Текст книги "Собрание сочинений. Т.13."

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 40 страниц)

Особняк Ками-Ламотта стоял на углу улицы Роше и улицы Напль, и Северине пришлось пройти мимо дома Гранморена – безмолвного, пустого, с опущенными жалюзи. Она подняла глаза и ускорила шаг. Воспоминание о последнем визите к старику возникло в ее памяти, и большой дом показался ей особенно грозным. Немного отойдя, Северина безотчетно обернулась и посмотрела назад, как человек, которого преследует гул толпы; и тут она увидела на противоположном тротуаре судебного следователя из Руана, г-на Денизе, который шел по той же улице. Она оторопела. Заметил ли он, как она окинула взглядом дом? Но он шел совершенно спокойно, она позволила ему обогнать себя и пошла позади в полном смятении. И вдруг сердце у нее вновь упало: она увидела, что Денизе остановился на углу улицы Напль и позвонил у двери Ками-Ламотта.

Северину обуял страх. Теперь она не решится сюда войти, никогда! Она круто повернула, прошла по Эдинбургской улице, спустилась до самого Европейского моста. Только здесь она почувствовала себя вне опасности. И не зная, куда идти, что делать, она застыла в растерянности, опершись на перила моста и глядя в просвет между металлическими фермами на огромную территорию станции, где беспрестанно сновали поезда. Не отрывая от них испуганных глаз, Северина думала о том, что следователь, конечно же, прибыл в Париж по их делу, что Ками-Ламотт и Денизе беседуют о ней и что в эту самую минуту решается ее судьба. И тогда, охваченная отчаянием, она почувствовала мучительное желание тотчас же кинуться под поезд, лишь бы не возвращаться на улицу Роше. В этот миг она увидела, как от крытой платформы главного пути отошел состав, он приблизился и прошел под мостом, обдав ее лицо клубами теплого белого пара.

И тут Северина с такой силой почувствовала, какой глупой и бессмысленной будет выглядеть ее поездка в Париж и какая ужасная тревога поселится в ее душе, если у нее не хватит воли все разузнать, что она дала себе пять минут, дабы обрести мужество. Паровозы свистели, она наблюдала за одним из них, маленьким паровиком, отвозившим на другой путь пригородный поезд; потом посмотрела налево и различила под самой крышей дома, стоявшего в Амстердамском тупике, позади товарной станции, окошко тетушки Виктории, то самое окошко, возле которого она стояла с мужем перед отвратительной сценой, ставшей источником их несчастья. Это напомнило ей о грозящей опасности и причинило такую острую боль, что она внезапно почувствовала готовность пойти на все, только бы положить конец своим мукам. Звуки рожков и раскатистый грохот оглушали ее, густые клубы дыма заволакивали горизонт и медленно расходились по огромному ясному небосводу столицы. И она вновь направилась к улице Роше, как человек, решивший покончить счеты с жизнью, она все ускоряла шаги, охваченная внезапным страхом, что уже никого там не застанет.

Едва Северина дотронулась до дверного колокольчика, как ледяная волна ужаса окатила ее. Но лакей уже усаживал ее в приемной, предварительно осведомившись об имени. Сквозь чуть приоткрытую дверь она отчетливо различала голоса двух оживленно беседовавших людей. Потом вновь воцарилось молчание – глубокое, полное. Теперь она слышала только, как гулко стучит кровь в ее висках, она говорила себе, что следователь все еще совещается с Ками-Ламоттом и ее, без сомнения, заставят долго ожидать; и ожидание было для нее невыносимо. Поэтому она была захвачена врасплох, когда лакей назвал ее имя и провел в кабинет. Разумеется, следователь не ушел. Она догадывалась, что он тут, близко, притаился за какой-то дверью.

