Текст книги "Собрание сочинений. Т.13."

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 40 страниц)

Немало досаждал возлюбленным и обер-кондуктор Анри Довернь. По пятницам он неизменно сопровождал поезд и всегда выражал назойливую любезность в отношении молодой женщины. Проникнув в тайну ее связи с машинистом, он говорил себе, что в один прекрасный день, возможно, наступит и его черед. Довернь выказывал Северине такие недвусмысленные знаки внимания, что Рубо в дни своих дежурств язвительно ухмылялся, наблюдая, как обер-кондуктор из кожи лезет вон: оставляет для нее отдельное купе, галантно подсаживает на подножку, пробует, достаточно ли горяча грелка. Однажды Рубо, продолжая спокойно разговаривать с Жаком, лукаво подмигнул ему, точно указывая на заигрывания Доверня и удивляясь тому, что тот их терпит. Кстати сказать, во время ссор Рубо грубо обвинял Северину, будто она живет сразу с двумя любовниками. И внезапно ей пришло в голову, что, может, и Жак думает так же, не оттого ли он постоянно угрюм? Заливаясь слезами, она клялась, что ни в чем не повинна, пусть он убьет ее, если она ему неверна! Смертельно побледнев, Жак обнял ее и, пытаясь все обратить в шутку, ответил, что не сомневается в ее порядочности и никого не намерен убивать.

В начале марта погода резко испортилась. Жак и Северина вынуждены были прекратить свидания, еженедельные поездки в Париж уже не приносили молодой женщине прежней радости: что значили эти несколько часов призрачной свободы! С каждым днем она испытывала все более властную потребность никогда не разлучаться с Жаком, быть с ним рядом и днем и ночью, она жаждала, чтобы он всецело принадлежал ей, ей одной! И вместе с тем в молодой женщине росла ненависть к мужу, одно присутствие Рубо приводило ее в болезненное и злобное раздражение. Обычно мягкая и покладистая, Северина не могла теперь спокойно слышать имя мужа, она выходила из себя, если он хоть в чем-нибудь ей перечил. И тогда ее прозрачные голубые глаза вспыхивали темным пламенем, словно отражая черноту волос. Северина впадала в ярость, обвиняла мужа, что он испортил ей жизнь, именно он – причина того, что они ненавидят друг друга. Ведь все это он наделал! По его вине рухнула их семья, по его вине она завела любовника! Каменное спокойствие Рубо, безразличие, с каким он встречал ее гневные вспышки, его круглые плечи, торчащий вперед живот – вся эта заплывшая жиром глыба раздражала Северину: как смеет он быть таким самодовольным, когда она страдает! Порвать с ним, уйти, начать на новом месте иную жизнь – вот чем были заняты теперь ее помыслы. О да, вычеркнуть все, что было, навсегда забыть обо всех этих гнусностях, вновь стать такой, какой она была в пятнадцать лет, любить и быть любимой, создать для себя такую жизнь, какая рисовалась ей в отроческих мечтах! Целую неделю она лелеяла план побега: тайно от всех они уедут с Жаком, поселятся где-нибудь в Бельгии и станут там жить, как трудолюбивая чета молодоженов. Но Жаку об этом она даже не сказала, ибо сразу же представила себе все препятствия – ложное положение, в каком они окажутся, вечный страх, который станет ее уделом; неприятнее же всего было то, что ей пришлось бы оставить мужу все состояние: деньги и дом в Круа-де-Мофра. Согласно брачному контракту, супруги Рубо совместно владели всем имуществом, по существующим законам она как бы находилась под опекой мужа, всецело была в его власти, и это связывало ей руки. Нет, она предпочла бы умереть, лишь бы не оставлять ему деньги! Однажды Рубо явился домой мертвенно-бледный: когда он переходил путь перед самым носом у паровоза, его ударило буфером по руке, и Северина подумала, что, если бы муж погиб, она б получила свободу. Она долго смотрела на него большими неподвижными глазами: отчего он не умирает, раз она его больше не любит и он только всем мешает?

