Текст книги "Собрание сочинений. Т.13."

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 40 страниц)

– Утром, – промолвила она, – в Гавре было очень холодно.

– Не говоря уже о том, – подхватил он, – что всю дорогу нас поливало дождем.

И в это мгновение Северину осенило. Не рассуждая, не раздумывая, она покорилась безотчетному побуждению, поднявшемуся из самых недр ее существа; если б она стала раздумывать, то ничего не сказала бы. Но молодая женщина почувствовала, что так будет лучше, что, заговорив, она завоюет Жака.

Она нежно взяла его за руку и посмотрела ему в глаза. Темно-зеленые ели скрывали их от прохожих, с соседних улиц доносился только отдаленный шум экипажей, казавшийся еще глуше в тишине, царившей в этом солнечном сквере; аллея была пустынна, лишь на повороте молча играл ребенок, наполнявший ведерко песком. И без всякого перехода Северина проникновенно прошептала:

– Вы думаете, я виновна?

Он чуть вздрогнул и в упор посмотрел на нее.

– Да, – взволнованно ответил он едва слышным голосом.

Она все еще держала его руку и теперь сильнее сжала ее; она заговорила не сразу, словно ожидая, пока ему передастся ее лихорадочный трепет.

– Вы ошибаетесь, я не виновна.

Она сказала это не для того, чтобы убедить его, но единственно для того, чтобы он понял, что в глазах всех остальных людей она должна оставаться неповинной. То было признание женщины, которая, говоря «нет», хочет, чтобы это оставалось так навсегда и вопреки всему.

– Я не виновна… И вы не станете больше огорчать меня, думая, будто я виновна.

И она ощутила сильную радость, видя, что он, не отрываясь, смотрит ей прямо в глаза. Конечно, поступив так, как она поступила, Северина предала себя в его руки, молча признала власть Жака над собою, и вздумай он позднее пожелать ее, она не сможет ему отказать. Но зато между ними возникла нерасторжимая связь: уж теперь-то он не заговорит, отныне они принадлежали друг другу. Ее безмолвное признание соединило их.

– Вы не станете меня больше огорчать? Вы мне верите?

– Да, верю, – с улыбкой ответил он.

Зачем принуждать ее прямо рассказывать об этом ужасном деле? Позднее, если она почувствует в том потребность, то сама ему все откроет. Стремясь обрести покой, она во всем призналась ему, хотя вслух ничего не сказала, и это очень трогало Жака, как доказательство бесконечной нежности. Это хрупкое создание с кроткими светло-голубыми глазами было исполнено доверия к нему! Он видел в ней воплощение женственности, казалось, она готова полностью подчиняться мужчине и все сносить от него, видя в этом путь к счастью! Они по-прежнему сидели, держась за руки, не сводя глаз друг с друга, и Жак был в восторге, что не ощущает привычной тревоги, ужасной дрожи, которая сотрясала его, когда он, находясь рядом с женщиной, испытывал к ней вожделение. Едва он прикасался к другим женщинам, как его охватывало желание укусить, его обуревало отвратительное стремление к убийству. Неужели он сможет любить Северину, не стремясь умертвить ее?

– Вы отлично знаете, я ваш друг и вам незачем страшиться меня, – прошептал он ей на ухо. – Меня не касаются ваши дела, пусть будет так, как вам угодно… Понимаете? Всецело располагайте мною.

Он так близко наклонился к ее лицу, что ощущал на своих усах теплое дыхание Северины. Еще утром он отшатнулся бы в диком страхе перед приступом. Что же произошло? Почему он чувствует только легкий трепет и приятную усталость, словно выздоравливающий? Предположение, что она убила человека, превратилось в уверенность, и это накладывало на нее особый отпечаток, отличало от других, возвеличивало.

Быть может, она не просто помогала мужу, а сама нанесла удар. Без всяких на то доказательств, Жак пришел к такому убеждению. И с этой минуты, несмотря на безотчетный страх, рожденный желанием, которое она ему внушала, Северина стала казаться ему священным существом.

Они теперь весело болтали, как увлеченные друг другом молодые люди, в чьих сердцах только еще зарождается любовь.

– Дайте мне и другую руку, я ее тоже согрею.

– О нет, не здесь. Нас еще, чего доброго, увидят.

– Кто же? Ведь мы одни… И потом что за беда! От этого дети не рождаются.

– Надеюсь.

Северина от души смеялась, радуясь своему спасению. Нет, она не любила Жака, во всяком случае, ей так казалось; и если она пообещала ему себя, то теперь уже мысленно искала способ уйти от расплаты. Он на вид такой славный, он не станет ее терзать, все устраивается как нельзя лучше.

– Значит, решено: мы теперь друзья, и никого, даже моего мужа, это не касается… А сейчас отпустите мою руку и не глядите на меня так пристально, а то глаза испортите.

Но Жак не выпускал ее тонких пальчиков. Запинаясь, он прошептал:

– Знаете, я вас люблю.

Она слегка вздрогнула и порывисто вырвала руку. Потом поднялась со скамьи, на которой он продолжал сидеть.

– Да вы с ума сошли! Ведите себя прилично, сюда идут.

И действительно, к ним приближалась кормилица со спящим младенцем на руках. Потом с весьма озабоченным видом прошла девушка. Солнце спускалось, исчезая в фиолетовой дымке, заволакивавшей горизонт, его лучи, убежав с лужаек, затрепетали золотистой пылью на зеленых верхушках елей. Внезапно стук экипажей затих. Где-то вблизи на башенных часах пробило пять.

– Господи! – воскликнула Северина. – Уже пять часов, а у меня свидание на улице Роше!

Ее радость увяла, вновь уступив место тревоге перед неизвестностью; Северина вспомнила, что еще рано говорить о спасении. Она побледнела как полотно, губы ее дрожали.

– Но вы собирались повидать начальника депо? – проговорил Жак, поднимаясь со скамьи и беря ее под руку.

– Ничего не поделаешь! Загляну к нему в другой раз… Послушайте, друг мой, я не могу больше с вами оставаться, позвольте мне уйти, я бегу по делам. Еще раз благодарю вас, благодарю от всего сердца.

Она торопливо пожала обе его руки:

– До скорой встречи.

– Да, до скорой встречи.

Она удалялась быстрым шагом и вскоре скрылась в гуще деревьев; Жак между тем медленно направился к улице Кардине.

Ками-Ламотт только что закончил долгую беседу с начальником службы эксплуатации Компании Западных железных дорог. Тот явился как будто совсем по другому поводу, но под конец признался, до какой степени неприятно для Компании дело Гранморена. Во-первых, газеты до сих пор еще сетовали, что, дескать, пассажиры в вагонах первого класса не могут быть полностью уверены в своей безопасности. Во-вторых, это неприятное происшествие бросало тень чуть ли не на весь персонал железной дороги, несколько служащих находились под подозрением, не говоря уже об этом Рубо, который был так скомпрометирован, что его в любую минуту могли арестовать. И, наконец, слухи о безнравственности Гранморена, входившего в состав административного совета Компании, до некоторой степени порочили и весь административный совет. Так что преступление, в котором подозревали незаметного помощника начальника станции, имело двусмысленную, грязную подоплеку и расшатывало весь огромный и сложный механизм, и потрясало основы железнодорожной администрации, не исключая ее верхушки. И сотрясение это отдавалось выше, оно затрагивало правительство и, увеличивая политические трудности, угрожало государству: в то критическое время громадный социальный организм уже разлагался, и всякое лихорадочное возбуждение ускоряло этот процесс. Вот почему, узнав от своего собеседника, что Компания именно сегодня решила уволить Рубо, Ками-Ламотт горячо восстал против такой меры. Нет, нет! Это было бы крайне неосмотрительно, печать опять поднимет страшный шум, помощника начальника станции еще изобразят жертвой политических убеждений. Все могло затрещать снизу доверху, бог знает, сколько крайне неприятных разоблачений могло всплыть на свет! Скандал и так уже слишком затянулся, надо как можно быстрее с ним покончить. И, убежденный этими доводами, начальник службы эксплуатации пообещал оставить Рубо на службе и даже не переводить его из Гавра. Пусть все видят, что на железной дороге нет бесчестных людей! Дело будет прекращено, со слухами – покончено.

Когда Северина, задыхаясь, с сильно бьющимся сердцем вновь очутилась в строгом кабинете на улице Роше, Ками-Ламотт несколько мгновений молча глядел на нее, с интересом наблюдая за теми нечеловеческими усилиями, какие она делала, чтобы казаться спокойной. Положительно, она была ему симпатична, эта хрупкая на вид преступница со светло-голубыми глазами.

– Итак, сударыня…

Он умолк на полуслове, чтобы еще минуту насладиться ее тревогой. Но она смотрела на него столь проникновенно, вся ее поза говорила о такой жгучей потребности узнать свою участь, что ему стало жаль ее.

– Итак, сударыня, я виделся с начальником службы эксплуатации и получил от него заверение, что ваш муж не будет уволен… Дело улажено.

Она едва не лишилась чувств – так велика была затопившая ее радость. Глаза Северины наполнились слезами, она ничего не говорила, только улыбалась.

Он повторил последние слова, подчеркивая интонацией их глубокий смысл:

– Дело улажено… Вы можете спокойно возвратиться в Гавр.

Северина отлично поняла: он хотел сказать, что их не арестуют, что их решили пощадить. Не только Рубо оставят на службе, но и вся ужасная драма будет забыта, погребена. И в безотчетном порыве она, точно ласковый котенок, благодарно склонилась к его рукам, поцеловала их и прижала к своим щекам. На сей раз Ками-Ламотт не выдернул своих рук, он и сам был растроган этим нежным и очаровательным выражением ее признательности.

– Но только, – продолжал он, вновь напуская на себя обычную суровость, – помните о нашей беседе и ведите себя благоразумно.

– О, сударь!..

Но он желал удержать супругов Рубо в своей власти. И потому намекнул на письмо:

– Помните, что дело остается у нас и при малейшем проступке ему может быть дан ход… И, главное, посоветуйте вашему мужу больше не вмешиваться в политику. В противном случае мы будем безжалостны. Я знаю, он себя уже изрядно скомпрометировал, мне рассказывали о его возмутительной ссоре с супрефектом; в довершение всего, он слывет республиканцем, это черт знает что такое… Вы меня поняли? Пусть он ведет себя осмотрительно, не то мы с ним быстро управимся.

Северина встала, ей не терпелось выйти на улицу, чтобы дать выход душившей ее радости.

– Милостивый государь, мы во всем будем слушаться вас, мы будем поступать так, как вы прикажете… Стоит вам только пожелать, и я вся к вашим услугам – когда угодно, где угодно…

Секретарь министра вновь улыбнулся с видом человека, уже давно постигшего тщету всех радостей, пресытившегося ими и чуть презирающего их:

– О, я не злоупотреблю этим, сударыня, я уже ничем не злоупотребляю.

И он сам распахнул перед ней дверь кабинета. На площадке она дважды обернулась, и на ее сияющем лице была написана глубокая признательность.

Выйдя на улицу, Северина помчалась сломя голову. Но потом спохватилась, что идет не в ту сторону, повернула назад и перешла зачем-то дорогу, чуть не угодив под колеса экипажа. Она испытывала потребность двигаться, размахивать руками, кричать. Она уже поняла, почему их пощадили, и вдруг обнаружила, что бормочет вполголоса:

– Черт побери! Они боятся, они ни за что не станут ворошить это дело, какая я была дура, что так терзалась. Это очевидно… Какое счастье! Я спасена, на сей раз и впрямь спасена!.. Но мужа я все-таки припугну, пусть ведет себя потише… Спасена, спасена, какое счастье!

Она свернула на улицу Сен-Лазар и увидела, что часы в витрине ювелирной лавки показывают без двадцати шесть.

«Ну, уж теперь-то я пообедаю на славу, времени у меня хватит!» – решила она.

Она выбрала самый роскошный ресторан напротив вокзала, уселась одна за ослепительно белый столик возле зеркального окна и, с интересом наблюдая за уличной толпой, заказала себе изысканный обед: устрицы, рыбное филе, крылышко жареного цыпленка. Она по крайней мере вознаградит себя за плохой завтрак! И Северина жадно поглощала пищу, белый хлеб показался ей необыкновенно вкусным, а под конец она решила полакомиться пончиками со взбитыми сливками. Выпив кофе, она поспешно встала из-за стола: до отправления курьерского поезда оставалось всего несколько минут.

