Текст книги "Собрание сочинений. том 7. "

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 50 страниц)

– Ах, как досадно, что вы послезавтра уезжаете, – твердила Нана. – Но все-таки мы что-нибудь придумаем.

И было решено поехать завтра – в воскресенье – осматривать руины старинного Шамонского аббатства в семи километрах отсюда. Из Орлеана сразу же после завтрака приедут за ними пять экипажей, и компания вернется в Миньоту к обеду, к семи часам. Будет очень мило.

Этим вечером, как обычно, граф Мюффа поднялся на пригорок, чтобы позвонить у калитки. Но яркий свет в окнах, громкие взрывы смеха удивили его. Узнав голос Миньона, он понял все и удалился, бесясь на это новое препятствие, теряя последнюю выдержку, решив, что теперь уж не остановится ни перед чем.

Жорж, у которого имелся ключ от задней калитки, крадучись, пробрался прямо в спальню. Однако ждать ему пришлось до полуночи. Наконец появилась Нана, изрядно подвыпившая и с еще большим запасом материнских чувств, чем обычно; под хмельком она всегда раскисала от любви, и тогда от нее нелегко было отвязаться. Сейчас она категорически потребовала, чтобы Жорж сопровождал ее в Шамонское аббатство. Он отказывался, боясь, что его заметят; если их увидят в экипаже, получится неслыханный скандал. Но тут она залилась горючими слезами, точно ее вели на заклание, и, желая утешить ее, Жорж поклялся, что примет участие в поездке.

– Значит, ты меня любишь, крепко любишь, – заикаясь, твердила она. – Ну скажи, что ты меня любишь… Скажи, песик родной, очень ты будешь горевать, если я умру?

Близкое соседство Нана взбаламутило весь Фондет. Каждое утро за завтраком простодушная г-жа Югон, без всякой задней мысли, заводила разговоры об «этой женщине», передавала услышанные от садовника новости, видимо подчиняясь тому наваждению, от которого не могут отделаться даже самые порядочные дамы, когда судьба сталкивает их с публичными девками. Она, обычно такая терпимая, негодовала, отчаивалась, возмущалась; вечерами на нее находил страх – смутное предчувствие грядущей беды, как будто ей сообщили, что из зоологического сада вырвался хищный зверь и рыщет по всей округе. Поэтому она придиралась к гостям, обвиняя их всех, что они бродят вокруг Миньоты, – недаром видели, как граф Вандевр на шоссе пересмеивался с какой-то простоволосой дамой; но он мужественно защищался, уверял, что вовсе это не Нана, ибо это действительно была Люси, которая пошла его проводить, чтобы рассказать, как она выставила за дверь своего третьего по счету принца. Маркиз де Шуар тоже целыми днями пропадал из дома, но в оправдание ссылался на предписания врача. А упреки хозяйки дома, адресованные Дагне и Фошри, были вообще несправедливы, Особенно в отношении Дагне, который, оставив все надежды помириться с Нана, не выходил из Фондета и держал себя с Эстеллой как самый почтительный ее кавалер. Фошри тоже проводил все время с дамами Мюффа. Только раз он встретил на глухой тропинке Миньона, который, неся целую охапку цветов, знакомил своих сыновей с начатками ботаники. Мужчины обменялись рукопожатием и осведомились друг у друга о Розе; каждый получил нынче утром по письмецу, где она сообщала, что чувствует себя прекрасно, и просила их как можно дольше пользоваться пребыванием на чистом воздухе. Таким образом, среди всех присутствующих мужчин старушка щадила лишь графа Мюффа и своего Жоржа; не станет же граф, который объяснял свои отлучки важными делами в Орлеане, бегать за какой-то потаскушкой, а. Жорж, бедный мальчик, ужасно ее беспокоил, – каждый вечер у него начинался жестокий приступ мигрени, и он вынужден был ложиться в постель еще засветло.

Пользуясь ежевечерними отлучками графа, Фошри стал постоянным кавалером графини Сабины, Когда они отправлялись в дальний конец парка, он нес за ней складной стульчик и зонтик. К тому же Фошри с его затейливым остроумием посредственного парижского борзописца весьма забавлял графиню и скоро сумел установить тот интимный тон, которому столь благоприятствует сельская жизнь. Сабина, словно переживая вторую молодость, охотно открывала душу своему шумливому и злоязычному собеседнику, полагая, что это ничем не грозит ее чести. Но порой, когда они оставались наедине, скрытые от остальных шпалерами кустов, смех внезапно замирал на устах, они обменивались глубокими, серьезными взглядами, казалось, они проникали друг другу в душу, понимали все без слов.

