Текст книги "Собрание сочинений. Т.13."

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 40 страниц)

Некоторое время дознание не двигалось с места: всякий раз, когда Кабюшу предъявляли обвинение в убийстве, он приходил в ярость и вопил, что зарезал Северину вовсе не он, а какой-то мерзавец, который тут же и скрылся; однако Денизе внезапно наткнулся на улику, сразу же придавшую иную окраску всему делу и увеличившую его значение. Следователь, по его собственному выражению, нюхом чуял истину: повинуясь какому-то наитию, он решил самолично произвести вторичный обыск в логове Кабюша и обнаружил за одной из балок тайничок, где были спрятаны несколько носовых платочков и пара дамских перчаток, а под ними лежали золотые часы, которые Денизе тотчас же признал; торжеству его не было границ, ведь то были часы председателя суда Гранморена, которые следователь в свое время так долго и безуспешно разыскивал: массивные, украшенные монограммой, на их крышке с внутренней стороны имелся фабричный номер – 2516. Денизе был как громом поражен: неожиданная находка проливала на дело яркий свет, связывала воедино прошлое и настоящее, и он сам восторгался той неумолимой логикой, с какой теперь можно было объяснить все факты. Эта улика могла иметь столь далеко идущие последствия, что Денизе сначала ничего не сказал Кабюшу о часах и только допытывался, откуда у него взялись эти перчатки и платки. У каменолома чуть было не слетело с уст признание: да, он обожал покойницу, да, он страстно любил ее, он даже украдкой прижимал к губам платья, в которых она ходила, подбирал и уносил к себе мелочи, которые она теряла или выкидывала – обрывки шнурков, крючки, шпильки! Но в последний миг непобедимый стыд, рожденный целомудрием, не дал ему заговорить. А когда следователь решил наконец показать обвиняемому часы, тот оторопело уставился на них. Кабюш сразу все вспомнил: как он вытащил из-под подушки у Северины платок и унес его к себе, точно добычу; развернув платок, он с изумлением обнаружил, что в него завернуты часы; они так и остались за балкой, ибо он безуспешно ломал себе голову над тем, каким способом их возвратить. Но к чему обо всем этом рассказывать? Ведь тогда придется сознаться и в том, что он похищал ее косынки и белье, которое так чудесно пахло, но стыд не позволял ему это сделать. А ко всему еще, что бы он ни сказал, ему ведь не поверят! Темный и простодушный Кабюш до такой степени запутался в хитросплетениях следователя, что уже ничего не понимал, и все происходящее начинало казаться ему каким-то наваждением. Каменолом даже перестал выходить из себя, когда его обвиняли в убийстве Северины, он впал в оцепенение и на все вопросы отвечал теперь односложно: «Не знаю». В конце концов Кабюш потребовал, чтобы его оставили в покое: ему все настолько осточертело, что он готов был хоть сейчас лечь под нож гильотины!