С этого дня мечты Северины приняли иное направление. Рубо погибал от несчастного случая, а она вместе с Жаком отправлялась в Америку. Но теперь они уезжали уже повенчанными, предварительно продав дом в Круа-де-Мофра и обратив все имущество в наличные деньги. Отныне оба больше ничего не боялись. Они покидали родину лишь для того, чтобы возродиться к новой жизни и никогда не разлучаться. Там ничто не будет напоминать ей о прошлом, на новом месте они заживут действительно новой жизнью. Здесь она обманулась в своих лучших надеждах, но там она снова попытается построить свое счастье. Жак легко найдет применение своим силам, да и она не станет сидеть сложа руки, они сколотят состояние, у них, конечно же, появятся дети, их ждет новое существование, сотканное из труда и довольства. Стоило Северине остаться одной – утром в постели или днем за вышиваньем, – и она уносилась мыслью в этот воображаемый мир, каждый раз рисовала его себе новыми красками, без конца придумывала все новые, приятные ситуации, и сердце ее взволнованно билось в предвкушении радости и богатства. Раньше Северина очень редко выходила из дому, но теперь у нее появилась новая страсть: она отправлялась на мол, облокачивалась на перила и провожала взглядом уходившие суда, она следила за дымком парохода до тех пор, пока он не сливался с туманом, нависавшим над морем. В такие минуты сознание молодой женщины словно раздваивалось, ей чудилось, будто она стоит с Жаком на палубе, а их пароход, оставив далеко за собой Францию, плывет в волшебный мир мечты.

Как-то вечером – это произошло в середине марта – машинист наконец отважился прийти к Северине, он рассказал ей, что вместе с ним из Парижа приехал его товарищ по техническому училищу, который направляется в Нью-Йорк, где рассчитывает извлечь немалую выгоду из недавно изобретенной им машины для изготовления пуговиц; ему нужен компаньон-механик, и он даже предложил Жаку войти в дело и поехать с ним. О, это великолепное предприятие, надо вложить всего тридцать тысяч франков, а заработаешь, пожалуй, миллионы! Однако все это пустые мечты, прибавил Жак, и он, разумеется, отказался. Но, что ни говори, досадно, когда приходится отказываться от состояния, которое само в руки плывет.

Северина стоя слушала его, взоры ее блуждали. Господи, разве не об этом она грезила?

– Ах! Мы бы завтра же уехали… – прошептала она наконец.

Он с изумлением уставился на нее:

– То есть как это уехали бы?

– Ну да, если б он умер.

Она не назвала имени Рубо, только на лице ее появилась брезгливая гримаса. Но Жак понял и лишь пожал плечами, словно говоря, что, по несчастью, тот еще не умер.

– Мы бы уехали, – мечтательно продолжала Северина своим грудным голосом, – и были бы там бесконечно счастливы! Я продала бы дом, у нас не только нашлось бы тридцать тысяч франков, но и осталось бы еще немного денег на первое время… Ты вложил бы их в дело, а я бы свила для нас уютное гнездышко, где мы без помех любили бы друг друга… О, как это было бы чудесно, как это было бы чудесно!

И она чуть слышно прибавила:

– Все мрачные воспоминания остались бы позади, и перед нами потянулась бы вереница безоблачных дней!

Нежность затопила все его существо, их руки соединились, оба хранили молчание, отдавшись во власть мечты. Потом Северина вновь заговорила:

– И все же тебе надо повидаться с приятелем, пока он еще не уехал. Попроси его не брать компаньона, не предупредив тебя.

И снова Жак изумился:

– Зачем?

– Господи, да мало ли что может случиться! Вот хотя бы в тот день – еще мгновенье, и он угодил бы под паровоз, а я б получила свободу… Бывает, утром человек здоров, а вечером – уже покойник.

Северина пристально посмотрела на Жака и повторила:

– О, если б он умер!

– Надеюсь, ты все же не хочешь, чтобы я его прикончил? – спросил машинист с натянутой улыбкой.

