Текст книги "Собрание сочинений. Т.13."

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 40 страниц)

Внимательно исследовав машиниста, тот не обнаружил никаких видимых повреждений, однако он боялся повреждений внутренних, потому что изо рта Жака тонкими струйками бежала кровь. Ничего более определенного врач сказать не мог, он только посоветовал немедленно унести пострадавшего и уложить его в постель, старательно избегая при этом малейших толчков.

Во время осмотра Жак слегка застонал от боли и приоткрыл глаза; на сей раз он узнал Северину и беспомощно пролепетал:

– Забери, забери меня отсюда!

Флора также склонилась над ним. Повернув голову, Жак узнал и ее. В его глазах появилось выражение какого-то ребяческого испуга, ненависти и отвращения, он отвел взгляд от девушки и потянулся к Северине:

– Забери же меня отсюда, сейчас, немедленно!

И тогда Северина, также обращаясь к нему на «ты», словно они были вдвоем, – Флору она в расчет не принимала! – спросила:

– Хочешь в Круа-де-Мофра?.. Ничего не имеешь против? Это ведь совсем рядом, и там мы будем у себя.

Исподлобья поглядев на Флору, Жак с дрожью в голосе ответил:

– Куда угодно, но только скорее!

Прочтя в его взоре омерзение и ужас, девушка побледнела как смерть. Итак, она погубила столько незнакомых и ни в чем не повинных людей, но ни его, ни ее умертвить не сумела: Северина не получила даже царапины, Жак, конечно, тоже выживет. Чего ж она добилась? Только еще больше сблизила их, теперь они вовсе останутся вдвоем в этом укромном местечке! И Флора мысленно рисовала себе картину жизни любовников: Жак поправляется, выздоравливает, Северина самоотверженно ухаживает за ним, он в благодарность все время ласкает ее, и они – вдали от людей, без помех – наслаждаются медовым месяцем, дарованным им катастрофой. По спине у нее пробежал мороз, она кинула взгляд на мертвецов – выходит, она напрасно погубила всех этих людей.

В этот миг девушка краем глаза заметила Мизара и Кабюша; тех допрашивали какие-то хорошо одетые люди, как видно, судейские. И в самом деле, начальник канцелярии префекта и окружной прокурор пытались понять, каким образом телега каменолома застряла на полотне в самое неподходящее время. Мизар божился, что никуда не уходил со своего поста, но толком объяснить, что произошло, он не мог: он и вправду ничего не видел и уверял, будто лишь на минуту отвернулся к сигнальным аппаратам. Что касается Кабюша, то он был до глубины души потрясен случившимся и что-то бессвязно твердил, пытаясь объяснить, почему оставил лошадей без присмотра: он, мол, захотел проститься с покойницей, а лошади каким-то образом ушли, – должно быть, девушка не справилась с ними. Он сбивался, опять начинал говорить, но из его путаного рассказа ничего нельзя было уяснить.

Неукротимое стремление к свободе внезапно овладело Флорой, и кровь быстрее заструилась в ее жилах. Ей захотелось свободно располагать собою, без помех все обдумать и принять решение: ведь она всегда жила своим умом, всегда сама решала, как поступить. Зачем дожидаться, пока ее начнут донимать докучными расспросами, пока, чего доброго, арестуют? Пусть даже ее признают невиновной в преступлении, все равно обвинят в нерадивости и призовут к ответу. Но все же Флора не двигалась с места, что-то властно удерживало девушку, пока здесь оставался Жак.

Северина столько упрашивала Пеке, что он раздобыл где-то носилки и появился в сопровождении какого-то железнодорожного служащего, чтобы с его помощью перенести Жака в дом. Врач убедил Северину приютить у себя также и обер-кондуктора Анри Доверия: у того, видимо, было сотрясение мозга, и он впал в полное оцепенение. Решили, что его отнесут в Круа-де-Мофра вслед за машинистом.

Северина склонилась над Жаком, чтобы расстегнуть его тугой воротник; желая придать ему мужества, она не таясь поцеловала его в глаза.

– Не бойся ничего, мы еще будем счастливы!

Улыбнувшись, он в свою очередь поцеловал ее. И этот поцелуй поразил Флору, точно удар ножом, он навеки разлучил ее с Жаком. Девушке почудилось, будто сердце у нее превратилось в зияющую рану, из которой потоком струится кровь. Когда Жака унесли, Флора кинулась прочь. Пробегая мимо низенького домика путевого сторожа, она заглянула в окно комнаты, где лежала покойница: возле тела Фази все еще теплилась свеча, бледный язычок пламени был едва заметен при дневном освещении. Все это время около нее никого не было, она лежала, все так же склонив голову на плечо, глаза ее были широко раскрыты, губы – искажены гримасой, усопшая будто глядела на то, как умирают раздавленные люди, которых она никогда не знала.

Флора мчалась как ветер, она обогнула поворот на дороге, что вела в Дуанвиль, потом метнулась влево – в густые заросли кустарника. В этом краю ей был знаком каждый уголок, и она не опасалась, что жандармы поймают ее, если даже за нею снарядят погоню. Вот почему она замедлила бег, а потом, не спеша, направилась в свой укромный приют – глубокую расселину над туннелем, девушка любила забираться сюда в те дни, когда у нее было особенно тяжело на душе. Она взглянула на небо и по солнцу определила, что уже полдень. Достигнув своего убежища, Флора улеглась на каменистом ложе, закинула руки под голову и застыла, погрузившись в думы. И лишь тогда ощутила в себе ужасную пустоту, ей почудилось, будто она умирает и все тело ее костенеет. Нет, она не испытывала угрызений совести, разве только в самой глубине ее души смутно шевелились жалость и ужас из-за того, что она бессмысленно погубила столько людей. Флорой владела теперь лишь одна мысль: сомнений не было – Жак видел, как она удерживала лошадей! И по тому, как резко он отвернулся от нее, она поняла, что вызывает в нем такой же испуг и омерзение, какие вызывают чудовища. Ну, что ж! Раз уж ей не удалось уничтожить недругов, придется уничтожить самое себя! Да, ей надо покончить счеты с жизнью, и не откладывая. У нее нет иного выхода, теперь, когда она успокоилась и получила возможность рассуждать, неотвратимость смерти стала для нее очевидной. Лишь усталость, крайнее изнеможение мешали девушке подняться на ноги, поискать какое-нибудь оружие и убить себя. И все же, несмотря на полный упадок сил, в душе Флоры еще трепетала любовь к жизни, жажда радости, робкая надежда на то, что она еще может быть счастливой: ведь те двое станут без помех наслаждаться своей любовью! Отчего бы и ей не дождаться ночи, а потом отправиться к Озилю? Он ее боготворит и сумеет защитить… Мысли Флоры сделались расплывчатыми и неопределенными, и она забылась тяжелым сном без сновидений.

Пробудилась она лишь поздно вечером. Потерянно пошарила вокруг себя, ощутила каменистый утес, на котором лежала, и тут же обо всем вспомнила. И, как удар грома, ее поразила неумолимая, безжалостная мысль: она должна умереть! Слабость и малодушие, заставлявшие ее трусливо цепляться за жизнь, казалось, ушли вместе с усталостью. Нет, нет! Смерть – единственно достойный выход. Разве можно жить, пролив столько крови, жить с растерзанным сердцем, зная, что тебя ненавидит единственный человек, которого ты любила и который достался другой? Теперь, когда к ней возвратились силы, следовало умереть!

Флора поднялась на ноги и выбралась из расселины. Она больше не колебалась, инстинкт подсказывал ей, куда идти. Снова взглянув на небо, девушка поняла по звездам, что было около девяти вечера. Когда она достигла полотна железной дороги, мимо стремительно промчался поезд, и это обрадовало ее: все будет хорошо, очевидно, один путь уже расчищен, а второй еще загроможден, движение по нему пока что не началось. Флора пробиралась теперь вдоль изгороди, окруженная молчанием дикого, пустынного края. Можно было не спешить: курьерский из Парижа пройдет здесь в девять двадцать пять, а до него поездов не будет; и в полной темноте она медленно и спокойно шагала вдоль изгороди, словно вышла на обычную свою прогулку по нехоженым тропинкам. Неподалеку от туннеля перелезла через изгородь и все той же гуляющей походкой двинулась по рельсам навстречу курьерскому поезду. Чтобы незаметно проскользнуть мимо сторожа, ей пришлось пуститься на хитрость – так она всегда поступала, когда ходила к Озилю, туда, к другому концу туннеля. Вступив под каменные своды, она все шла – вперед и вперед. Но теперь было не то, что неделю назад: Флора уже не опасалась, ненароком повернувшись, перепутать направление, в каком ей надо идти. Теперь девушку не пугало безумие, обычно подстерегавшее ее в туннеле, когда все привычные представления, время, пространство пропадали, словно тонули в неистовом оглушительном грохоте, а каменные своды, казалось, готовы были обрушиться. Сейчас ей было не до того! Она не рассуждала, не думала, в ней жила только одна твердая решимость – идти, идти все вперед и вперед, пока она не встретится с поездом, а когда в ночи сверкнет фонарь паровоза – идти прямо на него!

И вдруг Флора поразилась: значит, не прошло и двадцати минут, а она-то думала, что шагает здесь уже много часов подряд. Как все же она далека, эта вожделенная смерть! Девушка на минуту пришла в отчаяние при мысли, что будет все идти да идти, проходить одно лье за другим, а смерти так и не встретит. Ноги у нее подкашивались, неужели ей придется остановиться и лечь на рельсы в ожидании гибели? Нет, это недостойно, она пойдет вперед до конца, она не склонит головы перед смертью – так повелевало ей сердце, сердце девы-воительницы… И когда Флора различила вдали фонарь курьерского поезда, напоминавший крохотную звездочку, одиноко мерцающую на фоне чернильного неба, в ней опять пробудилась неукротимая воля, и она с новой энергией зашагала вперед. Поезд еще не вошел в туннель, под гулкими сводами еще не слышно было грохота, только все ярче и ярче светил выраставший на глазах огонь. Девушка выпрямилась во весь рост и гибкая, статная – шла, слегка покачиваясь на сильных ногах, и, ускорив шаги, точно спешила навстречу подруге, стремясь сократить ей путь. Но вот поезд ворвался в туннель: ужасающий грохот приближался, земля содрогалась, а яркий огонек разросся в исполинский пылающий глаз, будто вылезавший из орбиты мрака. И тогда под влиянием необъяснимого порыва, как бы желая в минуту смерти отрешиться от всего бренного, Флора, не замедляя своего движения вперед, достала из карманов и кинула на полотно носовой платок, ключи, обрывок веревки, два ножа, она даже сбросила с плеч косынку и осталась в расстегнутой и разорванной блузке. Пылающий глаз превратился в костер, в жерло печи, изрыгающей пламя, горячее и влажное дыхание чудовища раздавалось совсем рядом, адский стук колес становился все оглушительнее. А она, точно боясь разминуться с паровозом, все шла и шла – прямо на слепящий факел: так мотылек, будто завороженный, летит на пламя! В последний миг перед ужасным столкновением Флора гордо откинула голову и расправила плечи, словно хотела сжать в своих мощных объятиях огнедышащего исполина и повергнуть его на землю. Она со всего размаха ударилась головой о фонарь, и он тотчас же погас.

Ее труп подобрали лишь час спустя. Машинист отчетливо различил высокую фигуру бледной женщины, двигавшейся прямо на паровоз: точно грозный призрак возникла она в яркой полосе света; затем фонарь внезапно потух, и поезд в полной темноте с шумом и грохотом стремительно понесся дальше; и тогда машинист вздрогнул, ощутив близкое дыхание смерти. На выходе из туннеля он крикнул сторожу, что, должно быть, произошло несчастье. Но лишь в Барантене сумел рассказать, что там, в туннеле, кто-то кинулся под паровоз; без сомнения, то была женщина: ее волосы вместе с осколками черепа налипли на разбитое стекло фонаря. Когда люди, посланные на розыски тела, обнаружили его, они были потрясены: им показалось, будто на рельсах лежит мраморная статуя. Паровоз, налетев на Флору, отбросил ее на соседний путь; голова девушки превратилась в кровавое месиво, но на теле не было ни единой царапины: полуобнаженная, она была необыкновенно хороша – соединение чистоты и силы! Путевые рабочие молча укрыли ее брезентом. Они узнали несчастную. Конечно же, она покончила с собой в приступе безумия, страшась тяжкой ответственности!

В полночь труп Флоры уже покоился в маленьком приземистом домике рядом с трупом тетушки Фази. Его опустили на разложенный прямо на полу тюфяк и поставили между матерью и дочерью зажженную свечу. Голова Фази, как и прежде, была повернута набок, рот – искажен гримасой: казалось, она смотрит теперь на Флору своими огромными невидящими глазами; мертвое молчание уединенного жилища то и дело нарушал глухой стук – это задыхавшийся от натуги Мизар опять принялся за поиски денег. А через ровные промежутки времени взад и вперед проносились поезда – двустороннее движение было уже полностью восстановлено. Эти могучие стальные кони мчались мимо – безжалостные и равнодушные, им и дела не было до драм и преступлений, творившихся вокруг. Они и знать не хотели о безвестных людях, погибших в пути, раздавленных колесами! Мертвецов унесли, следы крови смыли, и вот уже новые пассажиры устремлялись вдаль – навстречу будущему.

XI

Жак лежал в большой спальне в Круа-де-Мофра, обтянутой красным шелком, два ее высоких окна выходили на железнодорожное полотно, до которого было всего несколько метров. С кровати – старинного ложа с колонками, – стоявшей прямо против окон, видны были проходящие поезда. Уже много лет тут не дотрагивались ни до одного предмета, не передвигали мебель.

Северина велела перенести сюда машиниста, который все еще не пришел в себя; Анри Доверня оставили на первом этаже, в другой спальне, поменьше. Для себя Северина выбрала комнату по соседству с комнатой Жака – их разделяла небольшая площадка. Через два часа все было готово, пострадавших устроили достаточно комфортабельно, так как в доме имелось все необходимое, – в шкафах нашлось даже белье. Повязав поверх платья фартук, Северина превратилась в сиделку, она по телеграфу известила Рубо, чтобы он не ждал ее в ближайшие дни, – она остается ухаживать за ранеными, которых разместили в их доме.

Уже на следующий день врач заявил, что состояние Жака не внушает опасений и он надеется через неделю поднять его на ноги; каким-то чудом машинист отделался лишь небольшими повреждениями внутренних органов. Тем не менее врач настаивал на самом тщательном уходе и полной неподвижности больного. Вот почему, когда Жак открыл глаза, Северина, ходившая за ним, как за малым ребенком, стала упрашивать его вести себя благоразумно и во всем ей подчиняться. Он был еще очень слаб и только кивнул в знак согласия. К нему уже вернулась ясность мысли, и он узнал спальню, которую Северина подробно описала в ту памятную ночь, когда обо всем ему поведала: здесь, в красной комнате, она в шестнадцать с половиной лет уступила домогательствам старика Гранморена. Да, он лежит сейчас в той самой постели, и прямо против него – те самые окна; отсюда, не поднимая головы с подушки, можно следить за проходящими поездами, от которых внезапно сотрясается снизу доверху весь дом. И самый дом точно такой, каким рисовался Жаку, когда тот проносился мимо на паровозе. Он вновь вставал перед его глазами: притаившийся у самого полотна, унылый, всеми покинутый, с заколоченными ставнями; с тех пор как дом был назначен к продаже, он приобрел еще более запущенный и зловещий вид – огромное объявление только усиливало сиротливость заросшего бурьяном сада. И Жак вспоминал, что всякий раз, когда он проезжал мимо, он испытывал щемящую тоску и его терзала неотступная тревога, как будто жилище это возникло здесь, на его пути, чтобы принести ему гибель. И ныне, лежа без сил в красной спальне, он, казалось, постиг смысл своих смутных опасений: да, дело именно в этом – он тут умрет!

Когда Северина заметила, что Жак уже в состоянии ее понять, она поторопилась успокоить его и, оправляя одеяло, шепнула ему на ухо:

– Не тревожься, я все вытащила из твоих карманов. И часы…

Жак смотрел на нее вытаращенными глазами, силясь сообразить, о чем она говорит.

– Какие часы?.. Ах да, часы!

– Могли еще, чего доброго, тебя обыскать. Вот я и спрятала их среди своих вещей. Так что не бойся.

Он благодарно сжал ее руку. И, повернув голову, заметил на столе нож, тоже лежавший прежде у него в кармане. Но его не к чему было прятать – нож, как нож, каких много.

Наутро Жак почувствовал себя крепче, теперь у него появилась надежда, что он здесь не умрет. Машинист испытал истинное удовольствие, узнав Кабюша; тот сновал взад и вперед по комнате, стараясь умерить звук своих тяжелых шагов; надо сказать, что со дня крушения каменолом не отходил от Северины, словно был охвачен неодолимой потребностью выказывать ей преданность; Кабюш забросил свои дела и каждое утро приходил в Круа-де-Мофра выполнять тяжелые работы по дому, он вел себя, как верный пес, не сводящий глаз со своей хозяйки. По его словам, Северина, с виду такая хрупкая, на самом деле могла кого угодно за пояс заткнуть. Она столько делала для других, что надо было что-либо сделать и для нее. И любовники мало-помалу привыкли к присутствию Кабюша, обращались при нем друг к другу на «ты» и даже без стеснения целовались, когда он на цыпочках шел через комнату, сутулясь и стараясь казаться меньше ростом.

Жак не переставал удивляться, куда все время уходит Северина. В первый день, следуя совету врача, она не сказала ему, что внизу лежит Анри Довернь, молодая женщина понимала, что Жаку будет приятно и покойно, если он будет думать, что они здесь только вдвоем.

– Мы здесь одни, да?

– Разумеется, дорогой, одни, совсем одни… Спи спокойно.

Между тем она каждую минуту куда-то исчезала, а на следующий день Жак услышал доносившиеся с первого этажа шаги и говор. Затем – еще через день – он уловил какую-то веселую возню, взрывы звонкого смеха и молодые свежие голоса болтавших без умолку женщин.

– Что это? Кто там?.. Выходит, мы не одни?

– Да, мы не одни, милый! Там внизу, как раз под твоей комнатой, лежит еще один пострадавший, которого мне пришлось приютить.

– Ах так!.. Кто ж это?

– Ты его знаешь. Анри Довернь, обер-кондуктор…

– Анри Довернь… Вот оно что!

– А нынче утром приехали его сестры. Слышишь, как хохочут, ведь они такие смешливые… Он чувствует себя уже лучше, и вечером они возвратятся к себе – ведь отец не может без них управиться; Анри пробудет тут еще несколько дней, пока окончательно не придет в себя… Вообрази, он спрыгнул с поезда и остался цел и невредим, только первое время был, как дурачок, но теперь и это прошло.

Жак, не произнося ни слова, смотрел на нее таким долгим и пристальным взглядом, что Северина прибавила:

– Понимаешь? Если б его тут не было, могли бы начаться разные толки да пересуды на наш счет… Ну, а теперь, коль скоро мы не вдвоем, Рубо и пикнуть не посмеет, у меня великолепный предлог здесь оставаться… Понимаешь?

– Да-да, разумеется.

Вплоть до позднего вечера Жак прислушивался к звонким голосам сестер Довернь; ему вспомнилось, что он уже слышал однажды их веселый смех, в Париже, – смех и тогда доносился с нижнего этажа в комнату, где Северина, покоясь в его объятиях, исповедовалась ему. Потом опять воцарилась тишина, ее нарушали лишь легкие шаги молодой женщины, переходившей из его комнаты в комнату Доверня. А когда дверь в спальню Анри захлопывалась, дом погружался в глубокое молчание. Дважды Жаку сильно захотелось пить, и он постучал стулом об пол, давая этим знать Северине, что она ему нужна. Молодая женщина появлялась с улыбкой на устах, как всегда предупредительная, и поясняла, что освободится еще не скоро, ей приходится все время менять холодные компрессы, которые надо прикладывать к голове больного.

Прошло четыре дня. Жак уже вставал с постели и часа по два просиживал в кресле у окна. Слегка наклоняясь вперед, он видел узкий сад, перерезанный линией железной дороги и обнесенный низкой стеною, – она вся была увита бледными цветами шиповника. И ему вспомнилась та ночь, когда, приподнявшись на носках и вытянув шею, он заглянул через эту стену, и перед его мысленным взором вновь и вновь вставал довольно просторный двор позади дома с живой изгородью вместо забора; найдя в ней отверстие, он проник тогда внутрь и наткнулся на Флору, – сидя на пороге полуразрушенной теплицы, она распутывала краденые веревки, разрезая ножницами узлы. О, страшная ночь, когда его так напугала снова вспыхнувшая болезнь! С той минуты, как к Жаку вернулось сознание, его неотступно преследовал образ Флоры, – точно белокурая дева-воительница, стройная и гибкая, она не сводила с него горящих глаз! В первые дни он не заговаривал о крушении, и окружающие из осторожности также хранили молчание. Однако в его памяти всплывали все новые подробности; Жак воссоздавал картину происшедшего, он ни о чем больше не мог думать и теперь, сидя у окна, с необъяснимым упорством только и делал, что отыскивал следы катастрофы и старался увидеть оставшихся в живых ее свидетелей. Почему Флоры нет на обычном посту, у переезда, где она всегда стояла с флажком в руке? Жак не решался спросить, и это только увеличивало тревогу, которую навевал на него мрачный дом, будто населенный призраками.

Но однажды утром, когда в комнате был Кабюш, помогавший Северине, Жак наконец собрался с духом:

– А что с Флорой, она больна?

Растерявшийся каменолом не понял предостерегающего знака молодой женщины и подумал, что она велит ему обо всем рассказать.

– Да ее, бедной, уже на свете нет!

Жак, дрожа, переводил взгляд с Кабюша на Северину, и им пришлось открыть правду. Перебивая друг друга, они поведали ему о том, что Флора покончила самоубийством – бросилась под поезд в туннеле. Похороны матери отложили до вечера, вместе с нею на погост свезли и дочь; теперь они обе спят вечным сном ка маленьком кладбище в Дуанвиле, рядом с умершей ранее младшей дочерью Фази, бедняжкой Луизеттой, – эту кроткую девочку погубил жестокий насильник, втоптав заодно ее имя в кровь и грязь. Есть же такие несчастные: очутившись у кого-то на пути, они погибают! Так вот и они ушли из жизни, будто их унес ужасающий вихрь, поднятый мчавшимися мимо поездами!

– Боже мой, нет на свете! – едва слышно повторил Жак. – Все умерли – и тетушка Фази, и Флора, и Луизетта!

Услышав имя Луизетты, Кабюш, помогавший Северине перестилать постель, непроизвольно поднял на нее глаза: волнующие воспоминания о былой любви переплелись с возникавшим в его душе новым чувством, перед которым он был беззащитен, и кроткий, ограниченный малый походил сейчас на добродушного пса, чье сердце можно завоевать первой же лаской. Молодая женщина, которой была известна его любовная трагедия, с невольной симпатией посмотрела на Кабюша. Каменолома необыкновенно растрогал этот взгляд; подавая Северине подушки, он невзначай притронулся к ее руке и чуть не задохнулся от волнения.

– Стало быть, Флору обвиняли в том, что она вызвала крушение? – спросил машинист.

– Нет, нет… – ответил Кабюш прерывающимся голосом. – Но так или иначе, это случилось по ее вине, вы ведь понимаете.

И в немногих словах он рассказал все, что знал. Он-то ничего не видел, был в доме, когда лошади дернули и втащили груженую телегу на рельсы. Да, его до сих пор мучат тайные угрызения совести, недаром господа из города корили его! Не бросают лошадей возле переезда, – останься он с ними, и не произошло бы ужасного несчастья! Судейские порешили, что Флора была нерадива, и только; ну, а раз уж она сама так жестоко себя наказала, дело прекратили, даже Мизара не выгнали, этот тихоня и лизоблюд сумел выйти сухим из воды, все свалил на покойницу: она, дескать, всегда поступала по-своему, он, мол, постоянно выходил из будки и опускал шлагбаум. Ко всему еще инженеры подтвердили, что Мизар в тот день не совершил никаких упущений по службе; он, верно, скоро опять женится, а пока что ему разрешили взять себе в помощницы – чтобы она стояла у шлагбаума – живущую по соседству старуху Дюклу, раньше она служила на постоялом дворе, а теперь проживает денежки, которые бог знает каким путем скопила.

Кабюш вышел из комнаты, Жак взглядом попросил Северину остаться. Он был очень бледен.

– Знаешь, это Флора потянула под уздцы лошадей, чтобы телега с каменными глыбами преградила путь поезду.

Теперь побелела Северина.

– Милый, что ты болтаешь? У тебя жар, ложись-ка скорее в постель.

– Да какой там жар… Слушай, я видел ее так же отчетливо, как вижу тебя. Она удерживала своей железной рукой перепуганных лошадей, не давала им сдвинуть телегу с места.

У молодой женщины подкосились ноги, и она без сил упала на стул против Жака.

– Боже, боже мой! Меня просто страх берет… Это чудовищно, я теперь спать не буду.

– Черт побери! – продолжал Жак. – Понятно, она все затеяла, чтобы избавиться от нас обоих… Флора давно уже была ко мне неравнодушна и ревновала. Ну, а к тому же она была малость не в себе, какая-то шалая… Сколько жертв сразу, целое море крови! Ах, злодейка!

Глаза его расширились, от нервного тика дергались губы; Жак умолк, и они долго смотрели друг на друга. Потом, словно вырвавшись из плена отвратительных видений, проносившихся перед их глазами, он проговорил вполголоса:

– Стало быть, ее нет на свете, тогда понятно, почему она мне постоянно мерещится! С той минуты, как я пришел в себя, мне все чудится, будто она тут. Еще нынче утром я даже оглянулся – привиделось, будто она появилась у моего изголовья… Ведь Флора умерла, а мы с тобой живем. Как бы она нам теперь не отомстила!

Северина содрогнулась.

– Замолчи, слышишь, замолчи! Ты меня с ума сведешь!

И вышла из комнаты; Жак услышал, как она спускается по лестнице к Доверию. Сам он по-прежнему сидел у окна и, забыв обо всем на свете, не отрываясь, глядел то на домик путевого сторожа с высоким колодцем, то на маленькую дощатую будку, где Мизар, казалось, клевал носом, машинально выполняя свои однообразные и монотонные обязанности. Проходили часы, а Жак все не отводил глаз от окна, как будто упорно, хотя и тщетно, бился над разгадкой какой-то непостижимой тайны, над проблемой, от решения которой зависела его жизнь.

Он не уставал наблюдать за Мизаром: этот жалкий сморчок с мертвенно-бледным лицом, этот чахоточный, которого постоянно мучил кашель, все-таки умудрился отравить жену, одержал верх над такой сильной женщиной, исподволь подточил ее силы, как жучок подтачивает дерево. Должно быть, все последние годы, дежуря от зари до зари в своей будке, он вынашивал в голове жестокий план. Раздавался электрический звонок, возвещавший о приближении поезда, Мизар выходил на полотно и трубил в рожок; состав удалялся, и путевой сторож сигналом перекрывал путь, а затем нажимал одну за другой две кнопки, ставя в известность следующий пост о том, что туда вышел поезд, а предыдущий пост – о том, что путь свободен, и все это он проделывал механически, повинуясь многолетней привычке, действуя бездумно, как автомат. Неграмотный и тупой, он за всю жизнь не прочел и строчки; когда сигнальные аппараты молчали, он сидел, свесив руки, и глядел прямо перед собою мутными глазами. Мизар почти не вылезал из сторожки, от скуки он старался как можно дольше растягивать свой завтрак. Потом опять впадал в привычное оцепенение и сидел так без единой мысли в голове, вяло борясь с сонной одурью, а порою и попросту засыпал с открытыми глазами. Ночью, боясь уступить неодолимой дремоте, он то и дело вскакивал и принимался ходить, нетвердо ступая, точно пьяный. И борьба с женой – тайный поединок из-за припрятанной ею тысячи франков, которой должен был завладеть оставшийся в живых, – долгие месяцы всецело занимала окостеневший ум этого одичавшего человека. Что бы ни делал Мизар – трубил ли в рожок или подавал электрические сигналы, охраняя тем самым безопасность тысяч пассажиров, – он неизменно думал о том, подействовал ли уже яд на его жену, и когда он неподвижно сидел, свесив руки и сонно хлопая глазами, то также думал об этом. Вот что копошилось в его голове: он доконает Фази, перероет все вокруг, но отыщет деньги, завладеет ими!

И ныне Жак с удивлением обнаруживал, что Мизар нисколько не переменился. Стало быть, можно убить и не терзаться этим, и жить, как прежде! После лихорадочного возбуждения первых дней путевой сторож снова впал в обычную вялость, – хилый от природы, боявшийся всяких потрясений, он прикидывался тихоней. В сущности, хотя он и извел жену, верх-то взяла она, а он остался в дураках, перевернул весь дом, но ничего не нашел, ни сантима! На землистом лице Мизара жили только глаза – тревожные, рыскающие, они говорили о снедавшем его беспокойстве. Перед ним неотступно стояли вылезшие из орбит глаза покойницы, и ему чудилось, будто она с ужасной издевательской усмешкой твердит: «Ищи! Ищи!» И Мизар искал, мозг его отныне не знал ни минуты покоя, без передышки он мучительно думал, думал о том, куда Фази могла запрятать кубышку, перебирал в уме предполагаемые тайники, отбрасывал те, которые уже успел перерыть; его кидало в жар, едва он вспоминал о каком-нибудь новом укромном местечке, он буквально Сгорал от нетерпения, бросал все дела и бежал туда… Но тщетно! То была его кара, мучительная кара, нестерпимая пытка; в конце концов Мизар вовсе перестал спать, он не мог ни на минуту сомкнуть глаз и, против воли, тупо думал все о том же, навязчивая мысль стучала в его мозгу, как громко тикающие часы! Трубя в рожок – один раз, когда поезд шел к Гавру, и два раза, когда поезд шел к Парижу, – Мизар мысленно искал; подчиняясь приказам электрических звонков или нажимая на кнопки сигнальных аппаратов, перекрывая либо разрешая движение, он искал, искал непрерывно и исступленно, искал днем – в часы вынужденного безделья, в промежутке между поездами, искал ночью – когда, борясь с мучительной дремотой, он, сидя в дощатой будке, затерянной в глухом молчании пустынного и мрачного края, ощущал себя изгнанником, заброшенным на край света. Тетка Дюклу, приставленная теперь к шлагбауму, горела желанием женить на себе Мизара, вот почему она всячески обхаживала его, и ее сильно беспокоило, что он по ночам совершенно не спит.

Однажды ночью Жак, который уже начал передвигаться по комнате, поднялся с постели и подошел к окну; выглянув наружу, он увидел, что в домике путевого сторожа кто-то ходит взад и вперед с зажженным фонарем, – должно быть, Мизар продолжал поиски. На следующий день с наступлением темноты машинист снова занял свой наблюдательный пост у окна, и тут он с удивлением заметил на дороге, прямо под окнами соседней комнаты, где спала Северина, какую-то темную высокую фигуру; приглядевшись, Жак узнал Кабюша. И это – Жак бы и сам не мог бы сказать почему – не только не рассердило его, но даже наполнило печалью и сочувствием к незадачливому верзиле: вот бедняга, стоит покорно на улице, как верный пес! Странное дело, ведь Северину, по правде сказать, и красивой-то не назовешь! Но ее хрупкая, стройная фигурка, густые черные волосы и светло-голубые глаза, видно, таят в себе властное очарование, если даже такой дикарь, как Кабюш, этот нескладный детина, настолько увлекся ею, что торчит по ночам под дверьми, точно трепещущий от страсти мальчишка! И Жаку вспомнилось то, чему он прежде не придавал значения: с какой готовностью каменолом помогал Северине, с каким рабским обожанием заглядывал ей в глаза. Да, разумеется, Кабюш любит, страстно желает ее! Наутро Жак принялся следить за великаном, помогавшим молодой женщине оправлять постель, он заметил, как тот украдкой подобрал шпильку, выскользнувшую из волос Северины, но не возвратил, а зажал в кулаке. И Жак невольно подумал о собственных терзаниях, о муках, какие причиняла ему страсть, обо всем темном и ужасном, что опять воскресало в его душе по мере того, как к нему возвращались силы.