Текст книги "Собрание сочинений. том 7. "

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 50 страниц)

Дорожку закрывали. Лабордет потащил было Нана за собою, но вернулся обратно показать ей невысокого человечка, беседовавшего в стороне с Вандевром.

– Глядите, Прайс, – сказал он.

– Ах, тот самый, что на мне скачет! – смеясь, пробормотала она.

Жокей показался ей на редкость уродливым. Впрочем, все жокеи производили на нее впечатление выродков, – наверное, это потому, что их рост искусственно задерживают. Прайс, мужчина лет сорока, выглядел преждевременно состарившимся, иссохшим ребенком, с длинной, костлявой, какой-то неживой физиономией, сплошь в морщинах. Весь он был такой жилистый, такой невесомый, что, казалось, голубой камзол с белыми рукавами надет не на человека, а на деревянный манекен.

– Вот увидите, – проговорила Нана, отходя, – он мне счастье не принесет!

Гул еще стоял на скаковой дорожке, и мокрая, истоптанная тысячью ног трава стала теперь совсем черной. Перед двумя табло, прибитыми к высокому чугунному столбу, толпились, задрав головы, игроки, встречая неясным гулом каждый номер, зажигавшийся с помощью электрической проводки из судейской. Многие господа что-то отмечали в своих программках; весть, что владелец снял Щелчка со скачек, вызвала рокот удивления. Впрочем, Нана под руку с Лабордетом быстро прошли мимо. Колокол, подвешенный на мачте, увенчанной флагом, заливался звоном, предлагая очистить дорожку.

– Ах, дети мои, – объявила Нана, садясь в ландо, – это их взвешивание просто ерунда!

Кругом нее раздавались крики, рукоплескания: «Браво, Нана! Нана вернулась!..» Ну и дурачки! Неужели они вообразили, что она их бросит? Вернулась она в самое время. Внимание! Начинается! И шампанское было забыто, никто уже больше не пил.

Но Нана ужасно удивилась, обнаружив в их ландо Гага, усадившую себе на колени Бижу и Луизэ; желая быть поближе к Ла Фалуазу, Гага решилась на этот смелый шаг, сославшись на то, что ей не терпелось поцеловать малютку. Она обожает детей.

– Кстати, что с Лили? – спросила Нана. – Верно, это она там в экипаже со стариком?.. Мне тут такого наговорили!

Гага состроила плачевную мину.

– Да, дорогая, я чуть было не умерла из-за нее, – горестно пояснила она. – Вчера до того наревелась, что с постели не вставала, да и сегодня думала, не приду… Ведь ты знаешь, какого я мнения придерживаюсь. Уж так я этого не хотела, воспитывала ее в монастыре, надеялась выдать замуж за хорошего человека. Не скупилась на советы, держала в строгости, берегла как зеницу ока… И вот представь себе, милочка, она сама этого захотела. Ох, какие были сцены, слезы, как она мне дерзила, пришлось дать ей встрепку. Ей, мол, скучно, она, видите ли, хочет попытать счастья… Ну, когда она мне посмела заявить: «В конце концов не тебе, мол, мне мешать», – я ей в ответ: «Дрянь ты этакая, ты нас позоришь, убирайся вон!» Так оно и вышло, я же сама и помогла ей все устроить… Вот и рухнула последняя моя надежда, а я так мечтала о порядочной жизни!

Яростные крики споривших заставили их подняться с места. Оказывается, это вопил Жорж, который выступил в защиту Вандевра и старался опровергнуть слухи, ходившие в толпе.

– Кто вам сказал, что он отказывается от своей лошади? – надрывался Жорж. – Еще вчера в клубе он держал пари на Лузиньяна в сумме тысячи луидоров.

– Верно, и я этому свидетель, – подтвердил Филипп. – И ни гроша он не поставил на Нана… Если Нана идет десять к одному, он тут ни при чем. Даже смешно приписывать людям столь тонкие расчеты. Ему-то какая выгода?

Лабордет с невозмутимым лицом слушал споры и, пожав плечами, произнес:

– Да оставьте, пусть болтают… Граф сам только что заключил пари на Лузиньяна не меньше чем на пять тысяч, и если он поставил сотню на Нана, то лишь потому, что владелец обязан верить в резвость своих лошадей или хотя бы притворяться, что верит.