В пятницу пришлось к завтраку поставить еще один прибор. Приехал Теофиль Вено, которого г-жа Югон действительно пригласила еще зимой, встретив его у Мюффа. Он ластился, прикидывался добрячком, как и подобает человеку незначительному, и будто не замечал всеобщего, пожалуй, тревожного уважения. Когда ему удалось наконец стушеваться, он, грызя кусочки сахара, стал присматриваться к Дагне, который передавал Эстелле землянику, прислушался к речам Фошри, который рассказал анекдот, очень рассмешивший графиню. Поймав случайно чужой взгляд, он отвечал спокойной улыбкой. Встав из-за стола, он взял графа Мюффа под руку и увел в парк. Известно было о его огромном влиянии на графа Мюффа, особенно усилившемся после смерти старой, графини. Самые странные ходили слухи относительно почти магической власти бывшего поверенного над всем семейством Мюффа. Фошри, отлично понимая, что г-н Вено будет ему помехой, посвятил Жоржа и Дагне в тайну его благосостояния, – в свое время Вено выиграл порученный ему иезуитами крупный процесс; и, по словам журналиста, этот страшный господинчик со своей сальной слащавой мордочкой – весьма опасный субъект, замешанный во все грязные поповские делишки. Оба его слушателя расхохотались, считая, что старичок просто-напросто болван. Они не могли без смеха представить себе некоего таинственного Вено, Вено-великана, служащего орудием духовенства. Но когда в комнату вошел вместе со старичком граф Мюффа, неестественно бледный, с красными, словно заплаканными глазами, оба замолкли.

– Насчет грешников в аду толкуют, – насмешливо шепнул Фошри.

Расслышав эти слова, графиня Сабина медленно подняла голову, их взоры встретились, и они долго глядели друг на друга, словно стараясь проникнуть в чужую душу, прежде чем отважиться на решительный шаг.

По установившемуся обычаю, после завтрака все общество отправилось в дальний конец цветника, спускавшегося террасами к равнине. В воскресенье после полудня установилась на редкость мягкая погода. С утра, часов в десять, опасались дождя, но хотя небо не очистилось, оно словно истаяло в молочной дымке, роняя на землю светоносную пыль, всю пронизанную блекло-золотыми лучами. Тогда г-жа Югон предложила отправиться по гюмьерской дороге до Шу; для этого надо было спуститься с холма и выйти через боковую калитку из сада. Она любила ходить и для своих шестидесяти лет была очень подвижной. Впрочем, и гости заявили, что они прекрасно обойдутся без экипажа. Компания, разбившись на группы, добралась до деревянного мостика, перекинутого через Шу. Фошри и Дагне шли впереди с дамами Мюффа; граф и маркиз следовали за ними в обществе г-жи Югон; а Вандевр, с приличествующей случаю миной, проклиная в душе эту скучную прогулку, замыкал шествие, дымя сигарой. Г-н Вено, как всегда улыбающийся, то замедлял, то ускорял шаг, переходя от одной группы к другой, словно желая слышать все разговоры.

– А наш-то бедняжка Жорж в Орлеане! – твердила г-жа Югон. – Решил посоветоваться насчет своих мигреней с доктором Тавернье, который одряхлел и уже не ездит к пациентам… Да, да, вы еще не вставали, когда он отправился, семи не было. Впрочем, это его хоть немного развлечет.

Но вдруг, прервав свои сетования, она воскликнула:

– Смотрите-ка, почему они остановились у моста?

И в самом деле, Дагне и Фошри с дамами в нерешительности замерли на месте, не решаясь вступить на мостик, словно перед ними возникло какое-то препятствие. Однако путь был свободен.

– Да идите же, – крикнул им граф.

Но они не шелохнулись, стараясь разглядеть что-то надвигавшееся на них, чего не могли еще видеть остальные. Дорога, густо обсаженная тополями, делала здесь крутой поворот. Тем временем все явственнее становился глухой шум, стук колес, сопровождаемый взрывами смеха, щелканьем бича. И вдруг один за другим показались пять битком набитых экипажей, ослепляющих радугой дамских туалетов: голубых, розовых, палевых!