Она трижды ответила ему «нет», но ее глаза – глаза кроткой женщины, одержимой теперь непреклонной, неумолимой страстью, – неизменно говорили «да». Ведь сам-то Рубо убил, отчего же не убить его? Эта мысль внезапно зародилась в ней – как следствие, как закономерный выход. Убить его, а самим уехать, – .чего уж проще! Ведь со смертью Рубо умрет и прошлое, она сможет начать все сызнова. Северина теперь не видела возможности иной развязки, она приняла окончательное решение, хотя все еще отрицательно качала головой: ее самое пугала собственная жестокость.

Прислонившись к буфету, Жак по-прежнему натянуто улыбался. На глаза ему попался злосчастный складной нож.

– Если хочешь, чтобы я с ним покончил, дай мне нож… Часы уже у меня, получится небольшая коллекция.

Говоря это, он засмеялся. Она ответила без тени улыбки:

– Бери.

Он, как бы желая довершить шутку, опустил роковой нож в карман и поцеловал Северину.

– Ну ладно, а теперь доброй ночи… Я еще сегодня повидаюсь со своим товарищем, попрошу его подождать… В субботу, если не будет дождя, встретимся позади дома Сованья. Уговорились?.. И будь спокойна, никого мы убивать не станем, все это шутки.

И все-таки, несмотря на поздний час, Жак направился в порт, чтобы повидать в одной из гостиниц своего приятеля, отплывавшего на следующий день в Америку. Он сказал ему, что, возможно, получит наследство, и обещал дать через две недели окончательный ответ. Возвращаясь к вокзалу большими темными улицами, он думал о случившемся и дивился своему поведению. Что ж получается? Неужто он и впрямь замыслил убить Рубо? Ведь он вроде как распоряжается его женой и деньгами! Нет, нет, ничего он не решил, просто предпринял некоторые шаги на тот случай, если все же решится. И тут перед его мысленным взором предстала Северина, он вновь ощутил лихорадочное пожатие ее руки, увидел пристальный взгляд, говоривший «да», в то время как ее губы твердили «нет». Черт побери, конечно же она хотела, чтоб он убил Рубо! Им овладело смятение: как поступить?

Возвратившись в помещение на улице Франсуа-Мазлин, Жак растянулся на кровати рядом с храпевшим Пеке, но сон не шел. Он никак не мог отогнать мысль об убийстве, и в его мозгу вставали картины назревавшей драмы, он пытался представить себе самые отдаленные ее последствия. Мысленно сопоставлял доводы «за» и «против», отбрасывал одни, находил другие. В сущности, если рассуждать не горячась, хладнокровно, придется признать, что в этом есть резон. Разве Рубо – не единственная помеха его счастью? Покончив с ним, он женится на Северине, которую обожает, не надо будет больше прятаться, она навсегда и безраздельно будет ему принадлежать. Не говоря уже о деньгах, о капитале… Это позволит ему бросить свою тяжелую работу, он сам станет владельцем дела, ведь в Америке, по рассказам товарищей, опытные механики гребут золото лопатами. И новая жизнь в новом месте вставала перед ним как ожившая греза: жена, не чающая в нем души, миллионы, которые сами потекут в руки, беззаботное существование, удовлетворенное тщеславие, исполнение всех желаний… И чтобы мечта стала явью, достаточно нанести лишь один удар, убрать с пути одного человека! Ведь убивают же собаку, срубают дерево, если они служат помехой. Да и что он собою представляет, этот субъект? Опустился, обрюзг, нелепая страсть к картам убила в нем былую энергию! Стоит ли его щадить? Ничто, положительно ничто не говорит в его пользу. Всё против него, как ни прикидывай, результат один: его смерть всех устроит. Колебаться глупо, это просто малодушие.