– К черту! Плевать мы хотели! – заорал Ла Фалуаз, нелепо размахивая руками. – Все равно Спирит придет первым. Франции каюк! Браво, Англия!

Когда новый удар колокола возвестил о том, что лошади должны выйти на старт, по толпе прошел трепет, Нана, чтобы лучше видеть, встала на сиденье ландо, топча ногами букеты роз и незабудок. Она обвела взглядом необъятный горизонт. В эти последние минуты лихорадочного напряжения она раньше всего посмотрела на пустую дорожку за серыми барьерами, возле которых стояли полицейские через каждые два столба; полоса травы, грязной, затоптанной возле экипажей, дальше вновь приобретала свой натуральный цвет, расстилаясь нежно-зеленым бархатным ковром. Опустив глаза, она увидела у своих ног, в центре круга, лужайку, – здесь кишела толпа, зрители вставали на цыпочки, тянули шеи, громоздились на подножки экипажей, не замечая в пылу азарта толчков, ржали лошади, громко хлопали на ветру полотняные навесы, всадники посылали коней вперед, лавируя среди пешеходов, которые в свою очередь бросались к барьерам, чтобы занять местечко получше; а там, в противоположной стороне, на трибунах, лица зрителей, заполнивших проходы, скамьи, террасы, казались совсем маленькими, а вся масса голов словно была нарисована пестрыми мазками. На фоне неба вырисовывались группами черные силуэты. А еще дальше вкруг ипподрома расстилалась равнина. Справа, позади мельницы, увитой плющом, уходили вдаль лужайки, перерезанные купами деревьев; прямо напротив, вплоть до самой Сены, омывавшей подножие холма, переплетались сетью аллеи, где застыл в неподвижности строй экипажей, поджидавших седоков; слева, в сторону Булони, горизонт снова становился шире, открывая в просвете голубоватые дали Медона, которые пересекала аллея павлоний, и розовые их шапки, растущие прямо на ветвях, лишенных листвы, казались издали ярко отлакированным ковром. Люди все еще подходили, чернея, словно вереница муравьев, на узкой ленте дороги, пересекавшей парк; а еще дальше, со стороны Парижа, даровые зрители, словно стадо, разбрелись в перелесках и под деревьями; на самой опушке Булонского леса двигались цепью темные точки.

Но внезапно веселье согрело сто тысяч сердец, согрело людей, которые сновали от одного края лужайки до другого, словно рой насекомых, ошалело кружащих в воздухе. Тучи, минут пятнадцать скрывавшие солнце, вдруг расступились, и все окрест залило целое озеро света. И все заиграло, заблестело, загорелись над толпой золотые щиты дамских зонтиков. Люди рукоплескали солнцу, приветствовали его смехом, руки тянулись к небу, как бы желая разогнать облака.

По пустынной скаковой дорожке прогуливался в одиночестве полицейский. Потом слева появился какой-то человек с красным флажком в руке.

– Это стартер, барон де Мориак, – пояснил Лабордет обратившейся к нему с вопросом Нана.

Толпившиеся вокруг экипажа Нана мужчины карабкались на подножки; не умолкая шел бессвязный разговор, состоявший из отрывистых восклицаний, возгласов, восторгов и удивления, но и они не поспевали за быстро сменявшимися событиями на ипподроме. Филипп с Жоржем, Борденав и Ла Фалуаз просто не могли молчать.

– Да не толкайтесь вы!.. Дайте поглядеть!.. Смотрите, в будку вошел судья… Это, по-вашему, господин де Сувиньн? Ну и глаза нужно иметь, чтобы рассмотреть с такой высоты, идут ли лошади голова в голову или нет! Да замолчите, флаг подымают… Вот они, тише! Впереди Косинус!

