Текст книги "Собрание сочинений. Т.13."

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 40 страниц)

– Нет, старина, доедайте хлеб и мясо, если хотите… Я не голоден.

Пеке, не заставляя себя долго просить, накинулся на телятину и докончил бутылку с вином. Ему часто перепадало угощение: машинист был неважный едок; кочегар и без того был предан Жаку, а такая доброта наполняла его сердце благодарностью. Немного помолчав, он снова заговорил с набитым ртом:

– Наплевать мне на дождь, ведь над нами не каплет! Правда, коли этот ливень затянется, я вас покину, мне тут недалеко.

И он рассмеялся; Пеке не таился от товарища, он посвятил его в свои отношения с Филоменой Сованья, чтобы тот не удивлялся, что постель кочегара частенько пустует. Филомена, жившая у брата, занимала комнату в нижнем этаже возле кухни; кочегару достаточно было постучать в ставень, и она распахивала окно, а он преспокойно забирался внутрь. Поговаривали, будто таким же путем в комнату попадали все станционные рабочие. Однако теперь Филомена хранила верность Пеке: он ее, видно, вполне устраивал.

– Черт побери! Проклятье! – негромко выругался Жак, заметив, что ливень, который уже было затихал, опять усилился.

Пеке, поддевший кончиком ножа последний ломтик телятины, вновь добродушно рассмеялся:

– Послушайте, у вас, верно, нынче вечером дела? Право слово, про нас с вами не скажешь, что мы протираем тюфяки в бараке на улице Франсуа-Мазлин.

Жак стремительно отошел от окна.

– Это почему?

– Да ведь с нынешней весны вы, как и я, раньше двух или трех часов утра туда не заявляетесь.

Должно быть, он что-то знал, возможно, видел, как Северина шла на свидание. В комнатах для ночлега кровати расставляли попарно – кочегар спал рядом с машинистом; начальство стремилось еще теснее связать двух людей, обреченных работать бок о бок. И не удивительно, если кочегар обратил внимание на то, что его машинист, который прежде вел размеренный образ жизни, теперь стал пропадать по ночам.

– Меня мучают головные боли, – ответил Жак первое, что ему пришло в голову. – И после вечерних прогулок мне становится лучше.

Но Пеке уже пошел на попятный:

– Да ладно, ведь вы человек свободный… Я только так, пошутил… Если у вас какая неприятность выйдет, не стесняйтесь и прямо мне скажите: я для вас все, что угодно, сделаю.

Без долгих объяснений кочегар схватил руку Жака и стиснул ее изо всех сил, будто хотел выразить свою преданность. Потом скомкал засаленную бумагу, в которой раньше лежала телятина, а пустую бутылку сунул в корзину; он проделал эту операцию, как старательный слуга, привыкший убирать за своим хозяином. Раскаты грома уже утихли, но дождь не переставал.

– Ну, я пошел, не стану вам больше мешать.

– Дождю, видно, конца не будет, – откликнулся Жак, – пойду-ка растянусь на походной кровати.

В помещении рядом с депо лежали тюфяки, обтянутые холщовыми чехлами: тут отдыхали, не раздеваясь, железнодорожники, которым приходилось ожидать в Гавре три или четыре часа. Жак проводил глазами Пеке, пустившегося под проливным дождем к домику Сованья, и в свою очередь отважился добежать до барака. Но спать не лег: в комнате стояла удушающая жара, и он замер на пороге у распахнутой двери. В углу, лежа на спине и разинув рот, храпел какой-то машинист.

Прошло еще несколько минут, а Жак не мог расстаться с надеждой. Его крайне раздражал этот дурацкий ливень, и одновременно ему безумно хотелось, вопреки всему, пойти на свидание: пусть он не застанет Северину, но по крайней мере испытает радость от того, что хоть сам побудет в их излюбленном уголке. Он не мог устоять и в конце концов в самый дождь направился к условленному месту – проходу, образованному глыбами каменного угля. Крупные капли хлестали его по лицу, слепили, но он все же дошел до сарая, где хранились инструменты и где они с Севериной уже однажды прятались от непогоды. Жаку казалось, что там он не будет чувствовать себя таким одиноким.

