Текст книги "Собрание сочинений. Т.13."

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 40 страниц)

В ту же минуту появился начальник станции в сопровождении Мизара и двух путевых рабочих. Он также опознал труп: несомненно, то был председатель суда Гранморен, которого он хорошо знал, – тот выходил из поезда на станции Барантен всякий раз, когда направлялся в Дуанвиль к своей сестре, г-же Боннеон. Тело решили оставить там, где оно находилось, начальник станции велел только прикрыть его плащом, который прихватили с собой рабочие. Один из железнодорожных служащих выехал из Барантена в Руан одиннадцатичасовым поездом, чтобы предупредить прокурора. Но нечего было рассчитывать, что прокурор прибудет раньше пяти или шести часов утра: ведь ему надо было привезти следователя, письмоводителя суда и врача. Вот почему начальник станции приказал установить охрану возле мертвого тела: всю ночь тут должен был оставаться человек с фонарем.

Жак, точно завороженный, еще долго стоял, никак не решаясь пойти на станцию Барантен, где он мог бы подремать под каким-нибудь навесом до поезда на Гавр, уходившего только в семь двадцать шесть утра. Но мысль, что сюда приедет следователь, привела его в замешательство, как будто он сам был причастен к преступлению. Должен ли он рассказать о том, что видел, когда перед его глазами промчался курьерский поезд? Сперва он решил сообщить об этом, ведь ему нечего было бояться. К тому же того требовал от него и долг. Но потом Жак подумал: а ради чего? Он не сможет привести ни одного точного факта, он даже не разглядел лица убийцы. Глупо вмешиваться в эту историю, терять время, беспокоиться, и притом без всякой пользы для кого бы то ни было. Нет, нет, не станет он говорить! Наконец Жак удалился, но он дважды оглядывался, чтобы еще посмотреть на темный бугорок – тело мертвеца, лежавшее на земле в желтом свете фонаря. С мглистого неба на раскинувшуюся вокруг унылую пустыню, пересеченную бесплодными холмами, опускался холодный туман. Прошел поезд, за ним другой; потом показался длинный состав шедший в Париж. Поезда встречались и расходились; подвластные только бездушной механической силе, они устремлялись к своей далекой цели – к грядущему, и им дела не было до того, что они чуть было не задевали наполовину отрезанную голову человека, которого убил другой человек.

III

На следующий день, в воскресенье, едва на колокольнях Гавра пробило пять часов, Рубо появился под навесом вокзала, чтобы принять дежурство. Вокруг еще царил мрак; ветер с моря усилился, он разгонял туман, в котором тонули вершины холмов, простирающихся от Сент-Адресе до форта Турневиль; только на западе, над открытым морем, виднелся просвет – кусок ясного неба, где мерцали последние звезды. Под навесом еще горели газовые рожки, и в этот сырой и холодный предутренний час свет их казался особенно бледным; дежуривший ночью помощник начальника станции торопливо отдавал распоряжения бригаде, формировавшей первый поезд на Монтивилье. Станция только еще пробуждалась от ночного оцепенения, двери вокзала были заперты, платформы пустынны.