Тогда-то Денизе и распорядился взять под стражу Рубо. Он не располагал достаточными основаниями для этого и выдал ордер на арест в минуту озарения – упоенный сознанием собственной власти и уверенный в своей проницательности. Хотя в деле оставалось еще немало темных мест, следователь нутром угадывал: помощник начальника станции не только причастен к обоим преступлениям, но, больше того, – он тут главное действующее лицо и вдохновитель; легко себе представить торжество Денизе, когда в руках у него оказалось завещание, составленное в Гавре нотариусом Коленом по поручению Рубо и его жены через неделю после того, как они вступили во владение домом в Круа-де-Мофра, – по этому документу все имущество после смерти одного из супругов переходило к другому. Отныне следователь мог восстановить все случившееся с такой неумолимой логикой и неопровержимостью, что выдвинутая им система обвинений представлялась прочной и нерушимой: казалось, даже сама истина будет выглядеть в сравнении с ней менее правдоподобной, куда более причудливой и нелогичной. Рубо был трус, сам он убить не решался и дважды прибегал к услугам этого свирепого зверя Кабюша. Сначала, горя нетерпением завладеть имуществом, которое, как он знал, было завещано Северине Гранмореном, Рубо умело воспользовался тем, что каменолом люто ненавидел председателя суда: в Руане он втолкнул Кабюша в купе, где ехал старик, вложив перед тем в руки убийцы нож. Сообщники поделили между собой похищенные десять тысяч франков и, возможно, так больше никогда бы и не встретились; однако первое убийство породило второе. Тут-то Денизе и выказал то глубокое понимание психологии преступника, которое привело в восторг его коллег, – он утверждал теперь, что якобы все это время не выпускал из виду Кабюша, ибо был убежден, что одно убийство неминуемо повлечет за собой другое. Прошло всего полтора года, и его предвидение сбылось: семейная жизнь супругов Рубо вконец разладилась, муж проиграл в карты доставшиеся на его долю пять тысяч франков, а жена со скуки завела себе любовника. Как видно, Северина не продавала дом в Круа-де-Мофра из страха, что Рубо промотает и эти деньги; быть может, во время частых стычек с мужем она грозила донести на него. Во всяком случае, из многочисленных показаний свидетелей явствовало, что супруги жили между собой очень дурно; это-то в конечном счете и послужило причиной второго преступления; на сцене вновь появился Кабюш, отличавшийся свирепыми инстинктами, и муж, стараясь держаться в тени, вторично вложил ему в руки нож, с тем чтобы окончательно заполучить во владение злополучный дом, из-за которого один человек уже поплатился жизнью. Вот она истина, поразительная истина, и о ней говорило все: часы, обнаруженные у каменолома, а главное, то обстоятельство, что обе жертвы были зарезаны совершенно одинаковым образом – раны на шее были одной формы, их, очевидно, нанесла одна и та же рука, одним и тем же оружием, ножом, который подобрали на полу в красной комнате. Впрочем, в том, что убийца пользовался тем же самым ножом, следователь до конца уверен не был – ему казалось, что рана на шее председателя суда была нанесена более острым, но менее длинным лезвием.

Рубо на все вопросы сперва отвечал только «да» и «нет», вид у него был сонный и вялый. Казалось, он даже не удивился тому, что его взяли под стражу, он до такой степени опустился, что ни на что внимания не обращал. Чтобы заставить его разговориться, вместе с ним в камере поместили полицейского; Рубо очень обрадовался и с утра до ночи дулся с агентом в карты. Надо сказать, что Рубо не сомневался в виновности Кабюша: конечно же, каменолом, и никто другой, убил Северину. Когда его спросили, не думает ли он, что Жак Лантье причастен к убийству, помощник начальника станции только рассмеялся и пожал плечами, словно желая этим подчеркнуть, что ему-то хорошо известно о связи покойной жены и машиниста. Но когда Денизе, вдоволь прощупав арестованного, неожиданно обрушил на него всю тяжесть обвинения, заявив, будто он, Рубо, сообщник этого злодея Кабюша – следователь рассчитывал таким путем вырвать у него признание, – тот, боясь разоблачения, стал вести себя крайне осмотрительно. Что это еще за небылицы? Сами говорят, что каменолом убил сперва Гранморена, а потом Северину, и тут же заявляют, будто к этим злодеяниям причастен и он, Рубо, так как он, дескать, подбил Кабюша на преступление ради собственной выгоды! Такое сложное построение ставило Рубо в тупик, наполняло его подозрительностью: разумеется, это только западня, ему просто голову морочат, чтобы вынудить сознаться в том, что он убил старика. Сразу же после ареста помощник начальника станции сказал себе, что уже теперь, конечно, вытащат на свет ту давнюю историю. На очной ставке с Кабюшем он заявил, что незнаком с этим человеком. Когда Рубо повторил, что каменолом был весь залит кровью и собирался изнасиловать свою жертву, тот взорвался и чуть было не набросился на него с кулаками; эта бурная сцена еще больше все запутала. Целых три дня следователь подвергал обвиняемых перекрестному допросу, он был уверен, что сообщники сговорились между собой и просто ломают комедию, прикидываясь врагами. В конце концов Рубо до того устал, что вообще перестал отвечать на вопросы, но потом окончательно потерял терпение и, желая покончить с этим постылым делом – такая подспудная мысль точила его уже много месяцев, – внезапно решил рассказать следователю все без утайки, выложить ему всю подноготную.