На мачте бился по ветру желто-красный флаг. Лошадей по очереди выводили конюшенные мальчики; жокеи, бросив поводья, сидели в седле; яркими пятнами в солнечном свете выделялись их камзолы. После Косинуса вывели Случай и Бума. Потом дружный шепот приветствовал появление Спирита, великолепного гнедого жеребца, и резкое сочетание тонов, лимонного с черным, придавали фигуре его жокея какую-то чисто британскую меланхоличность. Восторженные восклицания встретили Валерио II, невысокого, живого; скакавший на нем жокей был в светло-зеленом с розовым. Обе лошади Вандевра заставили себя ждать. Наконец вслед за Миндалем показались бело-голубые цвета. Но Лузиньян, темно-гнедой жеребец безупречных статей, был сразу же забыт ради Нана, вызвавшей всеобщее удивление. Такою ее еще не видели; солнце позолотило ее шерсть, придав ей тот рыжеватый оттенок, которым кичатся парижские красотки. Лошадь блестела, как новенькая монета, с изящной шеей и головой, с глубокой грудью, с длинным крупом, каждое ее движение выдавало нервозность.

– Смотрите-ка, да мы с ней одной масти! – восторженно закричала Нана. – А знаете, я ею очень горжусь.

Ландо буквально осаждали, и Борденав в давке чуть не наступил на крошку Луизэ, забытого матерью. Он поднял мальчика, посадил его к себе на плечо и по-отечески проворчал:

– Бедный малыш, пусть и он посмотрит… Подожди, я сейчас тебе твою мамашу покажу. Вот видишь лошадку, так это она.

И так как Бижу скреб лапками его брюки, Борденав взял на руки и собачонку, а Нана, в полном блаженстве оттого, что такая лошадь носит ее имя, исподтишка бросала взгляды на этих дам, желая убедиться, какие они корчат физиономии. Все они просто взбесились. В эту самую минуту Триконша, неподвижно сидевшая в своем экипаже, замахала руками, подзывая букмекера, и через головы зрителей дала ему поручение. Она что-то почувствовала нюхом и поставила на Нана.

Ла Фалуаз между тем шумел один за десятерых. Он вдруг влюбился в Миндаля.

– Меня осенило, – твердил он. – Посмотрите на Миндаля. А, каков аллюр? Ставлю на Миндаля в восемь раз. Кто еще ставит?

– Да угомонитесь вы, – не выдержал наконец Лабордет. – Смотрите, раскаетесь.

– Ваш Миндаль просто одер, – заявил Филипп. – Он уже и сейчас весь в мыле… Увидите сами.

Лошадей выстроили справа, и они на пробном галопе прошли перед трибунами. Тут снова разгорелись страсти, снова все заговорили разом.

– Лузиньян слишком растянут, но вытренирован отлично… Ну, уж на Валерио Второго гроша ломаного не поставлю: слишком нервный, на галопе задирает голову, а это плохой знак… Смотрите-ка, на Спирите скачет Берн… А я вам говорю, у Спирита нет плеча, а у лошади вся сила в косом плече… Нет, решительно Спирит чересчур спокоен… Послушайте, я сам видел Нана после скачек на приз Продюис, вся в мыле, шерсть тусклая, бока так и ходят, будто вот-вот околеет. Держу пари на двадцать луидоров, что она останется за флагом!.. Да оставьте вы, вот уж действительно пристали со своим Миндалем! Все равно не успеете, уже начинают.

Слова эти были адресованы Ла Фалуазу, который, чуть не плача, старался пробиться сквозь толпу к букмекерам. С трудом удалось его образумить. Все шеи вытянулись как по команде. Но первая попытка не удалась, стартер, который отсюда, с большого расстояния, казался тоненькой черной полоской, не опустил флажка. Лошадей вернули, дав им немного пройти галопом. Два последующих старта тоже не удались. Наконец стартеру удалось выровнять лошадей, и он пустил их так искусно, что толпа восторженно заревела:

– Великолепно!.. Да нет, это просто случайность!.. Неважно, зато как получилось!

Крики замерли, сменившись тревогой, теснившей каждую грудь. Пари уже не заключали, исход игры решался сейчас на скаковой дорожке. Сначала царило глубокое молчание, казалось, даже все перестали дышать. Люди бледнели, тянулись вперед, лица передергивала нервическая гримаса. Сначала повели Случай и Косинус, шедшие голова в голову; вслед за ними сразу шел Валерио II, все остальные лошади сбились в сплошной клубок. Когда они прошли мимо трибун, подымая бешеным своим галопом вихревой ветер, сотрясая почву, клубок уже растянулся на сорок метров в длину. Последним шел Миндаль, Нана теперь лишь немного отставала от Лузиньяна и Спирита.