То был просторный рабочий кабинет с мебелью черного дерева, с пушистым ковром на полу и тяжелыми портьерами; ни один звук не проникал снаружи в эту суровую, отгороженную от мира комнату. Однако тут были цветы – бледные розы в бронзовой вазе. И в этом таилось очарование, оно говорило о том, что за внешней суровостью здесь живет вкус к радостям жизни. Хозяин дома стоял посреди кабинета в застегнутом на все пуговицы сюртуке; у него было суровое тонкое лицо, обрамленное уже начинавшими седеть бакенбардами; все еще стройный, он сохранил элегантность былого щеголя, и за подчеркнутой сдержанностью его манер ощущалась привычная любезность благовоспитанного человека. В полумраке комнаты он выглядел необыкновенно внушительным.

Едва Северина вошла, на нее пахнуло теплым застоявшимся воздухом; она видела только Ками-Ламотта, пристально смотревшего на нее. Он не пригласил ее сесть и намеренно хранил молчание, ожидая, пока она объяснит цель своего визита. Молчание затянулось, но тут, в результате крайнего напряжения, Северина, почуяв опасность, внезапно овладела собой, сделалась очень спокойной и осмотрительной.

– Милостивый государь, – проговорила она, – простите, что я, полагаясь на вашу благосклонность, отваживаюсь напомнить о себе. Вам известно, какую невозместимую потерю я понесла, и теперь, осиротев, я осмелилась подумать о вас в надежде, что вы защитите нас и окажете нам помощь, как это делал ваш друг и мой покровитель, о котором я не перестаю скорбеть.

И Ками-Ламотт вынужден был жестом пригласить ее сесть – так безукоризненно прозвучала эта фраза, в которой не было ни излишнего уничижения, ни преувеличенного горя, а одно лишь присущее женщинам искусство лицемерия. Но он все еще не произносил ни слова и также опустился в кресло, ожидая, что будет дальше. Поняв, что нужно объясниться, Северина продолжала:

– Я позволю себе напомнить, что имела честь встречать вас в Дуанвиле. Ах, то была счастливая пора моей жизни!.. А ныне пришли плохие дни, и я могу прибегнуть только к вам, милостивый государь! Заклинаю вас именем того, кого мы оба потеряли. Вы любили усопшего, довершите же его благодеяние, замените его мне.

Он слушал, он смотрел на нее, и его подозрения несколько рассеивались – так она была прелестна, так естественно звучали ее жалобы и мольбы. Письмецо, обнаруженное им в бумагах Гранморена – две строчки без подписи, – могло принадлежать, видимо, только Северине, чьи интимные отношения с председателем суда были ему известны; а когда слуга доложил о ее приходе, его предположение обратилось в уверенность. И Ками-Ламотт прервал разговор со следователем только для того, чтобы раз и навсегда в этом убедиться. Но как может быть замешано в преступлении такое мягкое и кроткое существо?

Он захотел избавиться от сомнений. И, сохраняя суровый вид, сказал:

– Объяснитесь, сударыня… Я вас прекрасно помню и охотно буду вам полезен, если ничто этому не помешает.

Тогда Северина откровенно рассказала, что мужу ее грозит отстранение от должности. Ему сильно завидовали – и по причине его достоинств, и по причине высокого покровительства, которым он дотоле пользовался. И вот теперь, полагая его беззащитным и надеясь восторжествовать, усилили происки. Северина, впрочем, не называла имен; она говорила сдержанно, хотя опасность уже неотвратимо надвигалась. Она и решилась-то на эту поездку в Париж только потому, что была глубоко убеждена в необходимости действовать безотлагательно. Завтра, пожалуй, будет уже поздно: она взывала о немедленной помощи и поддержке. И все это сопровождалось таким множеством логичных доказательств и веских соображений, что и впрямь было невозможно усмотреть в ее приезде какую-либо иную цель.

Ками-Ламотт подмечал в Северине все – вплоть до едва заметного подергивания губ; и он нанес первый удар:

– Но почему, собственно, Компания станет увольнять вашего супруга? Ведь он ни в чем не проштрафился.