Именно в тот день Денизе во время допроса прибегал к особенно изощренным приемам; он сидел за письменным столом, прикрыв глаза тяжелыми веками и вытянув свои подвижные губы в ниточку, что свидетельствовало о напряженной работе его проницательного ума. Вот уже целый час он придумывал различные хитросплетения, стремясь одержать верх над сидевшим против него обрюзгшим и заплывшим желтым жиром человеком, и под конец пришел к убеждению, что этот неповоротливый и грузный толстяк – весьма коварный и изворотливый противник. Денизе шаг за шагом теснил его, загонял в тупик, но, когда он уже решил, что обвиняемый попал в расставленную ловушку, тот внезапно вышел из себя и заорал, что с него довольно, что он предпочитает во всем сознаться, лишь бы из него перестали жилы тянуть! И раз уж ему все равно не вырваться из их лап, он хочет по крайней мере нести ответственность за то, что на самом деле совершил. И Рубо рассказал следователю все: как Гранморен надругался над совсем еще юной Севериной, как он, Рубо, узнав об этих гнусностях, потерял голову от жестокой ревности, каким способом он прикончил старика и для чего взял у него из кармана десять тысяч франков; при каждом новом признании брови Денизе ползли все выше и выше, а губы складывались в насмешливую и недоверчивую гримасу, словно говорившую, что такого старого воробья, как он, на мякине не проведешь. Когда же обвиняемый умолк, следователь открыто усмехнулся. Ну, и продувная же бестия, этот человек! Решил сознаться в первом убийстве, изобразив его при этом преступлением, совершенным из ревности, и думает таким путем снять с себя обвинение в предумышленном грабеже и, главное, в причастности к убийству своей жены! Да, это дерзкий маневр, свидетельствующий о недюжинном уме и воле. Но только все это ни в какие ворота не лезет!

– Послушайте, Рубо, уж не считаете ли вы нас младенцами?.. Изображаете себя этаким свирепым супругом, который в припадке бешеной ревности совершает убийство?

– Вот именно.

– Если поверить вашим россказням, вы, вступая в брак, и знать не знали об отношениях Северины Обер и председателя суда Гранморена? Ну, разве в это можно поверить? Напротив, все доказывает, что ваша женитьба – сделка, которую вам предложили и которую вы, все хорошенько взвесив, приняли. За вас отдают молодую девицу с приданым, воспитанную как настоящая барышня, ее опекун начинает вам покровительствовать, для вас не секрет, что он отказывает ей по завещанию загородный дом, и после этого вы тщитесь нас убедить, будто ничего, ровным счетом ничего не подозревали? Бросьте, вы все отлично знали, в противном случае ваш брак просто необъясним!.. К тому же достаточно привести лишь один факт, и все ваше построение рухнет! Ведь вы же вовсе не ревнивы, неужели вы и теперь еще рискнете утверждать обратное?

– Я вам правду сказал, я убил старика в припадке жестокой ревности.

– Хорошо, но тогда соблаговолите объяснить, почему, убив господина Гранморена, якобы за какие-то его прежние, весьма неопределенные и, к слову сказать, целиком вами вымышленные отношения с вашей женою, вы больше года сквозь пальцы смотрели на ее связь с Жаком Лантье, мужчиной в самом соку? Мне уже уши прожужжали разговорами об их интимных отношениях, да вы и сами не отрицали, что вам это известно… А ведь вы его даже ни разу не тронули – почему?

Рубо сидел понурившись, он смотрел прямо перед собой мутными глазами и не находил убедительного ответа. Наконец он пробормотал:

– Не знаю… Того я прикончил, а этого убивать не стал.