– Черт возьми! – пробормотал Лабордет. – Как англичанин-то рвется!

Сидевшие в ландо обрели дар речи, заохали, закричали. Они становились на цыпочки, следили взглядом за жокеями, яркие камзолы которых мелькали на солнце, словно движущиеся многокрасочные пятна. На подъеме вперед вырвался Валерио II, Косинус и Случай отстали, Лузиньян и Спирит шли голова в голову, а сразу за ними по-прежнему скакала Нана.

– Черт побери, англичанин придет первым, это ясно, – заметил Борденав. – Лузиньян уже утомился, а Валерио Второй не выдержит.

– Да, будет дело, если англичанин выиграет! – воскликнул Филипп, охваченный патриотической скорбью.

Мучительная тревога сжимала сердца всех этих сбившихся в кучу людей. Опять поражение! И каждый с небывалым, чуть ли не религиозным экстазом заклинал в душе Лузиньяна прийти первым и ругал последними словами Спирита и его жокея, улыбавшегося зловещей улыбкой гробовщика. Из рассеявшейся по всей лужайке толпы порывами выносило вперед группы игроков, бежавших во всю прыть. Всадники на галопе пересекали лужайку. И Нана, медленно поворачиваясь вслед бегущим по кругу лошадям, видела у своих ног бурливое море людей, лошадей, голов, и казалось, всех их уносит вихрем скачки, прочеркивавшей горизонт яркими вспышками разноцветных жокейских камзолов. Она следила взором за жокейскими спинами, за лошадиными крупами, за распластанными в воздухе лошадиными ногами, которые по мере отдаления становились все тоньше, вытягивались в ниточку. Вот они повернулись боком и стали теперь совсем маленькими, игрушечные лошадки на фоне зеленеющих массивов Булонского леса. Потом внезапно они совсем исчезли из вида за пышной купой деревьев, росших в центре круга.

– Да подите вы! – крикнул Жорж, не терявший надежды. – Это еще не конец… Англичанин сдает.

Но Ла Фалуаз становился просто неприличен; в новом приступе презрения к своим компатриотам, он громко превозносил Спирита. Браво! Чудесно! Так нам и надо, французам! Спирит первым, а Миндаль вторым, пускай наше милое отечество остается с носом! Наконец Лабордет, которому надоели эти вопли, всерьез пригрозил вышвырнуть Ла Фалуаза из ландо.

– Сверимся по минутам, – миролюбиво сказал Борденав и, не спуская с рук Луизэ, вытащил из кармана часы.

Из-за купы деревьев одна за другой показывались лошади. Публика оцепенела от изумления, потом все загалдели разом… По-прежнему первым шел Валерио II, но его нагонял Спирит, Лузиньян отстал, и на его месте скакала какая-то другая лошадь. В первую минуту никто ничего не понял, не разобравши цвета камзолов. Послышались восклицания:

– Да это Нана!.. Бросьте, какая еще Нана! Я вам говорю, Лузиньян не разошелся… А ведь верно, Нана! Ее сразу можно узнать, вся золотистая… Ну, разглядели наконец! Прямо огонь! Браво, Нана, вишь шельма!.. Это ровно ничего не доказывает. Она просто лидирует Лузиньяну.

На секунду последнее мнение восторжествовало. Но постепенно кобыла набирала темп. Тут публику охватило небывалое волнение. Цепочка остальных лошадей никого уже не интересовала. Решительная борьба завязалась между Спиритом, Нана, Лузиньяном и Валерио II. Их имена выкрикивали вслух, и при каждом их рывке вперед слышались невнятные отрывочные восклицания. И настоящая Нана, вскарабкавшись на козлы рядом с кучером, стояла совсем белая, дрожа всем телом, столь потрясенная, что не могла слова выговорить. Лицо стоявшего рядом с ней Лабордета снова расплылось в улыбку.

– Ну как англичанин, – по-моему, ему каюк! – радостно объявил Филипп. – Он плохо скачет.

– Во всяком случае, ваш Лузиньян выдохся, – заорал Ла Фалуаз. – Придет Валерио Второй… Смотрите, все четыре сбились в кучу.

