Текст книги "Собрание сочинений. том 7. "

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 50 страниц)

На крещенский пирог мадам Лера пришла первая и привела с собой Луизэ. Фонтан еще не вернулся, и поэтому тетка позволила себе высказать племяннице свои опасения: она трепетала при мысли, что Нана отказалась от богатства.

– Ах, тетя, я так его люблю! – воскликнула Нана, трогательно прижимая к груди руки.

Слова эти произвели необыкновенное впечатление на мадам Лера. Она даже прослезилась.

– Уж это верно, – сказала она убежденно. – Любовь важнее всего.

И принялась восторгаться: какая уютная квартирка. Нана показала ей и спальню, и столовую, и кухню. Ну конечно, это не бог весть что, но все очень чистенько, везде побелили, покрасили, сменили обои, комнатки такие веселые, солнечные.

Потом мадам Лера увела племянницу в спальню, а Луизэ остался на кухне и пристроился возле кухарки смотреть, как та жарит курицу. Дело в том, что если мадам Лера и позволила себе сделать замечание, то лишь потому, что у нее недавно побывала Зоя. Из чувства преданности к хозяйке Зоя храбро стояла на посту; мадам, конечно, позднее отблагодарит ее, – на сей счет горничная не беспокоилась. И пока происходил разгром апартаментов на бульваре Османа, Зоя сражалась с кредиторами, стараясь отступить с честью, спасти обломки прежней роскоши; всем она говорила, что хозяйка уехала путешествовать и пока еще не сообщила адреса. Боясь, как бы ее не выследили, Зоя даже лишала себя удовольствия навещать Нана. Однако в тот день она не зря прибежала утром к мадам Лера: дела принимали новый оборот. Накануне явились кредиторы – обойщик, угольщик, белошвейка – и заявили, что согласны подождать, даже предложили дать Нана взаймы весьма значительную сумму, если только она пожелает возвратиться в свою квартиру и будет вести себя умно. Тетка передала племяннице слова Зои. Несомненно, за этими предложениями скрывается какой-нибудь поклонник.

– Ни за что! – возмущенно воскликнула Нана. – Ишь ты! Ловкачи они, эти господа поставщики! Вообразили, что я соглашусь продаваться, чтобы оплатить их счета! Да я лучше умру с голода, чем изменю Фонтану.

– Так я ей и ответила, – сказала мадам Лера. – У моей племянницы, говорю, слишком благородное сердце.

Все же Нана была очень уязвлена, узнав, что Миньоту продали и купил ее за гроши не кто иной, как Лабордет для Каролины Эке. Нана разразилась гневной тирадой против всей шайки. Кто они такие? Сущие твари, потаскушки, и нечего им нос задирать. Да они ей и в подметки не годятся!

– А ну их, пусть себе кривляются, – заключила она. – Не в деньгах счастье! Знаешь, тетя, я о них думать-то позабыла. Как будто их и на свете нет. Я так счастлива!..

Тут пришла мадам Малюар, как всегда, в диковинной шляпке, – только она одна ухитрялась придавать своим шляпкам такой нелепый фасон. Встреча вышла очень радостной. Мадам Малюар объяснила, что в роскошной обстановке она робела, а теперь время от времени будет заглядывать на партию в безик. Еще раз осмотрели квартиру, и на кухне, в присутствии приходящей прислуги, поливавшей курицу жиром, Нана заговорила об экономии, о том, что кухарка стоила бы чересчур дорого, что гораздо лучше самой вести свой дом. Луизэ с блаженной улыбкой взирал на курицу.

Вдруг послышались громкие голоса. Пришел Фонтан с Боском и Прюльером. Можно было садиться за стол. Уже подали суп, однако Нана в третий раз повела гостей смотреть квартиру.

– Ах, дети мои, как у вас уютно! – твердил Боск, просто для того чтобы доставить удовольствие приятелям, раз они угощают обедом. Но, откровенно говоря, вопрос о «конуре», как он выражался, ничуть его не занимал.

В спальне он выказал еще больше любезности. Обычно он называл женщин кобылами, и мысль, что мужчина может взвалить на себя этакую обузу, вызывала в этом пьянице, презиравшем всех и вся, особенное негодование.