Выйдя из своего жилища, расположенного над залами ожидания, Рубо заметил жену кассира, г-жу Лебле: она замерла в неподвижности посреди центрального коридора, куда выходили квартиры станционных служащих. Вот уже несколько недель сия достопочтенная дама поднималась по ночам, горя желанием выследить конторщицу, мадемуазель Гишон, которую она подозревала в интрижке с начальником станции, г-ном Дабади. Впрочем, ей еще ни разу не удалось заметить ничего предосудительного – ни взгляда, ни жеста. И в то утро она вновь возвратилась к себе ни с чем; но зато в какие-то секунды, которые понадобились Рубо, чтобы открыть и закрыть дверь, г-жа Лебле с удивлением обнаружила, что его жена, красавица Северина, стоит посреди столовой одетая, обутая и причесанная, хотя обычно эта особа валялась в постели до девяти утра. И г-жа Лебле даже разбудила своего супруга, дабы поведать ему о таком чрезвычайном событии. Накануне вечером они сгорали от нетерпения узнать, чем кончилась история с супрефектом, и не ложились до прихода курьерского поезда из Парижа, прибывавшего в одиннадцать часов пять минут. Но по поведению супругов Рубо решительно ничего нельзя было понять, те выглядели, как обычно, и напрасно Лебле целый час, затаив дыхание, прислушивались: из квартиры соседей не доносилось ни малейшего шума, должно быть, они сразу заснули крепким сном. Однако их путешествие, видно, не увенчалось успехом, иначе с какой радости Северина поднялась бы ни свет ни заря! Кассир спросил, какой у нее был вид, и жена принялась ему описывать, что Северина была страшно бледна, ее большие голубые глаза казались особенно светлыми под шапкой черных волос; она стояла как столб, даже не шевелилась, прямо лунатик. Так или иначе, днем все станет известно.

На платформе Рубо встретил своего коллегу Мулена, дежурившего ночью. Тот, сдав дежурство, еще некоторое время прохаживался с ним, сообщая о мельчайших происшествиях, случившихся за ночь: задержали несколько бродяг, забравшихся было в багажное отделение; трое станционных рабочих получили нагоняй за неповиновение; при формировании поезда на Монтивилье сломался крюк сцепки. Рубо молчал и спокойно слушал; только лицо его было немного бледно, должно быть, от утомления, об этом же свидетельствовали и круги под глазами. Мулен окончил свой рассказ, но Рубо продолжал вопрошающе смотреть на него, словно ожидал услышать еще о других событиях. Однако Мулен ничего не прибавил, и тот, опустив голову, с минуту глядел в землю.

Прогуливаясь вдоль платформы, они дошли до края навеса; здесь, неподалеку, направо, помещалось вагонное депо, там стояли расформированные составы, прибывшие накануне; из них составлялись поезда, уходившие на следующий день. Рубо поднял голову и стал пристально разглядывать вагон первого класса, салон-вагон номер 293, на который падал колеблющийся свет газового рожка; в это мгновение Мулен воскликнул:

– Ах да, совсем позабыл…

Бледное лицо Рубо покраснело, он слегка вздрогнул.

– Совсем позабыл, – повторил Мулен. – Вагон этот отправлять не надо, не прицепляйте его к курьерскому, уходящему в шесть сорок утра.

Наступило короткое молчание, потом Рубо самым естественным тоном спросил:

– Вот как? А почему?

– Потому что для вечернего курьерского потребуется отдельное купе. Кто его знает, прибудет ли днем подходящий вагон, так что пока придержим этот.

Рубо, все еще не отводя пристального взгляда от вагона, ответил:

– Понятно.

Заметно было, что он поглощен какой-то мыслью; неожиданно он вспылил:

– Это возмутительно! Поглядите только, как эти бездельники убирают! Можно подумать, вагон неделю не мыли.

– Ну, если поезд приходит после одиннадцати, – возразил Мулен, – можете быть уверены: к нему и тряпкой не притронутся… Спасибо еще, если соблаговолят внутрь заглянуть. Тут как-то вечером в поезде оставили заснувшего на скамейке пассажира, он очухался только наутро.

Подавив зевок, Мулен сказал, что отправляется спать. Он уже отошел, но внезапное любопытство заставило его возвратиться:

– Кстати, как разрешилось ваше дело с супрефектом? Все уладилось?

– Да, да. Я очень доволен поездкой.

– Что ж, тем лучше… Так помните – вагон двести девяносто три не отправлять.