Позвоночник Жака пылал, ему пришлось повернуться на живот, но вдруг он привскочил, точно ужаленный, и опять растянулся на спине: мысль, дотоле неясная, с такой остротой пронзила его мозг, словно в него воткнули клинок. Ведь его с детских лет томит и терзает желание убить, эта навязчивая идея наполняет его ужасом, почему же ему не убить Рубо? Может быть, расправившись с заранее намеченной жертвой, он навсегда утолит снедающую его жажду убийства и тем самым не только совершит нужное дело, но еще и исцелится! Господи, исцелится! Освободится от кровавого наваждения, сможет обладать Севериной, и в нем не будет пробуждаться свирепый дикарь, самец, готовый вспороть брюхо самке и унести ее труп на спине! Жак покрылся испариной, и вдруг с пугающей ясностью ему представилось, как он заносит руку с ножом и вонзает его в горло Рубо с такой же силой, с какой тот вонзил нож в горло старика; вид крови, бьющей фонтаном из раны, обагряя его руки, конечно, принесет, не может не принести ему успокоение, насытит его. Да, он убьет Рубо, решено! Ведь это путь к исцелению, к любимой женщине, к богатству! Уж коли ему суждено убить, он убьет этого человека, по крайней мере он будет сознавать, что делает, это ему подсказывают и разум, и логика, и выгода!

Пробило три часа, теперь, когда решение принято, он должен во что бы то ни стало заснуть. Жак уже было задремал, как вдруг по его телу будто прошла судорога, и он, задыхаясь, сел в постели. Убить этого человека? Господи, но по какому праву? Когда его донимает муха, он, не задумываясь, убивает ее, прихлопнув ладонью. Как-то ему под ноги бросилась кошка, он пнул ее ногой и перебил позвоночник, но он не собирался ее убивать. А ведь тут речь идет о человеке, о его ближнем! Жак вынужден был заново перебрать все доводы, чтобы подтвердить свое право на убийство, право сильных, которые пожирают слабых, если те мешают им. Ведь сейчас жена Рубо любит его, Жака, она сама стремится к освобождению, чтобы затем выйти за него замуж, принеся ему при этом в дар свое имущество. Он устраняет препятствие, я только. Ведь когда в лесной глуши сходятся два волка, преследующие одну и ту же волчицу, более сильный перегрызает глотку другому. И в незапамятные времена, когда люди жили в пещерах, точно дикие звери, женщина, к которой вожделели многие, доставалась самому свирепому: он брал ее с бою, руками, обагренными кровью соперников, и уволакивал в свое логово. Выходит, это закон жизни, и ему следует подчиняться, откинув привычные представления, – ведь они сложились позднее, когда люди стали жить вместе. Постепенно Жак опять проникся уверенностью, что он вправе убить соперника, и решимость вновь возродилась в нем: завтра же он выберет подходящее место и час, заранее все подготовит. Лучше всего, пожалуй, покончить с Рубо ночью, где-нибудь на станции, когда тот совершает обход, – решат, что его убили воры, которых он поймал на месте преступления. Там, за глыбами угля, было укромное местечко, только как его туда завлечь? И Жак по-прежнему не мог сомкнуть глаз, он рисовал себе картину убийства, обдумывал, где удобнее остановиться, как ловчее нанести удар, чтобы разом прикончить Рубо; но, пока мысли его были заняты всеми этими подробностями, в душе его вновь подымалось какое-то глухое, но непобедимое отвращение, все существо охватывал внутренний протест. Нет, нет, он не зарежет Рубо! Ведь это чудовищно, немыслимо, невозможно! В нем громче и громче звучал возмущенный голос цивилизованного человека, недаром же ему с детства прививали незыблемые правила, переходившие из поколения в поколение. «Убивать нельзя!» Этот непререкаемый запрет он всосал с молоком матери, его мозг – мозг человека, воспитанного в духе морали современного общества, – с омерзением отвергал самую мысль об убийстве, едва он по-настоящему задумывался над этим. Можно еще убить защищаясь или в безотчетном порыве ярости! Но убить преднамеренно, по расчету, из выгоды – нет, нет, никогда!