Когда машинист ощупью пробирался в глубь темного сарая, две нежные руки обхватили его и к губам прижались пылающие губы. То была Северина.

– Господи, вы пришли?!

– Да, я видела, что гроза надвигается, и прибежала еще до дождя… Как вы запоздали!

Она говорила тихим голосом и тяжело дышала; никогда еще она так страстно не прижималась к нему.

Она медленно опустилась на кучу пустых мешков, сваленных в углу сарая. Не разжимая рук, Жак упал рядом с нею на это мягкое ложе, тела их тесно сплелись. Молодые люди не видели друг друга, но их дыхание сливалось, головы сладко кружились, они забыли обо всем на свете.

И под жгучими поцелуями, словно рожденное биением сердец, на их губах вдруг расцвело нежное слово «ты».

– Ты меня ждала…

– О да, я ждала, я так ждала тебя…

И в ту же минуту, не прибавив ни слова, она порывисто привлекла его к себе, и он, потеряв голову, овладел ею. Северина этого не предвидела. Она уже не рассчитывала увидеть Жака, но он пришел, и когда она обняла его, ее охватила внезапная радость, она неожиданно почувствовала неодолимую потребность принадлежать ему – ни о чем не рассуждая, ничего не страшась. Это произошло, потому что должно было произойти… Дождь вновь усилился и громко барабанил по крыше сарая; к платформе приближался последний поезд из Парижа, он пронесся мимо них с грохотом и свистом, сотрясая почву.

Когда Жак опомнился, то с изумлением услышал шум проливного дождя. Где он? На земле, совсем рядом, он нащупал рукоятку молотка, который задел, опускаясь на мешки, и волна блаженства залила все его существо. Итак, свершилось! Он обладал Севериной и не схватился за молоток, чтобы размозжить ей череп! Он овладел ею без ожесточения, без свирепого желания убить и забросить за спину, как отнятую у других добычу. Он больше не ощущал жажды отомстить за давно забытые обиды, отчетливое представление о которых уже утерял, кровожадной злобы, передававшейся от самца к самцу со времени первого обмана, совершенного во мраке пещер. Нет, обладание Севериной заключало в себе сильные чары, она принесла ему исцеление, потому что казалась отличной от других: под ее слабостью таилась сила, кровь убитого стала для нее броней, внушавшей ему трепет. Она возвышалась над ним – не посмевшим убить. Охваченный умилением и признательностью, словно желая раствориться в ней, Жак опять привлек ее к себе.

Северина самозабвенно отдавалась ему, она была счастлива, что может прекратить борьбу, смысл которой представлялся ей сейчас непонятным. Почему она так долго противилась? Ведь она обещала, ей давно следовало покориться, к тому же в этом столько сладостного блаженства! Теперь она хорошо понимала, что давно к тому стремилась, даже тогда, когда ей казалось, будто так отрадно длить ожидание. Все ее существо трепетало, жаждало любви – безграничной и беспредельной, но по воле злого рока ей приходилось до сих пор сталкиваться лишь с гнусным пороком и животной грубостью. Жизнь втаптывала ее в грязь и в кровь так свирепо, так безжалостно, что в ее прекрасных голубых глазах, доверчиво глядевших из-под темного шлема черных волос, все еще жило выражение ужаса. Вопреки всему, Северина сохранила душевную чистоту, она отдавалась Жаку, которого обожала, так, как девушка впервые отдается любимому: ей хотелось раствориться в нем, стать его рабыней. Отныне она принадлежала ему, он мог поступить с нею, как ему заблагорассудится.

– О мой любимый, возьми меня, я вся твоя, у меня нет больше своих желаний.

– Нет, нет, любимая! Это ты – госпожа, я хочу лишь одного – любить тебя и покоряться.