Оставшись в одиночестве на платформе, Рубо медленно направился к поезду, который уже готов был отойти в Монтивилье. Двери залов ожидания распахнулись, показались немногочисленные пассажиры: охотники с собаками, несколько семейств лавочников, спешивших насладиться воскресным днем. Но вот этот первый утренний поезд тронулся, и Рубо уже некогда было прохлаждаться – следовало немедленно формировать пассажирский поезд, уходивший в пять сорок пять на Руан и Париж. В такой ранний час служащих на вокзале мало, и дежурному помощнику начальника станции приходится во все вникать самому. Рубо придирчиво осматривал один за другим многочисленные вагоны, которые рабочие теперь медленно выкатывали из депо и подгоняли к платформе; затем он прошел в здание вокзала, проверил, как идет продажа билетов и прием багажа. Между солдатами и станционным служащим возникла ссора, она также потребовала его вмешательства, Целых полчаса, ежась под порывами пронизывающего ветра, щуря распухшие от бессонницы глаза, Рубо в дурном расположении духа ходил взад и вперед среди продрогших пассажиров, толкавшихся в темноте; он буквально разрывался на части и не успевал даже ни о нем подумать. Едва отошел пассажирский состав, как он уже заторопился по опустевшей платформе к посту стрелочника, чтобы самому удостовериться, все ли там в порядке, так как прибывал прямой поезд из Парижа, несколько задержавшийся в пути. Потом он возвратился на платформу и принялся наблюдать за тем, как пассажиры, хлынувшие из вагонов на перрон, отдавали билеты и спешили усесться в экипажи, которые были присланы отелями и ожидали под навесом, отделенным от железнодорожного полотна лишь оградой. Только когда вокзал вновь опустел и погрузился в тишину, помощник начальника станции перевел наконец дух.

Пробило шесть часов. Рубо неторопливо вышел из-под навеса платформы; он поднял голову, окинул взглядом уже посветлевшее небо и глубоко вздохнул. Ветер, дувший с открытого моря, совсем разогнал туман, наступало ясное утро погожего дня. Взглянув на север, он увидел фиолетовую полосу на фоне побледневшего неба – это выделялся Ингувильский холм, на нем можно было разглядеть даже деревья расположенного там кладбища; затем, посмотрев на юг и на запад, он различил над морем уже поредевшие белые перистые облака, они медленно плыли по небу, как призрачная эскадра; тем временем на востоке огромная блестящая поверхность – устье Сены – уже начала пламенеть в лучах встававшего дневного светила. Рубо машинально снял обшитую серебряным галуном фуражку, словно желая освежить чистым, живительным воздухом свой лоб. Этот привычный пейзаж и широко раскинувшийся перед ним целый городок невысоких привокзальных сооружений – слева станция прибытия грузов, затем паровозное депо, а направо станция отправления, – казалось, успокоили его, вернули к мирному ритму повседневной, изо дня в день повторяющейся деятельности. За стеною домов улицы Шарль-Лафитт дымили трубы какого-то завода, на окладах, расположенных вдоль дока Вобан, высились груды каменного угля. С других доков доносился глухой шум. Слышались свистки товарных поездов; ветер принес терпкий запах моря, и Рубо вспомнил, что в тот день собираются торжественно опустить на воду корабль: празднество, конечно, привлечет огромную толпу, возникнет давка…

Когда Рубо возвратился на крытую платформу, он увидел, что станционная бригада уже формирует курьерский поезд, отправлявшийся в шесть сорок; ему показалось, будто рабочие подгоняют вагон № 293, и внезапная вспышка гнева как рукой сняла то чувство успокоения, которое не надолго принесло ему прохладное утро.

– Проклятье! Не трогайте этот вагон! Оставьте его! Он пробудет здесь до вечера.

Мастер бригады пояснил, что они только откатывают вагон в сторону, чтобы подвезти к поезду другой, стоящий позади. Но Рубо ничего не слушал – до такой степени им владело необъяснимое бешенство.

– Я ж сказал вам, олухи, не трогайте его!

Разобравшись наконец, в чем дело, Рубо не остыл; теперь он принялся поносить неблагоустроенную станцию, где даже и с вагоном развернуться негде. Действительно, станция, возникшая чуть ли не одной из первых на этой железной дороге, была тесна и слишком мала для Гавра: вагонное депо старинной постройки, навес над платформой – из дерева и цинка, с узкими стеклами, унылые станционные сооружения с неоштукатуренными потрескавшимися стенами.