Она также не сводила с него глаз, изучая малейшую складку на его лице, старалась угадать, обнаружил ли он письмо; и хотя вопрос его прозвучал совершенно невинно, Северина внезапно прониклась уверенностью, что письмо тут, в кабинете, быть может, в этом столе; он все знал и расставлял ей западню, желая увидеть, отважится ли она заговорить об истинных причинах ожидавшегося увольнения Рубо. К тому же ее поразил его тон, и она почувствовала, как светлые утомленные глаза этого человека проникают в самую ее душу. И она отважно устремилась навстречу опасности:

– Господи! Это просто чудовищно, милостивый государь, но подозревают, будто мы убили своего благодетеля из-за этого злосчастного завещания. Нам без труда удалось доказать свою невиновность. Однако от такого рода отвратительных обвинений всегда что-то остается, и Компания, очевидно, страшится скандала.

И он снова был поражен, приведен в замешательство ее откровенностью, а главное – искренним тоном. Ко всему еще Северина, которую он нашел сначала ничем не примечательной, теперь казалась ему просто обворожительной – так пленяли ее покорные, нежные голубые глаза под гривой черных волос. И, восхищаясь, он с завистью подумал о своем покойном друга Гранморене: ну, и крепкий же был старик! Ведь, вот дьявол, был десятью годами старше его, а до самой смерти окружал себя подобными созданиями, между тем как сам он, Ками-Ламотт, уже сейчас должен отказываться от такого рода развлечений, дабы сохранить последние крупицы здоровья! Она и впрямь удивительно изящна, просто прелесть… И на холодном лице важного чиновника, озабоченного весьма неприятным делом, на мгновение появилась улыбка ныне уже платонического ценителя женской красоты.

Но тут Северина, ощутив свою силу, из какой-то бравады неосторожно прибавила:

– Такие люди, как мы, не убивают из-за денег. Должна была существовать иная причина, но ее нет, такой причины.

Ками-Ламотт посмотрел на нее и увидел, как дергались уголки ее рта. Да, то была она! С этой минуты им овладела непоколебимая уверенность, И Северина тоже поняла, что выдала себя с головой, – так внезапно он перестал улыбаться, так резко вскинул подбородок. Она ощутила ужасную слабость, казалось, силы оставляют ее. Однако она все так же неподвижно сидела на стуле, слегка подавшись вперед, и говорила все тем же ровным тоном, произнося нужные слова. Их беседа продолжалась, хотя они больше уже ничего не могли сказать друг другу; и, обмениваясь различными фразами, оба, в сущности, говорили о том, о чем не было произнесено ни слова. Письмо было у него, написала это письмо она. О том свидетельствовало само их молчание.

– Сударыня, – проговорил он наконец, – я не отказываюсь ходатайствовать перед Компанией за господина Рубо, если он и вправду этого достоин. Нынче вечером я как раз ожидаю начальника службы эксплуатации, по другому делу… Но только мне потребуются кое-какие данные. Вот что, напишите здесь имя, возраст, должность вашего супруга, – словом, все, что мне нужно знать о нем.

Он пододвинул к Северине маленький столик, а сам отвернулся, чтобы не перепугать ее. Она содрогнулась: он хотел иметь листок, написанный ее рукой, чтобы сличить с письмом. С минуту, решив не писать, она отчаянно искала предлог для отказа, – но затем подумала: к чему? Ведь он и так знает. А образец ее почерка всегда найдут. И, ничем не выдавая своего замешательства, с самым беззаботным видом, она написала то, о чем он ее просил; стоя позади нее, секретарь министра тут же узнал ее почерк, – правда, буквы теперь были более крупные и ровные, чем в записке. И Ками-Ламотт невольно подумал, что эта невысокая, хрупкая женщина держит себя очень мужественно; теперь, когда она не видела его, он снова улыбался, как человек, умудренный опытом, которого ничто уже не трогает, кроме очарования красоты. В сущности, как утомительно быть справедливым. Он радел только о внешней благопристойности режима, которому служил.

– Отлично, сударыня, оставьте мне листок, я наведу справки и сделаю все, что от меня зависит.