– Что это такое? – удивленно спросила г-жа Югон.

Потом поняла, вернее угадала, и возмутилась наглым вторжением на ее землю.

– Ах, значит, это та самая женщина! – пробормотала она. – Идите, идите же… Сделаем вид, что…

Но совет запоздал. Пять колясок, в которых разместилась Нана со своей компанией, отправлявшейся осматривать руины Шамонского аббатства, уже въехали на узенький деревянный мост. Фошри, Дагне и дамам Мюффа пришлось отступить, а г-жа Югон и прочно остановились, выстроившись в два ряда вдоль дороги. Настоящий парад! В экипажах умолк смех. Седоки, любопытствуя, оборачивались. Два клана мерили друг друга взглядом в глубокой тишине, нарушаемой лишь мерным топотом копыт. В первом экипаже величественно, точно герцогини, раскинулись Мария Блон и Татан Нене, чуть не задевая колеса своими раздувшимися, словно колокол, юбками, и обе смерили презрительным взглядом порядочных женщин, которые идут пешком. Вслед за ними Гага, занявшая своей особой всю скамейку, заслонила Ла Фалуаза, который тревожно высовывал из-под ее оборок только кончик носа. Позади них ехали Каролина Эке с Лабордетом, Люси Стюарт и Миньон с чадами; и замыкала кортеж коляска, в которой сидели Штейнер, Нана, а перед нею на откидной скамеечке устроился несчастный мальчуган Зизи, тесно прижав свои колени к ее коленкам.

– Это вон та, последняя? – спокойно обратилась графиня к Фошри, делая вид, что не узнает Нана.

Ей пришлось отступить на шаг, иначе ее задело бы колесом. Обе женщины обменялись взглядом, и этот мгновенный осмотр оказался достаточным для окончательного и бесповоротного приговора. Мужчины держались просто великолепно. Фошри и Дагне, от которых веяло холодом, притворились, что никого не узнают. Маркиз, боясь, как бы эти дамы не выкинули какую-нибудь шутку, сорвал травинку, и нервно растирал ее между пальцами. Один лишь Вандевр, стоявший и стороне, движением век приветствовал Люси, которая ответила ему мимолетной улыбкой.

– Берегитесь! – шепнул г-н Вено стоявшему рядом с ним графу.

А граф, потрясенный до глубины души, провожал взором улетавшее вдаль видение – видение Нана. Сабина лениво повернула голову и испытующе посмотрела на мужа. Тогда он уставился в землю, он не хотел слышать дробного конского топота, который, казалось, уносил с собой кровоточащие куски его сердца. Ему хотелось завыть от муки, он понял все, заметив жавшегося к юбкам Нана Жоржа. Мальчишка! Больше всего графа мучила мысль, что она предпочла ему какого-то мальчишку. Штейнер его ничуть не трогал. Но этот мальчишка!

Госпожа Югон сначала просто не узнала Жоржа. А он, когда коляска проезжала мимо, готов был спрыгнуть в реку, но Нана крепко прижала его коленками. Он сидел, оледенев, с бледным как полотно лицом. Он ни на кого не взглянул. Может быть, и они его не заметят.

– Господи боже мой! – вдруг воскликнула старая дама. – Да ведь с ней Жорж!

Экипажи умчались, но все еще не рассеялось чувство тягостной неловкости, неизбежной в тех случаях, когда знакомые люди, узнав друг друга, не считают нужным раскланяться. Эта щекотливая, хотя мимолетная встреча, казалось, длилась целую вечность. И колеса с задорным перестуком унесли в золотистые просторы свой груз продажных девок, взбудораженных вольным воздухом равнины; ветер трепал яркие оборки их юбок, снова раздался смех, девицы оборачивались, потешаясь над этими порядочными, которые торчат на краю дороги с перекошенными физиономиями. Нана успела даже разглядеть, что господа с минуту постояли в нерешительности, потом, даже не вступив на мост, повернули обратно. Г-жа Югон молча опиралась на подставленную ей руку графа Мюффа, и на лице ее была написана такая боль, что никто не посмел обратиться к ней со словами утешения.

– Скажите-ка, милочка, заметили вы Фошри или нет? – крикнула Нана, обращаясь к Люси, которая высунулась из переднего экипажа. – Видели, какую он рожу скорчил? Он мне еще заплатит за это… А Поль-то, Поль, этот щенок, которого я так баловала! Хоть бы головой кивнул… Вот уж действительно воспитанные люди!

И она устроила бурную сцену Штейнеру, который посмел заявить, что, по его мнению, мужчины вели себя вполне корректно. Значит, они не достойны даже простого поклона? Значит, любому хаму позволительно их оскорблять? Покорно благодарю, видно, он и сам тоже хорош; нет, это уж слишком. Женщине надо кланяться при любых обстоятельствах.

– А кто эта дылда? – спросила Люси, стараясь перекричать стук колес.

– Графиня Мюффа! – ответил Штейнер.

– Вот оно что! Так я и думала, – подхватила Нана. – Пусть она хоть сто раз графиня, а все-таки на бог весть что! Да, да, именно не бог весть!.. У меня, да было бы вам известно, глаз наметанный. Теперь я ее знаю как облупленную, вашу графиню. Хотите пари держать, что она спит с этой ехидной Фошри?.. Говорю вам, спит! Мы, женщины, такие вещи сразу чуем.

Штейнер молча пожал плечами. Со вчерашнего дня банкир находился в самом дурном расположении духа; он получил письма, призывавшие его завтра же быть в Париже, и, наконец, кому приятно приехать провести время за городом – и ночевать одному в гостиной на диване!

– Ах, бедненький, бедненький! – вдруг растрогалась Нана, заметив неестественную бледность Жоржа, который застыл в неловкой позе, не смея перевести дух.

– Как по-вашему, мама меня узнала? – с трудом выдавил он.

– Конечно, узнала… Не зря же она крикнула… Это моя вина. Он ведь не хотел ехать. А я его силком повезла. Послушай, Зизи, хочешь, я напишу твоей маме? Вид у нее очень почтенный. Напишу, что в глаза тебя никогда не видала, что Штейнер тебя привел сегодня ко мне в первый раз.

– Нет, нет, не пиши, – взволнованно вскрикнул Жорж, – я сам как-нибудь вывернусь… А если начнут меня допекать, возьму и убегу из дому.

И он замолчал, стараясь изобрести для предстоявшего объяснения какую-нибудь спасительную ложь. Пять экипажей катили равниной по нескончаемо длинной прямой дороге, обсаженной с двух сторон великолепными деревьями. Всю округу окутывала серебристо-серая дымка. Дамы продолжали перекликаться из одного экипажа в другой за спинами кучеров, которые украдкой потешались над своими диковинными седоками; временами какая-нибудь из дам вставала во весь рост, чтобы поглядеть, и упрямо продолжала стоять, держась за плечи соседок, пока дорожный ухаб не отбрасывал ее обратно на скамеечку. Каролина Эке завела тем временем серьезный разговор с Лабордетом; оба единодушно решили, что не пройдет и трех месяцев, как Нана продаст свое поместье, и Каролина поручила Лабордету перекупить для нее Миньоту по дешевке. В передней коляске Ла Фалуаз, разомлев от любви, тщетно тянулся губами к апоплексической шее Гага, но, не дотянувшись, стал целовать ее в спину через платье, которое, казалось, вот-вот лопнет. А дочь Гага – Амели, вытянувшись на краешке откидной скамейки, твердила, чтобы они перестали; дочка досадовала, что мамашу целуют, а сама она сидит как дура. В другом экипаже Миньон, желая поразить Люси, заставил своих сыновей читать басни Лафонтена; особенно Анри был мастер по этой части: он вам одним духом прочтет любую басню и ни разу не запнется. Но Марии Блон, ехавшей в головной коляске, уже надоело дурачить Татан Нене, которую она успела убедить, что в парижских молочных яйца делают из клея и шафрана. Экая даль, долго ли еще ехать? Вопрос этот обошел весь цуг экипажей, и Нана, посовещавшись с кучером, поднялась на ноги и крикнула:

– Еще с четверть часика… Вон там за деревьями будет церковь.