Одни и те же слова были у всех на устах:

– Ну и скачка, дети мои! Вот это скачка, черт побери!

Сейчас четыре лошади летели с молниеносной быстротой. Уже чувствовалось их приближение; размеренный, словно вздохи, далекий конский храп с каждым мгновением становился все громче. Толпа неудержимо хлынула к барьерам; и, обгоняя дробный топот, из тысячи грудей вырвался крик, передаваясь от человека к человеку, как волна набегает на волну. Так, в какой-то уже скотской судороге азарта, завершалась эта неистовая игра, где сто тысяч зрителей, зараженные одной и той же маниакальной мыслью, одной и той же потребностью рисковать, жадно смотрели вслед лошадям, уносившим своим галопом миллионы. Игроки толкались, давили друг друга, сжав кулаки, разинув рты, помня лишь свой интерес, понукая свою лошадь жестом и голосом. И крик толпы, вопль хищника, проснувшегося под сюртуками безупречного покроя, перекатывался окрест, становился все отчетливее:

– Вот они! Идут! Идут!

Но Нана удалось еще вырваться вперед, теперь отстал Валерио II, и она держалась всего на две-три головы от Спирита. Громовой гул креп с каждым мгновением. Лошади приближались, и навстречу им из ландо неслась буря проклятий.

– Ну же, Лузиньян, одер ты этакий, сволочь последняя! Чудесно, англичанин! Нажми, нажми, милый! А Валерио вот уж дрянь!.. Падаль! Пропали мои десять луидоров!.. Вот Нана – это дело! Браво, Нана! Браво, чертовка!

И Нана, стоя на козлах, невольно в ритм конскому галопу покачивала бедрами и поясницей, словно сама скакала. Время от времени она делала животом вращательные движения, ей казалось, что это помогает лошади. И при этом Нана утомленно вздыхала, с трудом цедила сквозь зубы:

– А ну… а ну… а ну…

Тут произошло нечто поразительное. Прайс, стоя в стременах, высоко подняв хлыст, железной рукой вел Нана. Этот иссохший человечек, похожий на ребенка, с своей длинной безжизненной физиономией, был теперь весь пламя. И в яростном порыве, являя образец торжества человеческой воли, он, казалось, вкладывал в животное всю свою душу, поддерживал, словно нес ее, всю в мыле, с налитыми кровью глазами. Лошади промчались с быстротой молнии, со свистом рассекая воздух; толпа затаила дыхание, а судья тем временем хладнокровно ждал, не спуская глаз с ленты. Вдруг ипподром огласился оглушительным воем. Последним усилием Прайс бросил Нана вперед к столбу, обскакав Спирита на голову.

В ответ раздался рев, нараставший, как морской прибой: «Нана! Нана! Нана!» Крик перекатывался, крепчал, словно сердито разгулявшаяся буря, постепенно полз к горизонту от укромных уголков Булонского леса до Мон-Валерьена, от лугов Лоншана до Булонской равнины. На лужайке царило ликование, близкое к безумию. Да здравствует Нана! Да здравствует Франция! Долой Англию! Женщины размахивали зонтиками; мужчины прыгали, вертелись волчком, вопили; некоторые, нервно хихикая, бросали в воздух шляпы. А по ту сторону скакового поля те же чувства потрясали людей у весовой, трибуны шумели, хотя отсюда видно было только, как дрожит воздух, словно где-то поблизости пылает пламя невидимого костра, – пылает над этим скопищем вскинутых кверху рук, искаженных расстоянием и волнением лиц с черными точками глаз, с разинутыми ртами. Казалось, этому не будет конца, волнение ширилось, вновь нарастало на самых дальних аллеях, овладевало парижским людом, расположившимся под деревьями, и, так разливаясь, докатилось до императорской трибуны, где аплодировала императрица. «Нана! Нана! Нана!» Крик этот вздымался к торжествующему в небесах солнцу, омывавшему золотым дождем исступление толпы.

