Текст книги "Собрание сочинений. Т.13."

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 40 страниц)

Дни проходили за днями, и деньги, которыми располагал теперь Рубо, еще сильнее распаляли в нем пагубную страсть. Не то что бы он играл по большой, но его преследовало такое дьявольское невезение, что Даже мелкие ежедневные проигрыши вырастали во внушительную сумму. К концу месяца он не только спустил все наличные деньги, но даже задолжал несколько луидоров; он не решался больше притрагиваться к картам и чувствовал себя совершенно больным. Некоторое время он еще боролся с собой и чуть было не слег. Мысль о том, что под полом в столовой покоятся девять тысячефранковых билетов, превращалась в навязчивую идею; Рубо мерещилось, будто он видит их сквозь паркет, будто они жгут его подошвы. Стоит ему только захотеть, и он без труда может взять один из них! Но нет, ведь он поклялся не дотрагиваться до них, он скорее сунет руку в огонь, чем в эту проклятую дыру. И тем не менее однажды вечером, когда Северина рано уснула, Рубо снова приподнял фриз; собственная слабость привела его в бешенство, на душе у него было так тяжело, что глаза наполнились слезами. Стоит ли дольше противиться соблазну? К чему подвергать себя напрасным страданиям, ведь он отчетливо понимал, что перетаскает один за другим все кредитные билеты.

Наутро Северина случайно заметила на фризе свежую царапину. Наклонившись, она обнаружила, что кусок паркета вынимали. Стало быть, Рубо опять запустил лапу в тайник, опять брал деньги! Ее охватил такой гнев, что она сама удивилась – ведь по натуре она не была корыстолюбива. А кроме того, твердо решила скорее умереть с голоду, чем прикоснуться к этим кредитным билетам, запятнанным кровью. Все это так, но ведь деньги-то принадлежат им обоим! Как же он смеет таскать их тайно от нее, даже не спрашивая разрешения? До самого обеда Северине мучительно хотелось убедиться в основательности своих подозрений, она, без сомнения, приподняла бы паркет и все увидела бы собственными глазами, но при мысли, что придется одной шарить под полом, волосы у нее на голове зашевелились от ужаса. А что, если оттуда покажется мертвец? Этот ребяческий страх заставил ее уйти из столовой, и она заперлась с рукоделием у себя в комнате.

Вечером, когда супруги в молчании доедали остатки рагу, Северина с раздражением увидела, что Рубо, видимо сам того не замечая, то и дело поглядывает на поврежденный кусок паркета.

– Ты опять туда лазил, да? – резко спросила она.

Он удивленно вскинул голову.

– Куда это?

– Не прикидывайся простаком, ты все отлично понимаешь. Но запомни, я не желаю, чтобы ты таскал оттуда деньги, ведь они принадлежат не только тебе, но и мне! Я сама не своя делаюсь, как подумаю, что ты их берешь.

Обыкновенно Рубо старался не ссориться с Севериной. Их совместная жизнь превратилась в вынужденное общение двух существ, связанных друг с другом лишь формальными узами, они проводили целые дни в полном молчании, жили в одной квартире, но держались, точно посторонние люди, – равнодушно и отчужденно. Вот почему он только пожал плечами, не вступая в разговор.

Однако Северина пришла в сильное возбуждение, она решила покончить с проклятым вопросом о припрятанных деньгах, которые со дня преступления причиняли ей жестокие муки.

– Я требую ответа… Посмей только сказать, что ты к ним не прикасался.

– А тебе что до этого?

– Меня тошнит при одной мысли! Еще нынче утром я до того испугалась, что не могла усидеть в столовой. Всякий раз, когда ты туда лезешь, меня три ночи подряд кошмары преследуют… Мы никогда не говорим об этих злосчастных деньгах. Оставь же их в покое, не вынуждай меня о них заговаривать.

Он посмотрел на нее своими большими немигающими глазами и грубо повторил:

– Тебе-то что до этого? Ну, я беру деньги, но тебя ведь не заставляю их трогать. При чем тут ты? Это одного меня касается.