– Ах, мошенники! – сказал он, лукаво подмигивая. – И ведь все проделали тайком!.. Ну что ж, вы правы. Ничего не скажешь. Заживете чудесно. А мы будем ходить к вам в гости!

Прискакал Луизэ верхом на палочке, и Прюльер сказал с ехидным смешком:

– Смотрите-ка! У них уже такой большой младенец!

Шутка показалась очень забавной. Тетка и мадам Малюар так и покатились со смеху. Нана не только не рассердилась, но умильно улыбнулась и сказала, что, к сожалению, это неверно, но ради нее самой и ради малыша она очень хотела бы, чтобы так оно и было. Кто знает, может, и появится у них младенец. Фонтан выказывал необыкновенное благодушие, брал Луизэ на руки, играл с ним и говорил, сюсюкая:

– Ну и что ж, ну и что ж!.. А мы своего папочку все равно любим!.. Называй меня папочкой, плутишка.

– Папочка… папочка… – лепетал мальчик.

Все наперебой ласкали Луизэ. Боску надоели сантименты, и он напомнил, что пора приступать к пиршеству, – все прочее пустяки. Нана попросила разрешения посадить Луизэ рядом с собой. Обед прошел очень весело. Один Боск злился на соседство мальчугана, от которого ему все время приходилось защищать свою тарелку. Мадам Лера тоже ему досаждала. Разнежившись, она шепотком рассказывала таинственные истории о том, как к ней все еще пристают на улице вполне приличные господа, и несколько раз ему приходилось отодвигать под столом ногу, ибо соседка напирала на нее коленкой, устремив на него затуманенный взор. Мадам Малюар сидела рядом с Прюльером. Но он вел себя с ней крайне неучтиво: ни разу не позаботился о своей даме, – он был всецело поглощен Нана; по-видимому, его злило, что она сошлась с Фонтаном. К тому же влюбленные голубки всем надоели непрестанными нежностями. Вопреки правилам этикета, они пожелали за столом сесть рядом.

– Да ешьте вы, черт побери! Еще успеете нацеловаться, – твердил Боск, набивая себе рот. – Подождите, когда мы уйдем.

Однако Нана не могла удержаться. Она была полна любовного восторга, вся раскраснелась, как девушка. В каждом ее взгляде, даже в смехе чувствовалась нежность. Она не сводила с Фонтана глаз, называла его ласкательными именами: мой песик, мой волчоночек, мой котик, – и когда он просил ее передать ему соль или графин с водой, она, подавая, наклонялась и целовала его куда придется – в губы, в глаза, в нос, в ухо; ее за это журили, а она, улучив минуту, с милыми ужимками, покорная, гибкая, жалась к нему, словно провинившаяся кошечка, потихоньку брала его за руку и, не выпуская из своей руки, приникала к ней поцелуем, лишь бы прикоснуться к нему. Фонтан пыжился и снисходительно принимал это поклонение. От него веяло самодовольством, кончик его толстого носа сладострастно шевелился. Козлиная морда, с безобразными смешными чертами, казалась еще уродливее от того, что ему как кумиру поклонялась эта великолепная, белокурая, упитанная красавица куртизанка. Иной раз он милостиво отвечал на ее поцелуи с видом человека, который сыт по горло удовольствиями, но желает быть любезным.

– Да перестаньте же наконец! Просто противно! – крикнул Прюльер. – Убирайся отсюда, Фонтан!

Изгнав Фонтана, Прюльер переставил прибор и уселся на хозяйское место рядом с Нана. Раздались веселые восклицания, аплодисменты, соленые шуточки. Фонтан разыгрывал комическую пантомиму, изображая отчаяние Вулкана, оплакивающего Венеру. Прюльер сразу же принялся любезничать, стараясь сжать под столом ногу соседки. Однако Нана дала ему хорошего пинка, чтобы он сидел смирно. Нет уж, увольте, с ним она спать не будет. В прошлом месяце немножко увлеклась им из-за его смазливой рожи. А теперь видеть его не может. Если он еще раз вздумает щипать ее, якобы отыскивая на полу упавшую салфетку, она ему выплеснет в физиономию вино из своего бокала.

И все же вечер вполне удался. За столом, естественно, говорили о Варьете. Этот мерзавец Борденав все никак не может подохнуть! А ведь уж как, кажется, болен! Все его поганые недуги дали себя знать. Он до того мучается, что стал зол как черт, лучше к нему и не подступайся. Вчера на репетиции все время орал на Симону. Пусть околевает, актеры о нем плакать не будут. Нана сказала, что, если Борденав пригласит ее и даст самую прекрасную роль, она пошлет его подальше; впрочем, она вообще не собиралась больше играть: театр – ничто перед семейным гнездышком. Фонтан не был занят ни в новой постановке, ни в той пьесе, которую как раз репетировали, и потому преувеличенно восторгался счастьем жить на полной свободе и проводить вечера у камелька в обществе своей кошечки. Все шумно восхищались и с притворной завистью называли их счастливчиками. Разрезали крещенский пирог; запеченный в нем боб достался мадам Лера, и она положила его в бокал Боска. Поднялись крики: «Король пьет! Король пьет!» Нана под шумок перебралась к Фонтану и, повиснув у него на шее, целовала его, что-то нашептывая на ухо. Но разобиженный красавчик Прюльер с натянутым смехом запротестовал, громогласно заявив, что это не по правилам. Луизэ спал, пристроившись на двух стульях. Разошлись по домам в первом часу ночи. Прощались шумно. По всей лестнице раздавались крики: «До свиданья!»

И целых три недели влюбленные жили в полном согласии. Нана казалось, что она возвратилась к началу своей карьеры, к тем временам, когда ее так радовало первое шелковое платье. Она редко выходила из дому, разыгрывая из себя любительницу уединения и простоты. Как-то утром, в ранний час, она сама отправилась на рынок Ларошфуко купить рыбы и застыла на месте, столкнувшись со своим бывшим придворным парикмахером Франсисом. Как всегда, он имел чрезвычайно корректный вид, щеголял в безупречно сшитом сюртуке, в сорочке тончайшего полотна, и Нана было очень стыдно, что он встретил ее на улице в капоте, растрепанную, в домашних шлепанцах. Но у него хватило такта держаться с преувеличенной вежливостью. Он не позволил себе ни одного вопроса, притворяясь, будто верит, что она уезжала путешествовать. Ах, если бы мадам Нана знала, как все огорчились, когда она отправилась в путешествие! Такая потеря для всех! В конце концов у Нана разгорелось любопытство, смущение рассеялось, и она принялась расспрашивать парикмахера. Их толкали прохожие, она увела своего собеседника в подворотню и встала перед ним с корзиночкой в руке. Так что ж говорят о ее бегстве? Ах, боже мой! Дамы, которых он причесывает на дому, толкуют – одни то, другие – другое, а, в общем, шум поднялся ужасный, – словом, подлинный успех! А Штейнер? Г-н Штейнер совсем опустился и может кончить очень плохо, если не придумает какого-нибудь нового трюка. А Дагне? О, у г-на Дагне дела идут превосходно, этот умеет устраиваться. Нана, в которой заговорили воспоминания, открыла было рот, желая продолжить расспросы, но вдруг осеклась, не решаясь произнести имя Мюффа. Франсис, улыбаясь, сам заговорил о графе. Сообщил, что на графа просто жалко было смотреть, так он мучился после отъезда Нана, бродил как неприкаянный повсюду, где прежде она бывала. И как-то раз его встретил г-н Миньон и повел к себе. Нана приняла эту новость с громким, но деланным смехом.

– Ах, так он теперь с Розой? – сказала она. – Ну что ж! Знаете, Франсис, мне наплевать. Но что за лицемер! До того разлакомился, что неделю не может попостничать! А ведь клялся, что после меня ни на одну женщину не посмотрит.

В глубине души она была взбешена.

– А ну их! Пусть Роза пользуется моими объедками. Нечего сказать, отхватила молодца. О-о! Я прекрасно понимаю: она решила отомстить мне за то, что я отбила у нее этого скота Штейнера. Очень красиво заманивать к себе мужчину, которого я выгнала.

– А господин Миньон рассказывает совсем другое, – заметил парикмахер. – По его словам, граф Мюффа сам вас выгнал… Да еще как выгнал! Пинком под зад!

Нана сразу побледнела как полотно.

– Что? Что такое? – крикнула она. – Пинком под зад? Ах они мерзавцы! Милый мой, да ведь я спустила с лестницы этого рогача! Вот именно рогача. Вы, может, не знаете, – ведь он рогоносец, жена ему с каждым встречным и поперечным изменяет, даже с этой сволочью Фошри. А Миньон-то хорош! Шляется по бульварам, ловит мужчин для своей жены, потому что она сущая мартышка и до того худа, что никто ее не хочет!.. Ах, какие мерзкие люди. Нет, подумать только, какие мерзкие людишки!

От волнения у нее перехватило горло. Отдышавшись, она продолжала:

– Так, значит, вот они что говорят?.. Ну, погодите! Я с ними потолкую, Франсис, миленький мой!.. Хочешь, пойдем к ним вместе со мной? Да, да, пойдем сейчас же, сию минуту. Посмотрим, хватит ли у них нахальства врать насчет пинка под зад… Пинок? Сроду я ни от кого пинков не видала. И не увижу! Никто меня и пальцем не посмеет тронуть. Да я на клочки растерзаю такого негодяя.

Но вдруг она успокоилась. Ну их в конце концов. Пусть себе болтают что хотят, наплевать на них. Кто они такие? В подметки ей не годятся. С ними связываться – только себя пачкать. Совесть у нее чиста, вот что главное! А Франсис, видя Нана в неряшливом капоте, слушая ее душевные излияния, стал держаться за панибрата и на прощанье позволил себе дать совет. Напрасно она всем пожертвовала ради увлечения: увлечения портят жизнь. Нана слушала понурившись, а Франсис говорил с сокрушенным видом знатока, которому горько видеть, что такая красотка не знает себе цены.

– Уж это мое дело, – сказала Нана под конец. – А все-таки спасибо тебе, миленький.

Она пожала Франсису руку, как всегда немного сальную, несмотря на его безупречную элегантность, и отправилась за рыбой. Целый день сплетня о пинке под зад не выходила у нее из головы. Она все пересказала Фонтану, повторив и ему, что, как женщина решительная, не позволит тронуть себя пальцем. Фонтан тоном превосходства заявил, что все светские люди ужасные хамы и достойны презрения. И Нана сразу прониклась к ним непритворным презрением.

В тот вечер они пошли в Буфф посмотреть молоденькую дебютантку, знакомую Фонтана, получившую крохотную рольку строчек в десять. Было уже около часа ночи, когда они, возвращаясь из театра, дошли пешком до Монмартра. На улице Шоссе д’Антен они купили кофейный торт и дома решили съесть его в постели, потому что в спальне было холодно, а растапливать камин не хотелось.

Они сидели рядом, укрывшись по пояс одеялом, положив под спину подушки, и ужинали, рассуждая о дебютантке. Нана находила, что у нее «ни кожи, ни рожи и никакого шику». Фонтан, возлежавший с краю, передавал куски торта, разложенные на ночном столике между подсвечником и спичками. Но под конец они поссорились.

– Да чего уж тут говорить! – кричала Нана. – Глаза – щелки, а волосы как пакля!

– Молчи ты! – возмущался Фонтан. – Великолепная шевелюра, огненные глаза!.. Удивительное дело, женщины готовы перегрызть друг другу глотку!

У него был крайне обиженный вид.

– Ну, хватит, заткнись! – грубо сказал он наконец. – Терпеть не могу, когда спорят. Давай лучше спать, от беды подальше.

И задул свечу. Нана, все еще злясь, не унималась: она не позволит говорить с собой таким тоном, она привыкла, чтобы с ней обращались уважительно. Он не отвечал, и ей пришлось замолчать. Но заснуть она не могла и все время ворочалась с боку на бок.

– Черт тебя подери! Скоро ты перестанешь вертеться? – воскликнул вдруг Фонтан, рывком приподнявшись на постели.

– Я же не виновата, здесь крошки, – сухо ответила она.

В самом деле, на простыне были крошки. Нана чувствовала их спиной, ягодицами, они были повсюду, кололи как булавками. От одной-единственной крошки у Нана поднимался зуд, и она могла чесаться до крови. Как это можно есть в постели торт и не вытряхнуть одеяло! Фонтан молча, с холодной злобой зажег свечу. Они встали и босиком, в одних рубашках принялись сметать ладонями крошки с простыни. Дрожа от холода, Фонтан снова забрался в постель, посылая Нана ко всем чертям, так как она велела ему хорошенько вытереть ноги. Наконец она легла, но, как только вытянулась под одеялом, снова стала ворочаться – в постели еще остались крошки.

– Ну вот! Я так и думала, – ворчала она. – У тебя к пяткам прилипли крошки… Не могу больше!.. Честное слово, не могу терпеть!..

Она приподнялась, будто собираясь перелезть через него и спрыгнуть с постели. Фонтан, которому ужасно хотелось спать, вышел из себя и со всего размаху влепил ей пощечину. Такую сильную пощечину, что Нана упала головой на подушку и замерла.

– Ой! – тихо вскрикнула она с глубоким каким-то детским вздохом.

Он пригрозил закатить ей вторую оплеуху, если она еще будет вертеться. Затем загасил свечу, лег на спину и сразу захрапел. Нана тихонько всхлипывала, уткнувшись в подушку. Как это подло с его стороны! Пользуется тем, что он сильнее! Но она и в самом деле перепугалась – такой грозной стала вдруг смешная физиономия Фонтана. Гнев ее улегся, словно пощечина ее успокоила. Чувствуя к Фонтану почтение, она прижалась к стенке, чтобы оставить ему побольше места. В конце концов Нана уснула, и хотя щека горела, глаза были полны слез, она испытывала какое-то сладостное изнеможение и такую усталую покорность, что больше уже не замечала крошек. Утром, проснувшись, она обняла Фонтана своими обнаженными руками и крепко прижала к груди. Ведь правда, он никогда, никогда больше не будет? Она безумно ею любит, от него и пощечину сладко снести.

И вот началась новая жизнь. Из-за всякого пустяка Фонтан закатывал ей оплеухи. Нана привыкла, притерпелась. Лишь иногда кричала, возмущалась, но он хватал ее за плечи и, приперев к стене, грозил удушить, – тут она смирялась. Чаще всего, рухнув на стул, она рыдала. А минут через пять, обо всем позабыв, весело болтала, смеялась, пела, суетилась, сновала по квартире, взмахивая юбками. Хуже всего было то, что Фонтан теперь пропадал целыми днями и раньше полуночи не возвращался: он ходил в свои излюбленные кафе, встречался там с приятелями. Нана полна была трепета и нежности и все сносила, боясь, что он совсем не вернется, если она встретит его укорами. Но в те дни, когда к ней не приходили ни мадам Малюар, ни тетка с маленьким Луизэ, она смертельно скучала. Однажды, в воскресенье, прицениваясь на рынке Ларошфуко к голубям для жаркого, она встретила Атласку, покупающую редис, и ужасно ей обрадовалась. С того самого вечера, когда Фонтан угощал принца шампанским, приятельницы потеряли друг друга из виду.

– Как, это ты? Ты, стало быть, близко живешь? – сказала Атласка, дивясь тому, что видит Нана на улице в такой час, да еще в домашних туфлях. – Ах, бедняжечка! Плохи, значит, дела?

Нана, нахмурив брови, не дала ей договорить и многозначительно заметила: они, мол, не одни; и действительно, мимо проходили женщины в капотах, надетых прямо на голое тело, с растрепанными волосами, где застрял пух от подушек. По утрам все проститутки этого квартала, проводив ночного гостя, шли за провизией, шаркая домашними шлепанцами, опухшие, заспанные, злые после докучной ночи. Их было много. Из каждой улицы, выходившей к рыночной площади, появлялись их бледные лица; одни были еще молоды, прелестны даже в небрежном одеянии, другие ужасны – старые, раздувшиеся, с обвисшей дряблой кожей, равнодушные к тому, что их видят такими, коль скоро это не часы их «работы»; прохожие оглядывались, но ни одна не удостаивала их улыбкой, – у всех был деловой и презрительный вид рачительных хозяек, для которых мужчина уже не существует. Когда Атласка расплачивалась за редис, какой-то молодой человек, вероятно чиновник, опаздывавший на службу, бросил ей на ходу: «Здравствуй, цыпочка!»; она вдруг выпрямилась и с достоинством оскорбленной королевы воскликнула:

– Что этой свинье надо?

Затем, по-видимому, узнала его. Три дня назад, около полуночи, возвращаясь в одиночестве с бульвара, она целых полчаса разговаривала с ним на углу улицы Лабрюйер, надеясь завлечь. Но это лишь усилило ее теперешнее возмущение.

– Вот уж хамы так хамы! Орут глупости среди бела дня. Раз женщина идет по своим делам, изволь обращаться с ней уважительно. Верно?

Нана купила наконец голубей, хотя и сомневалась – свежие ли они. Атласка пожелала показать, где она живет; жила она совсем близко, на улице Ларошфуко. И как только приятельницы выбрались из толпы, Нана поведала о своей страсти к Фонтану. Остановившись перед подъездом, Атласка, с пучком редиски под мышкой, вся обратилась в слух, заинтересованная подробностями, на которые не скупилась рассказчица; прилгнув в свою очередь, Нана клялась и божилась, что она выставила графа Мюффа, да не как-нибудь, а пинками, пинками под зад.

– Ого! Здорово! – твердила Атласка. – Вот это здорово! Пинками! А он и рта открыть не посмел, верно? Все они трусы! Вот бы посмотреть, какая у него была рожа!.. Душенька, ты в своем нраве. А на деньги наплевать! Я ради своей зазнобы с голоду готова подохнуть… Правильно? Приходи ко мне. Приходи, пожалуйста. Обещаешь? Дверь налево. Постучи три раза. А то много тут всяких поганцев шляется.

С тех пор, когда Нана становилось очень скучно, она отправлялась к Атласке. Она была уверена, что застанет подругу дома, ибо та никогда не выходила раньше шести часов вечера. Атласка занимала две комнаты, которые снял для нее и обставил некий фармацевт, желая спасти ее от полиции; но за какой-нибудь год она переломала всю мебель, прорвала сиденья у стульев, изорвала и испачкала занавески; она была одержима неистовым желанием все изгадить, все перековеркать, и казалось, в ее квартире хозяйничал десяток обезумевших кошек. По утрам ей самой становилось противно глядеть на весь этот кавардак; бывало, она даже бралась за уборку, но когда пыталась отчистить въевшуюся во все предметы грязь, в руках у нее оставались перекладины стульев, клочки обоев. В такие дни беспорядка делалось еще больше: нельзя было переступить через порог, потому что дверь загромождали разбросанные вещи. И в конце концов Атласка махнула на свое хозяйство рукой. Вечером, при свете лампы, зеркальный шкаф, стенные часы, куски гардин и портьер еще могли внушить иллюзию ее клиентам. Впрочем, уже полгода домовладелец грозил квартирантке выселением. Так для чего же ей, спрашивается, беречь мебель? Для хозяина, что ли? Как бы не так! И когда Атласка вставала утром в хорошем настроении, она кричала: «А ну, давай!» – и со всего размаха колотила ногой в стенку шкафа или комода так, что дерево трещало.

Почти всегда Нана заставала ее в постели. Даже если Атласка выходила утром за покупками, возвратившись, она чувствовала такую усталость, что бросалась на постель и опять засыпала. Днем она еле волочила ноги, дремала, прикорнув на стуле, и выходила из этой сонливой истомы лишь к вечеру, когда на улице зажигались фонари. Нана прекрасно себя чувствовала у своей приятельницы, бездельничала вместе с нею, не замечая неубранной постели, стоявших на полу тазов, забрызганных грязью юбок, сброшенных накануне ночью на кресла и пачкавших обивку. Изливая душу, Нана болтала без конца. Атласка же валялась на постели в одной рубашке, задрав ноги выше головы, и внимательно слушала, покуривая пахитоски. Иной раз, когда у них бывали неприятности, они угощались абсентом, чтобы забыться, как они говорили. Не спускаясь в подъезд и даже не накинув юбки, Атласка выходила на площадку и, перегнувшись через перила, давала поручение дочке привратницы – десятилетней девчонке, – и та приносила абсент в стакане, искоса поглядывая на голые ноги жилицы. Разговоры сводились к тому, что все мужчины мерзавцы. Нана просто въедалась в душу со своим Фонтаном. Она не могла сказать двух слов, чтобы не произнести его имени, не сообщить в десятый раз, что он говорил и что делал. Но Атласка по доброте душевной слушала без скуки эти бесконечные истории о долгих часах ожидания у окна, о ссорах из-за подгоревшего жаркого, о сердитом молчании, длящемся целые часы, и о примирении в постели. Постепенно Нана стала рассказывать во всех подробностях о том, как ее колотит Фонтан; на прошлой неделе поставил ей синяк под глазом, а вчера, не найдя домашних туфель на обычном месте, отвесил такую затрещину, что она ударилась о ночной столик. Атласка слушала, нисколько не удивляясь, выпускала колечки дыма и только изредка отрывалась от курения, чтобы дать совет, – она в таких случаях старается побыстрее нагнуть голову, и голубчик обязательно промахнется. Обе смаковали эти рассказы, шалели, сто раз повторяя одни и те же бессмысленные истории, вновь поддаваясь приятно томившему чувству, распаляясь при воспоминании об унизительных побоях. Ради удовольствия поговорить о пощечинах Фонтана, описать все его повадки, вплоть до того, как он, возвратись домой, снимает сапоги, Нана и зачастила к Атласке, тем более что та в конце концов стала искренне сочувствовать приятельнице и в утешение рассказывала еще более удивительные случаи: например, у нее самой был любовник, кондитер, который избивал ее до полусмерти, и она все-таки его любила. А иные дни Нана плакала и заявляла, что дольше так продолжаться не может. Тогда Атласка провожала ее до дому и целый час ждала на улице, желая убедиться, не убивает ли Фонтан сожительницу. А наутро обе тешились рассказом о примирении, хотя втайне предпочитали такие дни, когда в воздухе пахло взбучкой, потому что это их больше воспламеняло.

Подружки стали неразлучны. Однако Атласка никогда не заходила к Нана, поскольку Фонтан заявил, что не желает видеть в своем доме потаскушек. Приятельницы прогуливались вместе, и однажды Атласка предложила зайти к ее знакомой, к той самой мадам Робер, которая интересовала Нана и даже внушала ей некоторое уважение с тех нор, как отказалась прийти к ней на ужин. Мадам Робер жила в Европейском квартале, на улице Монье, новой и тихой улице; там не было ни одной лавки, зато много красивых домов с маленькими квартирками, где селились одинокие дамы. Было пять часов вечера, у пустынных тротуаров, в аристократическом спокойствии улицы, возле высоких белых домов стояли кареты биржевиков и коммерсантов; мужчины ускоряли шаг, поднимая глаза к окнам, у которых, словно поджидая кого-то, стояли женщины в капотах. Нана сначала отказывалась зайти, твердила с чопорным видом, что она незнакома с хозяйкой. Но Атласка уговорила ее – всегда ведь можно привести с собой приятельницу. Она просто из вежливости хочет нанести визит: встретила вчера в ресторане мадам Робер, та была очень любезна и взяла с Атласки слово, что она придет к ней в гости. Нана наконец сдалась. Наверху молоденькая заспанная горничная сказала, что барыня еще не вернулась. Однако любезно предложила посетительницам подождать в гостиной и оставила их одних.

– Ох, черт, как шикарно! – пробормотала Атласка.

Обстановка была строгая и буржуазная; штофные обои, драпри и обивка мебели – темных тонов, на всем отпечаток степенности парижского лавочника, нажившего состояние и удалившегося на покой. Нана, пораженная всем увиденным, пыталась было шутить, но Атласка, рассердившись, поручилась за добродетель мадам Робер. Эта дама обычно появлялась в обществе пожилых, солидных мужчин, и они открыто ходили с ней под ручку. Теперь ее содержит бывший владелец шоколадной фабрики, очень серьезный господин. Здешняя чинная атмосфера так его восхищает, что он всякий раз велит о себе докладывать, а в разговоре с мадам Робер называет ее «дитя мое».

– Да вот она, погляди! – воскликнула Атласка, указывая на фотографию, стоявшую на каминной полке около часов.

Нана впилась глазами в портрет. Из рамки на нее смотрела жгучая брюнетка с удлиненным лицом, поджав губки и чуть-чуть улыбаясь. Настоящая светская дама, только чересчур уж чопорная.

– Странно! – пробормотала наконец Нана. – Знакомое лицо. Я где-то ее видела. Но где? Не помню теперь. По-моему, в каком-то подозрительном месте. Даже наверняка в неприличном.

И добавила, повернувшись к приятельнице:

– Так она, значит, упрашивала тебя прийти? Что ей от тебя нужно?

– Что нужно? Вот тебе раз! Повидаться, поболтать, как вежливые люди делают.

Нана заглянула Атласке в глаза и прищелкнула языком. А впрочем, ну их, ей-то какое дело? Однако раз неизвестно, когда эта дама вернется, нечего им тут торчать. Нана заявила, что больше ждать не намерена, и приятельницы ушли.

На следующий день Фонтан предупредил, что обедать не придет, и Нана ушла из дому, решив повести Атласку в ресторан. Выбор ресторана оказался целой проблемой. Атласка все предлагала какие-то мерзкие пивные, Нана брезгливо их отвергала. Наконец Атласка уговорила Нана отправиться к Лоре. Это была столовая на улице Мартир, обед там стоил три франка.

Ждать обеденного часа было скучно; не зная, куда себя девать, они побрели по улицам и пришли к Лоре на двадцать минут раньше срока. Все три зальца были еще пусты. Приятельницы выбрали себе столик в той самой зале, где за стойкой восседала на высоком табурете хозяйка заведения, Лора Пьедфер, особа лет пятидесяти, туго затянутая в корсет и пояса, сдерживавшие ее слишком пышные формы. Наконец женщины вереницей потянулись в столовую, и каждая, поднимаясь на цыпочки над стопками блюдечек, с привычной нежностью лобызала Лору в губы, а это чудовище с влажным взором одаривало всех своими поцелуями, стараясь не вызывать ни в ком ревности. Прислуживавшая за столиками горничная, – в противоположность хозяйке, высокая, тощая, изнуренная, с темными веками, – бросала на посетительниц горящие мрачные взгляды. Залы быстро наполнились. За столиками в случайном соседстве теснилось около сотни женщин, почти все лет около сорока, – огромные, тучные, с обрюзгшими, пухлыми лицами, с жирными складками у расплывшихся губ; и среди этого нагромождения грудей и животов мелькало несколько тоненьких хорошеньких девиц с бесстыдными жестами, но еще невинными лицами, – это были новенькие, завербованные где-нибудь в кабачке и приведенные сюда постоянными клиентками; и теперь орда толстух, возбужденных ароматом юности, осаждала неофиток, суетливо за ними ухаживала, расточала любезности, угощала лакомствами, – все это напоминало ухаживание старых холостяков. Мужчин тут было немного – человек десять – пятнадцать, и среди этого грозного половодья женских юбок они держались робко, за исключением четырех молодцов, которые специально пришли полюбоваться забавным зрелищем и чувствовали себя весьма непринужденно.

– А еда тут здорово вкусная, правда? – спрашивала Атласка.

Нана удовлетворенно кивала головой. Обед действительно оказался сытный и добротный, как в старых провинциальных гостиницах: слоеный пирог, курица с рисом, фасоль с подливкой, ванильный крем, глазированный жженым сахаром. Толстухи тяжело отдувались в своих тесных корсажах, лениво вытирали рот прямо рукой. Нана сперва боялась, что встретит здесь кого-нибудь из бывших своих приятельниц и те будут задавать ей дурацкие вопросы, потом успокоилась, не заметив ни одного знакомого лица в этой пестрой толпе, соединенной узами одинакового порока, – в этом странном сборище, где выцветшие платья и жалкие шляпки соседствовали с богатыми туалетами. На минуту Нана заинтересовал какой-то молодой человек, окруженный заплывшими жиром девками, которые ловили каждое его слово, исполняли все его прихоти. Но когда юноша смеялся, у него высоко вздымалась грудь.