Текст книги "Собрание сочинений. Т.13."

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 40 страниц)

Долгий рассказ оживил в Северине тяжелые воспоминания и привел ее в сильное возбуждение; она вложила в этот вопль любви всю владевшую ею жажду радости и наслаждения. Однако Жак, также взволнованный и пылавший страстью, все еще отстранял ее:

– Нет, нет, обожди… Стало быть, когда ты всей тяжестью обрушилась ему на ноги, ты ощутила, как он умирает?

Неведомый роковой инстинкт вновь пробуждался в Жаке, волна ярости поднималась из глубин его существа, затопляла мозг, перед глазами пошли красные круги. Ему вновь остро захотелось проникнуть в тайну убийства.

– Ты говорила про нож… А что ты чувствовала, когда Рубо всадил в него нож?

– Какой-то глухой удар.

– А, глухой удар… И никакого хруста, ты уверена?

– Нет, нет, только удар.

– А потом по его телу прошла судорога, да?

– Да, оно трижды дернулось, и судорога медленно пробежала по его ногам.

– Стало быть, у него и ноги дергались? Не так ли?

– Да, в первый раз очень сильно, потом слабее, затем еще слабее.

– И он умер? Ну, а ты, что ты почувствовала, когда он умирал, вот так, от удара ножа?

– Я? Ей-богу, не знаю.

– Как это не знаешь? Зачем ты говоришь неправду? Скажи, скажи откровенно, что ты почувствовала… Огорчение?

– Нет, нет, вовсе не огорчение!

– Удовольствие?

– Что? Нет, не удовольствие.

– Что ж ты все-таки испытала, дорогая? Прошу тебя, расскажи мне все, все… Если б ты только знала… Скажи, что при этом испытывают?

– Господи! Разве об этом расскажешь?.. Это какой-то ужас, он охватывает тебя и уносит… Далеко, далеко! В ту минуту я пережила больше, чем за всю свою прошлую жизнь.

И тут, стиснув зубы, издав невнятный стон, Жак овладел ею; но Северина не просто отдавалась, она и сама словно овладевала им. Казалось, мрачная тайна смерти воспламенила их страсть, и они предавались любви с остервенелым сладострастием зверей, вспарывающих друг другу брюхо при случке. Слышалось только их хриплое дыхание. Кровоточащее пятно на потолке исчезло, печь потухла, в комнате становилось холодно – стужа просачивалась в нее. С парижских улиц, укутанных снежной пеленой, не доносилось ни звука. Внезапно из соседней комнаты, где жила продавщица газет, послышался храп. Потом снова воцарилась полная тишина, как будто спящий дом провалился в темную бездну.

Жак, все еще державший Северину в объятиях, вдруг почувствовал, что она засыпает, – неодолимый сон сразил ее, как молния. Утомительная поездка, долгое ожидание в доме Мизара, бурная ночь – все это свалило ее. Она, как ребенок, пролепетала «спокойной ночи» и тотчас заснула, ровно дыша. Часы с кукушкой прозвонили три раза.

Еще почти целый час Жак поддерживал Северину левой рукою, которая постепенно начинала неметь. Едва он пытался закрыть глаза, как чьи-то невидимые пальцы, казалось, упрямо приподнимали его веки. Комнату окутал мрак. В ней уже ничего нельзя было различить, печка, мебель, стены – все тонуло во тьме; лишь повернув голову, он разглядел бледные квадраты окон – неподвижные, призрачные, как во сне. Несмотря на крайнюю усталость, мозг его напряженно работал, и Жак бодрствовал, без конца разматывая один и тот же клубок мыслей. Всякий раз, когда он усилием воли пытался заставить себя заснуть, на него накатывали все те же неотвязные думы, перед ним проходили все те же образы, пробуждались все те же ощущения. Он лежал с широко раскрытыми глазами, вперив неподвижный взгляд в темноту, и перед ним с какой-то механической закономерностью вновь и вновь возникала во всех подробностях сцена убийства. Она повторялась раз за разом, без малейших изменений, заполняя его мозг и доводя до безумия. Нож с глухим ударом входил в горло жертвы, все тело трижды содрогалось, жизнь уходила вместе с волною горячей крови, и Жаку чудилось, будто этот красный поток бежит по его руке. Двадцать, тридцать раз нож все входил в горло, и тело содрогалось. Видение повторялось, росло, распирало мозг, душило, казалось, еще немного – и ночь разлетится вдребезги! Вот если бы нанести такой удар, утолить давнишнее желание, изведать этот трепет, насладиться минутой, за которую человек переживает больше, чем за всю свою жизнь!

