Текст книги "Собрание сочинений. Т.13."

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 40 страниц)

– Это вы, госпожа Рубо? – подобострастно воскликнул Мизар, также узнавший молодую женщину. – Подумать только, как не повезло!.. Но к чему вам мерзнуть в поезде, пройдите лучше к нам.

Жак, уже успевший обменяться рукопожатием с путевым сторожем, поддержал его:

– А ведь он прав… Мы тут провозимся несколько часов, и вы совсем закоченеете.

Северина отказывалась, говоря, что она тепло одета. А потом ведь надо пройти метров триста по снегу, и это ее немного пугает. Тогда Флора, не сводившая с нее глаз, предложила:

– Разрешите, сударыня, я вас отнесу.

И, не дожидаясь ответа, Флора подхватила Северину своими могучими руками и подняла, как ребенка. Перейдя через полотно, она опустила ее на землю, в том месте, где снег был протоптан и ноги не проваливались. Пришедшие в восторг пассажиры засмеялись. Вот молодчина! Дюжину бы сюда таких, и путь был бы расчищен за два часа.

Между тем предложение Мизара передавалось из вагона в вагон: многих привлекала мысль укрыться в домике путевого сторожа, где топилась печь и где, пожалуй, можно было перекусить и выпить вина. Когда люди поняли, что им не грозит непосредственная опасность, паника улеглась; тем не менее положение пассажиров оставалось крайне плачевным: грелки остывали, было уже девять утра, и, если помощь запоздает, придется терпеть голод и жажду. К тому же расчистка пути могла затянуться: кто знает, не обречены ли они провести здесь даже ночь? Возникли два лагеря: одни, в отчаянии, не пожелали покинуть вагоны, – укутавшись в одеяла и кипя от возмущения, они улеглись на скамейки с таким видом, будто собирались на них умереть; другие предпочли двинуться по снегу, в надежде, что в домике Мизара им будет уютнее, а главное, стремясь избавиться от кошмарного видения – затонувшего в снегу и словно умершего от холода состава. Набралась целая группа смельчаков: пожилой негоциант со своей молодой женой, англичанка с двумя дочерьми, молодой человек из Гавра, американец и дюжина других пассажиров.

Жак вполголоса уговаривал Северину присоединиться к ним, клятвенно пообещав, что, как только обстоятельства позволят, он придет сообщить ей новости. Флора все еще не сводила мрачного взгляда с Жака и Северины, и он приветливо, как старый друг, сказал ей:

– Ну, стало быть, договорились? Ты проводишь этих дам и господ… Мизар и другие останутся со мной. Мы примемся за дело, начнем расчищать путь, а там и помощь подоспеет.

Не теряя времени, Кабюш, Озиль и Мизар взялись за лопаты и присоединились к кочегару и обер-кондуктору, которые уже вступили в борьбу со снегом. Небольшая спасательная команда силилась освободить паровоз, выгребала снег из-под колес и откидывала его лопатами на насыпь. Никто не произносил ни слова, все, стиснув зубы, работали без отдыха среди угрюмого молчания заснеженной пустыни. И когда немногочисленные пассажиры, направлявшиеся к сторожке, оглянулись и бросили последний взгляд на поезд, он показался им узкой черной полоской, словно прижатой к земле плотным белым покровом. Дверцы вагонов были закрыты, оконные рамы подняты. А снег все валил и валил, медленно, но неумолимо, с немым упорством засыпая поезд.

Флора снова хотела взять Северину на руки. Но та отказалась и пошла вместе с другими. Преодолеть триста метров оказалось нелегко: в лощине люди проваливались в снег почти до пояса; дважды пришлось вытаскивать толстую англичанку, которая по грудь увязала в снегу. Ее дочери по-прежнему хохотали от восторга. Молоденькая жена пожилого господина поскользнулась и после этого согласилась опереться на руку молодого человека из Гавра; тем временем ее супруг вкупе с американцем бранил Францию. Когда выбрались из лощины, идти стало легче; взбираясь на косогор, пассажиры двигались по узкой дорожке, расчищенной ветром: они благоразумно остерегались сходить с нее, боясь сорваться, так как где-то рядом начинался крутой и опасный склон, скрытый под снегом. Наконец подошли к домику, и Флора ввела пассажиров в кухню, по счастью, довольно просторную; туда набилось человек двадцать, они заполнили все помещение, а усадить их было не на что. Девушка все же придумала выход: она притащила доски и уложила их на стулья – получились две скамьи. Потом подбросила в очаг вязанку хвороста и развела руками, словно говоря, что большего она сделать не в силах. Она неподвижно стояла, не произнося ни слова, и смотрела на собравшихся своими большими зеленоватыми глазами; у этой рослой светловолосой девушки был свирепый и отважный вид, она походила на дикарку. Только два лица были ей знакомы, она их часто замечала в окнах вагонов уже много месяцев подряд: то были лица американца и молодого человека из Гавра; и она пристально разглядывала их, как разглядывают долго жужжавшее, почти неразличимое в воздухе насекомое, которое наконец уселось на стол. Люди эти показались ей странными, она представляла их себе совсем не такими, хотя ничего о них толком не знала и видела-то их лишь мельком. А уж остальные и вовсе походили на людей какой-то другой расы, обитателей неведомой страны, они точно с неба упали и вдруг очутились у нее в кухне; Флора в жизни не видала такой одежды и таких манер; интересно, о чем они думают? Тучная англичанка рассказывала молоденькой жене негоцианта, что направляется в Индию к старшему сыну, занимающему там важный пост; а та шутливо сетовала на свое невезение: оказывается, ей впервые взбрело в голову составить компанию мужу, который ездит в Лондон два раза в год. Все жаловались на то, что застряли в такой глуши: господи, да ведь надо что-то поесть, быть может, устроиться на ночлег! Как все это осуществить? Флора, не шевелясь, слушала эти сетования; но тут она поймала взгляд Северины, сидевшей на стуле возле очага, и знаком предложила молодой женщине пройти в соседнюю комнату.

– Матушка, – сказала Флора, переступая порог, – тут вот госпожа Рубо… Ты ничего не хочешь ей сказать?

Тетушка Фази лежала в постели, лицо у нее пожелтело, ноги отекли; она так расхворалась, что уже две недели не вставала; не покидая жалкой комнатушки, где стояла удушающая жара от чугунной печки, больная долгие часы проводила наедине со своей упорной навязчивой идеей, и единственным ее развлечением был шум и грохот стремительно проносившихся поездов.

– Ах, госпожа Рубо! – прошептала она. – Добро пожаловать!

Флора рассказала матери, что поезд застрял в снегу и она привела сюда пассажиров, они расположились в кухне. Но больная не выказала никакого интереса.

– Ладно, ладно! – устало проговорила она.

Потом, спохватившись, приподняла голову и добавила:

– Если госпожа Рубо пожелает осмотреть свой дом, ключи, ты знаешь, висят возле шкафа.

Но Северина отказалась. Ее охватила дрожь при одной мысли, что надо идти в Круа-де-Мофра по глубокому снегу, да еще в такой мрачный день. Нет, нет, ей там делать нечего, лучше она подождет здесь, в тепле.

– Тогда присядьте, сударыня, – обратилась к ней Флора. – Тут все же удобнее, чем там. К тому же хлеба для всех этих людей у нас не хватит, а уж коли вы проголодаетесь, для вас я всегда сыщу кусочек.

Девушка пододвинула стул, она старалась быть предупредительной и делала явные усилия, чтобы преодолеть свою обычную резкость. Но она не сводила глаз с Северины, словно хотела прочесть мысли молодой женщины и отыскать точный ответ на вопрос, который мучил ее уже некоторое время; за услужливостью Флоры таилась потребность подойти к Северине поближе, как следует разглядеть, даже, может, прикоснуться к ней, чтобы таким путем все узнать.

Северина поблагодарила и устроилась возле печки; она и в самом деле предпочитала побыть в этой комнате вдвоем с больной, так как надеялась, что Жак выберет минутку и забежит сюда. Прошло часа два, они поговорили о том, что делается в округе, и молодая женщина, разморившись от сильной жары, задремала; но почти тотчас же Флора, которую то и дело звали из кухни, распахнула дверь и резко сказала:

– Входи уж, коли она здесь!

На пороге показался Жак, он принес добрые вести. Кондуктор, посланный в Барантен, только что возвратился оттуда с целым отрядом из тридцати солдат: администрация в предвидении возможных заносов направила такие отряды в угрожаемые пункты; и солдаты, вооружившись кирками и лопатами, дружно взялись за работу. Однако это дело долгое, уехать отсюда удастся, верно, не раньше ночи.

– Вам ведь здесь не так плохо, – заметил Жак, – наберитесь немного терпения. Вы же не дадите госпоже Рубо умереть с голоду, не так ли, тетушка Фази?

При виде своего «малыша», как больная называла Жака, она с трудом приподнялась на ложе; глядя на крестника, прислушиваясь к его словам, она обрадовалась и немного приободрилась. Когда Жак приблизился к постели, тетушка Фази сказала:

– Ну еще бы, еще бы… Ах, малыш, вот и свиделись! Стало быть, ты завяз в снегу!.. А эта дуреха мне ничего и не сказала!

Она повернулась к дочери и резко проговорила:

– Будь хоть учтива, ступай туда, к господам и дамам, позаботься о них, а то они еще скажут начальству, что мы сущие дикари.

Флора недвижно стояла между Жаком и Севериной. Казалось, она колеблется, спрашивая себя, не следует ли ей ослушаться матери. Впрочем, она ничего не узнает, присутствие больной помешает парочке выдать себя; и, не проронив ни слова, Флора вышла, бросив на влюбленных долгий взгляд.

– Что ж это такое, тетушка Фази? – продолжал Жак с грустным видом. – Вы совсем не поднимаетесь? Значит, дело плохо?

Она притянула крестника к себе, заставила его присесть на край кровати и, не обращая внимания на молодую женщину, которая из приличия пересела дальше, понизив голос, начала изливать свою душу:

– Куда уж хуже! Чудо еще, что ты застал меня в живых… Я не хотела тебе писать, ведь о таких вещах не пишут… Я было совсем богу душу отдала, но теперь мне лучше, надеюсь, и на сей раз выкручусь…

Жак пристально смотрел на нее, ужасаясь тому, до какой степени болезнь изменила эту прежде красивую и здоровую женщину.

– Бедная тетушка Фази, вас все еще изводят колики? По-прежнему кружится голова?

Но она изо всех сил стиснула его руку и ответила едва слышным шепотом:

– Вообрази, я его накрыла… Помнишь, я просто терялась в догадках, никак не могла понять, куда он подмешивает отраву. Ничего не пила и не ела из его рук, и все же каждый вечер у меня нутро горело… Так вот, оказывается, он подсыпал отраву в соль… Однажды вечером я подглядела… А я-то, глупая, все солила, ведь соль-то очищает!

С той поры, как связь с Севериной внушила Жаку уверенность в исцелении, он с сомнением относился к рассказу тетки о том, будто Мизар медленно и упрямо отравляет ее: это казалось ему каким-то кошмаром. Ему захотелось успокоить больную, и он ласково пожал ее руку:

– Ну разве это возможно, посудите сами?.. Чтобы так говорить, надо иметь веские доказательства… А главное, это уж сколько тянется! Нет, скорее у вас какой-то недуг, который врачи никак не разгадают.

– Недуг, – насмешливо подхватила она, – конечно, недуг, только хвораю-то я по его милости!.. А вот насчет докторов – ты прав: приезжали сюда двое, да ничего не разобрали, каждый свое твердит. Я этих мозгляков и на порог больше не пущу… Понимаешь, он подсыпал мне яд в соль. Клянусь тебе, я сама видала! И все из-за тысячи франков, доставшихся мне от отца. Он надеется, что погубит меня, а потом найдет эти деньги. Ан нет, дудки: они в надежном месте, их там никто не отыщет, никогда, никогда!.. Я могу умереть, я спокойна – моя тысяча франков никому никогда не достанется!

– Ну коли вы так уверены, тетушка Фази, я б на вашем месте послал за жандармами.

У нее вырвался брезгливый жест.

– Нет, нет, жандармы тут ни при чем!.. Это дело только нас двоих касается – его да меня. Я знаю, он меня извести хочет, ну а я, понятно, этого не хочу. Стало быть, должна защищаться, не быть такой дурой. И как это я опростоволосилась с солью?.. Но кто мог подумать? Этакий ублюдок, сморчок, карлик несчастный, и вот, пожалуйста, свалил с ног такую здоровенную бабу, как я! Дай только волю этому крысенку, и он меня зубами загрызет!

Ее кинуло в дрожь. Она с трудом перевела дух и закончила:

– Ну ничего, он меня еще не доконал. Мне лучше стало, недели через две я поднимусь на ноги… Теперь ему придется поломать голову, чтобы меня еще раз обвести. Даже любопытно поглядеть! Ну, а коли он все же умудрится опять подсыпать мне отраву, стало быть, он сильнее, и тогда ничего не поделаешь, придется помирать… А посторонних мешать сюда нечего!

Жак снова подумал – болезнь причиной тому, что его крестную неотступно терзают мрачные мысли; он попытался отвлечь ее, принялся шутить, но вдруг увидел, что она вся трясется под одеялом.

– Он тут, – прошептала она. – Я наперед знаю, когда он идет.

И действительно, через несколько мгновений вошел Мизар. Лицо больной покрылось смертельной бледностью, она вся была во власти непроизвольного ужаса: так трепещет исполин перед грызущим его насекомым; хотя Фази упорно стремилась защитить себя сама, она испытывала перед Мизаром все возраставший страх, в котором не признавалась. Путевой сторож с порога окинул пронизывающим взглядом жену и ее крестника, но тут же сделал вид, будто ничего не заметил; глаза его потускнели, губы вытянулись в ниточку, казалось, он стал еще ниже ростом и, приблизившись к Северине, принялся лебезить перед нею:

– Я подумал, сударыня, что вы, может, захотите воспользоваться случаем и оглядите свою усадьбу. Потому я пришел сюда ненадолго… Если желаете, я вас туда провожу.

Молодая женщина вновь отказалась, и Мизар продолжал жалобным тоном:

– Вы, сударыня, чего доброго, сомневаетесь насчет фруктов… Они все оказались червивыми, так что их и снимать не стоило… А потом у нас тут пронесся сильный ветер и наделал бед… Какая жалость, что дом никак не продается! Был здесь какой-то господин, но он настаивал на ремонте… Словом, я всегда готов вам служить, сударыня, можете на меня рассчитывать, как на самое себя.

Он непременно захотел, чтобы она отведала хлеба и груш, груш из его собственного сада, – эти-то не были червивые. Северина согласилась.

Войдя в кухню, Мизар сообщил пассажирам, что путь расчищают, но работы хватит еще на четыре, а то и на пять часов. Был уже полдень, и со всех сторон посыпались жалобы – люди проголодались. Флора как раз перед тем заявила, что хлеба у нее на всех не хватит. Вина, правда, было вдоволь, она принесла из погреба десять литров и расставила бутылки по столу. Но стаканов, однако, тоже было мало, поэтому англичанка с дочерьми пили из одного стакана, то же сделали пожилой господин и его молоденькая жена. Надо сказать, что эта хорошенькая брюнетка обрела в лице молодого человека из Гавра ревностного и изобретательного поклонника, который неусыпно заботился о ее удобствах. Он куда-то исчез и тут же возвратился, неся несколько яблок и хлеб, обнаруженный им в глубине кладовой. Флора, выйдя из себя, сказала, что этот хлеб оставлен для ее больной матери. Но юноша уже отрезал от него ломти и подавал дамам; начал он с молоденькой жены коммерсанта, и та, польщенная, приветливо ему улыбалась. Ее ворчливый муж не обращал на них никакого внимания, он оживленно обсуждал с американцем торговые нравы Нью-Йорка. Должно быть, еще никогда в жизни юные англичанки не грызли яблок с таким удовольствием. Их мать, сморенная усталостью, клевала носом. Две другие дамы, измученные ожиданием, устроились прямо на полу, возле очага. Несколько мужчин, вышедших покурить на улицу, чтобы хоть немного разогнать скуку, возвратились, дрожа от холода. Постепенно все пришли в дурное расположение духа: давали о себе знать голод и утомление, теснота и досада. Они походили на людей, потерпевших кораблекрушение, и мало-помалу их охватило уныние, какое охватывает цивилизованных европейцев, выброшенных морем на пустынный остров.

Мизар, переходя из комнаты в кухню и обратно, но притворял двери, и тетушка Фази из своей постели смотрела на пассажиров, набившихся в ее дом. Так вот каковы эти люди, которые обычно с головокружительной быстротой проносились мимо! Уж скоро год, как она с трудом добиралась до стула; в последнее время уже не могла хотя бы изредка выходить к полотну железной дороги и теперь дни и ночи проводила в полном одиночестве, прикованная к своему ложу, вперив взгляд в окно; ее общество составляли только мчавшиеся мимо поезда. Она постоянно жаловалась, что живет в волчьем логове, куда ни одна живая душа не забредет, и вот из неведомого мира сюда нагрянула целая толпа. Подумать только – никому из этих людей, вечно куда-то спешащих по своим делам, даже в голову не приходит, какие тут творятся дела! Они и знать не знают, что ей подсыпали отраву в соль! Она никак не могла успокоиться и спрашивала себя, неужто бог допустит, чтобы никто вовек не проведал об этой тайной подлости. Ведь мимо их дома мчались тысячи и тысячи людей, но все они куда-то летели сломя голову, и никто из них даже вообразить не мог, что в этом приземистом домишке без лишнего шума, без зазрения совести убивают человека. Переводя взгляд с одного лица на другое, тетушка Фази думала, что раз все эти, будто с луны свалившиеся, люди целиком поглощены своими делами, то нечего удивляться, почему они проходят мимо грязи и мерзости, не замечая ее.

– Вы не возвращаетесь туда? – спросил Мизар у Жака.

– Да, да, я буду за вами следом, – ответил тот.

Мизар вышел, прикрыв дверь. А больная, схватив молодого человека за руку, прошептала ему на ухо:

– Если я околею, ты хоть полюбуйся, какая у него будет постная рожа, когда он поймет, что денег ему не найти… Я как подумаю об этом, на душе легче становится. Единственная утеха перед смертью.

– Стало быть, деньги пропадут без толку, тетя Фази? Вы решили их не оставлять даже дочери?

– Кому, Флоре? Чтоб он у нее их отнял? Ну нет уж!.. Я их даже тебе не оставлю, малыш, ты ведь тоже простак – обязательно с ним поделишься… Нет, нет, никому, пусть лежат в земле, скоро и я за ними последую!

Больная вконец обессилела, и Жак помог ей удобнее улечься, успокоил, как мог, и обнял на прощанье, пообещав вскорости навестить. Убедившись, что она задремала, он подошел к Северине, все еще сидевшей у печки, и остановился позади ее стула; молодой человек, улыбаясь, поднял палец, точно призывая ее к осторожности; молча, она грациозно запрокинула голову, подставив ему свои губы, он наклонился, и уста их слились в беззвучном и долгом поцелуе. Закрыв глаза, оба пили дыхание друг друга. А когда наконец открыли глаза, то в замешательстве увидели, что Флора, бесшумно проскользнувшая в дверь, стоит рядом и смотрит на них.

– Сударыня, вам хлеб больше не нужен? – спросила она хрипло.

Смешавшись, Северина с досадой пролепетала:

– Нет, нет, спасибо.

С минуту Жак смотрел на Флору горящими глазами. Он колебался, губы его дрожали, словно он хотел что-то сказать; но у него вырвался только яростный, угрожающий жест, и он вышел из комнаты. Дверь с шумом захлопнулась.

Выпрямившись во весь рост, Флора продолжала стоять на месте: она, как никогда, походила на деву-воительницу в тяжелом шлеме из золотистых волос. Не зря ее сердце тоскливо сжималось, когда она каждую пятницу замечала эту даму в поезде, который вел Жак. С той самой минуты, как она увидела их вместе, Флора жаждала узнать правду; и вот она ее узнала. Никогда любимый человек не полюбит ее: он выбрал эту пигалицу, эту фитюльку! И сожаление о том, что она не отдалась ему в ту ночь, когда он так грубо попытался овладеть ею, столь нестерпимо терзало Флору, что девушка едва не разрыдалась; в простоте душевной она думала: ведь он бы сейчас целовал ее, отдайся она ему прежде этой дамы! Вот бы встретить его теперь одного, кинуться ему на шею и крикнуть: «Возьми меня, я была просто дура, ничего не понимала!» И вместе с чувством бессилия в ней поднималась ярость против этой щуплой барыньки, которая что-то смущенно лепетала. Своими сильными руками Флора могла бы придушить ее как цыпленка. Отчего ж она не решается? И девушка дала себе клятву отомстить сопернице, ведь она знала о Северине такие вещи, за которые недолго и в тюрьму угодить; правда, та сейчас на свободе, как, впрочем, все мерзавки, продающиеся богатым и важным старикам. И, мучимая ревностью, с трудом подавляя распиравший ее гнев, красивая дикарка рывком убрала со стола остаток хлеба и груши.

– Раз вы не едите, сударыня, я лучше другим отдам!

Пробило три часа, затем четыре. Время тянулось необычайно медленно, усталость пассажиров росла, росло и раздражение. Вечерние сумерки придавали мертвенный вид лежавшей вокруг белоснежной пустыне; каждые десять минут мужчины выходили наружу, чтобы издали поглядеть, как идет работа; возвращаясь, они говорили, что локомотив, по-видимому, все еще не очищен от снега. Даже юные англичанки под конец расплакались – их нервы не выдержали. Хорошенькая брюнетка уснула в углу, опустив голову на плечо молодого человека из Гавра; ее супруг даже не замечал этого: все пришли в такое изнеможение, что было не до приличий. Стужа пробиралась в кухню, люди стучали зубами, но никто не подумал подбросить дров в огонь; в конце концов американец ушел, заявив, что на вагонной скамейке ему будет уютнее. И мало-помалу все стали жалеть, что покинули поезд: будь они там, их по крайней мере не терзала бы неизвестность! Толстая англичанка упрямо твердила, что хочет вернуться в свое купе и лечь; ее еле-еле убедили не делать этого. Внесли зажженную свечу и укрепили ее в углу стола, закопченная кухня осветилась, и тогда стало заметно, что все совершенно пали духом, пришли в полное отчаяние.

Между тем расчистка пути завершалась; освободив паровоз, солдаты сгребали теперь снег с рельсов, машинист и кочегар заняли свой пост.

Жак, видя, что снегопад прекратился, вновь обрел уверенность. Стрелочник Озиль утверждал, будто по ту сторону туннеля, возле Малоне, снежный покров куда тоньше. Машинист переспросил его:

– Вы пришли сюда через туннель? Значит, вход и выход из него не завалены?

– Ведь я вам уже говорил! Ручаюсь, что вы проедете.

Кабюш, работавший не за страх, а за совесть, собрался уходить; с тех пор как его пытались отдать под суд, он сделался еще более застенчивым и диким; Жак окликнул его:

– Вот что, приятель, подайте-ка мне наши лопаты, вон они там, у насыпи. Ведь они могут нам еще понадобиться.

Каменолом сделал то, о чем его просили, и машинист крепко пожал ему руку, желая показать, что он по-прежнему его уважает и по достоинству оценил его труд:

– Вы честный малый, Кабюш!

Это проявление дружеских чувств необычайно растрогало каменолома.

– Спасибо, – коротко произнес он, проглотив ком, подступивший к горлу.

Мизар, который вновь запросто встречался с Кабюшем, хотя только недавно оговорил его перед следователем, одобрительно кивал, а на губах его змеилась хитрая улыбка. Он уже давно не разгребал снег и, засунув руки в карманы, воровато поглядывал на поезд, словно ища случая пошарить под колесами в поисках какой-нибудь оброненной вещи.

Потолковав с Жаком, обер-кондуктор уже решил было, что можно двинуться в путь, как вдруг Пеке, спрыгнувший на рельсы, окликнул машиниста:

– Погляди-ка! Тут цилиндр малость повредило.

Подойдя к паровозу, Жак в свою очередь наклонился. Уже раньше, заботливо осматривая «Лизон», он увидел, что она ранена. Разгребая снег, обнаружили, что дубовые шпалы, оставленные на откосе путевыми рабочими, под напором ветра и снега сползли прямо на рельсы; остановка отчасти и произошла именно потому, что паровоз наткнулся на эти шпалы. На колпаке штока виднелась вмятина, а самый шток, видимо, слегка погнулся. Других наружных повреждений не было, и машинист немного успокоился. Могли, правда, произойти и серьезные внутренние поломки, ибо сложный механизм золотников – этого сердца, этой души локомотива – необычайно нежен. Жак снова занял свое место, дал свисток и открыл регулятор, чтобы понять, в каком состоянии «Лизон». Она долго не трогалась с места, как человек, который сильно ушибся при падении и еще плохо владеет руками и ногами. Наконец, натужно пыхтя, она двинулась вперед, словно все еще оглушенная, колеса ее медленно и с трудом вращались. Ну что ж, она пошевелилась – значит, пойдет, доберется до места. Однако Жак покачал головой: он-то ее хорошо знал и видел, что она ведет себя как-то странно, словно разом переменилась, постарела после какого-то смертельного удара. Должно быть, пока она стояла в снегу, свирепая стужа нанесла ей этот жестокий удар: разве мало примеров, когда молодые, крепко сложенные женщины умирают от чахотки только потому, что, возвращаясь вечером с бала, попадают, под ледяной дождь?

Пеке открыл продувательные краны, и Жак вторично дал свисток. Оба кондуктора уже заняли свои места. Мизар, Озиль и Кабюш поднялись на подножку багажного вагона, и поезд медленно двинулся к выходу из лощины мимо солдат, которые выстроились по обе стороны полотна вдоль насыпи. Немного погодя он остановился перед домом путевого сторожа, чтобы забрать пассажиров.

Флора стояла у переезда. Озиль и Кабюш подошли и остановились рядом с нею; Мизар между тем суетился, низко кланялся дамам и мужчинам, которые, выходя из кухни, давали ему серебряные монеты. Наконец-то наступило избавление! Но ждать пришлось слишком долго, всех знобило от холода, голода и усталости. Полная англичанка вела под руки полусонных дочерей; молодой человек из Гавра поднялся в то же купе, что и хорошенькая брюнетка, совершенно обессилевшая, и заявил ее мужу, что он весь к его услугам. Глядя на то, как эти вконец измученные, утратившие обычный лоск люди, толкаясь в грязном, примятом снегу, садятся в вагоны, можно было подумать, что в поезд грузится разгромленный отряд. На мгновение к оконному стеклу комнаты прижалось лицо тетушки Фази, которая из любопытства сползла с постели и дотащилась до подоконника. Огромные запавшие глаза больной неотступно следили за толпою незнакомых людей, этих обитателей мира на колесах, которых ей никогда больше не суждено было увидеть: буря принесла их сюда и теперь уносила отсюда.

Последней вышла Северина. Повернувшись к Жаку, который, свесившись с паровоза, провожал ее взглядом, она улыбнулась ему. И Флора, подстерегавшая влюбленных, еще сильнее побледнела, увидя, с какой спокойной нежностью они взглянули друг на друга. Она порывисто придвинулась к Озилю; до сих пор она его упорно отталкивала, но теперь, когда в ее сердце поселилась ненависть, она внезапно почувствовала потребность опереться на руку мужчины.

Обер-кондуктор подал сигнал, «Лизон» ответила жалобным свистком, и Жак погнал ее вперед, с тем чтобы уже не останавливаться до самого Руана. Было шесть часов вечера, мрак, казалось падавший с черного неба, окутывал белоснежную равнину; только у самой земли еще сохранялся бледный и необыкновенно печальный отблеск уходящего дня, освещавший унылый, безлюдный край. И в этом неверном свете дом в Круа-де-Мофра, стоявший наискось от железнодорожного полотна, выглядел особенно ветхим и темным на фоне снежной пелены; окна и двери его были заперты, а на фасаде виднелось объявление: «Продается».

VIII

К парижскому вокзалу поезд подошел только в десять сорок вечера. Он останавливался на двадцать минут в Руане, чтобы пассажиры успели пообедать; и Северина поспешила послать мужу депешу, предупредив его, что в Гавр она возвратится лишь на следующий день вечерним курьерским поездом… Итак, эту ночь она проведет с Жаком – первую ночь вдвоем; они запрутся в комнате, укрытые от чужих глаз, не опасаясь, что их потревожат.

Когда поезд вышел из Манта, Пеке осенило. Его жена, тетушка Виктория, уже неделю в больнице – она упала и вывихнула ногу; а уж он, ухмыльнулся кочегар, найдет, где провести ночку. Вот он и думает предложить их комнату госпоже Рубо, ей будет уютнее, чем в вокзальной гостинице, она сможет там пробыть до самого вечера и будет чувствовать себя как дома. Жак сразу понял все преимущества этого предложения, тем более что он совершенно не знал, как устроить Северину. Пробираясь сквозь поток пассажиров, хлынувший на платформу, молодая женщина подошла к паровозу, тут Жак посоветовал ей воспользоваться любезностью Пеке и протянул ключ, который тот вручил ему. Но она колебалась, отказывалась, ее смущала игривая усмешка кочегара, он, видно, все знал.

– Нет, нет, в Париже живет моя двоюродная сестра. Она охотно положит для меня тюфяк на полу.

– Чего уж там, не стесняйтесь, – проговорил Пеке с добродушной и лукавой улыбкой. – Постель у нас мягкая! И такая широкая, что в ней четверо поместятся!

Жак так выразительно посмотрел на Северину, что она взяла ключ. Нагнувшись к ней, он тихонько шепнул:

– Жди меня.

Северине предстояло лишь дойти до конца Амстердамской улицы и тотчас же свернуть в тупик; однако ноги скользили в снегу, и двигаться вперед можно было только с большой осторожностью. Ей повезло – подъезд еще не был заперт, и она поднялась по лестнице так быстро, что привратница, с увлечением игравшая в домино со своей соседкой, ее даже не видела; достигнув пятого этажа, молодая женщина отперла дверь и так тихо притворила ее, что никто, безусловно, не заметил ее прихода. Проходя площадкой четвертого этажа, она отчетливо услышала взрывы смеха и пение, доносившиеся от Доверней: сестры, должно быть, принимали у себя подруг, с которыми раз в неделю музицировали. Когда Северина заперла за собой дверь и очутилась во мраке, она все еще слышала доносившиеся из нижней квартиры веселые голоса девушек. В первую минуту ей почудилось, будто в комнате совершенно темно; и внезапно в этом мраке послышался бой часов, она вздрогнула, различив гулкие удары часов с кукушкой, – пробило одиннадцать. Но постепенно глаза ее освоились, из тьмы выступили окна – два светлых прямоугольника, а затем два квадратных пятна на потолке – отблеск снега. Теперь Северина уже различала очертания предметов, она нащупала на буфете спички, в том самом углу, где они обычно лежали. Куда труднее оказалось отыскать свечу, но в конце концов она обнаружила на дне какого-то ящика огарок и зажгла его, комната осветилась, и Северина с тревогой огляделась, будто стремясь увериться, что она одна. Она узнавала каждую вещь: круглый стол, за которым они с мужем завтракали, кровать с красными ситцевыми занавесками и место, где он свалил ее на пол ударом кулака. Да, да, все это случилось здесь, в этой комнате, и за десять месяцев тут ничего не изменилось.

Северина медленно сняла шляпку. Она было сняла и пальто, но задрожала от холода. Так недолго замерзнуть! У печки, в небольшом ящике, лежал уголь и наколотая щепа. И она, как была, в верхней одежде, принялась растапливать печь; это ее развлекло, помогло избавиться от чувства тревоги. При мысли, что она тем самым готовится к ночи любви, что им обоим будет тепло, молодая женщина почувствовала радостное умиление, ведь они так давно и почти без всякой надежды мечтали о такой ночи! В печке загудел огонь, и Северина начала наводить порядок – переставила стулья, разыскала чистые простыни, перестелила постель; это доставило ей немало хлопот, ибо кровать и в самом деле была необыкновенно широка. К ее огорчению, в буфете не оказалось ни еды, ни питья: должно быть, Пеке, который хозяйничал тут несколько дней, уничтожил все до крошки. Свечи тоже не нашлось, она зажгла последний огарок; впрочем, в постели можно обойтись и без света! Теперь Северине было тепло, она оживилась и, остановившись посреди комнаты, огляделась: не забыла ли чего-нибудь?