– Я вам так благодарна, милостивый государь… Стало быть, вы поддержите моего мужа, я могу считать, что все устроилось?

– Ну нет! Я ни за что не ручаюсь… Мне надо посмотреть, подумать.

Он и в самом деле размышлял, он не знал еще, как поступит с четою Рубо. Понимая, что она в его власти, Северина испытывала ужасную тревогу: он колебался, он мог ее спасти или погубить, а она даже не могла угадать, от чего зависит его решение.

– О милостивый государь, подумайте о наших терзаниях. Вы не отпустите меня, не обнадежив.

– Ей-богу, сударыня, ничего не могу вам сказать определенного. Ждите.

Он тихонько подталкивал ее к дверям. Она уходила в таком отчаянии, в таком волнении, что готова была во всем признаться, лишь бы заставить его немедленно сказать, что именно он собирается с ними сделать. Стремясь задержаться еще на минуту в надежде придумать какой-нибудь хитроумный выход, она воскликнула:

– Я и забыла, мне хотелось попросить у вас совета по поводу этого злосчастного завещания… Как вы полагаете, не должны ли мы отказаться от наследства?

– Закон на вашей стороне, – ответил он осторожно. – Но тут могут быть разные соображения и обстоятельства.

Уже на пороге Северина сделала последнюю попытку:

– Умоляю вас, милостивый государь, не отпускайте меня так, скажите, могу ли я надеяться?

Она беспомощно ухватилась за его руку. Ками-Ламотт попытался высвободиться. Но в ее красивых глазах было столько пламенной мольбы, что он был тронут:

– Ну, хорошо! Возвращайтесь в пять часов. Быть может, я что-нибудь смогу вам сказать.

Северина вышла из кабинета, она покинула особняк еще более встревоженная, чем когда входила в него. Положение определилось, ее судьба должна была вот-вот решиться, возможно, им грозит немедленный арест. Как дожить до пяти часов? И внезапно у нее промелькнула мысль о Жаке, о котором она и думать забыла: вот человек, который ее может погубить, если ее арестуют! Хотя было только половина третьего, она поспешно направилась по улице Роше к улице Кардине.

Оставшись один, Ками-Ламотт замер в неподвижности возле письменного стола. Секретарь министра юстиции был завсегдатаем Тюильрийского дворца, куда его чуть ли не ежедневно призывали обязанности, и пользовался не меньшим могуществом, чем его патрон, причем ему нередко поручали особо щепетильные дела; вот почему он знал, как раздражает и беспокоит высшие сферы дело Гранморена. Газеты оппозиции продолжали вести шумную кампанию: одни обвиняли полицию, будто она до такой степени занята политической слежкой, что у нее нет времени задерживать убийц, другие вытаскивали на свет интимную жизнь покойного председателя суда, намекая на его близость ко двору, где царил самый низкий разврат; и кампания эта сулила большие неприятности по мере того, как приближались парламентские выборы. Вот почему секретарю министра недвусмысленно намекнули, что с делом Гранморена следует любым способом покончить, и как можно быстрее. Министр переложил это весьма деликатное дело на плечи Ками-Ламотта, и тому предстояло на собственную ответственность принять единоличное решение: поэтому надо было все хорошо взвесить, ибо он понимал, что за любую оплошность расплачиваться придется ему одному.

В задумчивости Ками-Ламотт открыл дверь в соседнюю комнату, где ожидал Денизе, Тот слышал все и, входя в кабинет, воскликнул:

– Ведь я вам говорил, этих людей несправедливо подозревают… Конечно же, она думает только о том, как спасти мужа от грозящего ему увольнения. Ни одно ее слово не вызывает подозрений.

Секретарь министра ответил не сразу. Он в упор смотрел на следователя, на его необычно тяжелое лицо с тонкими губами и думал о тех многочисленных чиновниках судебного ведомства, которыми втайне распоряжался, и невольно дивился тому, что они, несмотря на свое мизерное жалованье, еще сохраняют какое-то достоинство и способны мыслить, вопреки отупляющей их деятельности. Вот, скажем, этот следователь с глазами, полуприкрытыми тяжелыми веками, полагает себя весьма проницательным, но сколько в нем фанатичного упорства, когда он думает, что обнаружил истину!