У нее было вырвался негодующий жест, но она сдержалась. Потом, вне себя, с отвращением и мукой в голосе проговорила:

– Нет, я отказываюсь тебя понимать… Ведь раньше ты был порядочным человеком. Ты б никогда гроша чужого не взял… То, что ты совершил, еще можно как-то простить, ты был просто как помешанный, я и сама по твоей вине чуть не помешалась… Но деньги, эти гнусные деньги!.. Ты должен бы забыть, что они существуют, а вместо того все время их таскаешь и предаешься низменному удовольствию… Что произошло, как мог ты до этого докатиться?

Рубо слушал, и вдруг его на мгновение пронзила ясная мысль – он ужаснулся тому, что превратился в вора. Неумолимый процесс нравственного разложения медленно и исподволь разрушал его личность, казалось, нож, которым он умертвил Гранморена, рассек все нити, связывавшие Рубо с прежней жизнью, и он не в силах был их связать, он не мог бы объяснить, когда именно началось его теперешнее существование, когда именно он стал совершенно другим, когда именно была вконец разрушена их семейная жизнь с Севериной и жена сделалась чужим и враждебным ему человеком. Но тотчас же сознание непоправимости случившегося охватило его, и он безнадежно махнул рукой, будто стремясь избавиться от докучных мыслей.

– Коли дома подыхаешь от скуки, – проворчал он, – понятно, ищешь развлечений в другом месте. Раз уж ты меня больше не любишь…

– Да, я не люблю тебя больше.

Рубо взглянул на Северину, вся кровь кинулась ему в голову, и он ударил кулаком по столу:

– Ну, и оставь меня в покое! Ведь я не мешаю твоим утехам! Я ж тебе ничего не говорю… Порядочный человек на моем месте не был бы таким покладистым. Прежде всего следовало бы наподдать тебе коленом и вышвырнуть за дверь. Сделай я так, может, мне и красть не захотелось бы.

Северина побледнела как полотно: она и сама часто думала, что если такой ревнивый муж, как Рубо, терпит любовника жены, то это верное свидетельство болезни духа, нравственной гангрены, разрушающей его натуру, убивающей щепетильность и совесть. Но все ее существо протестовало, она отказывалась признать свою вину. Заикаясь, она крикнула:

– Я тебе запрещаю прикасаться к деньгам.

Рубо покончил с едой. Он невозмутимо сложил салфетку, поднялся и, осклабившись, проговорил:

– Понимаю, куда ты гнешь… Ну что ж, давай поделимся.

Он наклонился и сделал вид, будто собирается вынуть кусок паркета. Северина кинулась к нему и поставила ногу на фриз.

– Нет, нет! Лучше умереть… Не смей открывать! Нет, нет! Хотя бы не при мне!

В тот вечер Северина условилась встретиться с Жаком за товарной станцией. Возвратившись домой после полуночи, она вспомнила об отвратительной сцене, разыгравшейся за ужином, и заперлась у себя в спальне, дважды повернув ключ в замке. Рубо дежурил, можно было не опасаться, что он придет ночевать, – надо сказать, что за последнее время это вообще нечасто случалось. Северина натянула одеяло до самого подбородка, прикрутила фитиль в лампе, но уснуть не могла. И зачем она уклонилась от дележа? Теперь мысль присвоить себе эти деньги уже не так ужасала ее. Приняла же она отказанный ей по завещанию дом в Круа-де-Мофра. Точно так же можно взять и деньги. Но тут дрожь пробежала по ее телу. Нет, нет, никогда! Она ничего не имела против денег вообще, но эти – другое дело, они украдены у убитого, отмечены гнусным преступлением, ни за что она не рискнет к ним притронуться, они станут жечь ей пальцы! Потом Северина несколько успокоилась и принялась рассуждать: ведь она хочет взять деньги не для того, чтобы промотать, напротив, она спрячет, закопает их в таком месте, где никто не найдет, там они останутся навсегда, таким образом, по крайней мере половина общей суммы не попадет в руки Рубо. Она не позволит ему восторжествовать, не позволит заграбастать принадлежащие ей деньги, не позволит проиграть их. Когда часы пробили три удара, она уже смертельно жалела о том, что отказалась от дележа, и в ее мозгу зародилась пока еще смутная мысль: подняться с постели и очистить тайник, чтобы Рубо больше ничего не получил. Но тут она вся покрылась холодным потом и попыталась отогнать от себя эту мысль.