Ощущение удушья усилилось, и Жак подумал, что это тяжесть Северины, покоящейся на его руке, мешает ему уснуть. Он осторожно высвободился и так мягко опустил Северину на подушку, что она даже не проснулась. Дышать стало немного легче, и он с облегчением подумал, что сон наконец придет. Однако все было тщетно, невидимые пальцы вновь приподнимали веки, во тьме вновь вставала картина убийства во всех ее кровавых подробностях: нож входил в горло, тело судорожно дергалось. Кроваво-красный дождь бороздил мрак, рана на шее широко зияла, словно ее нанесли топором. И тогда Жак прекратил борьбу; вытянувшись на спине, он предался во власть неотвязного видения. Мозг его работал с удесятеренной быстротой, кровь гулко стучала в жилах. С ним уже это случалось, еще в юности. Но он считал, что исцелился, ведь уже много месяцев – с той поры, как он обладал Севериной, – его не терзала жажда убийства, но вот она опять властно заговорила в нем, и причина тому – картина убийства, которую молодая женщина только что нарисовала, тесно прижимаясь к нему, обвивая его руками и приникая губами к самому уху. Жак отодвинулся, он избегал дотрагиваться до своей возлюбленной, каждое прикосновение к ее коже опаляло его. Нестерпимый жар струился вдоль его позвоночника, словно тюфяк под поясницей превратился в пылающий костер. Ему казалось, будто в затылок впиваются раскаленные иглы. На мгновение он выпростал руки из-под одеяла, но они тут же заледенели, и его охватил озноб. Потом он испугался собственных рук, вновь убрал их под одеяло, сначала сложил на животе, а затем сунул под спину, навалился на них всей своей тяжестью и не выпускал, точно страшась какой-нибудь ужасной выходки с их стороны, какого-нибудь гнусного поступка, который они совершат, даже не испрашивая у него позволения.

Всякий раз, когда часы звонили, Жак отсчитывал удары. Четыре часа, пять, шесть. Он жаждал наступления дня, надеялся, что заря прогонит кошмар. Повернувшись к окнам, он не сводил взгляда со стекол. Но к них по-прежнему лишь смутно поблескивал снег. Без четверти пять он услышал, как к вокзалу подошел прямой поезд из Гавра, опоздав лишь на сорок минут; стало быть регулярное движение возобновилось. Только в начале восьмого стекла посветлели, пропустив в комнату слабый молочно-белый свет. В этом неясном свете мебель будто колыхалась. Сначала появилась печь, затем шкаф, буфет. Жак, как и раньше, был не в силах опустить веки, он яростно напрягал зрение, чтобы видеть. И почти тотчас же – в сумеречном освещении – он скорее угадал, нежели разглядел на столе нож, которым вечером резал пирог. Теперь он видел только этот нож, маленький нож с острым концом. Можно было подумать, что бледный свет встающего дня входил в окна единственно для того, чтобы упасть бликами на это узкое лезвие. Жак испытывал такой страх перед своими руками, что еще дальше засунул их под себя, – он чувствовал, что они шевелятся, бунтуют, непокорные его воле. Неужели они выйдут у него из повиновения? Эти руки принадлежали когда-то другому, они достались ему от одного из предков, обитавшего в те времена, когда человек в лесной глуши душил животных!