И добавила:

– Знаете, говорят владелица Шамонского замка древняя старуха, она еще Наполеона видела… Ох, и гуляла же она, – мне Жозеф рассказывал, а ему сказали слуги из аббатства, – теперь таких нет. А сейчас она попам предалась.

– Как ее звать? – крикнула Люси.

– Госпожа д’Англар.

– Ирма д’Англар, да я ее знаю! – подхватила Гага.

Вдоль цуга экипажей, несшихся на рысях, прошли стоны и охи. Все повернулись, чтобы посмотреть на Гага; а Мария Блон и Татан Нене даже стали коленями на скамейку спиной к кучеру и уперлись локтями об опущенный верх коляски; и градом посыпались вопросы, ядовитые намеки, впрочем, плохо скрывавшие восхищение. Гага знала Ирму лично, и это поразительное обстоятельство невольно внушало дамам уважение к тем давнопрошедшим временам.

– Я, правда, была тогда еще совсем молоденькая, – продолжала Гага. – И все равно помню прекрасно, я ее сама видела… Говорили, что у себя дома она просто уродка… Ну, а в карете – шик, блеск! А какие истории про нее ходили, пакостница была и пройдоха, просто страх! Ничуть меня не удивляет, что у нее есть теперь замок. Она в два счета любого мужчину обирала. Ах, Ирма д’Англар, оказывается, еще жива! Да ей, кисаньки мои, сейчас уже все девяносто.

Дамы вдруг забыли веселье. Девяносто лет! Ни одной из них столько не прожить, – держи карман шире! – крикнула Люси. Уж и сейчас в чем душа держится. Кстати, Нана заявила, что она и не хочет дожить до старости; ничего тут веселого нет. Их беседу прервало хлопанье бича. Это кучера подгоняли лошадей, близился конец пути. Среди общей суматохи и шума Люси вдруг заговорила о другом; она уговаривала Нана уехать послезавтра вместе со всей компанией. Выставка закрывается, дамам необходимо быть в Париже, ибо сезон превзошел все самые смелые чаяния. Но Нана заупрямилась. Она ненавидит Париж, и ее туда не заманишь.

– Правда, котик, мы ведь останемся, – произнесла она, сжимая коленками колени Жоржа, как будто Штейнер и не сидел с нею рядом.

Экипажи внезапно остановились. Удивленные седоки очутились у подножья холма, в пустынной местности. Пришлось кучеру указать им местонахождение руин древнего Шамонского аббатства, что он и сделал, ткнув кнутом в сторону купы деревьев. Разочарование было всеобщим. Дамы считали, что это верх идиотизма: самая обыкновенная груда развалин, обвитых ежевикой, да еще башня наполовину обвалилась. Право же, не стоило ради этого трястись целых два лье. Тогда кучер показал им замок, парк которого примыкал к аббатству, и посоветовал немножко пройтись, держась ограды; они прогуляются, а экипажи будут ждать их в деревне на площади. Прогулка чудесная! Компания согласилась.

– Да, черт возьми, Ирма устроилась неплохо! – заявила Гага, остановившись у решетчатой ограды, отделявшей дальний конец парка от дороги.

Компания молча вглядывалась в зеленую кущу, подступавшую вплотную к забору. Потом по узенькой тропке они пошли вдоль ограды, то и дело задирая голову, чтобы полюбоваться зеленым сводом, сплетенным из могучих ветвей.

Они шли минуты три и снова очутились перед оградой, сквозь нее виднелась широкая лужайка, где два столетних дуба бросали на траву прохладную сень; прошло еще минуты три, и им открылась огромная просека, настоящий туннель мрака, в самом конце которого блестел яркий, как звездочка, солнечный блик. Изумление сначала лишило их дара речи, но мало-помалу языки развязались. Они пытались было шутить, но шутки отдавали завистью; так или иначе зрелище решительно их захватило. Какая же силища эта Ирма! Поняли теперь, что значит женщина? Снова замелькали купы деревьев, снова и снова плющ водопадом обрушивался на ограду; крыши беседок выглядывали из-за тополей, сменившихся огромными массивами осин и вязов. Неужто парку конца не будет? Дамам непременно хотелось посмотреть само жилище, они устали от бесконечных поворотов, им уже приелось бездонное море листвы. Схватившись обеими руками за прутья ограды, они прижимались лицом к железу. Чувство уважения удерживало их на известной грани, и они мечтали увидеть замок, еще невидимый среди этих необъятных дубрав. Непривычные к ходьбе, они скоро выбились из сил. А ограда все тянулась без конца и без края; на каждом повороте пустынной тропинки перед ними был все тот же серый камень. Дамы, уже отчаявшись обойти парк кругом, требовали повернуть обратно. Но чем сильнее становилась усталость, тем больше крепло в них чувство почтения к невозмутимому, истинно королевскому величию этой обители.