– Итак, – начал Ками-Ламотт, – вы все еще настаиваете на виновности этого Кабюша?

Денизе чуть не подскочил от удивления.

– Ну, конечно!.. Всё против него. Я уже перечислял вам доказательства, они, осмелюсь сказать, просто классические, все звенья налицо… Я произвел тщательный допрос, дабы установить, не было ли в деле соучастника, не находилась ли в купе женщина, как вы мне дали понять. Предположение это как будто совпадало с первоначальным показанием машиниста, видевшего мельком сцену убийства; я умело допросил его, и человек этот не стал настаивать на своем прежнем заявлении, даже признал, что темная масса, о которой он раньше упоминал, вполне могла оказаться пледом… О, бесспорно, убийца – Кабюш, тем более что у нас нет улик против кого бы то ни было другого.

До сих пор секретарь министра выжидал, он не спешил осведомить Денизе, что располагает важной уликой – письмом; теперь, окончательно убедившись в том, кто совершил преступление, он тем более не торопился открыть истину. Стоит ли разъяснять следователю, что тот на ложном пути, коль скоро истинный след приведет к еще большим осложнениям? Все это надо было прежде хорошенько взвесить.

– Господи! – продолжал он с усталой улыбкой. – Я охотно готов признать, что правота на вашей стороне… Я пригласил вас только для того, чтобы совместно рассмотреть некоторые важные обстоятельства. Дело это из ряда вон выходящее, его теперь невозможно отделить от политики; вы это и сами понимаете, не так ли? И может случиться, что нам придется действовать, считаясь с требованиями правительства… Скажите, положа руку на сердце, к чему вы пришли в результате дознания, – была эта девушка, любовница Кабюша, изнасилована?

Следователь, по обыкновению, поджал свои тонкие губы, а глаза его наполовину скрылись под тяжелыми веками.

– Разумеется! Председатель суда, видимо, надругался над нею, и на процессе это всплывет… К тому же, если защищать обвиняемого будет адвокат, принадлежащий к оппозиционной партии, гласности, надо думать, предадут немало позорных фактов, о них и так уже говорят в наших краях.

Денизе был вовсе не глуп, когда высвобождался из-под власти профессиональной рутины и переставал кичиться собственной проницательностью и всемогуществом. Он отлично понял, почему его пригласили не в министерство юстиции, а домой к секретарю министра.

– Одним словом, – заключил следователь, видя, что его собеседник по-прежнему сохраняет невозмутимость, – нам предстоит разбирать довольно грязное дело.

Ками-Ламотт только кивнул. Он молча прикидывал, к чему может привести другой процесс – процесс супругов Рубо. Представ перед судом присяжных, муж, конечно, расскажет все: как Гранморен развратил Северину, когда она была еще совсем девочкой, как он и в замужестве не оставлял ее в покое и как он, Рубо, совершил убийство под влиянием бешеной ревности; кроме того, тут речь пойдет уже не о служанке и рецидивисте, суд над помощником начальника станции и его хорошенькой женой всколыхнет некоторые слои буржуазии и железнодорожников. И потом, кто знает, с чем можно еще столкнуться, когда дело идет о таком человеке, как покойный председатель суда? Могут всплыть самые отвратительные вещи. Нет, положительно, процесс четы Рубо, подлинных преступников, окажется еще более грязным. Это решено, он его не допустит ни за что. Если уж без суда не обойтись, пусть лучше судят безвинного Кабюша.