Тщетно! Хорошо бы завладеть всеми деньгами, оставить их у себя – ведь Рубо не решится жаловаться! И мало-помалу мысль эта все сильнее преследовала Северину, в недрах ее существа зарождалась твердая решимость, побеждавшая внутреннее сопротивление. Почти против воли Северина внезапно соскочила с кровати – иначе она поступить уже не могла, – вывернула фитиль в лампе и направилась в столовую.

С этого мгновения она больше не дрожала. Страх оставил ее, она действовала хладнокровно, все ее движения были размеренны и точны, как у сомнамбулы. Найдя кочергу, она приподняла кусок паркета. Открылась дыра, и Северина, чтобы лучше видеть, поднесла к ней лампу. Склонившись над отверстием, она остолбенела: тайник был пуст. Должно быть, пока она бегала на свидание, Рубо возвратился домой, движимый тем же стремлением завладеть деньгами, прикарманить их! Он утащил все кредитные билеты, ни одного не оставил. Северина опустилась на колени и тогда разглядела в глубине, возле пыльных балок, блестящие золотые часы с цепочкой. Ее охватила холодная ярость, и так, в одной сорочке, она замерла возле тайника, несколько раз подряд повторив вслух:

– Вор! Вор! Вор!

Северина в бешенстве схватила часы, спугнув огромного черного паука, побежавшего вверх по штукатурке. Ударами пятки вогнала паркет на место и вернулась в постель, поставив лампу на ночной столик. Согревшись, она посмотрела на часы, которые все еще сжимала в кулаке, потом принялась вертеть их в разные стороны, пристально разглядывая. Ее внимание привлек вензель председателя суда, выгравированный на крышке. На внутренней стороне она заметила фабричный номер – 2516. Номер был, конечно, известен следователю, так что хранить у себя эти ценные часы было крайне опасно. Но разъяренная тем, что ей ничего больше не досталось, Северина забыла о страхе. Больше того, она чувствовала, что с кошмаром теперь покончено, ценностей, напоминавших о мертвеце, под паркетом уже не оставалось. Отныне она может спокойно передвигаться по собственной квартире. Северина положила часы под подушку, погасила лампу и уснула.

На следующий день Жак – он был в то утро свободен – дождался, пока Рубо, как обычно, ушел в Коммерческое кафе, и явился завтракать к Северине. Время от времени любовники позволяли себе подобное удовольствие. Не успели они усесться за стол, как молодая женщина, все еще дрожа от возмущения, заговорила о злосчастных деньгах и о том, как она обнаружила, что тайник пуст. Злоба против мужа еще не утихла в ней, и она беспрестанно повторяла:

– Вор! Вор! Вор!

Потом принесла часы и, не обращая внимания на протесты Жака, потребовала, чтобы он взял их у нее:

– Пойми, дорогой, у тебя же никто искать не станет. Вздумай я оставить часы здесь, он у меня их обязательно отберет. А я предпочла бы, чтоб он вырвал у меня кусок мяса!.. Нет, он и так достаточно награбил. Мне ведь эти деньги не нужны. Только внушают ужас и отвращение, я бы в жизни не потратила из них ни единого су. Но по какому праву он все себе забрал? Ох, до чего я его ненавижу!

Она плакала и так горячо молила Жака взять часы, что он в конце концов опустил их в жилетный карман.