Тут Нана, стоявшая на скамеечке ландо, как бы вознесясь над толпой, решила, что крик этот относится к ней. На минуту она застыла, ошеломленная своим триумфом, не спуская глаз с лужайки, столь густо затопленной народом, что трава исчезла под черной рябью шляп и цилиндров… Потом, когда вся эта публика, давая дорогу победителю, выстроилась шпалерами чуть не до самого выхода, снова приветствуя Нана с Прайсом в седле, бессильно рухнувшим на лошадиную холку, погасшим, словно выпотрошенным, настоящая Нана звонко шлепнула себя по ляжкам и, забыв все на свете, торжествующе воскликнула, не стесняясь в выражениях:

– Ах, черт побери! Ведь это же я… Ах, черт вас всех побери, ну и удача!

И не зная, как еще выразить переполнявший ее восторг, схватила на руки Луизэ, все еще сидевшего на плече у Борденава, я звонко расцеловала мальчугана.

– Три минуты четырнадцать секунд, – объявил Борденав, пряча часы в карман.

Нана продолжала слушать, как эхо разносило из конца в конец ипподрома ее имя. Это ей рукоплескала верная толпа, а она, выпрямив стан, властвовала над ними со своей, похожей на хвост кометы, шевелюрой, в своем бело-голубом, как небеса, платье. Лабордет сообщил мимоходом, что она выиграла две тысячи луидоров, ибо он поставил все ее пятьдесят луидоров на Нана. Но деньги, выигрыш волновали ее куда меньше, нежели эта неожиданная победа, отзвук которой превратил ее самое в королеву Парижа. Все остальные дамы проигрались; Роза Миньон с досады зонтик сломала; а Каролина Эке, и Кларисса, и Симона, и даже Люси Стюарт, забывшая о присутствии сына, вполголоса чертыхались, выведенные из себя удачей этой толстой девки; зато Триконша, осенявшая себя крестным знамением перед каждым стартом и финишем, глядела на них сверху вниз презрительным оком многоопытной матроны, ласково кляня Нана, в восторге от собственной проницательности.

Вокруг ландо Нана стало еще многолюднее. Вся ее банда яростно вопила. Жорж продолжал что-то выкрикивать, хотя ему уже не хватало дыхания и голос осип. Поскольку шампанское иссякло, Филипп, в сопровождении лакеев, бросился в буфет. А свита Нана все множилась; ее триумф подбодрил даже тех, кто мешкал к ней подойти; круговое движение на лужайке, центром которого, естественно, стал экипаж Нана, выросло до некоего апофеоза: царица Венера в окружении своих обезумевших подданных. Борденав, пристроившийся позади Нана, тихонько чертыхался, по-отечески умиляясь душой. Даже Штейнер, сам Штейнер, был вновь околдован и, оставив Симону, взобрался на подножку знаменитого ландо. Когда шампанское прибыло, когда Нана подняла полный стакан, раздались оглушительные рукоплескания, снова поднялся неистовый крик: «Нана! Нана! Нана!» – так, что люди непосвященные оглядывались, ища глазами кобылу, и уже трудно было понять, кто именно – женщина или животное – покорил все сердца.

Прибежал даже Миньон, не обращая внимания на свирепые взгляды Розы. Эта чертова девка кого угодно с ума сведет, он непременно должен ее расцеловать. По-отечески чмокнув Нана в обе щеки, он сказал:

– Самое досадное, что теперь-то Роза уж наверняка пошлет письмо… Она совсем взбесилась.

– Тем лучше, мне это только на руку! – неосторожно воскликнула Нана.

Но, заметив недоуменный взгляд Миньона, поспешила загладить свой промах:

– Что я такое болтаю? Ей-богу, сама не знаю, что говорю!.. Просто пьяна.

И верно, она была пьяна, пьяна от радости, пьяна от солнца, и, подымая вверх стакан, провозгласила тост в свою собственную честь.

– За Нана! За Нана! – крикнула она среди все возраставшего гула, смеха, криков «браво!», постепенно заполнивших ипподром.