Уже брезжил рассвет, когда Жак наконец забылся, однако и в полудреме он продолжал ужасный спор с самим собою. Наступившие затем дни были самыми горестными в его жизни. Он избегал Северины, боялся взглянуть ей в глаза и отменил назначенное на субботу свидание. Но в понедельник они все же увиделись, и, как спасался Жак, ее кроткие, бездонные голубые глаза наполнили его отчаянием. На этот раз она даже не упомянула о муже, ни словом, ни жестом не пыталась подтолкнуть Жака к действию, только глаза се красноречиво вопрошали его, молили. Читая в них нетерпение и упрек, Жак пытался отвести взор, но Северина снова и снова пристально глядела на него, будто удивляясь, как можно колебаться, когда речь идет о счастье. Уходя, он порывисто обнял ее, давая ей этим понять, что принял решение. Но не успел он спуститься по лестнице, как в душе его вновь началась борьба. Когда спустя два дня они опять встретились, он был бледен и в замешательстве опускал глаза, точно трус, у которого недостает мужества совершить нужный поступок. Не говоря ни слова, Северина кинулась ему на шею и горько зарыдала – она так несчастна!.. Жак был потрясен, он глубоко презирал себя. Нет, больше тянуть было нельзя.

– Встретимся там, в четверг, хорошо? – сказала она чуть слышно.

– Да, да, я буду тебя ждать.

В тот четверг ночь была очень темной, на небе, затянутом плотным густым туманом, пришедшим с моря, не видно было ни единой звезды. Как обычно, Жак пришел первым и, остановившись за домом Сованья, ожидал Северину. Но мрак был столь непроницаем, а она приблизилась такими легкими шагами, что он не мог ее разглядеть и вздрогнул, когда она прикоснулась к нему. Обняв его, Северина почувствовала эту дрожь и с беспокойством прошептала:

– Я тебя напугала?

– Что ты, ведь я ждал тебя… Походим немного, сегодня нас никто не увидит.

Обнявшись, они неторопливо бродили по пустырям. Позади депо газовые рожки попадались редко и не в силах были победить тьму, но вдали, у вокзала, они горели во множестве, напоминая яркие искорки.

Любовники долго прогуливались, не произнося ни слова. Северина опустила голову на плечо Жака, время от времени она приподнимала ее и целовала его в шею, тогда он наклонялся и возвращал поцелуй, касаясь губами корней ее волос у виска. И вдруг тишину разорвал одиночный низкий звук: это на далеких колокольнях пробило час ночи. Молодые люди по-прежнему ходили в обнимку, они молчали, но и без слов понимали друг друга. Оба думали об одном – достаточно им было встретиться, и роковая мысль, как навязчивая идея, овладевала ими. Безмолвный спор все еще длился, но зачем произносить вслух ненужные слова, пора начать действовать. Каждый раз, целуя Жака и прижимаясь к нему, она чувствовала, как от ножа оттопыривается его брючный карман. Стало быть, он решился?

Однако мысли лихорадочно теснились в ее голове, губы сами собой раскрылись, и Северина неслышно зашептала:

– Он только что заходил домой, сперва я не поняла для чего… А потом увидела, как он схватил револьвер, который забыл на столе… Вот увидишь, он сейчас пойдет с обходом.

Опять воцарилось молчание, они прошли так шагов двадцать, и только тогда Жак проговорил:

– Прошлой ночью воры утащили отсюда свинец… Он наверняка сейчас сюда явится.

При этих словах Северина затрепетала, любовники опять умолкли и замедлили шаг. И тут молодую женщину охватило сомнение: а вдруг у него в кармане вовсе не нож? Она дважды подряд поцеловала Жака, чтобы окончательно убедиться. Однако, хотя она прижималась при этом к его бедру, полной уверенности у нее не было, тогда она опять поцеловала его и, будто ненароком, ощупала рукой вздувшийся карман. Да, то был нож. Догадавшись, в чем дело, Жак сильно прижал ее к груди и, запинаясь, прошептал на ухо:

– Он придет… Ты будешь свободна.