– В таком случае незачем изображать из себя ревнивца, который мстит за свою честь, не советую вам повторять эту романтическую басню перед присяжными, ведь они только плечами пожмут… Поверьте, вам лучше отказаться от этой системы запирательства: одно только чистосердечное признание может еще вас спасти.

С этой минуты, чем упорнее Рубо придерживался истины, тем успешнее Денизе изобличал его во лжи. Все роковым образом оборачивалось против обвиняемого, даже его прежние показания во время следствия по делу об убийстве Гранморена, которые, казалось бы, подтверждали его версию, ибо он тогда свалил всю вину на Кабюша; однако следователь умудрился увидеть в этом лишь доказательство на редкость ловкого сговора между сообщниками. Денизе буквально упивался психологической стороной дела, выказывая при этом истинную любовь к своей профессии. Никогда еще, признавался он, ему не доводилось так глубоко проникать в дебри человеческой натуры; он опирался скорее на интуицию, нежели на анализ фактов, ибо кичился тем, что принадлежит к той категории следователей, которые будто бы обладают даром ясновидения и гипноза: они, мол, одним взглядом приводят обвиняемого в трепет. Впрочем, на сей раз и улик было больше чем достаточно, так что картина получилась потрясающая.

Отныне выводы дознания покоились на прочной основе, они не оставляли места сомнению, подобно тому как лучи солнца не оставляют места тьме.

Но больше всего славу Денизе приумножило то обстоятельство, что он составил обвинительный акт, связавший воедино оба преступления, причем подготовил он свое заключение в глубочайшей тайне. Незадолго перед тем в стране шумным успехом закончился плебисцит, и вся Франция еще пребывала в лихорадочном волнении, в каком-то дурмане, обычно предваряющем и возвещающем великие катастрофы. Общественная жизнь последних месяцев Империи, политика и, особенно, пресса были пронизаны незатихающей тревогой и возбуждением, даже проявления радости – и те приобрели тогда болезненный, горячечный характер. Вот почему, когда вскоре после загадочного убийства женщины, совершенного в уединенном доме где-то возле Барантена, стало известно, что руанский следователь, руководимый почти гениальным чутьем, извлек на свет божий уже полузабытое дело об убийстве председателя суда Гранморена и усмотрел связь между ним и новым преступлением в Круа-де-Мофра, правительственные газеты разразились криками восторга. Ведь в оппозиционных листках нет-нет да появлялись насмешливые упоминания о легендарном и неуловимом убийце, выдуманном полицией специально для того, чтобы скрыть таким образом грязный разврат неких скомпрометировавших себя сановников. И вот наконец можно дать уничтожающий ответ на все инсинуации: убийца и его сообщник арестованы, и память покойного председателя суда будет очищена от низких наветов. В прессе разгорелась полемика, страсти накалялись не только в Руане, но и в Париже. Уже само судебное дело походило на роман ужасов и поражало воображение обывателей, но, помимо этого, многие почему-то прониклись уверенностью, будто тот факт, что правосудию удалось наконец неопровержимо установить истину, способен укрепить положение Империи. И целую неделю правительственные газеты наперебой трубили о предстоящем процессе.

Следователя пригласили в столицу, и он вновь явился на улицу Роше, в особняк секретаря министра, г-на Ками-Ламотта. Сановник принял его, стоя посреди своего строгого кабинета, он осунулся и выглядел еще более утомленным, чем обычно; Ками-Ламотт был подавлен, и свойственный ему скепсис был теперь окрашен грустью, словно он не обольщался преходящим триумфом режима, которому служил, и предвидел его близкое крушение. Вот уже два дня он терзался внутренними сомнениями, не зная, что делать с сохранившимся у него письмом Северины, которое могло разрушить всю систему обвинения, ибо оно неопровержимо свидетельствовало о том, что Рубо говорит правду. Ни один человек на свете не знал о существовании этого письма, и Ками-Ламотт мог бы его уничтожить. Но не дальше как накануне император сказал ему, что на сей раз он требует, чтобы правосудие неукоснительно шло своим путем, не считаясь ни с какими побочными соображениями, если даже это нанесет ущерб правительству: заговорил ли в государе голос чести, или же то был суеверный страх, что один несправедливый акт теперь – после благоприятного исхода плебисцита – может роковым образом повлиять на судьбы Империи? И, хотя секретарь министра не страдал излишней щепетильностью, ибо смотрел на дела мира сего лишь как на политические махинации, его смущал приказ императора, и он спрашивал себя, вправе ли он из преданности своему владыке ослушаться его.