– Это же глупо в конце концов, – процедила сквозь зубы Каролина Эке.

Нана, пожав плечами, положила конец ее сетованиям. Сама она шла молча, ни с кем не говорила, побледневшее ее лицо приняло серьезное выражение. Внезапно на последнем повороте, выводившем к деревенской площади, стена оборвалась, перед ними предстал замок посреди парадного двора. Все остановились, потрясенные величественными размерами лестниц, гордым фасадом, по которому шли двадцать окон, изящными линиями трех боковых пристроек, сложенных из кирпича с каменным бордюром. Сам Генрих IV останавливался в этом историческом замке, и до наших дней сохранилась его спальня с огромной постелью, обтянутой генуэзским бархатом. Нана с трудом перевела дух, а потом прерывисто, по-детски вздохнула.

– Черт возьми! – прошептала она чуть слышно.

Но тут началось волнение. Гага вдруг заявила, что это Ирма, собственной персоной, стоит там, возле церкви. Гага ее сразу узнала; вот ведь шельма, держится прямо, несмотря на свои девяносто лет, да и глаза все те же; глядит вокруг, словно она тебе светская дама. После вечерни прихожане расходились по домам. Г-жа Ирма задержалась на паперти. Ее фигуру обтягивало шелковое платье зеленовато-коричневого цвета, держалась она величественно и просто, и лицо у нее было благородное, совсем как у какой-нибудь престарелой маркизы, уцелевшей в грозе Революции. Толстый молитвенник, который она держала в правой руке, сверкал на солнце. И она медленно проследовала через площадь в сопровождении ливрейного лакея, который шел за ней шагах в пятнадцати. Церковь уже опустела, и жители Шамона низко кланялись владелице замка; какой-то старик припал поцелуями к ее руке, какая-то женщина чуть не опустилась перед ней на колени. Это шествовала могущественная владычица в ореоле своих преклонных лет и почета. Она поднялась по ступеням и скрылась в замке.

– Вот чего может достичь человек, который ведет себя как нужно, – с убежденным видом произнес Миньон и взглянул на своих сыновей, как бы желая преподать им урок.

Тут каждый высказал свое мнение. Лабордет нашел, что Ирма чудесно сохранилась для своих лет. Мария Блон отпустила какую-то похабную шутку, но Люси сердито оборвала ее, заявив, что старость следует уважать. Словом, все сошлись на том, что Ирма просто чудо. Компания расселась по экипажам. Весь путь от Шамона до Миньоты Нана молчала. Раза два она обернулась взглянуть на замок. Стук колес убаюкивал ее, и она не чувствовала рядом присутствия Штейнера, не видела сидевшего против нее Жоржа. Одно лишь видение вставало перед ней в вечерних сумерках: г-жа Ирма, во всем величии могущественной владычицы, в ореоле своих преклонных лет и почета, медленно шествует через площадь.

Под вечер, к обеду, Жорж возвратился в Фондет. Нана, становившаяся час от часу все более рассеянной и странной, отослала его домой просить прощения у мамочки; так нужно, строго заявила она во внезапном припадке уважения к семейному очагу. Она даже взяла с Жоржа клятву, что он не вернется сегодня к ней на ночь, она очень устала, да и он обязан выказать послушание, это его долг. Жорж, раздосадованный неожиданным нравоучением, предстал перед матерью понурив голову, с тяжелым сердцем. К счастью, приехал его брат Филипп, долговязый офицер весьма жизнерадостного нрава. Поэтому сцена, которой он ждал с замиранием сердца, не состоялась. Г-жа Югон только посмотрела на младшего сына глазами, полными слез, а Филипп, которого уже ввели в курс дела, пригрозил привести Жоржа из Миньоты за ухо, если он еще хоть раз посмеет пойти к той женщине. Воспрянув духом, Жорж решил про себя, что непременно улизнет из дому завтра часа в два и условится с Нана о дальнейших встречах.

Однако обед в Фондете прошел натянуто. Вандевр объявил о своем отъезде: он решил увезти Люси в Париж, ему вдруг показалась забавной мысль похитить даму, с которой он виделся в течение десятка лет, неизменно оставаясь к ней равнодушным. Маркиз до Шуар, уткнувшись в тарелку, мечтал о дочке Гага; он вспомнил, как в свое время качал крошку Лили на коленях; до чего же быстро растут дети! Девочка определенно входит в тело. Но особенно мрачно молчал граф Мюффа, лицо его пошло багровыми пятнами, он думал какую-то свою думу. Временами он останавливал на Жорже долгий взгляд. Сразу же после обеда он заявил, что его знобит, и поднялся в спальню, желая побыть в одиночестве. Но за ним засеменил г-н Вено, и там, наверху, разыгралась сцена: граф упал на постель и, стараясь заглушить нервные рыдания, уткнулся лицом в подушку, а г-н Вено сладким голоском советовал графу молить всевышнего о милости, называя его братом. Но граф не слушал, он только хрипло стонал в ответ. Вдруг он вскочил с постели и, заикаясь, пробормотал:

– Иду… не могу больше…

– Ну что же, – согласился старичок, – я вас провожу.

Как только они вышли за калитку, две тени промелькнули в темной аллее. Каждый вечер Фошри и графиня Сабина оставляли на долю Дагне и Эстеллы все заботы по приготовлению вечернего чая. На шоссе граф зашагал так быстро, что его спутнику пришлось бежать за ним вприпрыжку. Г-н Вено, хоть и задохнулся от бега, но не сдавался – он так и сыпал разящими доводами против плотского искушения. Однако граф, не открывая рта, несся вперед во мраке. Очутившись у ограды Миньоты, он просто сказал:

– Не могу больше… Уходите.

– В таком случае, да исполнится воля господня, – пробормотал г-н Вено. – Любой путь служит к вящей славе господа… Ваш грех станет орудием в его руке.

В Миньоте за обедом вспыхнула ссора. Нана обнаружила письмо от Борденава, где он советовал ей еще отдохнуть, и в каждой строчке так и чувствовалось, что он плевать на нее хотел; крошку Виолен вызывают по два раза в вечер. И когда Миньон стал настаивать, чтобы Нана завтра уехала с ними, она злобно заявила, что не желает слушать ничьих советов. Впрочем, за столом она держалась до смешного чопорно. Когда мадам Лера сказала какую-то непристойность, Нана тут же закричала, что она, черт бы их всех побрал, никому, даже родной тетке, не позволит говорить в ее присутствии сальности. Она окончательно допекла гостей, замучила их своими нравоучительными сентенциями, в припадке какой-то глупейшей добродетели нудно развивала перед ними проекты религиозного воспитания Луизэ и своей собственной порядочной жизни. Так как речь ее была встречена дружным хохотом, она в выспренних выражениях, тоном матроны изрекла, что единственный путь к богатству – это солидность и что она вовсе не желает умереть под забором. Дамы возмущенно завосклицали: это немыслимо, Нана подменили! Но сама она погрузилась в мечты и, сидя неподвижно, с блуждающим взором, любовалась видением некой Нана – очень богатой и очень уважаемой Нана!

Гости уже расходились спать, когда явился Мюффа. Лабордет заметил его в саду. Он все понял, он взял на себя труд устранить Штейнера и провел графа за руку по темному коридору до самой спальни Нана. В таких делах Лабордет отличался не только ловкостью, но и безукоризненным тактом, и, видимо, с восторгом устраивал чужое счастье. Нана не особенно удивилась, ее только раздражала бешеная страсть Мюффа. Самое главное в жизни – это держать себя серьезно, ведь верно? А любить это ужасная глупость и ни к чему не ведет. Помимо всего прочего, ее мучила совесть, ведь Зизи-то еще несовершеннолетний; нет, правда, она вела себя недостойно. Ну вот она и возвратится на путь добродетели, возьмет себе в любовники старика.

– Зоя, – крикнула она горничной, которая не могла опомниться от радости, узнав, что они уезжают из деревни. – Сложи завтра пораньше чемоданы, мы возвращаемся в Париж.

И она легла с Мюффа, без всякого, впрочем, удовольствия.

VII

Три месяца спустя граф Мюффа декабрьским вечером прогуливался по Пассажу панорам. Погода была мягкая, только что прошел короткий ливень, загнавший под крышу Пассажа множество народа. Толпа с трудом пробиралась по узкому проходу между лавками. Под застекленной крышей, испещренной перламутровыми пятнами, разливались потоки резкого света, горевшего в белых шарах, в красных фонарях, в голубых транспарантах, в гирляндах газовых рожков, в огненных очертаниях исполинских часов и вееров, пламеневших над головами; за чисто промытыми стеклами, под ослепительным светом рефлекторов, играли всеми красками витрины, сверкали драгоценности ювелиров, искрились хрустальные вазы кондитерских, сияли светлые шелка шляпных мастерских, а среди расписной радуги вывесок виднелась вдали огромная багровая перчатка, словно отрубленная, окровавленная рука, схваченная у запястья желтой манжетой.

Граф Мюффа добрел до бульвара и, бросив взгляд на шоссе, медленно зашагал обратно, держась поближе к витринам. В сыром и теплом воздухе Пассажа висела светящаяся дымка. Гулко отдавались шаги людей, топавших по каменным плитам, мокрым от зонтов, но не слышно было обычного гомона. Графа то и дело толкали, и он видел, как поворачиваются к нему с безмолвным любопытством лица, казавшиеся мертвенно-бледными при свете газовых фонарей. Спасаясь от этих вопрошающих взглядов, он остановился перед писчебумажным магазином и с глубоким вниманием принялся рассматривать выставку пресс-папье в виде стеклянных шаров, в которых сквозили экзотические пейзажи и цветы.

Он ничего не видел, он думал о Нана. Почему она опять солгала? Утром прислала записку, предупреждая, чтобы вечером он не трудился приходить, – ее не будет дома: заболел Луизэ, и она останется у тетки, проведет всю ночь у постели ребенка. Граф, заподозрив неправду, явился вечером, и привратница сообщила ему, что Нана только что уехала в театр. Это его удивило: она не была занята в новой пьесе. Зачем солгала, да и что ей делать нынче вечером в Варьете?

Какой-то прохожий толкнул его, граф безотчетно перешел от пресс-папье к витрине другой лавки и принялся с сосредоточенным вниманием разглядывать выставленные за стеклом записные книжки, портсигары с вытесненной сбоку одинаковой голубой ласточкой. Да, Нана переменилась. В первое время, когда она возвратилась из деревни, он просто с ума сходил от счастья, – она осыпала поцелуями его лицо, касалась губами бакенбардов, ластилась к нему как кошечка; клялась, что он ее любимый песик, ее душенька, единственный мужчина, которого она обожает. Он уже не боялся Жоржа – мать не выпускала мальчугана из Фондета. Правда, возле Нана еще маячил толстый Штейнер, которого граф, как полагал, уже успел вытеснить, однако он не осмеливался объясниться с Нана начистоту. Он знал, что у Штейнера жесточайшие денежные затруднения, – того и гляди его прогонят с биржи, – и что он цепляется за акционеров Ландских Солончаков, пытаясь выжать из них последний взнос. Иной раз граф сталкивался со Штейнером у Нана, но она с рассудительным видом говорила, что совесть не позволяет ей выгнать Штейнера как собаку, ведь он столько на нее потратил. Впрочем, уже три месяца граф Мюффа жил в каком-то чувственном угаре и ясно отдавал себе отчет лишь в одном: без Нана он не может. Это было запоздалое пробуждение плоти, которое сродни плотоядности младенчества, и тут уж не оставалось места ни самолюбию, ни ревности. Лишь одно было ему ясно: Нана не так ласкова, как прежде, она больше не целует его бакенбарды. Это очень тревожило его, и, как человек, неопытный в любовных делах, он все пытался угадать, чем она недовольна. Ведь уж он-то, кажется, удовлетворял все ее прихоти. И снова он вспомнил записку, полученную утром, все это нагромождение лжи просто для того, чтобы провести вечер в своем же театре. Под напором толпы он перешел на другую сторону Пассажа и вновь принялся ломать себе голову, уставившись на окно ресторана, где были выставлены ощипанные куропатки и огромный лосось.