Чтобы не видеть больше ножа, Жак повернулся к Северине. Побежденная усталостью, она спокойно спала и дышала ровно, как ребенок. Ее тяжелые черные волосы распустились, разметались по подушке и волной ниспадали на плечи, в просветах кудрей можно было разглядеть молочно-белую, чуть розовевшую шею. Жак смотрел на Северину, как на незнакомую женщину, а между тем он ведь обожал ее, носил в душе ее образ, желал томительно и страстно, даже в те часы, когда вел паровоз, его мысли были до такой степени заняты Севериной, что однажды он, невзирая на сигналы, промчался на всех парах мимо какой-то станции и только тогда пробудился от грез. Вид этой белой шеи властно завораживал его, неумолимо притягивал; сознавая ужас того, что должно было произойти, он уже ощущал, как в нем растет непобедимая потребность подняться, взять со стола нож, вогнать его по самую рукоятку в это женское тело. Он уже слышал глухой удар лезвия, входящего в плоть, видел, как по телу трижды пробегает судорога, как из горла бежит красный поток, а потом смерть навеки сковывает Северину… Жак отчаянно боролся, стремясь освободиться от ужасного искушения, но воля его с каждой минутой слабела, казалось, навязчивая идея вот-вот возьмет верх, и он, побежденный, дойдет до такого состояния, когда человек повинуется лишь своим инстинктам. В голове у него помутилось, бунтующие руки вышли победителями из борьбы, ускользнули из плена, вырвались на волю. Жак отчетливо понял, что он больше не господин своим рукам и что они обагрятся кровью, если он будет и дальше смотреть на Северину; тогда, собрав последние силы, он соскочил с кровати и, точно пьяный, грохнулся на пол. Он встал, опять едва не повалился, запутавшись в юбках Северины, лежавших на паркете. Покачиваясь, ощупью старался найти свое платье, им владела одна мысль: быстрее одеться, взять нож, выйти на улицу и убить там первую попавшуюся женщину! На сей раз роковое желание было слишком мучительным, ему нужно было убить! Он никак не мог найти штаны, трижды брался за них, но не соображал, что держит их в руках. Лишь ценой огромных усилий ему удалось втиснуть ноги в башмаки. Уже совсем рассвело, но ему чудилось, будто комната наполнена бурым дымом, ледяным туманом, в котором тонуло все. Дрожа, как в лихорадке, Жак наконец оделся, схватил нож, спрятал его в рукаве, он твердо решил убить первую женщину, которую встретит на улице; в эту минуту с кровати донесся легкий шорох и долгий вздох; побледнев, Жак замер у стола как пригвожденный.

Северина проснулась.

– Что это, дорогой? Ты уже уходишь?

Жак ничего не ответил, он не глядел на нее, надеясь, что она снова заснет.

– Куда ты идешь, дорогой?

– Спи, – пробормотал он. – У меня небольшое дело в депо… Я скоро вернусь.

У нее слипались глаза, сонное оцепенение вновь охватило ее, и она бессвязно пролепетала:

– О, я сплю, сплю… Поцелуй меня, дорогой.

Он не шевелился, ибо знал, что стоит ему повернуться с ножом в руке, стоит ему лишь увидеть разметавшуюся в постели, обнаженную Северину – такую очаровательную и красивую, – и воля, пока еще удерживавшая его у стола, будет парализована. Рука сама поднимется и вонзит ей нож в горло.

– Дорогой, поцелуй же меня…

Голос Северины замер, она опять сладко уснула, шепча ласковые слова. А он, почти обезумев, распахнул дверь и выбежал.

Пробило восемь часов. Тротуары еще не очистили от снега, и шаги прохожих, редких в эту пору дня на Амстердамской улице, были едва слышны. Жак почти тотчас же заметил какую-то старуху, она свернула за угол, на Лондонскую улицу, он не пошел за нею. Потом ему встретилось несколько мужчин, и тогда он направился к Гаврской площади, сжимая в руке нож, острый конец которого прятал в рукаве. Девочка лет четырнадцати вышла из дома на противоположном тротуаре, и Жак пересек улицу, однако она на его глазах вошла в соседнюю булочную. Нетерпение Жака было столь велико, что он не стал ждать, а пошел дальше в поисках жертвы. С той минуты, когда он покинул комнату, вооружившись ножом, он уже не подчинялся собственной воле, им повелевал другой, тот, кто так часто буйствовал в глубинах его существа, неизвестный, явившийся из далекого прошлого, дикарь, распаляемый наследственной жаждой убийства. Некогда он уже убивал и теперь вновь хотел убивать. Жак все воспринимал, как во сне, в мрачном свете навязчивой идеи. Он больше не жил своей обычной жизнью, он двигался, как лунатик, забыв прошлое и не думая о будущем, точно одержимый. Он продолжал идти, но не сознавал, что делает. Его обогнали две женщины, почти задев на ходу, и он ускорил шаги; Жак почти настиг женщин, но в это время их остановил какой-то мужчина. Все трое болтали и смеялись. Этот мужчина мешал Жаку, и он последовал за проходившей мимо худенькой брюнеткой, довольно жалкой на вид. Кутаясь в тонкую шаль, она шла медленным шагом, должно быть, ее ожидала ненавистная, трудная и скудно оплачиваемая работа, потому что она не торопилась и на лице ее было написано безнадежное уныние. Наметив жертву, Жак тоже не спешил, он мысленно выбирал место, куда сподручнее будет нанести удар. Бесспорно, она заметила, что за ней следует молодой человек, и оглянулась, ее глаза уставились на него с невыразимой тоскою и удивлением – кто-то, оказывается, еще может ее желать. Так они дошли до середины Гаврской улицы, она дважды оборачивалась, и это каждый раз мешало ему вонзить ей в горло нож, который он уже доставал из рукава. У нее были такие страдающие, такие молящие глаза! Как только она сойдет с тротуара, он нанесет удар… И внезапно Жак повернулся на каблуках и устремился за другой женщиной, шедшей в противоположном направлении. Без всякой видимой причины, совершенно не думая, просто потому, что она прошла мимо.