Скачки подходили к концу, сейчас разыгрывался приз Воблана. Экипажи постепенно разъезжались. А тем временем в гуле сердитых голосов все чаще звучало имя Вандевра. Теперь всех осенило: в течение двух лет Вандевр подготовлял свой маневр, и по его приказу Грешем придерживал Нана на всех предыдущих скачках; да и Лузиньяна он выставил лишь затем, чтобы лидировать кобыле. Проигравшие выходили из себя, а выигравшие пожимали плечами. Ну что такого? В чем тут преступление? Любой владелец конюшни имеет право распоряжаться своими лошадьми как ему заблагорассудится. Такое ли еще видали! Почти все сошлись на том, что Вандевр сделал весьма ловкий ход, собрав через друзей все, что можно было взять на Нана, чем и объяснялись внезапно повышенные ставки; называли цифру две тысячи луидоров, в среднем в тридцати, говорили о выигрыше в сто двадцать тысяч – сумма столь грандиозная, что она вызывала уважение и извиняла все.

Но иные слухи, и весьма серьезные, потихоньку поползли из судейской. Мужчины, побывавшие там, сообщали подробности; голоса становились громче; теперь уже не стесняясь, вслух, рассказывали о чудовищном скандале. Бедняге Вандевру крышка: глупейшим образом, самым дурацким мошенничеством загубил он свой блистательный трюк, поручив Марешалю, тому самому букмекеру с бандитской физиономией, поместить за его счет против Лузиньяна две тысячи луидоров, и лишь ради того, чтобы вернуть жалкую мелочь – тысячу с чем-то, которую граф поставил открыто; и это было уже умопомешательство в предчувствии окончательного краха. Букмекер, которого предупредили, что фаворит не выиграет, реализовал на этой лошади тысяч шестьдесят. Но Лабордет, не получив исчерпывающих и точных инструкций, поставил как раз у него двести луидоров на Нана, которую Марешаль по-прежнему держал в пятидесяти к одному, не подозревая о готовящейся махинации. Упустив сто тысяч франков и потеряв в итоге сорок тысяч, чувствуя, что все рухнуло, Марешаль вдруг прозрел, увидев в весовой после скачек графа, о чем-то шептавшегося с Лабордетом, – и, с яростной злобой обворованного человека, с грубостью вчерашнего кучера, он устроил им на глазах у публики сцену, рассказал о махинации, не выбирая слов, будоража толпу. Говорили, что немедленно собирается жюри скачек.

Нана, которой Филипп и Жорж шепотом сообщили о происшествии, продолжала пить и хохотать, высказывая вслух свои соображения. Что ж, вполне возможно, теперь она кое-что припоминает; и к тому же у ихнего Марешаля бандитская рожа. Однако она все еще сомневалась, как вдруг появился Лабордет. Он был бледен как мертвец.

– Ну что? – осведомилась вполголоса Нана.

– Каюк! – ответил он кратко.

И пожал плечами. Сущее дитя, этот Вандевр! Нана досадливо махнула рукой.

Этим вечером Нана имела в Мабиле потрясающий успех. Когда около десяти часов вечера появилась она, там уже стоял полный содом. Эти классические парижские балы обычно собирали всех молодых гуляк, представителей парижского света, бесчинствовавших грубо и бессмысленно, по-лакейски. Под гирляндами газовых фонариков стояла невероятная толчея; черные фраки, вычурные туалеты декольтированных дам в соседстве со старенькими затрапезными платьишками – все это кружилось, ревело, подхлестываемое пьяной удалью. В тридцати шагах от оркестра не было слышно ударов литавр. Никто не танцевал. Пошлые остроты, неизвестно почему вдруг полюбившиеся публике, передавались из уст в уста. Каждый лез из кожи вон, стараясь развеселить себя и других. Семь каких-то женщин заперли в раздевалке, и они с плачем умоляли выпустить их на свободу. Кто-то нашел луковицу, ее пустили с аукциона и продали за два золотых. Как раз в эту минуту и появилась Нана, в том самом бело-голубом туалете, в котором щеголяла на скачках. Под оглушительные крики «браво!» луковицу вручили ей. Как она ни отбивалась, трое мужчин схватили ее на руки и с триумфом пронесли напролом через весь сад, безжалостно топча газоны, не щадя клумб; и так как дальнейшему шествию помешал оркестр, эстраду взяли приступом, поломали все стулья и пюпитры. По-отечески снисходительная полиция дирижировала погромом.

Только во вторник Нана опомнилась от переживаний, вызванных ее триумфом. Утром она беседовала с мадам Лера, которая пришла сообщить о здоровье Луизэ, – после скачек малыш простудился. Нана, задыхаясь от волнения, пересказала тетке историю, занимавшую весь Париж. Вандевр, которого в вечер скачек исключили из жокей-клуба и клуба «Империаль», на следующий день поджег конюшни и сгорел вместе со своими лошадьми.