Простившись с Севериной, Жак направился к себе, чтобы переодеться в рабочее платье, а затем пошел в депо, куда обычно приходил лишь за полчаса до того времени, когда нужно было выводить локомотив. Все последнее время он поручал Пеке проверять состояние паровоза, хотя кочегар два раза из трех бывал пьян. Однако в тот день Жаком владело приятное волнение, и он ощутил безотчетную потребность самому убедиться, что все части машины работают безотказно; к тому же утром, по дороге из Гавра, ему показалось, будто происходит утечка пара.

В огромном, потемневшем от копоти депо с высокими запыленными окнами среди других паровозов отдыхал и паровоз Жака; его подогнали к самому выходу, ибо ему предстояло отправиться первым. Кочегар депо уже загрузил топку, и маленькие красные угольки падали в специально вырытую канавку. То был быстроходный локомотив на двух спаренных осях, удивительно изящный, несмотря на свои огромные размеры; его большие, но легкие колеса соединялись друг с другом стальными дышлами, а широкая грудь и мощный, сильно вытянутый круп делали его похожим на огнедышащего коня; все в нем было целесообразно и надежно, что и составляет высшую красоту существ из металла – их безупречность и силу.

Как и другие паровозы Компании Западных железных дорог, он, помимо номера, носил также имя – «Лизон»: так называлась одна из небольших станций возле Котантена. Однако Жак, испытывавший нежность к своей машине, воспринимал это название, как женское имя, и ласково говорил: «Моя Лизон».

Да, он и впрямь по-настоящему любил свою машину, которую водил уже четыре года. Ему приходилось водить и другие машины, среди них попадались покорные и строптивые, работяги и лентяйки; он знал, что у каждой свой нрав и что о многих из них, как и о женщинах, можно было сказать: они никудышные работницы. Жак потому-то и любил свою машину, что она отличалась редкими достоинствами, украшающими женщину. «Лизон» была кротка, послушна, ее легко было стронуть с места, ход у нее был ровный и плавный, давление пара в котле всегда достаточное. Говорили, будто она так легко трогается с места благодаря тому, что у нее великолепные бандажи на колесах и отлично отрегулированы золотники; а то, что при сравнительно небольшом расходе топлива в ее котле постоянно поддерживалось высокое давление, объясняли высоким качеством медных труб и удачным устройством котла. Но Жак знал, что дело вовсе не в этом, ибо другие машины того же образца, изготовленные с таким же тщанием, не отличались качествами «Лизон». Ведь у машины есть душа – тайна мастерства, по воле случая металл обретает ее при ковке, словно рука работника, подгоняя отдельные части, сообщает машине неповторимость, вдыхает в нее жизнь.

Да, Жак любил свою «Лизон» и испытывал к ней признательность: она мигом приходила в движение и мигом останавливалась, точно сильная, но послушная кобылица; он любил ее и за то, что по ее милости, помимо твердого жалованья, получал доплату за сбережение топлива. Котел так хорошо держал давление пара, что угля уходило гораздо меньше, чем положено. Только в одном можно было упрекнуть «Лизон» – она требовала слишком много смазочного масла, особенно неумеренно поглощали его цилиндры машины: казалось, «Лизон» томится постоянной жаждой, не знает удержу. Тщетно Жак пытался умерить ее аппетит. Она тотчас же принималась пыхтеть – такой уж у нее был норов. И Жаку пришлось примириться с прожорливостью «Лизон»: так всегда закрывают глаза на единственный недостаток человека, обладающего многими достоинствами; он только шутил со своим кочегаром, что их «Лизон», как и все красотки, требует, чтобы ее умасливали.

Огонь в топке гудел все сильнее, давление пара в котле повышалось, а Жак между тем кружился возле машины, придирчиво оглядывая все ее части и стремясь понять, почему утром на нее ушло еще больше масла, чем обычно. Но он не находил никакого изъяна, машина была натерта до блеска и весело сверкала чистотой, говорящей о нежной заботливости машиниста. Он постоянно вытирал ее, точно полировал; особенно усердно он тер «Лизон», как только ее ставили в депо; пользуясь тем, что она еще не остыла, он тщательно счищал с ее поверхности пятна, снимал заусеницы, – так конюхи обтирают соломенными жгутами дымящиеся бока лошадей после долгого бега. Он никогда не торопил свою машину, старался сохранить размеренный ритм движения, избегал задержек в пути, которые заставляют затем развивать излишнюю скорость. Жак и «Лизон» жили, можно сказать, душа в душу; за четыре года он ни разу не пожаловался на нее, ни разу не внес в специальный реестр депо просьбу о ремонте, как это нередко делают машинисты, плохие машинисты, лентяи и пьяницы, которые вечно не в ладу со своими машинами. Но в тот день невоздержанность «Лизон» его просто из себя выводила; и еще одно: в первый раз за все время он испытывал какое-то смутное, но глубокое беспокойство, своего рода недоверие к «Лизон», словно сомневался в ней и хотел заранее убедиться, что она в дороге не выкинет какой-нибудь дурной шутки.

Пеке в депо не оказалось, и когда он наконец появился, с трудом ворочая языком после веселого завтрака с приятелем, Жак накинулся на него. Обычно мужчины ладили между собой, они приноровились друг к другу, работая на одном паровозе; вынужденное молчание и тряска, общий труд и общие опасности сблизили их. Хотя машинист был намного моложе кочегара, он относился к нему по-отечески, покрывал его грешки, давал поспать часок, когда тот бывал слишком уж пьян; и Пеке, – кстати сказать, в трезвом виде превосходный работник, понаторевший в своем ремесле, – платил Жаку за его снисходительность поистине собачьей преданностью. Надо заметить, что Пеке тоже был привязан к «Лизон», и это укрепляло доброе согласие между машинистом и кочегаром. Вместе с машиной они втроем составляли неразлучную семью, где никогда не возникало ссор. Вот почему Пеке, несколько озадаченный нагоняем, полученным от Жака, уже просто вытаращил глаза на машиниста, услыхав, что тот ворчит на их машину.

– Что это вы? Да ведь она у нас, точно фея, как на крыльях летит!

– Нет, нет, я что-то не спокоен.

И хотя все части паровоза были в полном порядке, Жак продолжал покачивать головой. Он перепробовал все краны, проверил работу клапана. Потом взобрался на площадку, сам наполнил масленки для смазки цилиндров, между тем как кочегар вытирал тряпкой паровой колпак, на котором виднелись легкие следы ржавчины. Центральный болт ходил легко, и, казалось, машинист мог успокоиться. Но нет, теперь в его сердце жила не одна «Лизон». Там созревало новое чувство – нежность к изящной, хрупкой женщине, которую он в мыслях все еще видел рядом с собой на скамье в сквере; и это слабое, ласковое существо так нуждалось в любви и покровительстве! Бывало, что поезд по не зависящим от машиниста причинам опаздывал, и Жак мчался тогда со скоростью восьмидесяти километров в час, – однако он никогда не думал об опасностях, которым подвергаются пассажиры. А теперь при одной мысли, что ему предстоит доставить в Гавр эту женщину, которую еще утром он почти ненавидел и неохотно вез, Жак испытывал беспокойство, он опасался катастрофы и с ужасом представлял себе, как раненная по его вине Северина умирает у него на руках. Любовь уже налагала на него свои цепи. «Лизон» вышла из доверия, и ей следовало вести себя безукоризненно, если она хотела сохранить репутацию хорошей машины.

Пробило шесть часов, Жак и Пеке поднялись на маленький железный мостик, соединяющий локомотив с тендером; кочегар по знаку машиниста открыл продувательные краны, и клубящийся пар наполнил темное депо. Потом, послушная рукоятке регулятора, которую медленно поворачивал Жак, «Лизон» тронулась с места, вышла из депо и свистком потребовала путь. Почти тотчас же она углубилась в Батиньольский туннель. Однако у Европейского моста пришлось ждать; точно в установленный час стрелочник направил паровоз к курьерскому поезду, отбывавшему в шесть тридцать, и двое рабочих из станционной бригады прицепили его к составу.

До отправления оставалось каких-нибудь пять минут, и Жак свесился с паровоза, удивленный тем, что не видит Северину в шумном потоке пассажиров. Он был уверен, что она не сядет в вагон, прежде чем не подойдет к нему. Наконец она появилась, она опаздывала и почти бежала. Не останавливаясь, Северина прошла вдоль поезда, пока не достигла локомотива; ее разрумянившееся лицо светилось радостью.

Она привстала на цыпочках и подняла к нему смеющееся личико:

– Не тревожьтесь, я тут.

Он также рассмеялся, обрадованный, что она пришла:

– Хорошо, хорошо! Вот и прекрасно.

Северина снова приподнялась на цыпочках и прибавила вполголоса:

– Друг мой, я довольна, очень довольна… У меня большая удача… Вышло так, как мне хотелось.

Он все понял и испытал огромное удовлетворение. Она бегом бросилась к вагону, но оглянулась и шутливо прибавила:

– Будьте же теперь осторожны, не переломайте мне костей.

Он весело откликнулся:

– Только этого еще недоставало! Не бойтесь!

Уже запирали дверцы вагонов, и Северина в последнюю минуту поднялась на площадку; по сигналу обер-кондуктора Жак дал свисток и открыл регулятор. Поезд тронулся. Он уходил в тот же час, что и тот роковой поезд в феврале: такая же суматоха на станции, такой же шум, такие же клубы дыма. Но только теперь было еще почти светло, лишь нежная сумеречная дымка окутывала платформу. Северина глядела в окно.

Жак стоял на своем обычном месте, одетый в теплые шерстяные брюки и куртку, добрую половину его лица закрывали большие очки с суконными наглазниками, завязанные на затылке под фуражкой; он, не отрываясь, смотрел на полотно, поминутно высовываясь из-за смотрового стекла, чтобы лучше видеть. Паровоз содрогался, но машинист словно не чувствовал толчков; держа правую руку на маховике, регулирующем ход, он походил на лоцмана, застывшего у рулевого колеса; едва заметным плавным движением он то уменьшал, то увеличивал скорость, а левой рукой в то же время непрерывно тянул рукоятку свистка, ибо выезжать из Парижа очень трудно, тут на каждом шагу опасности. Паровоз подавал свистки у переездов, возле станций, у туннелей, на крутых поворотах. Вдали, в сгущавшихся сумерках, показался красный сигнал, продолжительным свистком поезд потребовал себе путь и, как молния, пронесся мимо. Время от времени Жак поглядывал на манометр и, когда давление в котле достигало десяти атмосфер, поворачивал маховичок инжектора. И снова обращал свой взор на полотно, напряженно смотрел вперед, внимательно следя за малейшими извилинами пути; он был так углублен в это, что больше ничего не замечал и даже не чувствовал, что ветер свирепо дует ему в лицо. Стрелка манометра отклонилась книзу, машинист, откинув крюк, распахнул дверцу топки; и Пеке, привыкший без слов понимать его, разбил молотом несколько кусков угля, набросал его на решетку и разровнял лопатой, чтобы уголь лежал ровным слоем. Нестерпимый жар обжигал им ноги, потом, когда дверца топки захлопнулась, они снова ощутили ледяное дыхание ветра.

Спускалась ночь, Жак удвоил осторожность. «Лизон» редко бывала до такой степени покорна; он повелевал ею, пришпоривал и осаживал, как всадник своего коня; и все же он, точно властный хозяин, внимательно следил за нею, сурово обращался с «Лизон», как с укрощенной кобылицей, которой приходится постоянно остерегаться. Ведь там, позади, в стремительно мчавшемся поезде, находилось хрупкое, изящное создание, с трогательной улыбкой вверившее ему себя. И при мысли об этом легкая дрожь пробегала по его телу, он сильнее сжимал рукою маховик, регулирующий ход, и пристально вглядывался в сгущавшуюся тьму – не мелькнут ли где-либо красные огни. Миновав железнодорожные узлы Аньер и Коломб, он вздохнул свободнее. Отсюда до Манта ехать было проще, путь был прямой, и поезд легко катил по нему. После Манта Жаку пришлось пришпорить «Лизон» – предстояло взять довольно крутой подъем, тянувшийся километра на два. Затем, не замедляя хода, он направил свою машину по отлогому склону в туннель Рольбуаз, занимающий два с половиной километра в длину, – поезд прошел его всего за три минуты. Впереди предстоял еще только один туннель – Рульский туннель у Гайона, а за ним лежала станция Соттвиль, – то было очень опасное место, где скрещивалось множество путей, вечно загроможденных составами, маневровыми паровозами и вагонами. Все силы машиниста были напряжены, глаза ни на миг не отрывались от полотна, рука впилась в регулятор; «Лизон», свистя и извергая клубы дыма, на всех парах пронеслась через Соттвиль и остановилась лишь в Руане; оттуда она двинулась уже чуть спокойнее и медленно начала подниматься на склон, ведущий к Малоне.

Взошла луна; ее яркий серебристый свет позволял Жаку различать даже отдельные кустики и придорожные камни, стремительно проносившиеся мимо. При выходе из туннеля Малоне его обеспокоила упавшая на полотно тень от большого дерева, он бросил взгляд направо и узнал уединенное место, поросшее кустарником поле, откуда он наблюдал сцену убийства. Пустынная и дикая местность проплывала мимо: бесконечные холмы, ложбины, где темнели низкорослые деревья, унылая, бесплодная земля. Потом, возле Круа-де-Мофра, в мертвенном свете луны, перед ним неожиданно возникло видение – дом, стоящий наискось к железной дороге, заброшенный, покинутый, с наглухо заколоченными ставнями, нагонявший смертную тоску. И, сам не зная почему, Жак ощутил, что на этот раз сердце сжалось у него еще сильнее, чем обычно, словно предвещая беду.

Но тотчас же перед его глазами уже возникла другая картина. Неподалеку от домика Мизаров, возле переезда, стояла Флора. С некоторых пор, проезжая тут, он каждый раз видел ее на этом месте: она ждала его, будто выслеживала. Девушка не пошевелилась, она лишь повернула голову и проводила взглядом стремительно мчавшийся паровоз. Ее высокая фигура темным контуром выступала в белом свете луны, золотистые волосы сверкали в бледном золоте ночного светила.

Жак, вновь пришпорив «Лизон», чтобы она быстрее взлетела на откос у Моттвиля, дал ей немного передохнуть на Больбекском плато, а потом погнал во всю мочь от Сен-Ромена к Арфлеру, по самому крутому склону железнодорожной линии Париж – Гавр: паровозы пробегают эти три лье галопом, точно разгоряченные кони, уже почуявшие конюшню. Когда поезд прибыл в Гавр, Жак был совершенно разбит от усталости, под навесом платформы плавал дым, вокруг парила обычпая суета; Северина, перед тем как подняться к себе, с веселым видом подбежала к машинисту и нежно проговорила:

– Спасибо! До завтра.

VI

Прошел месяц, и полное спокойствие вновь воцарилось в квартире Рубо, расположенной во втором этаже вокзала, над залами ожидания. И для них, и для их соседей по коридору, для всего мирка станционных служащих, которые изо дня в день живут по часам, подчиняясь неизменному железнодорожному расписанию, снова потекла привычная монотонная жизнь. Казалось, ничего не произошло ни страшного, ни из ряда вон выходящего.

Вызвавшее столько шума скандальное дело Гранморена мало-помалу забывалось, и его пришлось сдать в архив, ибо правосудие, видимо, было бессильно обнаружить преступника. После двухнедельного предварительного заключения Кабюша, по приказу судебного следователя Денизе, выпустили за отсутствием достаточных улик, а уголовное дело против него прекратили; и постепенно стала складываться поражавшая воображение полицейская легенда о загадочном неуловимом убийце, преступном авантюристе, которому приписывали все нераскрытые злодеяния: его видели сразу во многих местах, и он исчезал как дым при одном появлении агентов полиции. Изредка в оппозиционной прессе еще появлялись язвительные упоминания об этом легендарном убийце. Но газеты были возбуждены приближением парламентских выборов; произвол властей, насильственные действия префектов ежедневно давали им повод для негодующих статей, поэтому они перестали интересоваться делом Гранморена, а вслед за ними утратила к нему любопытство и публика. Теперь о нем даже не говорили.

Спокойствие в доме Рубо окончательно установилось и потому, что благополучно разрешились трудности, связанные с завещанием председателя суда. Вняв советам г-жи Боннеон, супруги Лашене в конце концов согласились не оспаривать завещание, так как не были уверены в благополучном исходе процесса и боялись лишь вызвать скандал. Вот уже неделя, как супруги Рубо были введены в права наследования и стали владельцами дома и сада в Круа-де-Мофра, оценивавшихся примерно в сорок тысяч франков. Они, не колеблясь, решили продать этот дом – средоточие разврата и преступлений; мысль о нем преследовала их как кошмар, они ни за какие блага не отважились бы провести там ночь из страха перед призраками прошлого; и супруги надумали продать его целиком, вместе с обстановкой, в таком виде, в каком он им достался, не производя никаких починок, даже не прибрав его. Однако, продавая дом с торгов, они много на этом потеряли бы, так как нелегко было найти покупателей, которые согласились бы поселиться в такой дыре; вот почему супруги Рубо решили дождаться какого-нибудь чудака, любящего уединение, и ограничились тем, что прикрепили к фасаду огромное объявление, которое без труда можно было прочесть из окон проносившихся мимо поездов. Это написанное крупными буквами извещение о продаже только подчеркивало унылый вид дома с заколоченными ставнями, стоявшего посреди заросшего терновником сада. Рубо решительно отказался хотя бы по пути заехать в Круа-де-Мофра, чтобы отдать необходимые распоряжения, и Северине самой пришлось однажды отправиться туда; она оставила ключи Мизарам и попросила их показать владение покупателям, если те объявятся. В доме можно было поселиться хоть тотчас же, в нем было все, вплоть до постельного белья.

Итак, отныне ничто не тревожило Рубо и его жену, один день сменялся другим в каком-то дремотном ожидании. В конце концов дом кто-нибудь купит, они выгодно поместят деньги, и все пойдет на лад. В сущности, они даже не помнили о нем и жили в своей старой квартире, словно никогда не надеялись расстаться с этими тремя комнатами – столовой, дверь из которой выходила прямо в коридор, довольно большой спальней, справа, и маленькой душной кухонькой, слева. Даже навес вокзальной платформы перед их окнами, этот цинковый скат, загораживающий вид, точно тюремная стена, не раздражал их, как прежде, а скорее успокаивал, усиливал впечатление полного покоя, безмятежной и усыпляющей тишины. По крайней мере за ними не подсматривают соседи, в их жизнь не вторгаются бесцеремонные соглядатаи; и теперь, с наступлением весны, Рубо и Северина жаловались только на удушающую жару да на слепящее сверкание цинка, разогретого лучами апрельского солнца. После ужасного потрясения, из-за которого они чуть не два месяца жили в постоянном трепете, супруги блаженствовали, покоряясь охватившему их бездумному оцепенению. Они желали только одного – не двигаться – и радовались, что живут, не испытывая дрожи и мук. Никогда еще Рубо не выказывал столько служебного рвения и старательности: всю неделю, когда он дежурил днем, он появлялся на платформе в пять утра, в десять завтракал дома, а в одиннадцать вновь шел на вокзал, где оставался до пяти вечера, то есть, в сущности, дежурил по одиннадцати часов; в неделю ночного дежурства он уходил в пять вечера и возвращался в пять утра, в такие дни он не пользовался даже коротким отдыхом во время трапезы, ибо ужинал у себя в кабинете; и Рубо выполнял свои нелегкие обязанности с некоторым удовлетворением: ему нравилось входить во все мелочи, все видеть своими глазами, все делать самолично, словно эта утомительная работа приносила ему забвение, помогала вернуться к размеренной, здоровой жизни. Северина между тем почти постоянно оставалась в одиночестве: из каждых двух недель она одну чувствовала себя вдовой, а в другую неделю встречалась с мужем лишь за завтраком и обедом; в ней, казалось, проснулся вкус к домоводству. Прежде она не любила заниматься хозяйством, и всем ведала тетушка Симон, старушка, приходившая к ней на три часа – с девяти утра до полудня; сама же Северина в это время вышивала. Но с той поры, как молодая женщина обрела покой и поняла, что и впредь останется здесь, она принялась повсюду наводить чистоту и порядок. Только убедившись, что все в доме блестит, она усаживалась на стул. Надо сказать, что и Рубо и Северина спали спокойно. В те редкие минуты, когда они бывали вдвоем, – за трапезой или ночью, в супружеской постели, – они никогда не заговаривали о Гранморене; им верилось, что с делом об убийстве покончено, что оно похоронено навеки.