– Вы меня убедили, – сказал он наконец следователю. – Действительно, есть все основания подозревать каменолома в убийстве, ведь он по понятным причинам жаждал отомстить… Но, боже мой, как все это печально! И сколько грязи всплывет на поверхность!.. Я отлично понимаю, что правосудие должно равнодушно взирать на последствия и, паря над борьбой интересов…

Он не закончил фразу и только махнул рукою; между тем следователь, молча, с сумрачным видом, ожидал указаний. Теперь, когда его правоту признали и тем самым оценили его ум, он готов был принести идею справедливости в жертву государственной необходимости. Но секретарь министра, хотя и понаторевший в такого рода сделках, несколько поторопился и сказал отрывистым тоном человека, привыкшего к повиновению:

– Словом, процесс нежелателен… Устройте так, чтобы дело было прекращено.

– Простите, милостивый государь, – возразил Денизе, – я уже в этом не властен, ведь речь идет о моей совести.

Ками-Ламотт тотчас же улыбнулся и вновь стал необыкновенно корректен; учтиво, но с тонкой насмешкой он проговорил:

– Вот именно. К вашей совести-то я и адресуюсь. Предоставляю вам принять такое решение, какое она вам подскажет, и уверен, что вы беспристрастно взвесите все «за» и «против» во имя торжества здравых принципов и общественной морали… Вы не хуже меня знаете, что порою доблесть в том и состоит, чтобы примириться с меньшим злом, дабы избежать большего… Словом, к вам обращаются как к благонамеренному гражданину и честному человеку. Никто не собирается оказывать давление на вашу независимость, а потому я вновь повторяю, что только вы властны принять решение по делу, как того, кстати, требует закон.

Следователь, особенно ревниво относившийся к своей безграничной власти именно сейчас, когда он готовился злоупотребить ею, сопровождал каждую фразу секретаря министра довольным кивком.

– Кроме того, – продолжал Ками-Ламотт с такой преувеличенной любезностью, что она звучала иронически, – мы знаем, к кому обращаемся. Мы давно следим за вашими усилиями, и я разрешу себе сказать, что уже теперь призвали бы вас в Париж, будь здесь подходящая вакансия.

У Денизе вырвался непроизвольный жест. Как? Если он окажет услугу, которой от него ждут, его честолюбивая мечта все-таки не исполнится, он не получит места в Париже? Но, догадавшись об этом, секретарь министра тут же прибавил:

– Ваш переезд сюда – дело решенное, это лишь вопрос времени… Ну, раз уж я пустился в откровенность, то с удовольствием сообщу, что вы представлены к ордену, награждение произойдет пятнадцатого августа.

На несколько мгновений следователь задумался. Он предпочел бы повышение по службе, оно принесло бы ему дополнительно сто шестьдесят шесть франков в месяц; Денизе с трудом сводил концы с концами, и прибавка позволила бы ему жить в большем достатке, обновить гардероб, а его славная Мелани лучше бы питалась и меньше ворчала. Однако и орден – дело неплохое. Кроме того, он заручился обещанием секретаря министра. И, воспитанный в традициях судейских чиновников, порядочных и заурядных, Денизе, который бы ни за что не продался, немедленно уступил призраку надежды – расплывчатому обязательству начальства оказать ему благоволение. Должность следователя – такая же должность, как всякая другая, он тянул свою лямку и жадно ожидал продвижения по службе, всегда готовый подчиниться приказу властей.

– Я весьма тронут, – пробормотал он, – соблаговолите передать это господину министру.

Денизе поднялся, понимая, что продолжение разговора лишь увеличило бы их взаимную неловкость.

– Итак, – прибавил он с угасшим взором и окаменелым лицом, – я доведу до конца следствие, памятуя о высказанных вами сомнениях. Естественно, если у нас не будет полной уверенности в вине Кабюша, то лучше не рисковать, ведь процесс может привести к ненужному скандалу… Тогда выпустим Кабюша и станем наблюдать за ним.

Секретарь министра проводил следователя до порога и с подчеркнутой любезностью проговорил:

– Господин Денизе, мы вполне полагаемся на ваш редкий такт и безупречную честность.