– Он мне несколько раз об этом говорил, – твердила Нана. – Чисто сумасшедший!.. Вот набралась-то я страху, когда мне вчера вечером об этом сообщили! Понимаешь, он вполне мог меня укокошить как-нибудь ночью… И почему он не предупредил меня насчет этой кобылы?.. Я могла бы целое состояние выиграть!.. Он сказал Лабордету, что если я буду в курсе дела, то непременно тут же все разболтаю своему парикмахеру и разным мужчинам. Очень красиво с его стороны! Нет, нет, не могу я его жалеть.

Затем, поразмыслив, Нана окончательно рассердилась. Тут вошел Лабордет: он получил деньги по всем пари и принес Нана сорок тысяч франков. Но это лишь усугубило ее досаду, ведь можно было выиграть целый миллион! Лабордет, который делал вид, что вся эта история его не касается, начисто отрекся от Вандевра. Эта знать давным-давно выродилась и обычно кончает самым глупейшим образом.

– Ну нет, не скажи, – прервала Нана, – вовсе это – не по-дурацки – сжечь себя в конюшне. Я, наоборот, считаю, что он умер молодцом. Конечно, я его в этой истории с Марешалем защищать не намерена. Что глупо, то глупо! Подумать только, у Бланш еще хватило наглости во всем обвинить меня! А я ей в ответ: «Я, что ли, велела ему мошенничать?» Верно ведь? Просить денег у мужчин – вовсе не значит посылать их красть. Скажи он мне прямо: «Ничего у меня больше нет», – я бы ему ответила: «Ну и что ж, давай попрощаемся». И все бы на том и кончилось.

– Совершенно верно, – степенно подтвердила тетка. – Если мужчины упрямятся, пусть сами на себя пеняют.

– Ну, а под конец праздничек он устроил шикарный, ничего не скажешь! – подхватила Нана. – Говорят, до того было страшно, что в дрожь бросало. Людей услал, сам заперся в конюшне и керосин захватил! И как пылало-то, страсть! Ты только пойми, штука огромная, вся из дерева, а внутри солома и сено!.. Пламя поднималось высоко, прямо как башня… А самое удивительное – это лошади, не хотелось им ни с того ни с сего жариться. Люди слышали, как они бились, старались выломать двери, по-человечески кричали… Кто там был, до сих пор как очумелый ходит.

Лабордет позволил себе недоверчиво присвистнуть. Никогда он не поверит, что Вандевр погиб. Кое-кто клялся, что видел, как тот вылезал из окошка. Поджег он свои конюшни в состоянии умопомешательства. Только когда начало чересчур сильно припекать, тут он и опамятовался. Человек, который вел себя по-дурацки с женщинами, человек конченый, не мог так храбро принять смерть.

Нана разочарованно слушала его. И нашла в ответ только одну фразу:

– Ах он негодный! Ведь как это могло получиться красиво!

XII

Было уже за полночь, а Нана с графом еще не спали, лежа в широкой постели, задрапированной венецианским кружевом. После трехдневной размолвки Мюффа нынче вечером вернулся к Нана. Сама спальня, казалось, дремала, влажно и жарко дыша благоуханием любви, и в слабом свете лампы расплывчатыми бесцветными пятнами выступала белая полированная мебель, инкрустированная серебром. Спущенный полог окутывал ложе волною мрака. Раздался вздох, потом звук поцелуя нарушил тишину, и Нана, выскользнув из-под одеяла, присела на край постели, свесив на ковер босые ноги. Лица графа, откинувшегося на подушки, не было видно в полумраке.

– Ты веришь в бога, душенька? – спросила вдруг Нана после минутного раздумья, с серьезным, строгим лицом, ибо, как только разжались объятия любовника, ее вдруг охватил суеверный ужас.

С самого утра Нана жаловалась на недомогание, твердила, что в голову ей лезут разные идиотские, по ее выражению, мысли о смерти, об адских муках. Порой случались такие ночи, когда на нее нападал детский страх, терзали наяву кошмары, полные бредовых видений. Она снова заговорила: