доски, солдат грузили по отделениям, и вагоны были битком набиты, люди чуть ли не сидели друг на друге, а некоторые даже стояли, так плотно прижавшись одни к другому, что не могли двинуть рукою. В Париже уже ожидал другой эшелон, он должен был везти их дальше – на Рейн. Когда солдаты оказались наконец в поезде, они просто падали с ног от усталости. Но так как на дорогу каждому налили по стакану водки, а многие еще до того побывали в соседних лавочках и порядком там нагрузились, то лица у них побагровели, глаза буквально лезли на лоб, и из окон вагонов неслись взрывы громкого пьяного хохота. И едва поезд отошел от платформы, они принялись петь.

Жак посмотрел на небо; оно было затянуто предгрозовой пеленою, скрывавшей звезды. Да, ночь, верно, будет очень темная! Знойный воздух был неподвижен, и встречный ветер, возникавший на ходу и обычно освежавший лицо, казался в тот вечер горячим. На черном горизонте не видно было огней, только яркими искорками вспыхивали сигналы. Впереди уже начинался крутой подъем, тянувшийся от Арфлера до самого Сен-Ромена, и Жак увеличил давление пара в котле. Он уже несколько недель пытался приноровиться к особенностям своей новой машины, но еще не мог похвастаться тем, что полностью обуздал ее: она и до сих пор была капризна и непослушна, точно молодая кобылица. А в ту ночь она вела себя особенно строптиво и своенравно, казалось, подбрось только несколько липших кусков угля – и она понесет! Вот почему, не снимая руки с маховика, регулирующего перемену хода, Жак не сводил глаз с топки – поведение Пеке не на шутку тревожило его. Маленькая лампочка, укрепленная возле водомерной трубки, оставляла в полумраке площадку паровоза, а раскаленная докрасна дверца топки отбрасывала вокруг фиолетовые блики. Жак едва различал Пеке, но дважды ему почудилось, будто кочегар осторожно ощупывает его икры пальцами, словно намереваясь вцепиться в них. Впрочем, пустяки, верно, тот просто спьяну задел его! До машиниста сквозь шум доносилось громкое и злобное хихиканье кочегара, который тяжелыми ударами молота яростно разбивал уголь и упорно воевал с лопатой. Пеке то и дело открывал дверцу и щедро подбрасывал топливо на решетку.

– Хватит! – крикнул Жак.

Кочегар прикинулся, что не понял, и продолжал безостановочно подкидывать уголь в топку, а когда машинист схватил его за руку, он с угрожающим видом обернулся: видно было, что пьяное бешенство бушует в нем, толкая на стычку.

– Не трожь, а то как двину!.. Я желаю ехать быстрее, и баста!

Теперь поезд несся на всех парах вдоль плоскогорья, идущего от Больбека до Моттвиля. Он шел без остановок до самого Парижа, только на нескольких станциях ему предстояло набирать воду. Длинный состав из восемнадцати вагонов, набитых безответными людьми, быстро скользил во мраке, громыхая на стрелках. Солдаты, которых гнали на бойню, пели во все горло, они так громко орали песни, что их голоса заглушали стук колес.

Жак ногой захлопнул дверцу топки. Потом, взявшись за инжектор, сдержанно произнес:

– Слишком много жара… Коли вы пьяны, проспитесь!

Пеке тотчас же распахнул дверцу и стал с такой яростью подкидывать уголь, будто хотел взорвать котел. Это был бунт, прямое неповиновение: кочегар озверел и, видно, забыл о том, что он вместе с машинистом отвечает за сотни человеческих жизней. Жак наклонился, чтобы передвинуть стержень поддувала и тем самым уменьшить тягу, но Пеке внезапно схватил его за плечи и резким толчком попытался сбросить с паровоза.

– Так вот что ты задумал, негодяй!.. А потом скажешь, будто я сам нечаянно свалился, подлец ты этакий!

Жак уперся рукой в стенку тендера, но тут противники поскользнулись и упали, однако, даже рухнув на маленький железный мостик, плясавший под ними, они не прекратили борьбы. Стиснув зубы, оба не произносили ни слова, и каждый старался пропихнуть другого в узкое отверстие, перегороженное лишь металлическим листом. Но это было не так легко: поезд стремительно мчался вперед, пожирая пространство; уже остался позади Барантен, уже состав с ходу ворвался в Малонейский туннель, а Жак и Пеке все боролись – они катались по куче угля, ударялись головами о стенки бака и судорожно отдергивали ноги от раскаленной дверцы топки, которая обжигала подошвы.