Идя за ней по пятам, Жак шел теперь по направлению к вокзалу. Необыкновенно подвижная, она шла легкой походкой, постукивая каблучками; то была очаровательная блондинка лет двадцати, но уже располневшая, с красивыми, смеющимися и полными жизни глазами. Она даже не замечала, что за нею идет мужчина, должно быть, очень торопилась, потому что проворно перешла Гаврскую площадь, поднялась по ступенькам, вошла в большой зал, чуть не бегом пересекла его и устремилась к окошечку кассы окружной железной дороги. Услышав, что она спросила билет первого класса до станции Отей, Жак также взял билет, последовал за нею через зал ожидания, прошел по платформе и поднялся в то же купе, что и она. Поезд вскоре тронулся.

«Торопиться некуда, – подумал он, – прикончу ее в туннеле».

Но тут усевшаяся напротив пожилая дама – в купе они оказались втроем – узнала молодую женщину.

– Как, это вы? Куда вы ни свет ни заря?

На лице молодой женщины выразилось комическое отчаяние, она весело рассмеялась.

– Вот попробуй что-нибудь сделать, чтобы тебя никто не встретил! Надеюсь, вы меня не выдадите… Завтра у мужа день рождения, и вот, едва он отправился по делам, я, не теряя времени, помчалась на вокзал, еду в Отей, к садоводу, муж видел у него орхидею, от которой остался без ума… Сюрприз, понимаете?

Пожилая дама доброжелательно и умиленно покачала головой.

– А как здоровье маленькой?

– Малышка – просто прелесть!.. Знаете, я уже неделю, как отняла ее от груди. Поглядели бы вы, как она уписывает свой супчик… Все мы совершенно здоровы, просто даже неловко!

И она опять залилась громким смехом, ее ослепительные зубы сверкали между алых губ. Жак, сидевший справа от нее, прятал нож в руке и говорил себе, что с этого места удобно нанести удар. Достаточно взмахнуть ножом, повернуться вполоборота, и она будет готова. Поезд вошел в Батиньольский туннель, и тут Жак заметил, что шляпа молодой женщины подвязана на шее лентами.

«Пожалуй, этот узел мне помешает, – сказал он себе. – А я хочу ударить наверняка».

Женщины продолжали весело болтать.

– Итак, вы, я вижу, счастливы.

– До того счастлива, что и передать нельзя! Так только в мечтах бывает… Кем я была два года назад? Вы, верно, помните, у тетушки жилось не сладко, и приданого у меня никакого не было… Когда он приходил, я вся трепетала, так я была влюблена. А ведь он был так красив, так богат… И вот теперь принадлежит мне, он – мой муж, и у нас ребенок! Говорю вам – это просто чудо!

Приглядываясь к узлу, которым были завязаны ленты, Жак разглядел под ним большой золотой медальон, висевший на черной бархотке; он продолжал мысленно примеряться:

«Схвачу ее за горло левой рукой, отстраню медальон, запрокину ей голову – и шея обнажится».

Поезд чуть не каждую минуту останавливался. Один за другим следовали короткие туннели – в Курсель, в Нейи. Сейчас, еще мгновенье…

– Были вы прошлым летом на море? – осведомилась пожилая дама.

– Да, мы провели шесть недель в Бретани, в глуши, в забытом всеми уголке, просто как в раю. А сентябрь прожили в Пуату, у моего свекра, там ему принадлежат громадные леса.

– Если не ошибаюсь, вы собирались зимою на юг?

– Да, отправимся в Канн числа пятнадцатого… Уже сняли дом. Прелестный садик, а напротив – море. Мы послали вперед слугу, он там все готовит к нашему приезду… И муж и я – оба мы не боимся холода, но ведь так приятно погреться на солнышке!.. В марте возвратимся в Париж. В будущем году никуда не уедем из столицы. А года через два, когда малышка подрастет, отправимся путешествовать. Одно только я твердо знаю: что бы мы ни делали, у нас всегда праздник!

Счастье просто переполняло молодую женщину, ей хотелось, чтобы об этом узнали все, и, повернувшись к Жаку, совсем постороннему человеку, она улыбнулась ему. И тут завязанные узлом ленты сдвинулись, медальон скользнул в сторону, показалась розовая шея с небольшой ямочкой золотистого оттенка.

Пальцы Жака впились в рукоятку ножа, он принял бесповоротное решение: «Именно сюда я и нанесу удар. Да, да, сразу, не откладывая, там, в туннеле, перед Пасси».

Однако на станции Трокадеро в купе вошел знакомый ему железнодорожник, который тут же завел разговор о служебных делах, потом рассказал историю о машинисте и кочегаре, которых уличили в краже угля. С этой минуты все в уме Жака перемешалось, позднее ему ни разу не удавалось в точности восстановить, что именно происходило дальше. В его ушах звенели взрывы смеха, такого веселого, что чужое счастье невольно передавалось и ему, внося в душу умиротворение. Доехал ли он до Отейя вместе с женщинами? Возможно, только он никак не мог припомнить – сошли они там или нет. Сам он в конечном счете очутился на берегу Сены, но не мог понять как. Лишь одно Жак отчетливо знал: стоя на высоком откосе, он швырнул в воду нож, который до тех пор судорожно сжимал в кулаке. Что было дальше, он не ведал, он был точно в дурмане, словно душа его покинула телесную оболочку, откуда – когда Жак швырнул нож – ушел и тот, другой. Машинист, должно быть, долгие часы бродил по улицам и площадям, не выбирая направления, без цели. Перед глазами у него плыли смутные фигуры людей, неясные очертания домов. Без сомнения, он заходил куда-то поесть, в какой-то битком набитый зал, – перед его мысленным взором отчетливо вставали белые тарелки. В голове у него крепко засело также воспоминание о красном объявлении на окнах запертой лавчонки, а все, что было потом, погрузилось в черную бездну, в небытие, где уже не было ни времени, ни пространства и где сам он недвижно покоился, быть может, на протяжении целых веков…

Жак пришел в себя в узкой комнате на улице Кардине: он лежал, совершенно одетый, поперек кровати. Его привел сюда инстинкт, как приводит он побитую собаку в ее конуру. Жак не помнил ничего – ни того, как он поднялся по лестнице, ни того, как заснул. Пробудившись от тяжелого сна, он внезапно почувствовал, что пришел в нормальное состояние, и ощутил некоторую растерянность, как будто после долгого обморока. Сколько он спал? Три часа или три дня? И вдруг к нему возвратилась память, он припомнил все: ночь, проведенную с Севериной, ее рассказ об убийстве и то, как сам он, будто хищный зверь, убежал в поисках жертвы. С той минуты его сознание спало, только теперь он обретал себя, и его брала оторопь, когда он думал о том, что творил помимо собственной воли. Потом он вспомнил, что Северина ожидает его, и одним прыжком соскочил с постели. Посмотрел на часы, увидел, что уже четыре, и с пустой головой, вялый и безразличный, как после сильного кровопускания, торопливо направился к Амстердамскому тупику.

До полудня Северина спала глубоким сном. Проснувшись, она с изумлением обнаружила, что Жака все еще нет; растопила печку, оделась и принялась ждать; наконец, часа в два, умирая от голода, она решила пойти в ближайший ресторан позавтракать. Сделав кое-какие покупки, она вернулась в комнату тетушки Виктории, и тут-то появился Жак.

– Я так тревожилась, дорогой!

Северина бросилась ему на шею и заглянула в глаза:

– Что произошло?

Жак совершенно обессилел, его бил легкий озноб; ровным, безжизненным голосом он успокаивал ее:

– Да так, одно неприятное дело. Ты ведь сама знаешь, какая у нас каторжная работа.

Тогда, понизив голос, ластясь к нему, она робко проговорила:

– Только вообрази, о чем я подумала… О, ужасно гадкая мысль, она заставила меня так страдать… Я говорила себе, что теперь, когда я тебе все рассказала, ты, пожалуй, не захочешь меня больше знать… И уже решила, что ты ушел и никогда, никогда не возвратишься!

К ее горлу подступили слезы, и она разразилась рыданиями, исступленно прижимая его к себе.

– Любимый, если б ты только знал, как мне нужна твоя нежность!.. Люби, люби меня сильнее, ведь только одна твоя любовь может помочь мне забыть… Я поведала тебе все свои невзгоды и теперь заклинаю тебя: не покидай свою Северину!

Ее волнение передалось Жаку. Он понемногу оттаивал. И наконец пробормотал:

– Успокойся, я люблю тебя, отбрось все страхи.

Он подумал о своей роковой судьбе, о том, что ужасный недуг вновь возвратился к нему, и теперь ему уже не исцелиться от него вовек. И в свою очередь заплакал – от стыда и безграничного отчаяния.

– Люби, люби меня и ты, всеми силами своей души, я нуждаюсь в этом не меньше тебя!

Она вздрогнула, захотела узнать:

– У тебя какое-то горе, расскажи мне, в чем дело.

– Нет, нет, не горе… Я даже не могу тебе объяснить, вроде ничего и не случилось, но у меня так тяжело на душе, я до того несчастен…

Молодые люди обнялись, словно надеясь найти в этом объятии прибежище от ужасной тоски. Они бесконечно страдали, не видя впереди ни забвенья, ни прощения. И плакали, чувствуя себя игрушкой в руках слепых сил жизни, сотканной из борьбы и смерти…

– Уже время думать об отъезде, – произнес Жак, освобождаясь из объятий возлюбленной. – Вечером ты опять будешь в Гавре.

Северина, потерянно глядя в даль, мрачно прошептала после недолгого молчания:

– Если б я хоть была свободна, если бы не было мужа!.. Тогда б мы быстро обо всем позабыли!

У него вырвался протестующий жест, и он громко сказал:

– Не убивать же его!

Северина пристально посмотрела на Жака, и он вздрогнул от удивления, что с его языка слетели такие слова, – ведь он никогда об этом не думал! Но если уж в нем живет неодолимая жажда убийства, отчего не убить человека, который стал им помехой?.. Когда Жак прощался с Севериной, торопясь в депо, она опять обняла его и, страстно целуя, проговорила:

– Люби меня крепче, дорогой. Я же стану любить тебя все сильнее и сильнее… Мы еще будем счастливы.

IX

Жак и Северина вернулись в Гавр, охваченные тревогой; теперь они стали вести себя особенно осмотрительно. Раз уж Рубо все знает, не начнет ли он их выслеживать, чтобы захватить врасплох и отомстить? У них еще свежи были в памяти его дикие вспышки ревности, им была знакома грубая натура бывшего мастерового, способного в любую минуту кинуться в драку. При взгляде на Рубо – грузного, молчаливого, с мутным взором – им каждый раз казалось, что он вынашивает свирепый план, готовит западню, хочет расправиться с ними. Вот почему целый месяц они встречались, соблюдая тысячу предосторожностей и все время помня о грозящей опасности.

Между тем Рубо все реже бывал дома. Не исчезал ли он намеренно, чтобы внезапно нагрянуть и застать их в постели? Но, видно, страхи эти были напрасны. Напротив, его отлучки становились все более длительными, Рубо никогда невозможно было застать дома, все свободное время он отсутствовал и возвращался за минуту перед тем, как надо было заступать на дежурство. Работая днем, он умудрялся забегать к себе в десять часов, завтракал за пять минут и исчезал до половины двенадцатого; в пять вечера, когда его сменял другой помощник начальника станции, Рубо нередко уходил до утра. Спал он всего несколько часов. То же происходило и в те недели, когда он дежурил ночью: освобождаясь в пять утра, он даже не заходил к себе, ел и спал, должно быть, вне дома, – во всяком случае, вновь появлялся лишь в пять вечера. Несмотря на все это, Рубо довольно долго удавалось сохранять пунктуальность образцового служаки, он приходил на дежурство минута в минуту и, хотя нередко валился с ног от усталости, ни разу не присаживался, добросовестно делая свое дело. Но вот с некоторых пор начались срывы. Уже дважды Мулену, другому помощнику начальника станции, пришлось ожидать его по целому часу, а как-то утром, узнав, что Рубо после завтрака не возвратился, Мулен, человек добрый и славный, подменил своего товарища, чтобы избавить того от нагоняя. И мало-помалу медленная деградация Рубо начала сказываться на его работе. Днем он уже не был тем деятельным человеком, каким его знали подчиненные, – требовательным к себе и другим: раньше он встречал и отправлял каждый поезд, упоминая в своем докладе начальнику станции самые незначительные факты. Теперь же, по ночам, он засыпал мертвым сном в большом кресле, которое стояло в комнате дежурного по вокзалу. Когда его наконец будили, Рубо долго не мог стряхнуть с себя дремоту, заложив руки за спину, он ходил взад и вперед по платформе, невнятно отдавал распоряжения и даже не проверял, выполняются ли они. И тем не менее все шло своим чередом, станция жила привычной жизнью; правда, однажды Рубо по оплошности направил пассажирский поезд на запасной путь и едва не вызвал этим крушение. Железнодорожные служащие, добродушно ухмыляясь, говорили, что помощник начальника станции, видать, загулял.

На самом же деле Рубо не вылезал теперь из Коммерческого кафе – там одна из небольших удаленных комнат второго этажа мало-помалу превратилась в игорный зал. Толковали, будто в этот притон каждую ночь ходят женщины, но в действительности там бывала лишь одна дама, любовница какого-то капитана, завзятая картежница; ей было уже за сорок, и никто на нее не смотрел как на женщину. Помощника начальника станции приводила сюда роковая страсть к игре, она зародилась в нем вскоре после убийства, когда он случайно сыграл партию в пикет, постепенно она усилилась и стала властной потребностью, ибо, как ничто, отвлекала и приносила успокоение. Азарт настолько завладел этим грубым самцом, что даже убил в нем тяготение к женщине, он до такой степени поглотил Рубо, что сделался для него единственным источником наслаждений. Нельзя сказать, что Рубо мучили угрызения совести, что он искал забвения, дело было в другом: его семейная жизнь разладилась, все было непоправимо испорчено, и он обрел утешение в эгоистическом удовольствии, которое мог вкушать один, – безраздельно предался страсти, довершавшей его разложение. Даже вино не могло бы принести ему такого облегчения, чувства такой внутренней свободы, когда часы летят быстро и незаметно. Житейские заботы больше не тревожили его, ему казалось, что он живет полной жизнью, но в каком-то далеком мире, недосягаемый для тех неприятностей, которые в прежнее время приводили его в ярость. Несмотря на бессонные ночи, он чувствовал себя отлично, даже растолстел, заплыл плотным желтоватым жиром, его мутные глаза едва виднелись из-под набрякших век. Домой он приходил всегда полусонный, с трудом волоча ноги, и проявлял полнейшее равнодушие ко всему.

В ту памятную ночь Рубо решился достать из-под пола триста франков золотом, ему необходимо было уплатить карточный долг полицейскому комиссару Кошу – помощник начальника станции проигрывал партию за партией. Опытный игрок, Кош отличался завидным хладнокровием и был поэтому грозным противником. Впрочем, он уверял, что играет ради удовольствия, занимаемая должность вынуждала этого бывшего военного и старого холостяка соблюдать приличия и делать вид, будто он всего лишь завсегдатай кафе, что не мешало ему нередко просиживать за картами до глубокой ночи, очищая кошельки своих партнеров. Об этом ходило немало разговоров, Коша обвиняли также в том, что он пренебрегает своими служебными обязанностями, утверждали даже, будто ему предложат подать в отставку. Но пока все оставалось по-старому: дел у полицейского комиссара было мало, стоило ли требовать от него особого рвения? И он по-прежнему довольствовался тем, что по утрам ненадолго появлялся на железнодорожной платформе, где каждый его приветствовал.

Прошло три недели, и Рубо вновь задолжал Кошу около четырехсот франков. Он как-то заявил, что наследство, полученное женой, позволяет им теперь жить безбедно; однако Северина, тут же с усмешкой добавил он, не выпускает деньги из рук. Вот почему, мол, он не сразу уплачивает карточные долги. Надо сказать, что долги эти не давали Рубо покоя, и как-то утром, оставшись один в квартире, он опять приподнял фриз и вытащил из тайника кредитный билет в тысячу франков. Рубо дрожал всем телом, он волновался куда больше, чем в ночь, когда доставал кошелек с золотом; тогда ему удалось убедить себя, будто только роковое стечение обстоятельств заставило его взять то, что ему не принадлежит, но теперь он уже становился на путь воровства. Он ощутил дурноту, мурашки забегали у него по спине, ведь он дал обет вовек не притрагиваться к этим проклятым деньгам. В свое время он поклялся, что лучше умрет с голоду, – и вот все же крадет их! Рубо не мог бы сказать, когда именно он утерял щепетильность, всегда отличавшую его в денежных делах, – должно быть, это происходило постепенно и объяснялось тлетворным воздействием преступления. Запустив руку в отверстие, он с отвращением едва не отдернул ее, ему показалось, будто она наткнулась на что-то мягкое и влажное, и его чуть не вырвало. Он быстро вставил фриз на место и опять поклялся, что лучше отрубит себе руку, чем вновь дотронется до паркета. Хорошо еще, что Северина его не видела! Рубо с облегчением вздохнул и, чтобы окончательно прийти в себя, залпом выпил полный стакан воды. Сердце его радостно билось – теперь он не только уплатит долг, у него еще хватит денег на игру!

Однако, когда понадобилось разменять кредитный билет, Рубо вновь охватила тревога. Прежде он был неробкого десятка и, пожалуй, сознался бы в убийстве, не втяни по глупости в эту историю жену, но сейчас при одной мысли о жандармах он обливался холодным потом. Хотя, судя по всему, полиции не были известны номера кредитных билетов, похищенных у старика, да и все дело об убийстве было окончательно сдано в архив, на него нападал страх всякий раз, когда он собирался разменять деньги. Пять дней Рубо таскал тысячефранковый билет в кармане, то и дело ощупывал, перекладывал, не расставался с ним даже ночью. Он придумывал различные способы размена – один сложнее другого – и постоянно наталкивался на непредвиденные трудности. Сперва он надеялся сделать это на станции, обратившись к одному из кассиров. Но затем счел такой путь крайне опасным и надумал пойти в какую-нибудь лавчонку на окраине Гавра и что-либо там приобрести; форменную фуражку он решил на всякий случай не надевать. Только не покажется ли удивительным, что он покупает пустячок, а меняет такую крупную купюру? В конце концов Рубо остановился на самом простом способе: разменять кредитный билет в табачной лавке на бульваре Наполеона, где он бывал чуть ли не ежедневно. Владелица лавки знает, что они получили наследство, и ее это не поразит. Он уже перешагнул было порог, но в последнюю минуту струсил и прошел мимо, к Вобанскому доку, чтобы собраться с духом. Побродив с полчаса, вернулся, но так и не решился зайти в лавку. Однако в тот же вечер, столкнувшись в Коммерческом кафе с Кошем, Рубо с внезапной бравадой вытащил из кармана тысячефранковый билет и попросил хозяйку разменять его; у нее не хватило денег, и пришлось послать официанта в табачную лавку. Кто-то даже пошутил по этому поводу, ибо кредитный билет, выпущенный десять лет назад, выглядел новехоньким. Полицейский комиссар повертел его в руках и, отдавая, заметил, что кредитка наверняка все время лежала в кубышке; услышав эти слова, любовница отставного капитана принялась рассказывать бесконечную историю о каких-то припрятанных деньгах, которые ненароком обнаружили под мраморной доской комода.