– Просто позор! И как это Компания до сих пор терпит такое убожество?

Рабочие уставились на Рубо: их поразило, что помощник начальника станции, всегда дисциплинированный и выдержанный, высказывается с такой откровенностью. Он заметил это, остановился на полуслове. И – молчаливый, замкнутый – продолжал наблюдать за составлением поезда. Недовольная складка прорезала его низкий лоб, и на круглом румяном лице, ощетинившемся рыжей бородой, появилось выражение железного упрямства.

С этой минуты к Рубо возвратилось хладнокровие. Он придирчиво следил за формированием курьерского поезда, вмешивался в каждую мелочь. Ему показалось, что некоторые вагоны сцеплены небрежно, и он потребовал, чтобы их при нем покрепче стянули. Какая-то знакомая Северины с двумя дочерьми попросила, чтобы он усадил их в купе для дам. Он еще раз убедился, что поезд совершенно готов к отправлению, и только тогда подал сигнал; а затем еще долго смотрел вслед удалявшемуся составу внимательным взглядом человека, минутная рассеянность которого может привести к многочисленным жертвам. Однако ему тотчас же пришлось пересечь железнодорожные пути, чтобы встретить подходивший к вокзалу руанский поезд. С этим составом всегда приезжал почтовый служащий, и Рубо каждый день обменивался с ним новостями. Наконец-то после хлопотливого утра наступила короткая передышка, и он мог на несколько минут перевести дух, так как его не призывали никакие срочные обязанности. Рубо, как обычно, скрутил папиросу и принялся оживленно болтать со своим приятелем. Стало уже светло, газовые рожки под навесом погасили. Стекла были такие маленькие, что платформа тонула в каком-то сером сумраке, хотя снаружи, на востоке, небо уже пламенело в зареве лучей; остальной горизонт стал розовым, и в чистом воздухе погожего зимнего дня отчетливо выступали все предметы.

В восемь утра обыкновенно появлялся начальник станции, г-н Дабади, и помощник шел к нему с докладом. Г-н Дабади, красивый, холеный брюнет, походил на преуспевающего коммерсанта, целиком погруженного в дела. Он уделял мало внимания пассажирскому движению и почти все свое время посвящал портовым грузам, огромному транзиту товаров, постоянно поддерживая отношения с крупнейшими торговыми фирмами не только Гавра, но и многих городов мира. В тот день он немного запоздал; Рубо уже дважды открывал дверь в его кабинет, но начальника все не было. На столе высилась стопка нераспечатанной корреспонденции. Взор Рубо упал на депешу, лежавшую в груде писем, и он словно завороженный уже не отходил от двери, против воли оборачивался и исподтишка бросал на стол быстрые взгляды.

Наконец в десять минут девятого появился г-н Дабади. Рубо, опустившись на стул, молчал, ожидая, пока начальник станции распечатает депешу. Но тот не торопился, ему хотелось выказать любезность своему подчиненному, которого он ценил:

– Надеюсь, в Париже все закончилось благополучно?

– Да, сударь, благодарю вас.

Начальник станции распечатал депешу, по читать не стал и по-прежнему улыбался помощнику, чей голос звучал теперь глуше, так как Рубо прилагал неимоверные усилия, чтобы унять нервный тик, от которого у него дрожал подбородок.

– Мы очень довольны, что вы и впредь будете служить у нас.

– И я, сударь, очень рад, что остаюсь с вами.

Господин Дабади решил, что пора уже прочитать депешу, и Рубо, на лице которого выступили капельки пота, пристально наблюдал за ним. Однако начальник станции, не выказав никакого волнения, спокойно дочитал телеграмму и швырнул ее на стол: должно быть, там были какие-то служебные сведения. Дабади продолжал проглядывать корреспонденцию, между тем как его помощник, по заведенному обычаю, докладывал ему обо всем, что произошло ночью и утром. Но на этот раз Рубо неожиданно смешался и только с трудом вспомнил о словах Мулена насчет бродяг, забравшихся в багажное отделение. Железнодорожники обменялись еще несколькими словами, и начальник станции жестом отпустил Рубо: в кабинет уже входили с докладом два других его помощника – по портовым грузам и по грузам малой скорости. Они принесли с собой новую депешу, которую им только что вручил на платформе станционный служащий.

– Можете идти, – проговорил г-н Дабади, заметив, что Рубо остановился на пороге.

Однако тот чего-то ждал, уставившись на начальника выпученными глазами; он вышел из кабинета лишь тогда, когда узкая полоска бумаги была прочитана и также небрежно брошена на стол. С минуту Рубо в каком-то замешательстве с растерянным видом топтался под навесом платформы. Башенные часы показывали восемь тридцать пять; следующий поезд – пассажирский – отправлялся в девять пятьдесят. Обычно помощник начальника станции употреблял эту часовую передышку на то, чтобы обойти территорию станции. В то утро он шагал по перрону, сам не зная куда. Потом поднял голову и увидел прямо перед собой вагон номер 293; тогда Рубо резко повернул и направился к паровозному депо, хотя там у него никаких дел не было. Солнце уже поднялось над горизонтом, и золотистая пыльца словно струилась с бледного неба. Но теперь чудесное утро уже не радовало Рубо, он ускорял шаги с озабоченным видом, силясь подавить мучительную тревогу.

Внезапно кто-то окликнул его:

– Добрый день, господин Рубо!.. Видели мою жену?

То был кочегар Пеке, худой, костистый верзила лет сорока трех; его опаленное пламенем лицо потемнело от копоти. У него был низкий лоб и выступавшая вперед челюсть; серые глаза и большой рот этого гуляки вечно смеялись.

– Как, это вы? удивился Рубо, останавливаясь. – Ах да, у вас там что-то с паровозом случилось, я и забыл… Стало быть, поедете только вечером? Отдыхаете целые сутки? Повезло, а?

– Еще как повезло! – подхватил кочегар, не совсем протрезвившийся после вчерашнего кутежа.

Уроженец одного из селений близ Руана, Пеке еще в юности поступил на службу в Компанию Западных железных дорог в качестве слесаря. Годам к тридцати ему осточертела работа в мастерских и он стал кочегаром, надеясь впоследствии сделаться машинистом, как раз в это время он женился на Виктории, своей односельчанке. Но годы шли, а он все оставался кочегаром; теперь ему ни за что не стать машинистом: у него дурная слава человека распущенного, пьяницы и волокиты. Пеке уже раз двадцать собирались уволить, но его неизменно спасало заступничество председателя суда Гранморена; мало-помалу к его недостаткам привыкли, к тому же их во многом искупал веселый нрав и опыт старого работника. Кочегар становился по-настоящему страшным, лишь когда напивался, – он походил тогда на дикого зверя и был способен даже на преступление.

– Так как же, видели вы мою благоверную? – снова спросил Пеке, широко ухмыляясь.

– Конечно, видели, – ответил Рубо. – Мы даже позавтракали в вашей комнате… Славная у вас женушка, Пеке. Напрасно вы ей изменяете.

Кочегар загоготал.

– Ну, уж вы скажете! Да ведь это она хочет, чтобы я развлекался.

Он не лгал. Тетушка Виктория была двумя годами старше мужа, она так растолстела, что с трудом передвигалась; эта заботливая супруга сама клала пятифранковые монеты в карманы Пеке, чтобы он мог жить в свое удовольствие. Ее никогда особенно не огорчала неверность мужа, и она позволяла ему развлекаться на стороне, сколько его душе угодно; в последнее время кочегар вел размеренную жизнь, у него было две жены, по одной в каждом из конечных пунктов железной дороги: в Париже он коротал ночи с законной супругой, а в Гавре – от поезда до поезда – проводил по нескольку часов с постоянной любовницей. Необыкновенно бережливая, жалевшая потратить на себя лишний грош, тетушка Виктория все отлично знала; однако она питала к своему гуляке мужу поистине материнские чувства и постоянно повторяла, что не хочет, чтобы он ударил лицом в грязь перед другой, «тамошней». Вот почему всякий раз, снаряжая Пеке в дорогу, она придирчиво осматривала его белье, не желая, чтобы та обвиняла ее в том, будто она плохо глядит за их мужем.

– И тем не менее, – возразил Рубо, – это не очень-то красиво! Моя жена обожает свою кормилицу и собирается вас как следует отчитать.

Он умолк, увидя, что из-под навеса, возле которого они стояли с Пеке, показалась высокая сухопарая женщина – Филомена Сованья, сестра начальника паровозного депо, которая вот уже целый год исполняла в Гавре роль второй супруги Пеке. Парочка, должно быть, беседовала тут, под навесом, перед тем как кочегар окликнул Рубо. Филомене было тридцать два года, но выглядела она значительно моложе; высокая, угловатая, с иссушенной постоянным желанием плоской грудью, с удлиненной головою и горящими глазами, она походила на худую кобылицу, ржущую от нетерпения. Толковали, что Филомена выпивает. Все станционные служащие перебывали у нее, в изрядно запущенном ею доме, неподалеку от паровозного депо. Брат Филомены, упрямый овернец, живший вместе с ней, требовал от работников депо беспрекословного подчинения и поэтому был на хорошем счету у начальства, Но тем не менее он вытерпел немало неприятностей из-за сестры, ему даже пригрозили увольнением; и если с Филоменой в конце концов из уважения к нему примирились, то сам он терпел ее только из родственных чувств, больше того, это не мешало ему всякий раз, когда он заставал сестру с мужчиной, избивать ее до полусмерти. Филомена и Пеке были словно созданы друг для друга: она наконец присмирела в объятиях этого неунывающего гуляки, а он был доволен, что может постоянно менять свою слишком тучную жену на слишком тощую сожительницу, и шутливо уверял, будто ни о чем другом и не мечтает. Одна лишь Северина, считая, что обязана это сделать ради тетушки Виктории, поссорилась с Филоменой; гордая от природы, она и прежде-то относилась к ней свысока, а теперь и вовсе перестала раскланиваться.

– До скорого свидания, Пеке, – развязно проговорила Филомена. – Пойду, а то я мешаю господину Рубо, ведь жена велела ему поучить тебя уму-разуму!

Пеке только беззлобно посмеивался:

– Оставайся, он просто шутит.

– Нет, нет! Я обещала госпоже Лебле принести несколько яиц из-под кур.

Филомена намеренно произнесла это имя; зная о глухой вражде между женой кассира и женой помощника начальника станции, она не уставала выражать дружеские чувства г-же Лебле, чтобы досадить Северине. Но все же она осталась, услышав, что кочегар спросил, чем окончилось дело с супрефектом, – ей это было интересно.

– Все уладилось? Вы довольны? Не правда ли, господин Рубо?

– Очень доволен.

Пеке с насмешливым видом подмигнул:

– Ну, вам, собственно говоря, нечего было и тревожиться. Когда за вашей спиной такая влиятельная персона… А? Вы-то знаете, о ком я говорю. Моя жена ему тоже многим обязана.

Намек на председателя суда Гранморена, видно, пришелся Рубо не по душе, и он резко оборвал Пеке:

– Стало быть, поедете только вечером?

– Ну да. Скоро «Лизон» починят, уже прилаживают шатун… Я жду своего машиниста, он отправился подышать воздухом. Вы с ним знакомы? Это Жак Лантье, он из ваших краев.

С минуту Рубо стоял молча, с отсутствующим видом, мысли его витали далеко. Потом он словно пробудился:

– Что? Жак Лантье? Машинист?.. Ну, конечно, я его немного знаю. Но только так, шапочно! Мы познакомились здесь, в Гавре, он моложе меня, и в Плассане я его ни разу не встречал… Этой осенью он оказал услугу моей жене, будучи в Дьеппе, зашел к ее двоюродным сестрам с небольшим поручением… Я слышал, он дельный малый.

Рубо говорил, не останавливаясь, почти не думая. Внезапно он удалился, бросив на ходу:

– До свидания, Пеке… Я должен тут еще кое-что проверить.

Только тогда ушла и Филомена; широко шагая, она еще больше походила на кобылицу; Пеке между тем стоял неподвижно, засунув руки в карманы, довольный тем, что может бездельничать целое утро; неожиданно он с удивлением заметил, что помощник начальника станции, обойдя вокруг вагонного депо, поспешно направился к вокзалу. «Недолго ж он занимался проверкой! И что он тут разнюхивает?».

Когда Рубо возвратился на крытую платформу, пробило девять часов. Он прошел в глубь вокзала, до самой почтово-пассажирской конторы, огляделся по сторонам, словно тщетно искал чего-то; потом возвратился все той же торопливой походкой. Быстро окинул взглядом окна служебных помещений. В тот час вокзал был безмолвен и пуст, Рубо один кружил по платформе; царивший вокруг покой, казалось, выводил его из себя, он был подавлен, как человек, которому грозит катастрофа и которым в конце концов овладевает жгучее желание, чтобы она скорее разразилась. Хладнокровие изменило ему, он не мог устоять на месте. Теперь Рубо не сводил глаз с башенных часов. Девять… пять минут десятого. Обыкновенно он поднимался к себе завтракать лишь в десять часов – после того как отправлял поезд в девять пятьдесят. Но тут он вдруг подумал о Северине, которая ожидает там, наверху, и решительно направился домой.

В коридоре Рубо чуть не наткнулся на г-жу Лебле, впускавшую к себе Филомену; та, простоволосая, принесла своей соседке свежие яйца. Обе застыли на месте, и Рубо пришлось войти к себе под их пристальными взглядами. Он торопливо отпер дверь и тут же захлопнул ее. Но женщинам все же удалось разглядеть бледный профиль Северины – она сидела в столовой, уронив руки, не шевелясь. Филомена вошла в квартиру, г-жа Лебле в свою очередь захлопнула дверь и сообщила, что рано утром она уже видела Северину в той же унылой позе: надо полагать, история с супрефектом принимала дурной оборот. Но Филомена разочаровала ее – она потому и прибежала, что есть новости; затем дословно повторила то, что помощник начальника станции сказал Пеке. Кумушки изощрялись в догадках. Всякий раз, когда они сходились, пересудам не было конца.

– Им здорово намылили голову, моя милая, даю руку на отсечение… Его вот-вот выгонят.

– Ах, сударыня, хоть бы нас поскорее от них избавили!

Вражда между семействами Лебле и Рубо, разгоравшаяся все сильнее и сильнее, возникла из-за квартиры. Весь второй этаж над залами ожидания был отведен под жилища станционных служащих; освещенный сверху центральный коридор – настоящий коридор отеля – делил этаж пополам; справа и слева на фоне желтых стен выделялись коричневые двери. При этом окна квартир, расположенных справа, выходили на вокзальную площадь, обсаженную старыми вязами, отсюда открывался восхитительный вид на Ингувильский холм; между тем как сводчатые подслеповатые окна квартир, находившихся слева, выходили прямо на крытую платформу вокзала – ее наклонная цинковая кровля с грязными стеклами загораживала горизонт. Жить в одних было истинное удовольствие – веселое оживление внизу, зеленая листва деревьев, а дальше – великолепный пейзаж; зато в других впору было умереть с тоски – тусклый свет, клочок неба над стеною, точно в темнице. В уютных квартирах обитали начальник станции, его помощник Мулен и семейство Лебле; в квартирах напротив – супруги Рубо и конторщица, мадемуазель Гишон; тут же помещались три комнаты, где проездом останавливались инспектора железной дороги. В свое время – и об этом было известно всем – оба помощника начальника станции жили бок о бок. И чета Лебле оказалась рядом с Мулен ом только потому, что предшественник Рубо, бездетный вдовец, желая сделать приятное г-же Лебле, любезно уступил ей свою квартиру. Но разве не следовало теперь вернуть ее супругам Рубо? Разве справедливо было заставлять их ютиться на задворках, в то время как они имели право на жилище по фасаду? Пока между обеими семействами царило доброе согласие, Северина во всем уступала соседке: эта тучная особа была двадцатью годами старше ее и постоянно страдала приступами удушья. Война вспыхнула по-настоящему лишь с того дня, когда Филомене при помощи отвратительных сплетен удалось рассорить обеих женщин.

– А знаете, – продолжала Филомена, – они, верно, в Париже даром времени не теряли, старались оттягать вашу квартиру… Мне говорили, будто они подали начальнику дороги длиннющее прошение и все упирали в нем на свои права.

Госпожа Лебле задыхалась:

– Негодяи!.. Не сомневаюсь, что они силятся переманить на свою сторону конторщицу: вот уж две недели, как эта особа едва раскланивается со мною… Подумаешь, недотрога! Ну, я ее еще выведу на чистую воду…

И, понизив голос, она принялась рассказывать, что мадемуазель Гишон каждую ночь ходит к начальнику станции. Их двери расположены одна против другой. Ведь именно г-н Дабади, вдовец, чья дочь почти все время живет в пансионе, самолично привез сюда эту тридцатилетнюю, уже поблекшую, блондинку, эту тощую молчальницу, гибкую, как уж. Должно быть, прежде она была учительницей. Такую врасплох не захватишь – скользит бесшумно, через любую щель пролезет! Сама по себе конторщица мало чего стоит. Но если она действительно спит с начальником станции, это все дело меняет; хорошо бы застать ее на месте, уж тогда-то она не пикнет!

– О, в конце концов я все равно дознаюсь, – продолжала г-жа Лебле. – Я не дам себя проглотить… Мы здесь живем и с места не тронемся. Все порядочные люди за нас, не правда ли, голубушка?

И в самом деле вся станция горячо обсуждала междоусобную войну двух квартир. Особенно близко к сердцу принимали ее обитатели коридора. В стороне стоял только второй помощник начальника станции Мулен, он ни во что не вмешивался, довольный тем, что живет в светлой уютной квартире; его супруга, хрупкая, застенчивая женщина, не переступавшая порога своего жилища, каждые полтора года рожала ему детей.

– Словом, – заключила Филомена, – если Рубо и выгонят, то еще не завтра… Остерегайтесь, сударыня, у них влиятельные покровители!

Филомена по-прежнему держала в руках два яйца, теперь она протянула их жене кассира: эти яйца ее куры снесли только утром. Г-жа Лебле принялась пылко благодарить соседку:

– Милая моя! Вы так меня балуете!.. Навещайте же старуху почаще, приходите поболтать. Муж мой с утра до вечера в кассе, а я тут скучаю одна, прикованная к стулу: ноги-то ведь у меня не ходят! Просто не знаю, что будет, если эти мерзавцы лишат меня возможности любоваться видом из окна!

Она проводила Филомену до порога, отперла дверь и приложила палец к губам:

– Тсс! Внимание!

Долгих пять минут обе женщины неподвижно стояли в коридоре не шевелясь, затаив дыхание. Вытянув шеи, они напряженно прислушивались к тому, что делается в столовой супругов Рубо. Но оттуда не доносилось ни звука, там стояла гробовая тишина. И, боясь, что их захватят врасплох, приятельницы наконец расстались, молча кивнув друг другу. Филомена удалилась, ступая на цыпочках, а жена кассира так осторожно заперла дверь, что даже не слышно было, как ключ повернулся в замке.

В девять двадцать Рубо уже снова расхаживал под навесом крытой платформы. Он следил, как формируют пассажирский поезд, отправлявшийся в девять пятьдесят; несмотря на усилия воли, он жестикулировал больше, чем обычно, переступал с ноги на ногу, то и дело оборачивался, окидывая взглядом платформу из конца в конец. Ничего, по-прежнему ничего. И руки Рубо дрожали.