Прошел час; Северина, полураздетая, все еще сидела на коленях у Жака. Нежно прижимаясь к плечу возлюбленного, она обвила его шею рукой; и в эту минуту возвратился Рубо, у которого был свой ключ. Одним прыжком она вскочила на ноги. Но муж застал их на месте преступления, отпираться было бессмысленно. Рубо замер посреди комнаты, он даже не мог притвориться, будто ничего не заметил, Жак продолжал сидеть точно окаменев. Тогда, не пытаясь даже что-либо объяснить, Северина подбежала к мужу и яростно завопила:

– Вор! Вор! Вор!

Несколько мгновений Рубо колебался. Затем, пожав плечами – за последнее время этот жест вошел у него в привычку, – прошел в спальню и взял там забытую записную книжку. Северина не отставала от мужа, осыпая его оскорблениями:

– Ты опять рылся там, посмей только отрицать это! И все утащил! Вор! Вор! Вор!

Не говоря ни слова, он пересек столовую. И лишь на пороге обернулся, бросив на нее угрюмый взгляд:

– Оставь меня в покое, слышишь?

Рубо вышел, даже не стукнув дверью. Казалось, он ничего не видел, он даже бровью не повел, застав жену с любовником.

Наступило долгое молчание, потом Северина повернулась к Жаку:

– Ты только подумай!

Машинист, дотоле не сказавший ни слова, встал. И выразительно произнес:

– Конченый человек.

Она только кивнула. Уже давно они удивлялись, как это Рубо, убивший любовника жены, смотрит теперь сквозь пальцы на ее нового любовника, но теперь это чувство уступило место отвращению к снисходительному мужу. Если мужчина дошел до такого безразличия, значит, он превратился в тряпку, и его можно не принимать в расчет.

С того дня Северина и Жак почувствовали, что они свободны. Оба вели себя так, будто Рубо на свете не существовало. Однако теперь, когда они перестали опасаться мужа, их донимала излишне любопытная соседка, г-жа Лебле, которая упорно шпионила за ними. Она, безусловно, что-то пронюхала. Как ни старался Жак осторожно проходить по коридору, направляясь к своей возлюбленной, дверь напротив всякий раз чуть приоткрывалась, и сквозь узкую щель за ним неотступно следил чей-то глаз. Это становилось невыносимым и отбивало у него всякую охоту приходить к Северине; если он отваживался на этот шаг, то уже заранее был уверен, что наглая старуха стоит за дверью, припав ухом к замочной скважине; поэтому любовники не только не решались поцеловаться, но даже не могли спокойно поговорить. И тогда Северина, выведенная из себя этим новым препятствием, опять повела атаку против Лебле, добиваясь их квартиры. Ведь все знали, что там прежде жил помощник начальника станции! Но теперь ее привлекал не великолепный вид, открывавшийся из окон квартиры, захваченной Лебле, – впереди лежала городская площадь, а дальше вырисовывался Ингувильский холм. Истинная причина, – разумеется, Северина о ней умалчивала, – крылась в другом: в квартире было два выхода, дверь из кухни вела на черный ход. Через эту дверь Жак станет приходить и уходить, а г-жа Лебле даже и подозревать об этом не будет! Только тогда они по-настоящему насладятся свободой.

Началась грозная битва. Квартирная распря, в которую были втянуты чуть ли не все обитатели дома, разгорелась с новой силой и с каждым днем обострялась. Перед лицом нависшей беды г-жа Лебле отчаянно защищалась, она уверяла, что если ее запрут в мрачном жилище, отрезанном от всего живого навесом крытой платформы, точно унылой тюремной стеной, она там захиреет. Подумать только, хотят замуровать ее в этой дыре! А она так привыкла к своей светлой комнате, к великолепному пейзажу, открывавшемуся из окон, даже зрелище вечно спешащих пассажиров служило для нее развлечением. Ведь все знают: у нее распухли ноги, ей и погулять-то нельзя, она так и будет с утра до вечера любоваться этой цинковой кровлей! Нет, лучше уж просто с ней покончить!.. К несчастью, все эти доводы были рассчитаны на чувство, и только; жена кассира вынуждена была сознаться, что квартиру ей уступил из галантности прежний помощник начальника станции, холостяк, служивший тут до Рубо; говорили даже, что кассир выдал письменное обязательство освободить квартиру, если новый помощник начальника станции того потребует. Правда, обязательство это никак не могли отыскать, и г-жа Лебле пыталась отрицать его существование. По мере того как шансы старухи сохранить квартиру уменьшались, она становилась все более вспыльчивой и невыносимой. Она попыталась насильно перетянуть на свою сторону супругу помощника начальника станции Мулена, решив для этого ее скомпрометировать: по словам г-жи Лебле, та видела, будто какой-то мужчина обнимал на лестнице Северину; это вывело из себя Мулена, ибо его жена, тихая, незаметная женщина, которая почти все время сидела у себя, со слезами уверяла, что ничего такого не видела и не говорила. Целую неделю в коридоре не затихала буря, вызванная этой сплетней. Но самую большую оплошность жена кассира допустила, восстановив против себя конторщицу, мадемуазель Гишон, за которой она упорно шпионила, это в конечном счете и привело ее к поражению; старуха уже давно убедила себя, будто конторщица по ночам ходит к начальнику станции, постепенно это убеждение приняло у нее характер навязчивой идеи, какой-то мании, г-жа Лебле испытывала болезненную потребность захватить конторщицу врасплох и буквально из себя выходила, потому что вот уже два года выслеживала предполагаемых любовников, но так ничего и не добилась. Это ее бесило, ибо она была уверена, что начальник станции живет с конторщицей. Со своей стороны, мадемуазель Гишон возмущалась тем, что за каждым ее шагом следят, и стала настойчиво добиваться, чтобы старуху переселили: тогда по крайней мере шпионка окажется от нее подальше, не нужно будет проходить мимо ее дверей. Становилось очевидно, что начальник станции, г-н Дабади, до тех пор не вмешивавшийся в распрю, постепенно все больше склоняется на сторону Рубо, а это могло иметь немаловажные последствия.

Ссоры еще больше осложняли положение. Теперь Филомена приносила яйца из-под кур Северине и, встречая жену кассира, держала себя крайне нахально; чтобы насолить соседям, старуха намеренно держала свою дверь приоткрытой, и между былыми приятельницами то и дело вспыхивали скандалы. Северина и Филомена настолько подружились, между ними возникло такое доверие, что когда Жак почему-либо не мог прийти к своей возлюбленной, он прибегал к помощи Филомены. Прихватив корзинку с яйцами, та являлась к Северине и начинала с ней шептаться: Жак, мол, просил передать, что увидятся они там-то и тогда-то, вчера ему пришлось быть особенно осторожным, он чуть ли не весь вечер пробыл у нее, Филомены, но зайти сюда так и не решился. Надо сказать, что с некоторых пор Жак зачастил в домик к начальнику депо Сованья, – он охотно коротал там время, если ему что-нибудь препятствовало увидеться с Севериной. Казалось, он боится оставаться в одиночестве, ищет забвения; вот почему он нередко сопровождал Пеке к Филомене. А спустя некоторое время Жак стал приходить туда и один – в тех случаях, когда кочегар кутил в матросских тавернах; машинист усаживался, объяснял Филомене, что именно надо передать Северине, и нередко оставался на весь вечер. Невольно приобщась к роману Жака и Северины, Филомена все больше умилялась, ведь ей самой дотоле приходилось сталкиваться в любви только с грубиянами. Этот тихий и скромный молодой человек с необычайно маленькими руками, всегда вежливый и немного печальный, привлекал ее к себе, как лакомый плод, от которого она еще ни разу не вкушала. Ее связь с Пеке стала походить на скучную супружескую жизнь – постоянные попойки и, как говорится, больше таски, чем ласки! Пересказывая Северине нежные слова машиниста, Филомена, казалось, ощущала изысканный вкус запретного плода. Как-то Филомена разоткровенничалась и стала жаловаться Жаку на Пеке: по ее словам, он скрытный человек и только прикидывается рубахой-парнем, а когда напьется, черт знает, что может выкинуть. Эта высокая, тощая, походившая на поджарую кобылицу женщина с красивыми, горящими страстью глазами не лишена была своеобразной привлекательности, от Жака не укрылось, что с некоторых пор она стала следить за собой, меньше пила и старалась содержать дом в чистоте. Однажды вечером ее брат, услышав доносившийся из комнаты Филомены мужской голос, ворвался, сжимая кулаки, чтобы хорошенько проучить сестру, однако, увидя, что она беседует с машинистом, которого он хорошо знал, Сованья сменил гнев на милость и предложил вместе распить бутылку сидра. Жак охотно посещал этот дом, где его так приветливо встречали и где он не думал о своей страшной болезни. Филомена же все больше подчеркивала свою привязанность к Северине и поносила г-жу Лебле, именуя ее повсюду «старой мерзавкой».

Как-то ночью она повстречала любовников на задах своего огорода и проводила их до сарая, где они обычно находили себе прибежище.

– Признаться, вы слишком добры, – сказала она Северине. – Ведь квартира-то ваша, я сама готова вытащить оттуда старую мерзавку за волосы… Задайте ей хорошую взбучку!

Однако Жак не хотел лишнего шума:

– Нет, нет, господин Дабади сам занялся этим, лучше потерпеть, но чтобы все было по закону.

– Еще до конца месяца, – объявила Северина, – я буду спать в ее спальне, и никто не станет нам мешать видеться в любой час.

Несмотря на темноту, Филомена заметила, как Северина нежно пожала руку своего любовника. Простившись с ними, она направилась к себе. Но шагах в тридцати остановилась и, пользуясь тем, что мрак скрывает ее, оглянулась. Глядя на нежную парочку, она чувствовала сильное волнение. От природы она не была завистлива, просто испытывала безотчетную потребность любить и быть любимой так, как Северина.

С каждым днем Жак становился все угрюмее. Уже дважды он под вымышленными предлогами уклонялся от свидания с Севериной, порой допоздна засиживался в доме Сованья только для того, чтобы избежать встречи с нею. А между тем он по-прежнему любил ее, страстно желал, и страсть эта все усиливалась. Но теперь в ее объятиях он вновь испытывал приступы ужасного недуга. В голове у него мутилось, и он порывисто отстранял молодую женщину, леденея от ужаса и чувствуя, что теряет власть над собою, что в нем просыпается жаждущий крови зверь. Жак искал спасения в изнурительной работе, не покидал паровоза по двенадцать часов кряду, совершал дополнительные рейсы, и, когда сменялся, все тело у него ныло от непрерывной тряски, а гортань горела от пронизывающего ветра. Другие машинисты жаловались на свое тяжкое ремесло, говоря, что оно за двадцать лет губит человека, а Жак готов был погибнуть немедленно, он словно радовался, когда смертельно уставал, чувствовал себя счастливым только в те минуты, когда «Лизон» мчала его вперед и он мог ни о чем не думать, а лишь внимательно следил за сигналами. Прибывая на конечную станцию, он, даже не помывшись, валился на постель и забывался тяжелым сном. Но, как только пробуждался, навязчивая идея опять начинала терзать его. Он старался возродить в себе былую нежность к «Лизон» и снова целыми часами чистил ее, требовал от Пеке, чтобы стальные части блестели, как серебро. Инспектора, которые на дистанции поднимались к нему на паровоз, поздравляли машиниста. Но Жак только качал головой, он был недоволен «Лизон», он-то хорошо знал, что с тех пор, как она застряла в снегу, ее словно подменили, в ней уже не было прежней силы и резвости. Во время ремонта штока и золотников машина, без сомнения, как бы потеряла долю души, лишилась той таинственной гармонии частей, которая по счастливой случайности была дарована ей при сборке и составляла ее жизненную силу. Машинист жестоко страдал из-за этого, недуг «Лизон» переполнял его горечью, он досаждал своим начальникам нелепыми жалобами, требовал бессмысленных исправлений, предлагая неосуществимые улучшения. Ему отвечали отказом, и он все больше мрачнел, был убежден, что «Лизон» очень больна и скоро станет ни на что не годной. Нежность к машине также становилась для него источником тоски: зачем только он любит, коль скоро обречен приносить гибель любимым существам? И Жак изливал на Северину свою полную отчаяния страсть, которую не могли умерить ни страдания, ни усталость.

Молодая женщина, разумеется, замечала, как изменился Жак, и сокрушалась, считая, что всему виной она, что он печален потому, что узнал о преступлении. И когда он вздрагивал в ее объятиях или порывисто отстранялся, избегая поцелуя, она была уверена, что он вспоминает обо всем и это приводит его в ужас. Она никогда больше не заговаривала об убийстве. И раскаивалась, зачем открыла ему душу: Северина уже почти не помнила, что в тот день, когда они лежали в постели тетушки Виктории, сгорая от страсти, она была буквально одержима стремлением во всем сознаться, и теперь не могла постичь, для чего она это сделала; Северина не отдавала себе отчета, что обрела покой именно после того, как посвятила Жака в кровавую тайну и тем самым привязала его к себе. С тех пор как он все узнал, ее любовь, ее влечение к нему все усиливались. То была ненасытная страсть наконец-то проснувшейся женщины, существа, созданного для ласк и лобзаний, любовницы, еще незнакомой с чувством материнства. Отныне она жила только Жаком и была вполне искренна, говоря, что мечтает раствориться в нем без остатка, навеки слиться с ним, жить одной жизнью. По-прежнему нежная и пассивная, она послушно ждала, чтобы он даровал ей наслаждение, а сама готова была, как кошечка, с утра до вечера дремать у него на коленях. Ужасная драма как будто не оставила следа в Северине, она лишь удивлялась тому, что была к ней причастна. Грязь, с которой она столкнулась в юности, тоже как бы не замарала ее душу, казавшуюся девственно чистой. Прошлое сделалось каким-то далеким, не мешало улыбаться, она бы даже не сердилась на мужа, если бы он не стал ей помехой. Но теперь ее ненависть к Рубо все усиливалась – по мере того как возрастала страсть к Жаку, стремление быть с ним неразлучной. Ведь он все знал, ни в чем ее не винил, и отныне она видела в нем господина, готова была пойти за ним хоть на край света, он мог обращаться с нею, как с вещью… Северина уговорила Жака подарить ей фотографическую карточку, она брала ее с собой в постель и засыпала, прижавшись губами к портрету; видя, что Жак несчастен, молодая женщина также чувствовала себя глубоко несчастной, хотя и не могла догадаться, что именно заставляет его так страдать.

Оба уже грезили о том, как будут спокойно видеться у нее, в новой квартире, отвоеванной с таким трудом, но пока что им приходилось встречаться вне дома. Зима кончалась, февраль выдался на редкость мягкий. Во время прогулок они целыми часами кружили по пустырям возле станции, Жак старался не останавливаться, а когда Северина, повиснув у него на шее, вынуждала его присесть и требовала, чтобы он овладел ею, настаивал, чтобы это произошло где-нибудь в укромном уголке, в темноте: он боялся, что, увидя ее наготу, нанесет удар, а мрак помогал ему сохранять над собою власть. В Париже, куда они по-прежнему ездили по пятницам, Жак старательно задергивал занавески, говоря, что яркий свет нарушает всякое очарование. С некоторых пор Северина даже не заботилась о том, чтобы как-то оправдать в глазах мужа свои еженедельные отлучки. Для соседей благовидным предлогом по-прежнему служила мнимая боль в колене, она говорила им также, что ездит навещать свою кормилицу, тетушку Викторию, которая хоть и выздоравливает, но все еще в больнице. Для любовников путешествие в Париж, как и прежде, служило большим развлечением, Жак в тот день особенно осторожно вел состав, а Северина, довольная тем, что он менее угрюм, чем обычно, с интересом смотрела в окно, хотя постепенно до мельчайших подробностей изучила маршрут и узнавала теперь каждый косогор, каждую рощицу. От Гавра до Моттвиля лежали луга, однообразные поля, пересеченные живыми изгородями, усаженные яблонями, затем вплоть до Руана шла пустынная, вздыбленная местность. За Руаном появлялась Сена. Железнодорожное полотно проходило над нею в Соттвиле, в Уасселе и Пон-де-л’Арше, а потом она то и дело возникала перед глазами посреди просторных равнин. После Гайона она уже не исчезала из виду и медленно струилась слева от железной дороги, извиваясь меж низких берегов, окаймленных тополями и ивами. Стальная колея дороги и стальная лента реки бежали рядом у подошвы холма до самого Боньера, тут они разлучались, чтобы внезапно вновь встретиться в Рони, когда поезд вылетал из Рольбуазского туннеля. Сена, казалось, была добрым попутчиком поезда. Рельсовый путь еще трижды пересекал ее до Парижа… Наконец появлялся Мант с колокольней, возвышавшейся над купами дерев, Триэль, чьи гипсовые карьеры белели вдали, Пуасси, перерезанный железнодорожным путем в самом центре, затем показывались две зеленые стены Сен-Жерменского леса, густо поросшие сиренью склоны Коломб, а там уже начинались предместья, уже угадывался Париж: с Аньерского моста была видна пока еще далекая Триумфальная арка, возносившаяся над облупленными строениями, ощетинившимися заводскими трубами. Паровоз нырял в Батиньольский туннель, а затем поезд подходил к платформе шумного вокзала… А потом, до вечера, Жак и Северина могли свободно располагать своим временем. В Гавр они возвращались уже почти ночью, и молодая женщина, смежив веки, вновь мысленно переживала счастливые минуты. Но всякий раз – и утром и вечером, – проезжая мимо Круа-де-Мофра, она, стараясь остаться незамеченной, вытягивала шею и кидала осторожный взгляд на переезд: Северина была уверена, что увидит возле шлагбаума неподвижно стоящую Флору, – сжимая в руке флажок в кожаном футляре, девушка горящими глазами следила за поездом.

Жак предупредил Северину, что ей надо опасаться Флоры, – девушка видела, как они поцеловались в домике Мизара в тот день, когда свирепствовала снежная буря. Он понял наконец, что эта дикарка еще с отроческих лет страстно любит его, он знал, что она ревнива, что в ней живет неженская энергия, что ненависть ее может быть безрассудной и губительной. К тому же она, по-видимому, многое знала; Жак вспомнил, как она намекала ему на то, что председатель суда развратничал с какой-то барышней, а потом, чтобы спрятать концы в воду, выдал ту замуж. Ну, а коли ей это было известно, она, уж конечно, догадалась, кто свел счеты со стариком, и, разумеется, она молчать не станет, чего доброго, еще напишет донос, чтобы отомстить сопернице. Но проходили дни, недели, а ничего такого не случалось, Флора, как обычно, неподвижно стояла на своем посту возле самого полотна, подняв флажок. Она уже издалека замечала паровоз, и в то же мгновение Жак ощущал на себе ее пылающий взор. От этого взора его не мог защитить даже дым паровоза, взгляд Флоры будто пронизывал машиниста насквозь и неотступно следовал за ним, не отставая от грохочущего поезда, проносившегося с быстротою молнии. Но глаза девушки останавливались не на одном машинисте, они обшаривали каждый вагон от первого до последнего, придирчиво оглядывали окна, буравили их. И она неизменно обнаруживала каждую неделю ту, другую, соперницу. Когда Северина чуть высовывалась из окна, повинуясь властной потребности узнать, здесь ли Флора, та неизменно замечала ее, и взоры их скрещивались, как шпаги. Поезд стремительно скрывался вдали, пожирая расстояние, а девушка оставалась у переезда, она была бессильна последовать за ним и с бешенством думала о счастливых любовниках, которых он уносил с собою. Жаку мерещилось, будто Флора день ото дня становится выше, каждый раз ее фигура казалась ему более мощной, его тревожило, что она ничего не предпринимает, и он с беспокойством вопрошал себя, какой план вынашивает эта угрюмая рослая девушка, которая, точно изваяние, высилась у шлагбаума.