Итак, они решились на убийство! Теперь им казалось, что они уже не ступают по земле, что какая-то неведомая сила слегка приподнимает их и несет вперед. Их чувства – особенно осязание – внезапно крайне обострились, даже чуть заметное пожатие руки приносило боль, а когда они едва прикасались друг к другу губами, им казалось, будто что-то царапает их по коже. Сейчас оба отчетливо слышали звуки, которые до того не достигали их слуха: далекий шум колес и слабое пыхтение паровозов, приглушенные удары и чуть слышные шаги во тьме. Отныне ночной мрак не мешал им видеть, они различали темные очертания предметов, как будто туман, прежде застилавший их зрение, рассеялся; возле них пронеслась летучая мышь, и они долго следили, как она петляет вокруг. Укрывшись за грудой каменного угля, они замерли в неподвижности, напрягая зрение и слух, внутренне собравшись, точно готовясь к прыжку. Они тихо перешептывались:

– Слышишь, там кто-то зовет на помощь?

– Нет, это передвигают вагон на запасной путь.

– Взгляни налево, там кто-то идет. Шуршит песок.

– Да нет, это крысы уголь ворошат.

Прошло несколько минут. Внезапно Северина теснее прижалась к Жаку:

– Вот он…

– Где? Я ничего не вижу.

– Он обогнул товарное депо и идет прямо на нас… Смотри, его тень видна на белой стене!

– Как? Вот это темное пятнышко?.. Стало быть, он один?

– Ну да, один, совершенно один.

И в этот решающий миг она в страстном порыве бросилась ему на шею и приникла пылающими губами к его губам. Казалось, этим долгим страстным поцелуем она стремится влить в его жилы свою кровь. О, как она любила его, Жака, и как ненавидела того, другого! Если б только у нее хватило мужества, она бы уже давно совершила это сама, чтобы избавить Жака от такого ужаса, но нет, убийство – не женское дело, ее руки слишком слабы, они не удержат нож, такое по плечу лишь мужчине. Пусть же по крайней мере этот бесконечный поцелуй вдохнет в него решимость, ведь это ее молчаливый обет – всецело и безраздельно принадлежать ему, ее священная клятва. Издали донесся свисток паровоза – он прозвучал в ночи, как скорбный сигнал бедствия; откуда-то докатился грохот, точно размеренно поднимался и опускался гигантский молот; с моря полз туман, по небу медленно плыли клубящиеся волны, от них то и дело отрывались огромные хлопья и словно гасили на мгновение яркие искры газовых рожков. Когда Северина оторвалась наконец от Жака, ей почудилось, будто она слилась с ним, растворилась в нем без остатка.

Порывистым движением он раскрыл нож. Но тут же выругался сквозь зубы:

– Проклятье! Все пропало, он уходит!

И в самом деле, тень, двигавшаяся по стене, замерла шагах в пятидесяти от них, а потом переместилась влево: человек удалялся размеренным шагом ночного сторожа, который не обнаружил ничего подозрительного.

Тогда Северина толкнула Жака:

– Вперед, вперед!

И оба двинулись – он первый, она за ним, – оба бесшумно заскользили во тьме, выслеживая человека, за которым охотились. На мгновение, возле ремонтных мастерских, они потеряли его из виду, потом пересекли напрямик запасной путь и вновь различили Рубо в каких-нибудь двадцати шагах. Они пробирались, прячась в тени строений, – один неосторожный шаг мог их выдать!

– Нет, не нагнать нам его, – пробурчал Жак. – Коли он дойдет до будки стрелочника, считай – ускользнул.

Она по-прежнему жарко шептала ему в спину:

– Вперед, вперед!

В эту минуту Жак ощущал в себе решимость убить; погруженные во тьму огромные пустыри, по-ночному унылая территория большой станции укрепляли его в этом решении, как укрепляет злую волю преступника разбойничий притон. Торопливо пробираясь вперед крадущейся походкой, он подстегивал себя, продолжая рассуждать, приводить все новые и новые доводы, подтверждавшие, что задуманное убийство – мудрый и законный акт, что такой выход подсказан логикой. Совершив его, он лишь осуществит свое право, жизненное право, ибо для того, чтобы жить, ему необходимо пролить кровь другого. Один удар ножом – и он завоюет свое счастье!

– Не нагнать нам его, не нагнать! – в ярости повторял Жак, заметив, что тень уже переместилась за Судку стрелочника. – Все пропало, он как пить дать уйдет!

Но она вдруг судорожно вцепилась в его руку и вынудила остановиться:

– Гляди, он опять сюда приближается!

И в самом деле Рубо возвращался. Он было двинулся направо, но потом повернул назад. Быть может, смутно почувствовал, что за ним по пятам следуют убийцы. Но, так или иначе, он, как и раньше, шел спокойной походкой, точно добросовестный сторож, который не хочет вернуться к себе, самолично не проверив, что все обстоит благополучно.

Жак и Северина разом остановились и замерли как вкопанные. По воле случая они очутились возле груды угля. Плотно прижались спинами к черной стене, словно стремясь уйти в нее, слиться с нею, и будто растворились в чернильной тьме. Оба затаили дыхание.

Жак видел: Рубо идет прямо на них. Их разделяло всего каких-нибудь тридцать метров, и каждый шаг этого человека – размеренный и четкий, чем-то напоминавший неумолимый маятник судьбы, – сокращал расстояние. Осталось двадцать шагов, потом десять, вот-вот Рубо окажется перед ним, и тогда он, Жак, размахнется и всадит ему нож в глотку, а потом повернет справа налево, чтоб задушить крик. Секунды тянулись бесконечно, мысли бурным потоком проносились в голове, он потерял представление о времени. Доводы, толкавшие его на убийство, вновь промелькнули в мозгу, он отчетливо увидел картину убийства, мгновенно оценил его причины и последствия. Еще пять шагов. Жак весь напрягся, как струна, его решение было непоколебимо. Да, он убьет и твердо знает почему.

Два шага, один… И тут воля изменила Жаку. Что-то оборвалось у него внутри. Нет, нет! Он не убьет, он не может убить беззащитного человека! Одних доводов рассудка для убийства мало, только свирепый инстинкт может заставить человека наброситься на свою жертву, только жажда крови или неистовая страсть могут толкнуть его на преступление. Говорят, человеческая мораль – лишь плод идей о справедливости, переданных нам предшествующими поколениями. Но что из того? Все равно он не вправе убить, напрасно убеждать себя в том, будто можно присвоить себе такое право.

И Рубо спокойно прошел мимо. Он чуть было не задел локтем сообщников, прижавшихся к угольной стене. Они застыли как статуи, почти не дыша. И рука не поднялась, и нож не вошел в горло. Ни малейший трепет не потревожил мертвую тишину ночи. Рубо уже отошел шагов на десять, а они все еще стояли не двигаясь, будто пригвожденные к черной глыбе, затаив дыхание, – до такой степени их напугал этот одинокий, не подозревавший об опасности человек, который, едва не задев их, мирно удалился своей дорогой.

Бессильная ярость и стыд охватили Жака, он с трудом подавил рыдание:

– Не могу я! Не могу!

Он попытался обнять Северину – он так нуждался в опоре, в том, чтобы его простили и утешили. Но она, не сказав ни слова, уклонилась. Вытянув руки, Жак попытался удержать ее, но юбка молодой женщины выскользнула из его пальцев, и тут же до него донесся легкий шум ее удалявшихся шагов. Неожиданное исчезновение Северины потрясло и ошеломило Жака, он было кинулся за нею. Неужели его малодушие так рассердило ее? Верно, она его теперь презирает. Осторожность заставила Жака остановиться. Но, когда он остался один, посреди пустырей, окружавших станцию, в непроглядной тьме, на фоне которой, точно желтые слезинки, поблескивали газовые рожки, его охватило такое безысходное отчаяние, что он бегом бросился к себе: там он по крайней мере зароется головой в подушку и хоть ненадолго забудет об опостылевшей жизни.