Едва переступив порог, Денизе с победным видом заявил:

– Так вот, чутье меня не обмануло: председателя суда Гранморена убил этот Кабюш… Признаюсь, что и другой след некоторым образом вел к обнаружению истины, я сам чувствовал, что Рубо не совсем чист… Ну, а ныне оба преступника у нас в руках.

Ками-Ламотт пристально смотрел на следователя своими бесцветными глазами.

– Стало быть, все факты, изложенные в полученных мною материалах дознания, доказаны, и ваша уверенность непоколебима?

– О да, абсолютно непоколебима, иного мнения тут быть не может… Все звенья цепи сомкнулись, и я не могу припомнить другого такого преступления, которое на первый взгляд казалось бы столь запутанным, а на самом деле до такой степени подчинялось бы законам логики, что нетрудно мысленно проследить весь его ход.

– Но ведь Рубо-то протестует, признает себя виновным только в убийстве председателя суда и тут же сочиняет целую историю о том, будто его жену Северину обесчестили, когда она была еще девушкой, и он, мол, узнав об этом, обезумел от ревности и в порыве слепой ярости убил Гранморена. А оппозиционные листки повторяют все это.

– Повторять-то повторяют, но сами первые не верят в свои россказни. Рубо – ревнивец? Да ведь он же чуть ли не самолично устраивал свидания своей жены и ее любовника! Ну, если он даже решится изложить эту басню в суде присяжных, то все равно не вызовет скандала, которого жаждет!.. Вот если бы он еще мог представить какие-нибудь доказательства… Но ведь их-то нет. Рубо все толкует о письме, которое жена якобы написала по его наущению Гранморену, но оно должно было бы сохраниться в бумагах покойного… Ведь вы же сами, милостивый государь, разбирали эти бумаги и непременно обнаружили бы письмо. Не правда ли?

Ками-Ламотт не ответил. И в самом деле, если принять версию следователя, удастся навсегда покончить со всей этой скандальной историей: Рубо, разумеется, никто не поверит, память председателя суда Гранморена будет полностью очищена от гнусных подозрений, а Империя извлечет немалую пользу из громкой, публичной реабилитации одного из своих ставленников. К тому же Рубо признал себя виновным, и не все ли равно с точки зрения справедливости, за что именно он будет осужден? Да, остается еще этот Кабюш… Но если он и не замешан в первом преступлении, то все указывает на то, что второе убийство – дело его рук. А потом, господи, что такое справедливость? Еще одна иллюзия – и только! Хотеть быть справедливым – какое наивное самообольщение, ведь путь к истине всегда так тернист! Не лучше ли быть мудрым и подпереть своим плечом грозящее обрушиться здание умирающего режима?

– Не правда ли? – повторил Денизе. – Ведь вы не обнаружили это письмо?

Ками-Ламотт вновь поднял глаза на следователя; сановник, сознавая, что он – хозяин положения, и молча принимая на себя всю ответственность, все угрызения совести, тревожившие императора, ровным голосом произнес:

– Я решительно ничего не обнаружил.

И тут же с любезной улыбкой принялся расточать похвалы Денизе. Только чуть приметная складка в углу его рта свидетельствовала о непобедимой иронии. Никогда еще, мол, дознание не проводилось с такой проницательностью; в высших сферах уже решен, дескать, вопрос о том, что его, Денизе, к осени переведут на должность советника суда в столицу. Ками-Ламотт проводил посетителя до прихожей.

– Только вы один проявили столь необычайную прозорливость, это поистине изумительно… И ныне, когда правда громко заявила о себе, ничто не должно заглушать ее голос – ни приватные интересы, ни даже государственные соображения… Итак, смелее вперед, пусть все идет своим чередом, к каким бы последствиям оно ни привело.

– В этом, полагаю, и заключается долг служителей правосудия, – ответил следователь. Он откланялся и удалился с сияющим видом.

Оставшись один, Ками-Ламотт прежде всего зажег свечу, потом вынул из ящика письменного стола письмо Северины. Пламя свечи тянулось вверх, секретарь министра развернул письмо и перечел заключенные в нем две строчки; и перед его мысленным взором вновь возник изящный облик преступницы со светло-голубыми глазами, которая некогда возбудила в нем столь нежную симпатию. И вот теперь она сама умерла при трагических обстоятельствах. Кто знает, какую ужасную тайну унесла она с собою? Истина, справедливость – да, конечно же, все это лишь иллюзия! Этой очаровательной незнакомки уже нет больше, и ему напоминает о ней лишь то мимолетное желание, которое она в нем зажгла и которому он так и не решился уступить… Ками-Ламотт поднес письмо к свече, оно вспыхнуло, и тут им овладела бесконечная печаль, словно предчувствие неотвратимой беды: чего ради он уничтожает эту улику, обременяет свою совесть таким поступком, если по воле судьбы Империя будет сметена с лица земли, точно горсточка черного пепла, лежащая сейчас на его столе?

Меньше чем через неделю Денизе завершил дознание. Компания Западных железных дорог оказывала ему всемерное содействие – в распоряжение следователя были предоставлены все нужные бумаги, все необходимые сведения; руководители Компании и сами горели желанием побыстрее покончить с этой неприятной историей, в которой был замешан один из ее служащих: ведь, совершенное преступление набрасывало тень чуть ли не на весь многоступенчатый механизм дороги вплоть до административного совета. Надо было, не мешкая, отсечь пораженный гангреной палец! И вот через кабинет Денизе вновь потянулись чередою служащие станции в Гавре – Дабади, Мулен и другие; они подробно рассказывали о дурном поведении Рубо; затем следователь допросил начальника станции Барантен, Бесьера, а также нескольких железнодорожных служащих из Руана – их показания были особенно важны для установления обстоятельств первого убийства; вслед за тем появились г-н Вандорп, начальник Парижского вокзала, путевой сторож Мизар и обер-кондуктор Анри Довернь; Мизар и Довернь недвусмысленно заявили, что обвиняемый сквозь пальцы смотрел на неверность жены. Обер-кондуктор, который несколько дней находился на попечении Северины в Круа-де-Мофра, показал, что однажды вечером, еще не совсем придя в себя, он будто бы слышал голоса Рубо и Кабюша, которые о чем-то сговаривались между собой под его окном; это показание многое объясняло и не оставляло камня на камне от всей системы защиты обоих обвиняемых, утверждавших, что они якобы даже незнакомы. Служащие Железнодорожной компании в один голос осуждали Рубо и с глубокой жалостью говорили о несчастных людях, погибших по его вине, – о бедной молодой женщине, чью измену нетрудно было понять и простить, и о почтенном старце, имя которого было наконец-то очищено от распространявшихся на его счет гнусных сплетен.

Новое разбирательство привело к тому, что среди родных Гранморена с еще большей силой разгорелись страсти, и если следователь обрел здесь надежную сторонницу в лице г-жи Боннеон, то вместе с тем ему пришлось в жестокой борьбе отстаивать те выводы, к которым он пришел в результате дознания. Супруги Лашене всюду трубили о своей победе, ведь эти скареды, не желая примириться с тем, что дом в Круа-де-Мофра был завещан Северине, с самого начала кричали, что Рубо – преступник. И теперь, когда дело об убийстве председателя суда опять всплыло наружу, они увидели в этом удобный случай оспорить завещание; а так как добиться этого можно было лишь одним способом – доказав, что Северина проявила преступную неблагодарность к своему опекуну, то они и ухватились за те показания Рубо, в которых он утверждал, будто жена была его сообщницей и помогала ему совершить убийство; разумеется, прибавляли супруги Лашене, преступником двигало при этом не стремление отомстить за мнимую обиду, якобы нанесенную ему председателем суда, а просто жажда денег; таким образом, следователь был вынужден вступить в конфликт с ними, особенно с Бертой, которая ожесточенно нападала на покойницу, свою подругу детства, и обвиняла ее во всех смертных грехах; Денизе с жаром защищал Северину, он горячился и выходил из себя при малейшей попытке посягнуть на его шедевр – это возведенное по всем законам логики сооружение; достаточно, говорил он с кичливым видом, вынуть из него хотя бы один кирпич, и все рухнет! В связи с этим в его кабинете разыгралась весьма бурная сцена между супругами Лашене и их тетушкой. Г-же Боннеон, благоволившей ранее к Рубо и Северине, теперь, понятно, пришлось отступиться от мужа; однако она по-прежнему оправдывала жену, видимо испытывая к ней своеобразное сочувствие: бывшая львица всегда питала слабость к красоте и любви, кроме того, ее потряс кровавый конец трагического романа молодой женщины. И г-жа Боннеон, не обинуясь, высказала свое мнение, проникнутое презрением к деньгам. И как только ее племяннице не совестно вновь ворошить все, что связано с завещанием отца? Ведь признавая виновность Северины, нельзя будет так просто отмахнуться от тех ложных мотивов, которыми Рубо пытается объяснить свое преступление, и память Гранморена вновь окажется запятнанной! Если бы следователь с таким искусством не установил истину, то, право же, ради спасения фамильной чести надо было бы выдумать подобную версию! И г-жа Боннеон с едва скрытой горечью заговорила о руанском обществе, где предстоящий процесс уже наделал столько шуму; она, увы, больше не царила в этом обществе, годы брали свое, и эта стареющая белокурая богиня мало-помалу утрачивала свою пышную красоту… Да, да, ведь только накануне в салоне жены судебного советника г-жи Лебук, этой высокой элегантной брюнетки, которая и свергла ее с престола, гости, точно скабрезный анекдот, пересказывали друг другу на ухо историю Луизетты, сопровождая ее безжалостным злословием! Тут следователь позволил себе прервать ее и сообщил, что г-н Лебук назначен на предстоящую сессию членом суда присяжных; обеспокоенные супруги Лашене умолкли и уже готовы были, по-видимому, уступить. Но г-жа Боннеон успокоила их: она уверена, что судьи выполнят свой долг, председательствовать будет ее давний друг, господин Дебазейль, которому застарелый ревматизм оставил в удел лишь воспоминания, а вторым членом суда утвержден г-н Шометт, отец помощника прокурора, молодого человека, которого она опекает. Вот почему она не тревожится; однако при упоминании о юном Шометте печальная улыбка появилась у нее на устах: с некоторых пор помощника прокурора можно было нередко встретить в гостиной г-жи Лебук, г-жа Боннеон сама отсылала туда своего любимца, не желая вредить его будущему.

И вот наконец началось слушание этого нашумевшего дела; надо заметить, что слухи о приближении войны, будоражившие всю Францию, в значительной мере уменьшили интерес публики к процессу. И все же целых три дня Руан пребывал в лихорадочном волнении, у дверей суда толпились зеваки, все места для публики были заняты – преимущественно дамами из общества. Никогда еще бывший дворец герцогов нормандских, превращенный позднее во Дворец правосудия, не видал в своих стенах такого множества людей. Шел конец июня, дни стояли знойные и солнечные, яркие лучи, воспламеняя витражи всех десяти окон зала заседаний, заливали светом обшитые дубовыми панелями стены, белое каменное распятие, отчетливо выступавшее на фоне красных бархатных драпировок, затканных золотыми пчелами, и прославленный деревянный потолок с золочеными резными украшениями. Судебное заседание еще не открылось, а в зале уже нечем было дышать. Женщины привставали на цыпочки и, вытягивая шеи, силились разглядеть лежавшие на столе вещественные доказательства: часы Гранморена, забрызганную кровью сорочку Северины и нож, дважды послуживший орудием смертоубийства. Парижский адвокат, защитник Кабюша, также привлекал к себе внимание дам. На скамьях присяжных восседали в ряд двенадцать руанских обывателей – неповоротливые, степенные, затянутые в черные сюртуки. Когда вошли судьи, публика встала, и возникла такая давка, что председатель тотчас же пригрозил очистить зал.