Шли часы. Дождь уже давно прекратился, станцию окутала глубокая тишина, ее нарушали лишь далекие, неясные голоса, долетавшие с моря. Северина и Жак еще не разомкнули объятий, когда поблизости грянул выстрел, и они в испуге вскочили на ноги. Приближался рассвет, в небе – над устьем Сены – показалось бледное пятно. Что это был за выстрел? Какое безумие, какая неосторожность, что они так долго тут задержались! И внезапно в их воображении возник Рубо, преследующий их с револьвером в руке.

– Не двигайся! Погоди, я сперва погляжу.

Жак тихонько приблизился к двери. Мрак еще не рассеялся; и вдруг он услышал приближающийся шум мужских шагов, потом узнал голос Рубо; тот подгонял сторожей, крича, что он хорошо разглядел троих злоумышленников, воровавших уголь. Вот уже несколько недель не проходило ночи, когда бы Рубо не мерещились воображаемые грабители. На сей раз под влиянием внезапного страха он наугад выстрелил в темноту.

– Скорее, скорее! Тут нельзя оставаться, – прошептал Жак. – Они, чего доброго, заглянут в сарай… Беги!

В неудержимом порыве они кинулись друг другу в объятия, их губы слились в поцелуе, у них перехватило дыхание. Северина, едва касаясь земли, побежала вдоль здания депо, под защитой высокой стены, а машинист неслышно притаился за глыбой угля. И как раз вовремя: Рубо и в самом деле вздумал осмотреть сарай. Он клятвенно уверял, что жулики – там. Фонари железнодорожников плясали над самой землей. И тут началась перебранка. В конце концов, сердясь, что они только даром потратили время, все повернули назад, к станции.

Жак успокоился и уже решил было отправиться спать на улицу Франсуа-Мазлин, но тут, к своему, удивлению, едва не столкнулся с Пеке: тот, бормоча ругательства, поправлял на себе одежду.

– В чем дело, старина?

– И не говорите! Эти проклятые остолопы разбудили Сованья. Он услышал, что я у его сестры, и пожаловал в одной рубахе, я едва успел в окно выскочить… Вы только послушайте, что там творится!

Из темноты неслись отчаянные женские вопли и рыдания, а грубый мужской голос изрыгал проклятья.

– Подумать только, опять он ей задал взбучку! Бабе уже тридцать два, а он, как застанет ее с мужчиной, лупит, точно девчонку… Такая уж у нее доля, он ей брат, и я в это дело не лезу!

– А я-то думал, что против вас он ничего не имеет, – удивился Жак, – что он выходит из себя, только когда застает ее с кем-нибудь другим.

– Да его не поймешь! То он меня будто не замечает. А то вдруг опять принимается ее бить… Но вообще-то он любит Филомену. Ведь она ему сестра, он на все пойдет, но с ней ни за что не расстанется. Только требует, чтобы она себя держала построже… Вот дьявол! Ей нынче досталось на орехи.

Крики стихли, сменились жалобным оханьем; машинист и кочегар ушли. Через десять минут они уже спали глубоким сном на двух соседних койках в небольшой комнате, выкрашенной в желтый цвет; всю ее обстановку составляли четыре ложа, четыре стула и стол, на котором стоял одинокий цинковый таз.

С той поры при каждой ночной встрече Жак и Северина испытывали огромное блаженство. Разумеется, им не всегда покровительствовали грозы. Звездные, лунные ночи были для них помехой, и тогда они спешили укрыться в тени какого-нибудь дома, выискивали укромные уголки, где так приятно было тесно прижиматься друг к другу. В августе и в сентябре молодые люди проводили вдвоем восхитительные ночи, столь сладостные и томительные, что они, пожалуй, не расставались бы до самого восхода солнца, если бы их не отрывала друг от друга пробуждающаяся к жизни станция, далекое дыхание паровозов. Их даже не спугнули первые октябрьские холода. Теперь Северина являлась на свидание, закутавшись в просторный плащ, которым она согревала и Жака. Любовники забирались в свой излюбленный сарай и закладывали изнутри дверь железным прутом. Тут они чувствовали себя как дома, свирепый ноябрьский ветер, срывавший с крыш черепицу, не мог добраться до них. Однако с первых дней их близости Жаком владело одно желание: он мечтал обладать Севериной в ее спальне, там она ему представлялась совсем иной – спокойной, учтиво улыбающейся добропорядочной женщиной – и от того еще более привлекательной; Северина упорно отказывалась – не столько из страха перед нескромным любопытством соседей, сколько потому, что против этого восставали еще жившие в ней представления о добродетели, не позволявшие осквернить супружеское ложе. Но однажды, в понедельник утром, когда Жак пришел к завтраку, а Рубо застрял у начальника станции, машинист, будто в шутку, отнес Северину в спальню, на постель; сперва они только посмеялись над таким безрассудством, но потом забылись. С того дня она больше не сопротивлялась, и Жак, дождавшись полуночи, проникал в квартиру Рубо по четвергам и субботам. Это было крайне опасно; они не решались лишний раз пошевелиться из страха перед соседями, но зато испытывали еще больший прилив нежности, не изведанное дотоле наслаждение. Случалось, что им вдруг приходило в голову совершить ночную прогулку, вырваться на волю, как резвым скакунам, запертым в конюшне, и они выбегали на улицу, окутанную молчанием темной холодной ночи. Как-то в декабре, в ужасную стужу, она отдалась ему прямо на улице.

Уже четыре месяца Жак и Северина жили в атмосфере все возраставшей страсти. Они как бы возродились к новой жизни и предавались радости со всей непосредственностью юных сердец, с удивительной наивностью первой любви, когда даже мимолетная ласка приводит в трепет. Они будто состязались в самоотверженной преданности. Жак больше не сомневался, что к нему наконец пришло исцеление от страшного наследственного недуга, – ведь он уже давно обладал Севериной, и ни разу мысль об убийстве не смутила его душу. Должно быть, обладание женщиной обуздало кровожадный инстинкт. А может, возникающая в мрачных глубинах сознания человека-зверя жажда убить равносильна жажде обладать? Слишком невежественный, он и не пытался рассуждать об этом, не решался приоткрыть врата в бездну ужаса. Порою, держа в объятиях Северину, он неожиданно вспоминал о том, что она совершила, – об убийстве, в котором она безмолвно созналась на скамье в Батиньольском сквере; и ни разу он не испытал желания узнать подробности. Она же, напротив, как будто больше и больше терзалась потребностью обо всем рассказать ему. Когда Северина судорожно прижимала Жака к себе, он чувствовал, что ее буквально распирает трепетное желание доверить ему свою тайну, что она так страстно приникает к нему в надежде освободиться от того, что ее душит. По спине Северины пробегала дрожь, ее грудь сладострастно вздымалась, а с губ слетали глухие стоны. Она содрогалась от страсти, а он понимал, что еще мгновение – и она заговорит. И тогда он поспешно закрывал ей рот поцелуем, как бы накладывая печать молчания. Им владела тревога: не встанет ли эта тайна между ними? Кто может поручиться, что она не разрушит их счастье? Он предчувствовал опасность, и дрожь охватывала его при одной мысли, что ему придется вместе с нею ворошить кровавое прошлое. А она, по-видимому, угадывала его опасения: сильнее прижимаясь к нему, она делалась еще более ласковой, еще более послушной, как жрица любви, созданная единственно для того, чтобы любить и быть любимой. И такая безумная страсть овладевала ими, что, сплетаясь, они порою теряли сознание.

Начиная с лета Рубо еще больше раздался и обрюзг; в то время как к его жене возвращалась веселость и свежесть двадцатилетней девушки, он старел на глазах и делался все мрачнее. По словам Северины, ее муж за последние четыре месяца неузнаваемо переменился. Он, как и прежде, сердечно пожимал руку машинисту, усиленно приглашал его домой и радовался, видя за столом. Однако Рубо этого было уже недостаточно, чтобы разогнать скуку, и он часто, торопливо дожевывая последний кусок, поднимался, оставлял жену с приятелем и уходил, говоря, что ему душно и что он хочет подышать свежим воздухом. В действительности же Рубо стал теперь завсегдатаем небольшого кафе на бульваре Наполеона, где его всегда поджидал полицейский комиссар Кош. Рубо выпивал немного, всего несколько рюмок рома, но в нем проснулся интерес к карточной игре, который мало-помалу превращался в страсть. Он оживлялся и забывал обо всем, лишь беря карты в руки, и партии в пикет следовали одна за другой. Завзятый игрок, Кош убедил его играть на интерес; условились по сто су за партию, и только тут Рубо с изумлением обнаружил, как плохо он знал себя: им овладел бешеный азарт, лихорадочное желание выигрывать деньги, которое разрушает человека, побуждая его ставить на карту свое положение и даже жизнь. Пока это еще не отражалось на его службе: он уходил в кафе сразу после дежурства, и в те дни, когда не работал по ночам, возвращался домой в два или в три часа утра. Северина на это не жаловалась, она упрекала мужа только за то, что он приходит все более угрюмым; дело в том, что Рубо на редкость не везло, и в конце концов он залез в долги.

Однажды вечером между супругами вспыхнула первая ссора. Северина пока еще не испытывала ненависти к мужу, но уже начинала тяготиться им, – он сковывал ее жизнь: если б не его унылое присутствие, какой бы счастливой и беззаботной она себя чувствовала! Она без всяких угрызений совести обманывала его: разве не сам он был в этом виноват? Ведь он почти толкнул ее на измену! Они все больше отходили друг от друга, и, стремясь заглушить мучительную тоску, каждый утешался и веселился на собственный лад. Коль скоро он все свое время отдавал игре, она считала себя вправе иметь любовника. Но больше всего ее сердило и глубоко возмущало то обстоятельство, что Рубо неизменно проигрывал, и они все сильнее испытывали недостаток в деньгах. С той поры, как пятифранковые монеты начали уплывать в кафе на бульваре Наполеона, Северине часто нечем было заплатить прачке. Она вынуждена была отказаться от сластей и от мелочей, необходимых каждой женщине. В тот вечер ссора разгорелась потому, что Северине понадобилась пара ботинок. Рубо уже собирался уходить; не найдя столового ножа, чтобы отрезать ломоть хлеба, он вытащил из ящика буфета большой складной нож, которым убил Гранморена. Рубо отказал жене в пятнадцати франках на ботинки, заявив, что у него нет денег и он не знает, где их взять; не сводя с него глаз, она упрямо повторяла свою просьбу, заставляя его вновь повторять свой отказ, и он все больше терял терпение; тогда она внезапно указала пальцем на то место паркета, под которым притаились призраки, сказав, что там есть деньги и они ей нужны. Рубо побледнел как смерть и выронил нож, со стуком упавший в ящик. Сначала ей показалось, что он накинется на нее с кулаками, – подойдя к жене вплотную, Рубо, заикаясь, проговорил, что пусть лучше эти деньги сгниют, что он скорей отрубит себе руку, но не возьмет их; и он яростно сжимал кулаки, он угрожал Северине убить ее, если она вздумает в его отсутствие приподнять паркет и украдет хотя бы сантим. Никогда, никогда! Они погребены там навек! Впрочем, она и сама побелела, чуть не лишилась чувств при мысли о том, что придется взять в руки эти деньги. Лучше нищета, лучше умереть с голоду, нежели прикоснуться к ним! И действительно, даже в дни, когда в доме не было ни гроша, они больше не вспоминали об этих проклятых деньгах. Когда Рубо или Северине случалось теперь ненароком наступить на это место паркета, они ощущали еще более сильный ожог, чем раньше, до того нестерпимый, что оба стали в конце концов обходить тайник.

Но вскоре появились и другие поводы для ссор. Почему они не продают злополучный дом в Круа-де-Мофра? И каждый обвинял другого, что тот ничего не делает, чтобы ускорить продажу. Рубо, как и раньше, решительно отказывался этим заниматься, а Северина, иногда писавшая Мизару, получала от него туманные ответы: никто из покупателей не появлялся, фрукты пропали, и овощи без поливки засохли. И постепенно полный покой, в который погрузились супруги Рубо после кровавой драмы, стал омрачаться, как будто они вновь сделались жертвой жестокой лихорадки. Микробы недовольства – запрятанные деньги, появившийся любовник – оказывали свое тлетворное действие, способствовали все большему отчуждению супругов, рождали в них взаимное раздражение. И жизнь четы мало-помалу превращалась в сущий ад.

Все вокруг них, словно по воле злого рока, тоже разлаживалось. По коридору пронесся новый вихрь сплетен и ожесточенных пересудов. Филомена вконец рассорилась с г-жой Лебле: та возвела на нее напраслину, обвинила подружку кочегара, будто она всучила ей дохлую курицу. Однако истинной причиной этого разрыва послужило примирение Северины с Филоменой. Однажды ночью Пеке встретил жену Рубо под руку с Жаком, и молодой женщине поневоле пришлось отбросить былую предубежденность: она начала выказывать подчеркнутую любезность Филомене, и та, донельзя польщенная вниманием Северины, которая пользовалась прочной славой самой красивой и изысканной среди станционных дам, ополчилась на жену кассира, на эту, как она теперь выражалась, старую негодяйку, способную оболгать даже отца родного. Она обвиняла старуху во всех смертных грехах и с утра до вечера кричала, что квартиру, выходящую окнами на улицу, нужно отдать Рубо, а те, кто этому противится, просто мерзавцы. Дело могло обернуться весьма дурно для г-жи Лебле, тем более что она с прежним остервенением выслеживала мадемуазель Гишон, надеясь захватить ту с начальником станции, и это угрожало жене кассира серьезными неприятностями: предполагаемых любовников она не выследила, но сама умудрилась попасть впросак – ее застали, когда она подслушивала, прижав ухо к самой двери; г-н Дабади, взбешенный тем, что за ним шпионят, сказал своему помощнику Мулену, что если Рубо вновь потребует себе квартиру, то он поддержит его просьбу. И когда Мулен, обычно молчавший, повторил эти слова, страсти обитателей коридора до такой степени накалились, что еще немного – и могла бы начаться потасовка.

Живя в постоянном напряжении, Северина немного отходила только раз в неделю – по пятницам. Еще в октябре, сославшись на первый же пришедший ей в голову предлог, она со спокойной дерзостью заявила мужу, что у нее болит колено и она нуждается в советах врача-специалиста; и с тех пор она каждую пятницу уезжала курьерским в шесть сорок утра, который вел Жак, проводила с машинистом весь день в Париже и в шесть тридцать вечера выезжала тем же поездом в Гавр. Сначала она считала своим долгом рассказывать мужу, как идет лечение: боль в колене проходила, потом опять усиливалась; но постепенно, заметив, что Рубо даже не слушает ее, она перестала об этом говорить. Порою Северина смотрела на него и спрашивала себя: знает ли он? Чем объяснить, что этот свирепый ревнивец, который в безумном порыве кровожадной ярости пошел на убийство, терпит ныне ее любовника? Она не могла этого постичь и пришла к выводу, что муж попросту отупел.

Как-то, в самом начале декабря, холодной ночью, Северина долго ждала возвращения Рубо. На следующий день – в пятницу – она на заре уезжала курьерским поездом; обычно она с вечера тщательно занималась туалетом, заранее приготовляла одежду, чтобы утром, вскочив с постели, мгновенно одеться. Наконец она легла и около часу ночи заснула. Рубо еще не было. Уже дважды он приходил домой лишь на рассвете, страсть к картам все сильнее овладевала им, он буквально не мог вырваться из кафе, где одна из небольших укромных комнат мало-помалу превратилась в настоящий игорный дом: тут крупно играли в экарте. Радуясь тому, что она одна в постели, убаюканная предвкушением удовольствий завтрашнего дня, молодая женщина, согревшись под одеялом, сладко спала.

Часа в три ее разбудил какой-то необычный шум. Ничего не поняв, она сперва решила, что грезит, и опять задремала. Раздавался какой-то глухой стук, треск дерева, словно старались взломать дверь. Потом послышался более громкий и сильный треск, и она села в постели. Ее охватил страх: кто-то, должно быть, пытается сломать замок в коридоре. С минуту Северина прислушивалась, не решаясь пошевелиться, в ушах у нее стоял звон. Потом собралась с духом и встала – посмотреть, что случилось; бесшумно ступая по полу босыми ногами, она тихонько отворила дверь из спальни и похолодела от ужаса, побледнела, съежилась: зрелище, открывшееся ей в столовой, до того поразило и напугало Северину, что она застыла как вкопанная.

Лежа на животе и опираясь на локти, Рубо с помощью стамески выломал кусок паркета. Рядом с ним стояла зажженная свеча, и его огромная тень поднималась до потолка. Склонившись над зиявшим в полу черным отверстием, он расширенными глазами смотрел вниз. Его лицо побагровело и приобрело фиолетовый оттенок – точно таким оно было в минуту убийства.! Резким движением он запустил руку в дыру, но от волнения ничего там не обнаружил, и ему пришлось поднести свечу к самому отверстию. В глубине блеснули кошелек, банковые билеты, часы.

У Северины вырвался невольный крик, Рубо вздрогнул и оглянулся. Сначала он не узнал жену, должно быть, принял за привидение – она была в длинной белой рубашке, глаза ее испуганно блуждали.

– Что ты делаешь? – спросила она.

Он пришел в себя, но отвечать не стал, лишь что-то проворчал сквозь зубы. Присутствие жены мешало ему, и, глядя на нее, он нетерпеливо ожидал, когда она вернется в спальню. Но он не мог выговорить ни слова и только с трудом сдерживался, чтобы не надавать пощечин дрожащей, полураздетой Северине.

– Вот оно что! – проговорила она. – Мне ты отказываешь в паре ботинок, а сам тем временем берешь деньги и проигрываешь их в карты.

Эти слова внезапно привели его в ярость. Мало того, что он больше не желает этой женщины, что близость с нею вызывает в нем почти отвращение, она еще вздумала портить ему жизнь, отравлять удовольствие! У него теперь другие радости, он в ней вовсе не нуждается. И Рубо вновь запустил руку под пол, пошарил там, но достал лишь кошелек с тремястами франков. Потом вставил кусок паркета на место, пристукнул его каблуком и, стиснув зубы, бросил в лицо Северине:

– Ты мне осточертела, я буду делать все, что хочу. Ведь я не спрашиваю, чем ты собираешься заниматься днем в Париже!

И, в ярости пожав плечами, он опять направился в кафе, оставив на полу зажженную свечу.

Северина подняла ее и ушла в спальню; там она улеглась в постель, но уснуть не могла: уставившись широко раскрытыми глазами на горящую свечу, она ждала, когда же наконец можно будет встать; ее бросало то в жар, то в холод. Ей теперь все стало понятно: в Рубо происходил быстрый распад, словно преступление отравило ему кровь и разлагало его; последняя нить, связывавшая их, оборвалась. Он знал!

VII

В ту пятницу пассажиры, которые должны были выехать из Гавра курьерским в шесть сорок утра, проснувшись, не могли сдержать возглас изумления: всю ночь шел снег, он падал такими густыми и крупными хлопьями, что к утру улицы были покрыты пушистым слоем толщиною сантиметров в тридцать.

Под навесом платформы уже пыхтела и дымила «Лизон», которую прицепили к составу из семи вагонов – трех второго класса и четырех первого. Придя в половине шестого в депо, чтобы проверить локомотив, Жак и Пеке с опаской взглянули на черное небо, с которого все сыпал снег, и что-то проворчали. И теперь, заняв свое место на паровозе, они ожидали свистка, пристально глядя вдаль, туда, где кончался навес платформы и где, бороздя мглу, бесшумно падали и падали белые хлопья.

Машинист пробормотал:

– Провалиться мне на месте, если кто сумеет разглядеть сигнал.

– Хорошо еще, коли проедем! – подхватил кочегар.

Рубо, заступивший в назначенный час на дежурство, стоял на платформе с фонарем в руках. Веки его то и дело смежались от усталости, но он все же не переставал следить за порядком. Жак спросил его, каково состояние пути, Рубо подошел к машинисту, пожал ему руку и ответил, что депеш еще не было; заметив вышедшую из дому Северину, укутанную в широкий плащ, он сам проводил ее к вагону первого класса и устроил в одном из купе. Он, разумеется, перехватил полный тревоги и нежности взгляд, которым обменялись любовники, но ему даже в голову не пришло сказать жене, что неосмотрительно пускаться в путь в такую погоду и что ей лучше отложить поездку.

Появились пассажиры, таща чемоданы; они шли, плотно кутаясь в пальто. Холод был ужасный, снег, нанесенный людьми на подножки вагонов, не таял, дверцы мгновенно захлопывались, каждый спешил войти в свое купе, и платформа, скупо освещенная слабым мерцанием нескольких газовых рожков, быстро опустела; теперь, точно гигантский сверкающий глаз, ярко горел лишь большой фонарь, прикрепленный на паровозе у основания трубы; рассекая тьму, он бросал далеко вперед светлую полосу.

Но вот Рубо поднял фонарь, подавая сигнал. Оберкондуктор приложил к губам свисток, Жак также ответил свистком, повернул рукоятку и взялся рукой за маховик, управляющий изменением хода. Состав тронулся. С минуту помощник начальника станции спокойно провожал взглядом поезд, уходивший в снежную бурю.

– Смотри в оба! крикнул Жак кочегару. – Сегодня не до шуток!

Он успел заметить, что Пеке буквально валится с ног от усталости, – должно быть, гулял всю ночь.

– Ничего не случится, ничего не случится! – пробормотал Пеке.

Едва поезд вышел из-под крытой платформы, на паровоз обрушился снежный вихрь. Ветер дул с востока, прямо навстречу, и свирепо хлестал по лицу машиниста и кочегара; правда, укрывшись в паровозной будке, они поначалу не очень страдали от холода: оба были в теплой грубошерстной одежде, глаза их были защищены очками. Еще не рассвело, а густые тусклые хлопья словно поглощали ослепительный свет фонаря. Полотно железной дороги, которое обычно освещается на двести – триста метров вперед, казалось, окутал молочный туман, и окружающие предметы расплывались, будто в сновидении, – их можно было различить только в нескольких шагах. Беспокойство машиниста достигло предела, когда, завидев огонь первой же путевой будки, он понял, что не зря боялся: нет, конечно, ему не различить с положенной дистанции красных сигналов, перекрывающих путь. С этой минуты он вел состав с крайней осторожностью, хотя скорость уменьшить не мог, потому что приходилось преодолевать громадное сопротивление встречного ветра и замедлять ход было очень опасно.

До станции Арфлер «Лизон» бежала резво и плавно. Лежавший на рельсах снег пока еще не внушал тревоги Жаку: высота покрова не превышала шестидесяти сантиметров, а снегоочиститель на паровозе легко разгребал пласт толщиной до одного метра. Теперь его главной заботой было сохранить скорость; он отлично знал, что первое достоинство машиниста – не говоря о трезвости и любви к своей машине – состоит в том, чтобы вести поезд ровно, без толчков, поддерживая в котле самое высокое давление пара. Единственный профессиональный недостаток Жака заключался, пожалуй, в том, что обычно он упрямо не замедлял хода, не подчинялся сигналам, считая, что всегда сумеет вовремя обуздать «Лизон»: порою он даже проезжал дальше, чем положено, налетал на петарды, – как выражаются железнодорожники, «наступал на мозоли»; в наказание его дважды лишали права водить паровозы в течение недели. Но теперь, в обстановке серьезной опасности, мысль о том, что этим поездом едет Северина, что он отвечает за жизнь любимой женщины, удесятеряла силы Жака: воля его напряглась, им владела одна мысль – преодолеть все препятствия, лежавшие на пути, и привести поезд по этой стальной колее в Париж.