Дней через десять, в самом конце марта, Рубо праздновали победу над Лебле. Администрация дороги признала справедливым их требование, поддержанное г-ном Дабади, к тому же отыскалось и пресловутое обязательство кассира освободить квартиру, если новый помощник начальника станции этого захочет, – его обнаружила мадемуазель Гишон, разбирая старые счета в станционном архиве. Сраженная этой катастрофой, г-жа Лебле решила тут же выехать из квартиры: коль скоро задумали ее уморить, зачем же тянуть с этим! Три дня этот памятный переезд не давал коридору успокоиться. Даже кроткая г-жа Мулен, обычно державшая себя тише воды и ниже травы, приняла в нем участие: она сама перенесла рабочий столик Северины из старой квартиры в новую. Но больше всех подливала масла в огонь Филомена: она первая явилась помогать Северине, увязывала вещи, передвигала мебель, загромождая квартиру кассира, из которой еще не успели выбраться прежние владельцы; собственно говоря, Филомена просто вытурила г-жу Лебле с насиженного места, воспользовавшись суматохой, возникшей при перетаскивании мебели из квартиры в квартиру, когда вещи были перепутаны и навалены как попало. Любовница Пеке с некоторых пор проявляла такое рвение во всем, что касалось Жака и его интересов, что кочегар сперва удивлялся, а потом стал что-то подозревать и под пьяную руку мстительным и злобным тоном спросил, уж не спит ли она с его машинистом, и тут же прибавил, что коли поймает их, то обоим не поздоровится. Однако после этого разговора Филомена стала проявлять еще более откровенный интерес к Жаку, старалась, чем могла, услужить ему и его возлюбленной, должно быть, надеясь, что если она все время будет вертеться возле них, то он постепенно привыкнет к ее присутствию, а там видно будет. Наконец из квартиры вынесли последний стул, принадлежавший Лебле, дверь затворилась. Но тут Филомена заметила табурет, оставленный старухой, она распахнула дверь и вышвырнула его в коридор. Все было кончено.

И снова потянулась обычная монотонная жизнь. Г-жа Лебле, прикованная ревматизмом к креслу, со слезами на глазах жаловалась, что умирает со скуки, потому что видит теперь из окон новой квартиры лишь цинковую кровлю навеса, закрывающего горизонт; тем временем Северина, устроившись у окна своего теперешнего жилища, трудилась над нескончаемым покрывалом. Внизу, под самыми ее окнами, виднелась всегда оживленная привокзальная площадь, по которой катился нескончаемый поток пешеходов и экипажей; весна в том году была ранняя, и на больших деревьях, росших вдоль тротуаров, уже зазеленели почки, а вдали виднелись лесистые склоны Ингувильского холма, усеянные белыми пятнами загородных домов. К удивлению Северины, ее почти не радовало, что заветная мечта осуществилась, что она живет наконец в квартире, в которую так страстно стремилась попасть, в квартире, где так много света и солнца и откуда открывается такой чудесный вид. Помогавшая ей по хозяйству тетушка Симон нередко ворчала и выходила из себя, не находя под рукой привычных вещей, и тогда Северина теряла терпение и чуть ли не с сожалением вспоминала свое старое логово, как она называла прежнюю квартиру, где грязь не так бросалась в глаза. Рубо ни во что не вмешивался. Он словно не отдавал себе отчета, что у них теперь другая квартира, часто он даже ошибался дверью и замечал это лишь тогда, когда новый ключ не входил в замочную скважину. Впрочем, он все меньше бывал дома, все больше и больше опускался. Одно время он несколько оживился, и это было связано с его политическими взглядами; не то что бы он был убежденным и горячим противником правительства, но он все еще помнил о своем столкновении с супрефектом, из-за которого чуть было не лишился должности. И теперь, когда Империя, прочность которой была поколеблена парламентскими выборами, переживала ужасный кризис, Рубо торжествовал, повторяя, что не всегда эти люди будут господами. Правда, после дружеского внушения, сделанного ему г-ном Дабади – начальника станции предупредила обо всем мадемуазель Гишон, в присутствии которой Рубо произнес свою крамольную речь, – Рубо быстро успокоился. Жизнь коридора протекала мирно; с тех пор как г-жа Лебле, чахнувшая от тоски, перестала подглядывать и наушничать, воцарилось всеобщее согласие, стоило ли наживать неприятности из-за политики? И Рубо только махнул рукой – плевать ему на политику, да и на все остальное! Он сильно разжирел и, ни на что не обращая внимания, поворачивался и уходил из дому, грузно шагая.