Вновь оставшись один, Ками-Ламотт вздумал, теперь уже из чистого любопытства, сравнить листок, исписанный Севериной, с запиской без подписи, которую он обнаружил в бумагах Гранморена. Сходство было полное. Он сложил записку и запер ее в стол, ибо хотя он ни словом не обмолвился о ней следователю, но полагал, что такое оружие необходимо сохранить, Перед его мысленным взором опять возник образ этой невысокой, хрупкой женщины, которая боролась с такой силой и упорством, и он с присущим ему насмешливым и снисходительным видом пожал плечами: «Ох, уж эти слабые создания, если они чего-нибудь хотят!..»

Без двадцати три, еще до срока, Северина явилась на улицу Кардине, на свидании, которое она назначила Жаку. Он жил здесь на верхнем этаже большого дома, в узкой комнатенке, куда приходил лишь поздно вечером, чтобы лечь спать; два раза в неделю он проводил ночь в Гавре, ибо его курьерский поезд прибывал туда вечером и уходил рано утром. Но в тот день Жак промок до нитки и до такой степени был разбит усталостью, что, войдя к себе, тут же повалился на постель. Северина, пожалуй, так бы и не дождалась его, если бы машиниста не разбудил шум ссоры в соседней комнате: муж избивал жену, а та вопила не своим голосом. Быстро умывшись и одевшись, Жак в самом дурном расположении духа подошел к окну своей мансарды и увидел ожидавшую внизу Северину.

– Наконец-то! – воскликнула она, едва машинист вышел из ворот. – А я уж решила, что не так вас поняла… Вы мне говорили – это на углу улицы Сосюр…

Не дожидаясь ответа, она взглянула на дом:

– Стало быть, вы тут обитаете?

Ничего не сказав об этом Северине, Жак условился встретиться с ней у ворот своего дома, потому что депо, куда они должны были отправиться вместе, помещалось почти напротив. Вопрос молодой женщины привел его в замешательство, он решил, что она из дружеских чувств захочет осмотреть его жилище. А комната была так скудно обставлена и так плохо прибрана, что ему было стыдно привести туда кого-нибудь.

– Да нет, я тут не живу, только ночую, – ответил он. – Нам надо торопиться, боюсь, что начальник депо уже ушел.

И действительно, когда они добрались до его маленького домика, стоявшего позади депо на территории станции, выяснилось, что того нет; тщетно они переходили от навеса к навесу – повсюду им говорили, что если они хотят наверняка застать начальника, то им следует прийти к половине пятого в ремонтные мастерские.

– Ладно, мы придем еще раз, – заявила Северина.

Вновь очутившись на улице в обществе Жака, она спросила:

– Вы свободны? Ничего не имеете против, если мы подождем вместе?

Он не мог ей отказать; хотя Северина вызывала в нем глухое беспокойство, он все больше и больше восхищался ею, и, вопреки заранее принятому решению держаться с нею холодно и неприветливо, его напускная угрюмость буквально испарялась под ласковыми взглядами молодой женщины. Глядя на ее испуганное, нежное, чуть удлиненное овальное лицо, он говорил себе, что она, должно быть, любит, как верная собачонка, которую и прибить-то жаль.

– Ну, конечно, я вас не покину, – ответил он более мягко. – Но у нас еще целый час впереди… Хотите пойти в кафе?

Она улыбнулась, радуясь его сердечному тону. Потом с живостью воскликнула:

– Нет, нет, не хочу сидеть в помещении… Лучше побродим по улицам вдвоем, пойдемте, куда хотите.

И Северина доверчиво взяла его под руку. Теперь, когда Жак смыл с себя дорожную копоть, она находила, что он хорош собою; по одежде его можно было принять за преуспевающего служащего, а независимый вид и гордая осанка свидетельствовали о том, что он привык к вольному воздуху и к ежедневной борьбе с опасностями. Да, этот молодой машинист положительно красив: круглое лицо с правильными чертами, очень темные усы на белой коже; и только бегающие глаза, глаза, усеянные золотыми точками, которые он упорно отводил в сторону, продолжали вселять в нее недоверие. Если он избегает смотреть в лицо, стало быть, все еще испытывает отчужденность, стремится сохранить свободу действий, быть может, ей в ущерб? Северина еще была во власти мучительной неизвестности, по ее телу пробегала дрожь всякий раз, когда она думала о кабинете в доме на улице Роше, где решалась ее судьба; но с этой минуты она прониклась одной целью: человек, на чью руку она опиралась, должен полностью подчиниться ей; когда она, вскинув голову, станет смотреть ему в глаза, он не станет отводить взора. И тогда он будет принадлежать ей. Она не любила его, она даже не думала об этом. Просто старалась поработить, чтобы впредь не бояться.

Несколько минут оба, не разговаривая, шли в потоке людей, который никогда не иссякает в этом многолюдном квартале. Порой им приходилось спускаться с тротуара, они переходили улицу, лавируя среди экипажей. И некоторое время спустя оказались перед Батиньольским сквером, который в ту пору года почти совершенно пуст. Небо, омытое утром проливным дождем, приобрело нежно-голубой оттенок; под лучами теплого мартовского солнца набухали почки сирени.

– Войдемте? спросила Северина. – От этой толчеи у меня голова кругом идет.

Жаку также хотелось войти в сквер: сам того не сознавая, он испытывал потребность оказаться наедине с Севериной, подальше от толпы.

– Отчего же, – сказал он, – войдем.

Теперь они медленно шли вдоль лужаек, мимо голых деревьев. По скверу прогуливались женщины с грудными детьми, попадались прохожие, торопливо пересекавшие аллеи, чтобы сократить путь. Северина и Жак перешли мост через реку, вскарабкались на скалистый откос, затем повернули обратно; так они бесцельно бродили, пока не наткнулись на еловую рощицу – жесткая, темно-зеленая хвоя светилась на солнце. Тут, в укромном уголке, скрытом от посторонних взоров, стояла скамья; не произнеся ни слова, будто сговорившись, оба опустились на нее.

– А все же славная нынче погода, – проговорила Северина после короткого молчания.

– Да, – ответил он, – опять солнышко выглянуло.

Но мысли их были далеко. Он, всегда избегавший женщин, думал о событиях, которые привели их сюда. Вот она сидит рядом, касается его, чего доброго, еще ворвется в его жизнь, – и это наполняло Жака глубоким изумлением. Со времени последнего допроса в Руане он не сомневался, что эта женщина принимала участие в убийстве возле Круа-де-Мофра. Но почему? В силу каких обстоятельств? Что толкнуло ее на преступление – страсть или корыстный расчет? Он вопрошал себя, но не находил ясного ответа. И под конец сочинил целую историю: свирепый и корыстолюбивый муж торопился побыстрее завладеть наследством; возможно, он боялся, что старик изменит завещание, возможно, рассчитывал крепче привязать к себе жену кровавыми узами. Жак привык к этому объяснению; окружавшая Северину таинственность привлекала, манила его, и он мало-помалу перестал доискиваться истины. Его неотступно преследовала мысль, что он обязан все открыть правосудию. Эта мысль не оставляла Жака даже сейчас, когда он сидел на скамье рядом с этой женщиной, так близко, что ощущал прикосновение ее теплого бедра.

– Просто удивительно, – снова заговорил Жак, – на улице март, а мы сидим как летом.

– Да, – подхватила она, – солнце уже заметно пригревает.

Она в свою очередь думала: машинист был бы просто глуп, если б не догадался, что Гранморена убили они, Рубо. Уж слишком они его донимают, вот и сейчас она непроизвольно прижимается к нему… Перебрасываясь время от времени несколькими словами, они больше молчали, и Северина старалась проникнуть в ход его мыслей. Их взгляды встретились, и она прочла в глазах Жака вопрос: не ее ли он видел в купе, не она ли темной массой тяжело навалилась на ноги жертвы? Что делать, что сказать? Как привязать его к себе нерушимыми узами?