Наконец приступили к судебному разбирательству, присяжные принесли присягу, и председатель суда стал одного за другим вызывать свидетелей, это вновь возбудило сильное любопытство толпы: при появлении г-жи Боннеон и г-на Лашене море голов заволновалось; но особенно жгучий интерес у дам вызвал к себе Жак, они буквально глаз с него не сводили. Затем в зал ввели подсудимых, каждого из них охраняли два жандарма; теперь все глазели на преступников и громко при этом перешептывались. По общему мнению, у обоих был свирепый вид – сущие бандиты, отребье рода человеческого! Рубо был в темном пиджаке, галстук у него сбился набок; он сильно постарел, и его одутловатое тупое лицо, казалось, вот-вот лопнет от жира. Кабюш, одетый в длинную синюю блузу, выглядел именно таким, каким его себе представляли, – вылитый убийца с громадными кулачищами и хищными челюстями, пожалуй, мало кто захотел бы встретить такого молодца в лесной глуши! Когда начался допрос Кабюша, дурное впечатление, произведенное им на присутствующих, еще больше усилилось: некоторые его ответы вызывали негодующий ропот в зале. На все вопросы обвиняемый однообразно отвечал: «Не знаю». Он не знал, откуда у него взялись часы, не знал, почему не погнался за убийцей, но упрямо настаивал на своем утверждении, будто таинственный незнакомец промелькнул мимо него, как стрела, и тут же скрылся во мраке. Когда же подсудимого стали расспрашивать о его животной страсти к несчастной г-же Рубо, он неожиданно пришел в такую ярость, что жандармам пришлось крепко схватить его за руки: Кабюш, заикаясь, вопил, что все это враки, что он не любил Северину и не хотел обладать ею, такие грязные помыслы не могли ему и в голову прийти – ведь она была настоящая дама, а он уже побывал в тюрьме и жил потом в лесной лачуге, точно дикарь! Затем он успокоился, впал в угрюмое молчание и отвечал только «да» и «нет», по-видимому, он с полнейшим равнодушием относился к ожидавшему его приговору. Что касается Рубо, то он держался все той же версии, которую обвинение именовало хитроумной системой запирательства: подробно рассказывал, как именно и почему он убил Гранморена, но решительно отрицал свою причастность к убийству жены; однако при этом у него были такие мутные глаза, он говорил таким отрывистым и невыразительным голосом, до того невразумительно и так часто терял нить, что невольно казалось, будто он просто подыскивает и придумывает различные подробности правдоподобия ради. Когда же председатель суда припер Рубо к стене, доказав всю нелепость его утверждений, подсудимый только пожал плечами и вовсе отказался отвечать: к чему говорить правду, коль скоро ложь кажется господам судьям логичнее? Столь вызывающее поведение обвиняемого, не скрывавшего своего презрения к правосудию, сильно ему повредило. От глаз присутствующих не укрылось и то обстоятельство, что подсудимые проявляли глубочайшее равнодушие друг к другу: это сочли доказательством предварительного сговора между ними, искусного плана защиты, которому они и следовали с поразительной настойчивостью. Оба преступника утверждали, будто они незнакомы между собою, каждый всячески пытался взвалить вину на другого, – как видно, единственно для того, чтобы запутать суд. Когда допрос обвиняемых, который председатель вел необычайно умело, был окончен, все пришли к единодушному убеждению: и Рубо и Кабюш попали в расставленные им ловушки и выдали себя с головою. Помимо подсудимых, в тот день давали показания несколько второстепенных свидетелей. Часам к пяти дня в зале стало так невыносимо душно, что две дамы даже упали в обморок.