Изнемогая, Жак с отчаянием подумал, что у него лишь один путь к спасению – приподняться, закрыть регулятор и кликнуть на помощь людей, они вырвут его из рук этого дикаря и безумца, вконец озверевшего от водки и ревности. Нет, ему ни за что не справиться с таким верзилой! И Жак, все больше слабея, чувствовал, как волосы у него встают дыбом при мысли, что он вот-вот полетит на полном ходу с паровоза.

Сделав невероятное усилие, машинист потянулся к регулятору, но кочегар разгадал его замысел: он напрягся, привстал и, изловчившись, приподнял Жака, как ребенка.

– Ага, хочешь остановить машину!.. Не выйдет! Тебе понадобилась моя баба?.. Отправляйся же ко всем чертям!

А поезд все мчался и мчался, с ужасающим грохотом он вырвался из туннеля и несся теперь вперед по темной пустынной местности. Как молния, промелькнул он мимо Малоне, и стоявший на платформе помощник начальника станции даже не успел разглядеть, что на площадке паровоза два человека схватились в смертельном поединке.

Собрав все силы, Пеке столкнул Жака с паровоза; но тот, почуяв под собой пустоту, судорожно ухватился за шею кочегара и увлек его за собой. Два отчаянных вопля слились в один, потом все стихло. Машинист и кочегар упали на рельсы, так и не разжав ужасных объятий, их затянуло под поезд, и колеса безжалостно раздавили и искромсали двух этих людей, так долго живших как братья. Их тела превратились в окровавленные обрубки без головы и без ног, по руки навеки сплелись, как будто мертвецы все еще продолжали душить друг друга.

А паровоз, которым никто уже не управлял, все несся и несся вперед. Наконец-то строптивая и норовистая машина получила волю, и теперь она мчалась во весь опор, точно необъезженная кобылица, что вырвалась из рук жокея и мчится, как ветер в поле. Воды в котле было достаточно, уголь в топке ярко пылал; через полчаса давление пара достигло предела, и поезд летел, как стрела. Усталый обер-кондуктор, должно быть, уснул. Солдат, набитых как сельди в бочке, совсем развезло, они развеселились от быстрой езды и еще громче орали песни. Состав вихрем пролетел мимо Мароммы. Приближаясь к семафорам и станциям, он больше не свистел. Он бешено стремился вперед, точно обезумевшее животное, которое, невзирая на препятствия и не разбирая дороги, несется очертя голову. Он мчался все быстрее и быстрее, будто устрашенный хриплым дыханием, с шумом вырывавшимся из его груди.

В Руане паровоз должен был набирать воду; вот почему все на станции оледенели от ужаса, когда, изрыгая дым и пламя, мимо пронесся этот взбесившийся поезд: на паровозе не было ни машиниста, ни кочегара, а из вагонов, предназначенных для перевозки скота, неслись осипшие голоса солдат, оравших патриотические песни. Они ехали на войну и торопились туда – на берега Рейна! Железнодорожные служащие стояли разинув рты и возбужденно размахивали руками. Потом послышались крики: нет, нет, ни за что этот взбунтовавшийся огнедышащий поезд не минует благополучно Соттвильскую станцию, ведь, как и все узловые пункты, она забита составами и маневровыми паровозами! Дежурный кинулся на телеграф, чтобы предупредить Соттвиль. И там успели отодвинуть на запасной путь товарный поезд, преграждавший дорогу. И вовремя – издали уже доносился храп вырвавшегося на свободу чудовища! Проскочив в мгновение ока оба туннеля возле Руана, стальной зверь в яростном галопе летел вперед, как будто его гнала какая-то неведомая и неодолимая сила, – теперь уже ничто не могло его остановить! Он, словно метеор, пронесся через Соттвиль, не встретив на пути никакой помехи, и опять скрылся во мраке; некоторое время еще слышался его грохот, потом все затихло.

Теперь телеграфные аппараты стучали уже по всей линии, и все сердца колотились быстрее при известии о поезде, который, как страшный призрак, промелькнул через Руан и Соттвиль. Все содрогались от ужаса: ведь он непременно наскочит на идущий впереди курьерский состав! Подобно кабану, прокладывающему путь в зарослях, воинский эшелон продолжал свой бешеный бег, не замечая ни красных огней, ни петард. Возле Уасселя он чуть было не налетел на паровоз; он навел ужас на служащих станции Пон-де-л’Арш, ибо его скорость, казалось, нисколько не уменьшилась. И вот он снова скрылся из глаз и несся теперь в кромешной тьме, несся неведомо куда.

Ему и дела не было до тех, кого он давил на пути! Что ему до пролитой крови, ведь, вопреки всему, он рвался к будущему! Никем не ведомый, как ослепший и оглохший конь, брошенный в минуту смертельной опасности, он несся и несся вперед, везя пушечное мясо – пьяных, ошалевших от усталости солдат, которые хрипло орали песни.